Текст книги "Банан за чуткость"
Автор книги: Леонид Жуховицкий
Жанры:
Рассказ
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Я ответил, что согласен: против арифметики не попрешь, наука точная…
Когда прощались, Виктор мне сказал:
– Можно попросить тебя о двух вещах?
Я ответил уклончиво, что попросить всегда можно. Виктор улыбнулся – он вообще парень с юмором.
– Обо всем, что мы говорили, писать будешь?
Я сказал, что буду.
– Тогда вот тебе первая просьба: не называй мою фамилию.
– Это ты зря, народ должен знать своих героев.
Он опять улыбнулся и объяснил:
– Понимаешь, о нас и так порядочно писали. Причем не потому, что мы лучше других. Просто так получалось. В одном месте написали, а там пошло. Ведь вы, журналисты, всегда так: где‑нибудь прочтете – слетаетесь, как мухи на мед.
Я поправил:
– Скажи лучше, как пчелы на цветок – все‑таки приятней звучит.
– Ну как пчелы на цветок, – согласился Виктор. – А у коллектива, между прочим, как и у человека, в характере не только хорошие качества есть, но и плохие могут развиться Тщеславие, например, зазнайство… Раз напишут, два, десять раз – ив результате всей этой писанины возникает так называемый показательный коллектив. Так вот этого я не хочу. Жить для показа – самая дешевая вещь. Жить надо для себя и для дела. Такое мое мнение.
– А вторая просьба? – спросил я.
– Вторая вот какая. Попросил бы ты читателей обо всем этом высказаться, а? Ведь вас в основном кто читает – молодежь, комсомольцы. И многие наверняка о том же думают, что и мы с тобой. У каждого свои наблюдения, выводы. Мне, например, просто очень бы интересно было почитать. И полезно. Идет?
Я обещал Виктору выполнить обе его просьбы.
БАНАН ЗА ЧУТКОСТЬЕсть такая неприятная порода людей – бюрократы. Бюрократ – человек при бумаге. Он смотрит в инструкцию и делает точь–в-точь как там написано: самому думать лень, да и выгоды никакой. Если бюрократа назначить начальником пожарной команды, он при пожаре первым делом велит узнать, в каком районе горит.
Свой район – прикажет тушить. Чужой – будет ждать прямых указаний.
Карикатуристы любят изображать бюрократов пожилыми, лысыми и в очках. Напрасно! Формалистами бывают личности самого разного возраста и вида. Любопытно, что даже такое симпатичное существо, как обезьяна, не чуждо бюрократических наклонностей. Ее вполне можно научить разным полезным делам. Причем дрессировщики утверждают, что сделать это не так уж сложно – главное, за каждый хороший поступок надо давать обезьяне банан. Ради банана обезьяна способна на многое. Даже на поступки вполне человеческие: она помогает дрессировщику, подметает пол, стелет постель, подает стакан с водой и вообще проявляет заботу и чуткость.
Но не всякую!
А лишь ту, за которую выдается банан.
Впрочем, у нас разговор не о дрессировке…
В одной московской школе девочка тяжело заболела в самом начале учебного года. Врачи не стали ее обманывать: весь восьмой класс придется пролежать в постели.
Болеть и вообще‑то обидно. А еще обиднее, когда знаешь, что без всякой твоей вины из отличницы превратишься во второгодницу, что целый год твоей жизни вырван, как листок из календаря.
Девочке было очень тяжело. Но пришли ребята из ее класса и сказали, что каждый день будут навещать ее, заниматься и вообще следить, чтобы она не отстала. А к концу года она перейдет в девятый класс вместе со всеми.
Ребята так и сделали. Каждый день кто‑нибудь приходил к девочке и повторял все, что сам утром слышал в школе: объяснял теоремы, помогал решать задачи, подробно разбирал гражданские и любовные мотивы в лирике Лермонтова.
А потом, пройдя все, что нужно, ребята принимались рассказывать обо всяких школьных новостях. Причем события, естественно, выбирали смешные: надо же поднять человеку настроение!
Больше всего веселились ребята, рассказывая про Фому Алексеевича, учителя истории.
Он был уже старый, семьдесят пять лет, давно бы можно на пенсию. Но историк все откладывал с года на год. Он очень любил свой предмет, любил школу, ребят, и жалко было расставаться со всем этим навсегда.
Он уже плохо слышал, плохо видел даже через толстые очки. И старческие эти неприятности щедро питали школьный юмор.
Ребята, захлебываясь, рассказывали больной девочке:
– Представляешь, старикан дребезжит себе про войны и победы, а Васька с Гариком на последней парте в шахматы дуются! И не под партой, а с удобствами – еще учебник подложили, чтоб доска ровней. А чего прятаться? Все равно старикан дальше третьей парты не видит…
– А Зинка с Людкой – те еще интересней придумали. Урок, а они встали себе – и топ–топ из класса. Погуляли по коридору – и назад. А чего! Все равно старикан ничего не слышит – ни шагов, ни как дверь скрипит…
– А когда к доске вызывает – ну анекдот! Никто не учит, а отметка не ниже четверки. Все подсказывают – чуть не орут. А старикан только щурится да руку к уху подносит – слышит звон, да не знает, где он…
– А Верка – ну классная девка! Во придумала! Представляешь – вышла к доске, от Фомы подальше, и бормочет себе под нос тихо–тихо. Он ей: «Громче, Белясова!» А она: «Не могу, Фома Алексеевич, горло болит». Пятерку поставил! А куда ему деться – не признаваться же, что глухой…
Каждый день по очереди приходили к больной девочке ребята из ее класса, помогали выучить новый материал и рассказывали все новые истории про Фому Алексеевича, одна другой веселей. Девочка смеялась, а ребята увлекались, кричали на всю квартиру:
– Выздоравливай скорей, а то уйдет старикан на пенсию – весь цирк пропустишь!
Конечно, она им не очень верила. Не могут ведь ребята вот так, изо дня в день мучить старика. Они же добрые – недаром с ней занимаются. И что бы она только делала бы без них! Но потом девочка стала задумываться. Каждый день приходят к ней другие ребята и каждый день рассказывают одно и то же. Не сговорились же они!
Девочка по–прежнему слушала рассказы одноклассников, но уже не смеялась. Она представляла себе, как выглядят эти забавные истории, если смотреть на них глазами старого учителя. И пыталась понять: почему ребята, помогающие одному человеку, бессознательно и бездумно травят другого?
Она даже хотела спросить об этом у самих ребят.
Но спрашивать не пришлось. Однажды девочка случайно услышала разговор двух девочек в коридоре и все поняла сама.
Оказывается, доброта по отношению к ней была включена классом в план общественной работы. Ребята составили расписание – кому когда проявлять товарищеские чувства – и согласно этой бумаге навещали больную подругу.
О своих хороших планах они объявили по школьному радио, а также в стенной газете в заметке под заглавием «Не оставим в беде!». А чтобы никто не усомнился в их чуткости, они подсчитывали в особой тетради количество посещений и даже на всякий случай количество часов, потраченных на заботу о человеке.
А старый учитель «запланирован» не был, и юные бюрократы, выполнив план чуткости на больной девочке, со спокойной совестью отводили душу на старике…
История эта кончилась тем, что девочка от помощи отказалась. Но пока суд да дело, портреты юных героев повесили на какую‑то очень почетную доску, а имена торжественно занесли в столь же почетную книгу. Ибо план по чуткости был перевыполнен…
Между прочим, если путник, заблудившийся в тайге, набредет на охотничью избушку, он всегда найдет в ней связку хвороста, соль, спички и мешочек с крупой. Вот только награждать за доброе дело некого, потому что неизвестно, кто все это в избушке оставил.
И неизвестно, кому оставил.
Просто человек человеку.
РАССКАЗ СТУДЕНТАДрузьями мы с Мишкой не были – ни разу не пришлось нам делить ни большую беду, ни даже последний рубль. Просто иногда вместе ходили в кино, ездили на каток или на пляж, встречали праздники в одной компании. Но из институтских ребят он мне нравился, пожалуй, больше всех.
Мишка был русоволосый, среднего роста парень, очень спокойный. Часто после бурного собрания или семинара, когда все мы, хватая друг друга за пуговицы, доругивались в коридоре, Мишка, стоя в стороне, спокойно курил. И каждый раз, глядя на него, мне становилось неловко за свою горячность. Казалось, что мы тратим себя на мелочи, а в серьезном деле самыми надежными окажутся именно такие спокойные, молчаливые ребята, как Мишка.
Ходил Мишка обычно в серой, спортивного покроя куртке, удобной и нещеголеватой. Он занимался боксом, даже имел разряд, но к соревнованиям готовился без всякого азарта, так же ровно и аккуратно, как к зачету по терапии или сравнительной анатомии.
Я очень обрадовался, когда во время летней практики на санэпидстанции нас с Мишкой вдвоем послали в район – проверить жалобу трактористов на директора совхоза.
В жалобе мы разобрались быстро. Действительно бачки в общежитии были ржавые, действительно постельное белье не менялось по три недели, а на столе вместо скатерти лежала старая простыня с рыжим пятном от утюга посредине. Я задавал директору вопросы, он примиряюще пожимал плечами и пытался перевести разговор на полевые работы. А Мишка все записывал в общую тетрадь.
Потом мы говорили с трактористами. Они здорово ругались, вспоминая директорские отговорки, и Мишка то и дело спрашивал меня:
– Это писать?
Мне нравилось, что он и тут оставался спокойным: не возмущался, ничего не советовал трактористам, вообще не вмешивался в чужие дела, зато свое делал добросовестно.
Часам к девяти мы вернулись в райцентр – обыкновенный сельский райцентр. Сотни три крыш в волнах зелени, двухэтажное здание райкома, Дом культуры, закусочная «Голубой Дунай».
На станции мы посмотрели расписание поездов и так и не решили: ехать или заночевать в Доме колхозника. Съели в буфете по черствому пирожку, поглядели, как уборщица моет пыльный фикус, и вышли погулять.
Площадь перед станцией, покрытая мягкой, как пух, пылью, была пуста. Возле Дома культуры никого не было – шел последний сеанс. Лишь над низким крыльцом «Голубого Дуная» светился круглый матовый фонарь.
От нечего делать мы зашли в закусочную. И тут народу было немного. За одним из столиков сидел перед кружкой пива высокий седой человек в форме железнодорожника. В углу, зажав коленями большой мешок, ловко хлебала щи толстая баба в теплом жакете. Несколько человек толпились у буфетной стойки.
Вдруг Мишка толкнул меня в бок.
– Смотри, – тихо сказал он, едва заметно кивнув в сторону буфета. Я посмотрел туда.
Курчавый, широкоплечий парень разглядывал меню. Рядом, держа его под руку, стояла женщина – наверное, жена. А какой‑то высокий тип в морском бушлате двумя пальцами лез женщине в кармашек жакета.
Видно, в кармашке ничего не было. Малый в бушлате зашел с другой стороны и полез в сумку. Женщина подвинулась к стойке. Парень в бушлате тоже. Тогда она сказала:
– Как вам не стыдно! Я же все вижу.
– А чего ты видишь? – спросил тот.
– Вижу, как вы лезете мне в сумку.
– Что–о-о? – грозно выпячивая грудь, протянул малый в бушлате.
Муж женщины встал между ними:
– Ты чего? Люди поесть зашли, а ты по карманам?
Но тут оказалось, что вор не один. Какой‑то горбоносый в белой рубахе встал с ним рядом. Сидевший на подоконнике мальчишка лет пятнадцати – вертля–вый, с наглой физиономией – вразвалку подошел к буфету.
– А ты видел? Ты, морда, видел? Ты поймал?! – наседал малый в бушлате.
– Да с кем ты, Кабан, толкуешь? – крикнул горбоносый. – Бей в глаз, делай клоуна!
Женщина, белая как бумага, не выпуская рукав мужа, растерянно оглядывалась. Но откуда ждать помощи? Буфетчица убрала со стойки гири и отодвинула весы. Седой железнодорожник по–прежнему сидел за столиком, тяжело глядя вниз. Толстая баба, хлебавшая | в углу щи, положила ложку и с любопытством следила за происходящим. Но, случайно встретившись взглядом с горбоносым, мгновенно уткнулась в тарелку. Наверное, и у нас с Мишкой вид был не слишком решительный. Опустив руки, женщина беспомощно проговорила:
– Ох, ну что же это такое?.. Павел… Паша…
В этот момент вертлявый мальчишка, подойдя сбоку, неожиданно ударил ее мужа по лицу. Женщина вскрикнула. Муж совсем растерялся. Взгляд его не выражал ничего, кроме страха перед новым ударом.
Я подошел к Кабану и взял его за локоть.
– Ну, чего пристал к человеку? Что он тебе сделал?
Тот выпустил Павла и озадаченно повернулся ко мне. У него было красивое смуглое лицо, ровные, один к одному, зубы. Наверное, от неожиданности он заговорил на «вы»:
– Позвольте… одну минуточку… он же сказал, что я лез в карман. И за это я имею…
От Кабана несло водкой, но на ногах он держался крепко.
– Но ведь ты правда лез, – сказал я, – так что он прав.
Я старался кончить дело миром – мне было здорово не по себе в этой забегаловке на полутемной станции. Но, видно, мой миролюбивый тон испортил все дело. Не успел я отойти к Мишке, как Кабан деликатно взял меня за рукав:
– Одну минуточку!
Я спросил:
– В чем дело?
– Давайте выйдем…
Мы вышли – Мишка, я и трое блатных. Павел тоже хотел выйти, но жена повисла у него на руке:
– Паша! Умоляю тебя!..
Я не слишком испугался. Даже если никто не вмешается, нас с Мишкой двое. Их трое, но один пьян, другой еще мальчишка. Мишка боксер. Словом, ничего страшного.
Мы с Кабаном отошли метров на двадцать, в какой-то темный тупик. Я спросил:
– Ну, в чем дело?
Кабан, слегка покачиваясь, начал речь:
– Ты, гад, продать хотел. Много видишь – без глаз останешься! – И дальше в том же роде.
– Я с тобой с пьяным разговаривать не буду, – сказал я и хотел идти назад.
Кабан загородил дорогу. Он стоял сгорбившись, свесив руки до колен, как шимпанзе в школьном учебнике зоологии. Конечно, надо было сразу дать ему в морду. Но это не так‑то просто – первым ударить человека…
Вдруг я увидел, что к нам бежит горбоносый. Я оттолкнул Кабана, но он вцепился в мой рукав. Горбоносый забежал с другой стороны. Я дернулся назад, оступился, и мы все трое полетели в водосточную канаву. Кабан оказался внизу, на нем я, на мне горбоносый. Он ударил меня по голове, но не сильно, видно, замахиваться было неловко.
Я и тогда не испугался. Ведь через пару секунд подбежит Мишка – и все кончится. Но прошла не одна пара секунд – Мишки не было!.. И тут мне действительно стало страшно. Ведь я даже приподняться не мог в канаве. Хотел сбросить горбоносого – не вышло. Кажется, я что‑то закричал – не помню…
Вдруг я почувствовал, что горбоносый вскочил. А еще через несколько секунд меня подняли, отряхивали, спрашивали о чем‑то. В темноте между сараями метнулась белая рубашка горбоносого. Камень, кем‑то брошенный вслед, гулко ударился в деревянную стенку.
Я разглядел подбежавших. Павел, седой железнодорожник, сидевший в закусочной, какой‑то невысокий мужчина лет сорока, судя по опилкам на потрепанном пиджаке – плотник…
Кабана тоже вытащили из канавы. Он не успел еще толком сообразить, что произошло. Плотник и седой железнодорожник держали его за руки. Павел схватил меня за руку, крепко потряс:
– Спасибо, друг! Я, понимаешь, первый день тут. Работать приехал, не знаю никого. Растерялся, понимаешь.
«А Мишка?» – вспомнил я и оглянулся. Мишка все стоял у входа в «Голубой Дунай».
Павел сказал:
– Главное, черт их знает, сколько их тут. Вон, – он кивнул в Мишкину сторону, – тоже небось из ихней шатни. Высматривает, гад!..
Толстая баба, с мешком в руках, наблюдавшая с крыльца за развитием событий, глянула на Мишку с некоторым беспокойством. Я сказал:
– Нет, это не ихний.
Плотник, небритый, с маленькими хитрыми глазками, рассказывал:
– Гляжу, бежит этот шпингалет вертлявый. Ну, уж я ему и сообразил! Как я ему…
И показал, как дал шпингалету пинка и тот метра три пахал землю носом.
Через пыльную площадь и дальше, по темным улицам, мы вели Кабана в милицию. Сзади шел Мишка – и с нами, и не с нами. Потом к нему присоединилась толстая баба с мешком под мышкой – любопытство все‑таки взяло в ней верх над осторожностью.
Сперва Кабан держался уверенно, то и дело вызывающе вскидывая голову:
– Ну, пошли, пошли! Ведите! Ну?!
Но когда мы перешли железнодорожную линию, сбавил тон и уже довольно растерянно кричал плотнику:
– А чего ты руку выкручиваешь?
А еще шагов через пятьсот он уже взвыл плачущим голосом:
– Ну чего вы мне зазря дело шьете? Что я, крал? Крал? Ну, выпил, поскандалил. Так ведь мне ж тоже в морду дали!
– Я тебе, мерзавец, покажу «зазря»! – возмутился седой железнодорожник. – Ты у меня пять лет получишь! Мер‑за–вец!
– Ведь два месяца как срок отбыл… Жена у меня…
– Вот и надо ее от такого мерзавца избавить.
Тогда Кабан сел на землю и визгливо, без слов заплакал. Он плакал, как трус, – его не было жалко. Мы молча ждали, когда он кончит.
Вдруг Павел кивнул на Мишку, одиноко стоявшего в стороне:
– А этот тип все же из ихней шатии!
Я ответил:
– Да нет, я его знаю.
Мы все‑таки дотащили Кабана до милиции.
Дежурный – молоденький белобрысый лейтенант с очень серьезными бровями – провел нас в большую комнату, слабо освещенную маленькой лампочкой. Мы уселись на двух деревянных диванах. Кабана посадили сбоку на стул. Мишка, опустив голову, встал у двери. Толстая баба в свидетели идти отказалась и осталась на улице дожидаться новых известий.
Допрашивал нас капитан – маленький человек с интеллигентным лицом и тихим, вежливым голосом. Лейтенант с серьезными бровями писал протокол.
Пока капитан говорил с нами, Кабан то матерился, то плакал, то клялся, что ни в чем не виноват.
Капитан сказал:
– Кабанов, ведите себя как следует.
Тот не унимался. Капитан обернулся к лейтенанту:
– Запишите в протокол насчет нецензурных выражений.
Седой железнодорожник, глядя на Кабана, в который раз повторял:
– Мерзавец! Я сорок лет проработал, чужой копейки не взял!
– А ему можно ругаться, да? – закричал Кабан. – И его в протокол запишите!
Конечно, это был непорядок. Мы успокаивали железнодорожника, но он упрямо повторял:
– Мер‑за–вец!
Капитан сказал Кабану:
– Вполне естественная реакция на ваш поступок.
Последним из свидетелей допрашивали Мишку. Он сидел под самой лампочкой, спиной ко мне. На вопросы отвечал почти шепотом, я не слышал ни слова. Вдруг капитан удивленно вскинул голову:
– Ну а вы?
Я не слышал, что ответил Мишка, я видел только, как быстро потеет его затылок и наливаются краской уши. Протокол он подписал не читая.
На станцию мы шли совсем ночью по каким‑то проулкам, мимо сараев, мимо длинных железнодорожных складов.
Павел возбужденно говорил:
– Заведется пяток таких – и все село в страхе держат. Бить их надо!
Мишка шел сзади совсем один. Даже толстая баба теперь, когда опасность миновала, присоединилась к нашей компании.
На станции мы распрощались – руку жали так, что потом долго чувствовалось.
Мы с Мишкой сели в один вагон, но за всю дорогу не обменялись ни словом. Лишь перед самым городом Мишка вдруг сказал:
– Я думал, не стоило еще с третьим связываться – только хуже разозлятся. Наверняка у них ножи…
Я ответил:
– Черт их знает!
Я боялся, что Мишка будет еще что‑нибудь говорить, оправдываться. Поэтому, как только вышли с вокзала, сказал:
– Ну, пока.
И хоть домой нам было по пути, мы разошлись в разные стороны.
БАЛЛАДА О МОЛОДОМ СПЕЦИАЛИСТЕМолодой специалист кончает Смоленский медицинский институт. На распределении ему предлагают четыре области и два края. Он выбирает Алтай.
Молодой специалист немало знает о целине. Он кое-что слышал и о красотах Горного Алтая, но не это определяет его выбор. Просто в Алтайский край получили назначение несколько его соучеников, а молодой специалист рос в деревне и по деревенской привычке решает держаться поближе к своим. Он еще не представляет реально это «поближе» на Алтае, где 300 километров не расстояние.
Молодой специалист проездом останавливается в Москве. Он компостирует билет и идет в город. Он ходит по Третьяковке, несколько подавленный непостижимым количеством великих подлинников, даже стеклом не отделенных от грешного мира. В ГУМе он основательно рассматривает нужные вещи из одежды и по хозяйству, но покупает лишь дешевые и прочные башмаки на осень, потому что денег у молодого специалиста пока что в обрез.
Потом он садится в поезд и четверо суток едет по России – не близко Барнаул.
В крайздраве молодой специалист получает назначение в участковую больницу. Больница маленькая, место глухое – назначение считается едва ли не самым плохим, и многие от него отказываются, выдвигая убедительные причины. У молодого специалиста причин нет, и он послушно расписывается там, где заведующий отделом кадров крайздрава ставит галочку карандашом.
В коридоре крайздрава на него натыкается корреспондент местного радио, который ищет романтика для воскресной передачи. По всем бумажным данным молодой специалист в романтики, пожалуй бы, и годился, но уж слишком он невпечатляющ на вид: роста небольшого, сложения окромного, взгляд мягкий, а главное, в голосе ни малейших следов воли и решимости. И корреспондент делает вид, будто подошел к молодому специалисту лишь затем, чтобы пожелать ему счастливого пути.
После этого молодой специалист гуляет по жаркому Барнаулу, долго ищет дешевую столовую, сочувственно смотрит на негустую пропыленную зелень и почти физически ощущает, как далек Барнаул и от родной Белоруссии, и от Смоленского мединститута, и от огромной Москвы. Но в то же время он уже чувствует себя подданным крайздрава и понимает, что Барнаул теперь для него не даль, а центр.
Вечером молодой специалист садится в поезд и к утру приезжает в Бийск. Здесь пересаживается на автобус и через несколько часов попадает в Горно–Алтайск, или попросту Горный. Горный невелик (трехэтажные здания выделяются) и послушно вытянут по ущелью. Куда речушка, туда и он. После Барнаула он кажется маленьким. Но и Горный – центр, и даже областной – столица Горно–Алтайской автономной области. Здесь с молодым специалистом заключают джентльменское соглашение о том, что через год его заберут из участковой больницы в областную, ибо год работы там вполне можно засчитывать за три.
На следующий день молодой специалист попутным больничным «газиком» выезжает из Горного. Он смотрит, как Чуйский тракт меняет асфальт на гудрон, а гудрон на гравий; смотрит на быструю игру Катуни внизу; смотрит на косматые кедры Семмнского перевала, могучие и диковатые после стройных, с солнечным отливом сосен. Ночует в Онгудае – большой алтайской деревне.
Вечером, укладываясь спать, он оглядывает восьмикоечную комнату дома приезжих и принимается мечтать о маленькой, аккуратной, белоснежной больничке, о заботливых, послушных санитарках, о трудном случае, внезапном озарении и счастливом исходе, о благодарных пациентах и т. д. Мечта эта не оригинальна, она очень напоминает соответствующие кинофильмы. Но он далек от искусства и не знает, что в вопросах мечты считается дурным тоном столь буквально следовать разработкам специалистов.
Утром молодой специалист едет дальше. Он снова смотрит по сторонам и все больше удивляется, причем удивляется разному: то красоте ущелий, то сусликам, перебегающим тракт у самых колес. Он пьет воду из придорожных ручьев, любуется снежной полоской водопада. Потом он видит странный населенный пункт, состоящий из саманного дома с плоской крышей, железной бочки и большого, в пол человеческого роста почтового ящика, стоящего прямо на земле. Он видит, как через безлюдную Курайскую степь неторопливо бежит собака, мохнатая, как овца. Кругом пусто, и непонятно, откуда она бежит и куда.
Теперь тракт висит над пропастью, а над трактом висят огромные валуны, и молодой специалист невольно прикидывает, что будет, если такая вот глыба стронется и, захватывая по пути камни поменьше, рухнет на беспомощную, почти что картонную перед ней крышу «газика». В узком месте машина нагоняет отару. Свернуть некуда, и молодой специалист минут десять глядит, как подрагивают перед самым капотом овечьи зады. Наконец овец сгоняет в сторону одноногий чабан–алтаец. Он ловко сидит на лошади, а за спиной у него целится в небо костыль, похожий на ружье.
Выше становятся горы, а деревья ниже. Потом они совсем пропадают. Пропадают и кусты. Начинается Чуйская степь. Места совсем неприглядные – песок, Да камень, да голые горы со всех сторон. Сухо и жарко, и август месяц, но на горах лежит снег, и даже лед на реке местами не стаял. Ветерок дует несильный, но пыль, которую он тормошит, поднимается высоко и густо плывет над степью, окрашивая в серое дальние горы и почти всегда безоблачное в этих краях небо.
Молодой специалист слышит, как шофер угрюмо говорит: «Вот, проклятая, тысячи лет гонит ее ветер, а никак прогнать не может!».
«Только пыль, пыль, пыль», – мог бы подумать молодой специалист, но он не вспоминает Киплинга. Он вообще не любит стихи, да и за прозу берется редко – в свое время не приохотился.
Наконец впереди показывается Кош–Агач – одноэтажный, полудеревянный, полусаманный. Словоохотливый попутчик объясняет, что Кош–Агач в переводе на русский – «прощай, дерево». И в самом деле, ни дерева, ни куста – голый поселок в голой степи.
Но, оказывается, и Кош–Агач – центр. Здесь и районная больница, и Дом культуры, и столовая есть, а главное, Чуйский тракт – место живое.
А вот участок, куда едет отсюда уже другим, колхозным «газиком» молодой специалист, – это, бесспорно, глубинка. Называют место кто Джазатор, кто Жасатер – даже на картах края разнобой. Но дело не в названии, а в том, что до Джазатора 150 километров и девять часов езды, и выезжать лучше натощак, потому что с непривычки такую дорогу выдержать нелегко. Это летом. А зимой машину сменяет лошадь, и тогда до Джазатора двое суток, если повезет и ничего плохого дорогой не случится.
Несколько дней молодой специалист приглядывается к Джазатору. Он осматривает и выстукивает неновый четырехкомнатный домик, где предстоит развернуть больницу. Он ходит в гости к новым соседям, он пьет кисловатый кумыс и обязательный, ритуальный чай, он выучивает первые слова по–алтайски и по–казахски.
На устройство больницы колхоз выделяет пять тысяч рублей, и молодой специалист едет назад, в Горный, за оборудованием, инструментом и медикаментами. Он привозит шприцы, зажимы, бачки и много всяких других необходимых вещей. Он начинает комплектовать штат и выясняет, что по мудрому штатному расписанию больнице положено полтора врача, два средних и четыре с половиной младших медработника. Средних медработников присылают из Горно–Алтайского медучилища, младших молодой специалист с немалым трудом набирает среди местных колхозниц. Полтора врача – это он сам: врач на полторы ставки. Но работать «полтора врача» вынуждены за пятерых. Молодой специалист ведет терапевтический прием. Но привозят роженицу, и он становится акушером. А ночью вдруг доставляют тракториста с раной на предплечье – кровавой лепешкой величиной в ладонь, – и молодой специалист осторожно приступает к ране. Вообще‑то он не хирург, но в данном случае это не аргумент.
К тому же выясняется, что и Джазатор – центр. То и дело молодому специалисту приходится выезжать на чабанские стоянки, а каждая такая поездка – это по меньшей мере сутки, потому что пастбища далеко в горах. Он осваивает верховую езду – в силу необходимости, ибо романтики этого дела хватает минут на тридцать. Но деться некуда – и молодой специалист едет. Бывает, лошадь оступается, каменистая дорога становится на ребро, и на стоянку вместо заботливо уложенной докторской сумки молодой специалист привозит мешок битого стекла. В дальнейшем он приспосабливается, и в другой раз, падая на правый бок, автоматическим движением перекидывает сумку на левый.
Довольно скоро молодой специалист понимает, что его мечте о маленькой белоснежной больничке с заботливыми санитарками и благодарными пациентами сбыться не суждено, по крайней мере, в реально обозримый период времени. Во–первых, помещение хоть и маленькое, но не новое и не больничное. Перестроить его или капитально отремонтировать очень сложно – если даже добудешь все строительные материалы, то специалистов не найдешь. Во–вторых, санитарки не всегда заботливы и послушны, а порой ведут себя так, что молодой специалист, по идее, должен бы встать, посмотреть в упор и произнести гневные слова: «Таким, как вы, не место в медицине!» Но он не встает и слов не произносит, ибо найти здесь санитарок на трудную работу и малую зарплату почти невозможно, а без них никак нельзя. В–третьих, многие пациенты не хотят играть отведенные им роли. Стучится, например, ночью человек и требует:
– Жена рожает, бери в больницу!
– Хорошо, – отвечает молодой специалист, – вот носилки, пошли принесем.
– Я не понесу, ты неси! – настаивает тот.
– Но жена‑то твоя!
– Ты доктор, ты деньги получаешь!
Они смотрят на вещи просто – и, в общем, справедливо. Чабан пасет овец, доярка доит коров, шофер водит машину, врач лечит людей. Почему его работа благородней остальных? Руководство колхоза относится к нему великолепно, пока он ничего не просит, и значительно сдержаннее, когда он требует сено для больничной лошади.
Молодой специалист мог бы обидеться на жизнь за ее несоответствие мечте, но он обладает одним ценным качеством: умением работать и жить в предлагаемых условиях. Он терпеливо учит санитарок, хоть ясно, что ни одна из них даже в отдаленном будущем не достигнет идеала. Он добросовестно лечит тех больных, которые относятся к нему с должным уважением, и тех, кто грубит. Он преодолевает те трудности, которые можно преодолеть, и без истерики мирится с теми, которые преодолеть нельзя. Он мирится с самим собой, усталым, небритым парнем на усталой, запыленной лошади. Он принимает работу врача со всеми ее бытовыми трудностями. Иногда на молодого специалиста нападает слабость. Тогда, придя вечером домой, он садится на подоконник и начинает мечтать. Он мечтает об асфальтированной улице, о городском кинотеатре, в котором идет новый художественный фильм – действительно новый. Он мечтает о родной Белоруссии, где такая ароматная антоновка, что даже пустой ящик из-под нее две недели пахнет яблоками, и где его с радостью взяли бы в любую больницу. А утром он опять объезжает стоянки, лечит больных, а со здоровыми пьет чай, густо заправленный жиром; пьет много, потому что иначе хозяева обидятся.
Молодой специалист женится на восемнадцатилетней фельдшерице. Его комната, и без того довольно опрятная, приобретает совсем жилой вид. Работать становится несколько легче, потому что с жены можно требовать больше, чем положено по закону. Впрочем, требовать не приходится: во–первых, молодой специалист для этого слишком мягок характером, а, во–вторых, жена, несмотря на молодость, в работе надежна и без лишних разговоров понимает, что если, например, дежурить больше некому, значит, дежурить ей.
Через год молодого специалиста переводят в Горно–Алтайск. Он уезжает охотно: в Горном хорошая больница, да и родители жены живут рядом, в Майме.
