Текст книги "Порог"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Как вы можете в такое верить? – с возмущением говорит Тоня. – Если бы так было, то и жить не стоило бы. Разве не видели вы в жизни дружбы, настоящей любви, когда люди жертвуют собой ради другого? Неужели никогда не видели?

– Человек делает вид один, а пружина у него внутри совсем другая. Ты вот, к слову сказать, учителка и других учишь, как жить по правилам. И я уважаю. А ведь хочется, небось, и не по правилам? И выпить, и сплясать, и с мужиком чужим поиграть? Естество своего требует. Что? Иль неправду сказал? Пошто молчишь?

– А что я могу сказать вам на это, Степан Парфеныч? Не с той стороны глядите вы на человека, не с главной. Неужели и своих сыновей под ту же мерку подводите?.. Ну, мне пора.

Тоня подымается. Степан Парфеныч удерживает ее за руку.

– Уж и обиделась. И засобиралась. И беседы не хочешь послушать?

– Какая же это беседа? – говорит Тоня. – Вы клевещете на человека.

– Ты, Степан, все же чувствуй, с кем говоришь, – вмешивается Кланька.

Степан Парфеныч рывком оборачивается к ней.

– Не стой позадь меня. Еще замечу, буду бить чем ни попади, – и спокойно поясняет Тоне: – Не могу, когда за спиной стоят. Хуже смерти это.

Кланька выходит проводить Тоню, как была, босая, в кофточке.

– Простынете, – предостерегает Тоня.

Кланька смеется:

– Мы привышные.

Дома Тоня застает Егора. Он сидит и ждет ее. Тоня привыкла уже, что он к ней приходит. Несколько дней его не было, она забеспокоилась, не случилось ли с ним чего. Сегодня он в черной сатиновой рубахе с белыми пуговицами. В руках гармонь.

– Купил?

– Угу.

Примостился на табурете в кухне, что-то пиликает. Тоня долго терпит и, наконец, просит:

– Не надо. У тебя плохо получается. Ты сперва научись.

Егор огорченно вздыхает:

– Никак не пойму, то ли она уросит, то ли у меня пальцы шибко большие.

Откладывает гармошку в сторону.

– Егор, Кланя у вас насовсем поселилась?

– Кланька-то? Да кто ее знает.

– Работает она?

– Ден пять в году. Мужики кормят. Дураков мало разве! Сегодня один, завтра другой. Сейчас вот к нашему прилепилась. Пока у него мало-мало деньги.

33

Я проходила мимо кабинета Хмелева, дверь была открыта, и он окликнул меня. Я знала, о чем он будет говорить со мной, и не хотела этого разговора. Зачем снова ворошить то, что отстоялось, что решено?

Проекционный аппарат был, конечно, только предлогом. В нем что-то не ладилось, и Хмелев попросил меня его исправить.

Я протерла линзы мягкой тряпочкой, вставила первый попавшийся диафильм. Изображение было мутное. Тогда мне пришла мысль, что, возможно, лампа не в фокусе. Я отвернула крепящие ее болты, погасила в кабинете свет и отрегулировала изображение. Пока я возилась, он наблюдал за моими руками, и мне показалось, что он доволен тем, как я это делаю.

– Готово, – сказала я.

Теперь можно было уйти, но тут он спросил:

– Почему вы хотите уволиться?

Мы стояли у стола. Он держал в руках проекционный аппарат, собираясь отнести его на место.

– Здесь у меня ничего не ладится, – ответила я. – Разве вы сами не видите это?

Может быть, я спросила так оттого, что у меня было желание услышать что-то хорошее о себе. Глупое, малодушное желание!.. Он поставил аппарат на стол.

– Вы знаете, – проговорил он, – у меня тоже это было. И не раз. Желание уйти, даже убежать.

– Но вы не убежали?

– Как видите.

– Мне тяжело идти в класс, – созналась я. – Я вижу, что не даю того, что нужно… Во мне чего-то не хватает, чтобы стать хорошим учителем. Да вы и сами говорили: «Скучно».

– Это правда. Вы не обижайтесь.

– Дело не в обиде. Но раз это так, то нужно самой делать выводы. Вот я и сделала.

– Но раньше, в райцентре, где вы работали, у вас лучше получалось?

– Может быть, и не лучше, но я не знала этого. Мне казалось, что если что-то и не получается, то причина не во мне, а в детях. Но теперь я знаю, что глупо так думать. Дети тут ни при чем. На уроках появляется такое ощущение, как будто меня очень легко заменить сейчас. Поставьте кого-нибудь другого, и ничего не изменится…

– Почувствовали? – вдруг спросил он. И тут я увидела его глаза. В них была непонятная мне радость, и от этой радости все лицо его казалось совсем иным, чем прежде. – Это хорошо, это отлично, что почувствовали!

– Что же хорошего?

– А то хорошо, что вы подошли к своему порогу. Каждый живой человек должен рано или поздно подойти к нему. Это сознание того, что работать так, как работал раньше, нельзя, что нужно работать творчески. То есть не подражать кому-то, а искать свое, находить или терпеть неудачу, меняться самому. Это трудно, тут нужна смелость. Но без этого нельзя. А некоторые останавливаются у своего порога. Возьмите, например… Ну, одну нашу общую знакомую. Для нее порогов не существует. Она вполне довольна собой и своей работой. Она ничего не ищет, а стало быть, никогда ничего не найдет.

– Вы о Зарепкиной?

– Да разве дело в именах?! – засмеялся Хмелев. И тут же опять стал серьезным. – Вот что я вам скажу. И вы поймите меня правильно. Без ненужных обид. Вас, как учителя, еще нет. Есть молодая женщина с дипломом, которая добросовестно усвоила кучу методик. И только. Но это пока. От вас будет зависеть, остановитесь вы у своего порога или пойдете дальше.

– Так, значит, вы против методик?

Я догадывалась, что вопрос мой звучит по-детски, но не знала, как спросить иначе.

– Избави бог! – шутливо ужаснулся он. – Как я могу быть против методик? Это асфальтированные дороги. Хорошие дороги. Их строили целые поколения умнейших людей. И часть пути каждый учитель проходит по ним. Но рано или поздно он приходит к тому месту, где асфальт кончается. Одни пугаются и останавливаются, другие идут дальше. Пробивают свой путь. Да, кстати, о липецком методе…

– Вы сказали, что вовсе необязательно…

– Если он вам не нравится… Но, если даже нравится, его нельзя взять себе, как платье в магазине готовых вещей. Его надо пересоздать для себя. Вы вот говорите: «во мне чего-то не хватает». А, по-моему, всего у вас хватает. Нет только смелости работать по-своему.

Я чувствовала, что он прав, но не торопилась соглашаться. Мне нужно было покрепче утвердиться в своих мыслях.

– А может быть, я не могу по-своему? – спросила я.

– А вы пробовали? – ответил он вопросом.

– И кроме того, – продолжала я, – Зарепкина настаивает… Даже требует моего перевода.

Хмелев поморщился.

– Чепуха. Чего может требовать Зарепкина? Коллектив может требовать, а не она. Никуда уходить не надо. И не думайте. И еще что я хотел сказать… Будьте ближе к детям. Не забывайте, что каждый из них – человек. Не будущий человек, а уже человек. Не подавляйте их. Не командуйте… А заявление ваше у меня. Ну, как?

– Это Борис. Иванович вас просил поговорить?

– Борис Иванович ничего меня не просил. Так что будем делать с заявлением? Вы возьмите его. Зачем торопиться? Подать его никогда не поздно.

34

Воскресенье. В пустом классе Мамылин и Лара. Мамылин стоит около учительского стола.

– Начинай, – кивает Лара.

Мамылин скучно смотрит на пустые парты, заглядывает в листок, вздыхает.

– Ребята, четверть я закончил на пятерки. Но это не значит… Это не значит, что я очень способный. У меня такие же способности, как и у вас. Каждый, если захочет, может учиться только на четыре и пять…

– Обожди! – Лара недовольно морщится. Нарочито жалобным голосом изображает, как говорит Мамылин: – «Ребята, четверть я закончил на пятерки…» Ну что это? Как будто три дня не ел. Нисколько ты не похож на отличника. Отличник должен быть бодрым и радостным. Он счастлив рассказать о своих успехах. Он делится опытом… Он победитель!

Мамылин опять вздыхает и начинает громче, чем прежде:

– Ребята, четверть я закончил на пятерки. Но это не значит, что я способный. У меня такие же способности, как и у вас. Каждый, если захочет, может учиться только на четыре и пять…

– Стоп, – машет рукой Лара. – Так не пойдет. Все будут зевать от скуки. – Она решительно направляется к Мамылину. – Сядь на мое место! И посмотри, как надо.

Лара представляет перед собой не класс, а зал. Три сотни внимательных глаз. И она на трибуне. Сердце ее начинает колотиться сильнее. Нет, на отлично она никогда не училась, были тройки и двойки, но если б пришлось говорить о пятерках, она бы сумела.

– Ребята! – в ее голосе и радость, и скромная гордость, и оптимизм. – Ребята! Четверть я закончила на пятерки. Но это не значит, что я очень способная. У меня такие же способности, как у вас. Каждый, если захочет, может учиться только на четыре и пять… – И, меняя тон, к Мамылину: – Вот так. Больше жизни, бодрости. Давай еще раз.

Мамылин, волоча ноги, идет к столу. Лара садится на свое место, изображая публику. По полу бежит мышь. Лара испуганно поджимает ноги. Смотрит на Мамылина. Нет, он ничего не заметил.

Мамылин вздыхает.

– Ребята!

– Не так! – опять прерывает Лара. – Слушай, как надо: «Ребята!» Ты пойми свое состояние – ты полон счастья, твоя цель достигнута, тебе предоставили право… Это, может быть, самый счастливый день в твоей жизни…

– Ребята! – кричит Мамылин. Лара вздрагивает от неожиданности.

– Ты что, тонешь, что ли? Ну как ты не поймешь? – Она огорчена его непонятливостью. Мучится с ним битый час – и хоть бы какие сдвиги. – Ну ладно, над началом ты еще дома поработаешь, а сейчас продолжай.

– Каждый, если захочет, может учиться только на четыре и пять. Главное, я внимательно сижу на уроках, слушаю учителей, выполняю все домашние задания и никогда не списываю с чужих тетрадей. Я знаю, что только то, что выполнил самостоятельно, может принести пользу. Кроме того, я беру у Антонины Петровны индивиндидуальные…

– Не инди-винди, а индивидуальные. Повтори.

– Индивинди…

– Индивиду… Скажи правильно.

– Индудиву…

– Ну что тут трудного? Слушай внимательно: индидувиду… Тьфу, черт. С тобой запутаешься! – Лара трясет головой и отдувается. – Ну скажи: ин-ди-ви-дуальные. Или лучше пусть будет «отдельные». Не надо индивидуальные, а то все равно спутаешься, смеяться будут.

– Кроме того, я беру у Антонины Петровны отдельные задания. Я очень увлекаюсь математикой. Я мечтаю стать инженером-конструктором космических кораблей. Мой день начинается в семь часов утра. Я встаю, делаю физзарядку, затем умываюсь, принимаю пищу и сажусь готовить уроки. Сперва я готовлю трудные уроки, а затем легкие. Когда уроки готовы, я помогаю родителям в домашних делах. Затем иду в школу. После школы я принимаю пищу, еще час провожу на свежем воздухе, а затем читаю художественную литературу. В этом учебном году я прочел уже десять книг. Я очень люблю художественную литературу, но она не мешает мне учиться на пятерки. Затем я принимаю пищу и в десять часов ложусь спать…

Все это, конечно, неправда: по хозяйству он родителям не помогает, потому что все делает мать; и занимается он и утром, и вечером после школы; и на воздухе не отдыхает, и художественную литературу не любит, а любит одну лишь книгу «Кон-Тики», которую прячет за шкафом, а когда родители ложатся спать, он вынимает ее и читает; и мечтает он стать не инженером, а моряком.

Но Лара ничего этого не знает. Она слушает Мамылина, и глаза у нее слипаются. Вчера она до часу ночи танцевала в клубе, а потом еще долго стояла около своего дома со знакомым парнем.

35

Тоня в кабинете Хмелева. Самого Юрия Николаевича нет. Он сказал, что не будет ей мешать. Перед Тоней тетрадка. Вверху чистой страницы написана тема. А что дальше? Да, конечно, она согласна с Хмелевым, нужно по-своему. А как именно «по-своему»? А может быть, бесполезно стараться? Если нет своей мысли, ее не выдумаешь. Может быть, Хмелев напрасно мучается с ней?

Тоня вспоминает своего первого завуча Музяева. Его милую улыбку. Про него говорили «душа человек». И он хвалил Тоню, был доволен ею.

В кабинете постепенно становится сумрачно. День кончается. Тоня зажигает настольную лампу. В коридоре шаги. Вот и Хмелев.

– Готово? – спрашивает он.

– Не могу, – виновато шепчет Тоня.

Хмелев на секунду задумывается. На лице его ни досады, ни раздражения, но Тоня-то представляет, что он должен сейчас думать о ней.

– Попробуем вместе, – говорит он. – Давайте не будем ничего усложнять. Чем проще, тем лучше. Прежде всего, точно установим, что мы хотим дать детям. Понятие о параболе? В учебнике начинают со знакомства с функцией y = x². К математике идут от математики. А мы, знаете, с чего начнем? С водопада. Где-то у меня есть картина «Водопад Виктория». Я вам дам. Повесите на доску. Как движется вода? По кривой. Чертим эту кривую на доске… Затем представим себе: по столу катится шарик и падает. Нарисуем и его траекторию. Вы понимаете, к чему это все?

– Да.

– Наконец, конус. Вы можете его сделать из глины или пластилина и затем разрезать вот так – параллельно образующей… Опять та же самая кривая. Теперь учащиеся подготовлены к тому, чтобы парабола стала для них интересной. Потому что мы идем к математике от жизни. От жизни – это главное.

– Вы идете, а не я, – говорит Тоня печально.

– Но ведь можно так?

– Можно, – кивает Тоня и думает: «Почему мне самой это в голову не пришло? Неужели я глупа?..» Вот только теперь она понимает, что значит мыслить по-своему. Ей завидно, что Хмелев обладает какой-то удивительной способностью все повернуть интересно, и как будто это не доставляет ему никакого труда. Так, на днях они с ним вместе спланировали урок арифметики в пятом классе. Он предложил ей приведение дробей к общему знаменателю объяснять вместе со сложением. Она боялась, что ничего не выйдет, а вышло очень удачно. И время сэкономила. И самой было интересно. Да, у Хмелева талант. Куда ей до него.

Тоня приуныла. Под ресницами у нее что-то поблескивает. Она покорно берет из его рук тетрадку.

«Неужели я так и не стану хорошей учительницей? – думает она. – Не перешагну порог? Неужели так и жить мне, себя не уважая? Хмелев как-то сказал, что других воспитывать может только тот, кто способен воспитать себя. Самое важное, что за человек учитель. Остальному можно научиться. А как себя воспитывать? Как мне держаться с ребятами? Или это постепенно, само придет? Музяев учил: „Держитесь солидней. Пошутить можно в перемену, а на уроке только деловая обстановка. Где-то там вы молодая девушка, а в школе вы учительница“. Без возраста? – спрашивала я. „Да, – говорил он. – Возраст только мешает“. А Хмелев, напротив: „Не старайтесь привстать на цыпочки. Будьте сами собой. Молоды вы – это хорошо. Веселая – будьте веселой. Учителя должны быть разными, как книги. По-своему объяснять. По-своему одеваться. Почему вы боитесь пошутить на уроке?..“ Нет, не надо было подавать в педагогический. Лучше бы на курсы продавцов. Резать колбасу длинным узким ножом или разливать кофе в „Белочке“?..»

Хмелев догадывается, о чем сейчас думает Тоня. Его бесит ее смиренный вид. Эти тихие покорные ресницы. Хоть бы рассердилась, вспылила, поспорила, что ли. Как глубоко в нее въелось неверие в свои силы. Неужели ему не удастся ее расшевелить?

Иногда ему хочется схватить эту серенькую тетрадку с планами, швырнуть ее на пол и крикнуть: «К черту!..» Но он не кричит. А все-таки: нужно ли возиться? Кажется, эта девчонка бездарна. А может быть, нет? Школа за двадцать пять лет научила его не верить быстрым впечатлениям. Бывало, и камни оживали. В ней есть что-то детское. Значит, можно чего-то ждать. Может быть, она в конце концов взбунтуется против него и против своей собственной робости. Тогда дело пойдет.

– Какой еще у вас урок?

– Алгебра в седьмом.

– Работайте. Через полчаса я приду. Посмотрим.

Хмелев уходит. Тоня остается одна. У нее в пальцах его авторучка. Он много ею писал. Перо не слушается и царапает бумагу. У нее и без того детский почерк, но она упрямо пишет именно его авторучкой. Ей кажется, что его ручка чем-то ей помогает.

36

Только что из кабинета директора ушла Лара. Зашла на минутку посоветоваться, как провести сбор дружины, и просидела часа полтора. Болтала о своих подругах, о товарищах, которых Борис никогда не видел, вспоминала о преподавателях мединститута. Оказалось, что один из экзаменов она сдавала его отцу. Сидела, трещала не умолкая, хохотала, играла глазами. «До чего глупа», – думал Борис, но каждый ее жест, каждая улыбка говорили ему: «Ну что ты опускаешь глаза? Ведь я нравлюсь тебе. И я нравлюсь тебе потому, что я красивая, веселая и со мной легко». И это была правда. Но все же он с облегчением вздохнул, когда Лара наконец ушла и в кабинете стало тихо…

Дверь заперта на ключ. Горит настольная лампа. Борис делает вид, что работает. Но он не работает и не может работать. В его жизни все сломалось, и ему стыдно, что другие это видят. Думают, что он несчастен. Да так оно и есть. Быть несчастным стыдно. Стыдно вызывать жалость. В такие минуты он противен самому себе.

– Не повезло! – говорит он вслух и думает: «Неужели я неудачник?..»

Ни у кого в классе не было такого отца. Он видел книги, написанные отцом. На них стояла его, Бориса, фамилия – золотом на корешке. Только инициалы были другие. Только…

Ему хотелось, чтобы когда-то появились книги с его инициалами. Если б ему сказали, что он честолюбив, он ответил бы: «Чепуха», но он был убежден, что его жизнь получится особенной. Он не знал, что именно он совершит, но что что-то совершит, – был уверен.

В школе он легко решал задачи. Уже в восьмом классе занимался высшей математикой по Выгодскому, и это не казалось ему трудным. А его товарищи возились с элементарным курсом.

И потом первый серьезный удар. Его не приняли в Новосибирский университет. Не прошел по конкурсу. Какую-то девчонку, с которой он прогуливался по академгородку, целовался в лесу и ходил в кино «Юность», приняли, а его нет.

Пришлось вернуться в Томск. Еще не поздно было поступить в пединститут. И он поступил. Учился хорошо. На сессиях – отлично, отлично, отлично. И вот прошли пять положенных лет. Он помнит, как заседала комиссия по распределению. Член комиссии – красивая женщина с милой улыбкой – предложила ему поехать в деревню. Она сказала:

– Вас-то, я думаю, агитировать не приходится.

Он был слишком горд, чтобы отказаться. Эта же гордость подтолкнула его сказать: «Подальше». Ему приятно было так сказать в ту минуту. Никто не заметил в этом его обиды.

Так стал он учителем сельской школы. Работать ему было не трудно. Экспериментальную часть урока он умел поставить интересно. А что еще надо ребятам?

Потом эта женитьба на Фросе. Глупый, ненужный шаг. Какое-то затмение. Конечно, она была мила, но не настолько, чтобы терять голову.

Потом Тоня. После Фроси он уже недоверчиво относился к своим чувствам, и поэтому решил все обдумать трезво. И он обдумал и пришел к выводу, что она именно то, что ему нужно. И опять ему не повезло. Надо же было случиться, что Тоня узнала о Фросе раньше, чем он собрался сказать о ней.

Первое время он считал, что с Тоней все уладится: ведь она так легко соглашалась с ним во всем, так слабо проявляла свою волю. Но тут он натолкнулся на что-то, чего не мог понять. Он говорил – она не понимала его, как он не понимал ее. Тоня стала какой-то другой. И поступки ее непонятны.

Нет, сейчас ему надо поговорить с кем-то. О чем? О чем угодно. Прочь из кабинета, здесь стены давят. Без цели он идет по школе. Идти без цели – это унизительно. Даже походка у него изменилась. Это походка бездельника.

В кабинете завуча приоткрыта дверь. Ему видна Тоня. Она что-то пишет. Она одна.

«И откуда у нее столько упрямства? – думает Борис. – А может, это просто желание отомстить? Тогда, значит, она очень злой человек. Или это расчетливая игра: на некоторое время отдалить его, чтобы тем самым еще сильнее привязать к себе?..» Но в душе он знает, что все это не так. А как? Значит, было в ней что-то, чего он не знал… Может быть, войти к ней? Нет, не сегодня. Другой раз…

В учительской белеет скелет. Его кости видны даже в темноте. Черт дернул Мих-Ника купить эту уродину. На нем всегда пыль. Тетя Даша боится его и, вытирая, обычно ворчит:

– Вот еще не хватало срамоты этой.

Речкунову скелет тоже неприятен. Во всяком случае, место ему не в учительской. Нужен кабинет. И не только биологический. Нет, он не зря начал строительство. В этом деле есть и другая сторона – тоже не маловажная.

Он покажет себя настоящим энергичным хозяином. Вся эта история с Тоней, он чувствует, сильно подорвала его авторитет.

Слышно, как из школы выходят ученики. Шум, смех, топот. Это закончились занятия исторического кружка. Сейчас Хмелев войдет в свой кабинет и будет говорить с Тоней. Он может говорить с ней, а он, Речкунов, нет. Между завучем и ею какие-то особые, им двоим понятные отношения, но только не то, на что намекала Зарепкина. Совсем не то. Что-то вроде дружбы. Да и другие учителя тоже – и с важным делом, и с пустяком – все к Хмелеву, будто он и есть в школе главное начальство… Любят его, что ли?..

Борис с горечью вспоминает, как здесь, в Полночном, он надеялся стать первым. Нет, должно быть, он действительно неудачник. И похоже, что первым ему нигде не стать…

Борис выходит в коридор. Навстречу Зарепкина. Ему кажется, что она хочет с ним заговорить. Опять начнет расспрашивать о Тоне. Он делает сосредоточенный вид и быстро проходит мимо. Он идет и боится, что она его окликнет. У самых дверей оглядывается. Ее уже нет. Он облегченно вздыхает.

37

У Райки простое доброе лицо. Можно ли назвать его красивым? Нет, пожалуй. Красивы у нее только волосы – светло-русые, мягкие, светящиеся. Она заплетает их в одну толстую косу и закручивает вокруг головы. Получается нечто вроде короны. Каждый вечер она вынимает из волос шпильки, встряхивает головой, и они рассыпаются по плечам. Затем она расчесывает их перед зеркалом, перекидывает себе на грудь и любуется ими. Вот и сейчас: она тряхнула головой, рассыпала их по плечам, лукаво взглянула на себя чуть наискось. Тоне это не кажется смешным, она и сама любит повертеться перед зеркалом. Разница только в том, что Тоня не делает этого при людях.

– Тонь, а Тонь! – вдруг вспоминает Райка. – А ведь мы не отметили твоего новоселья.

– Эка, хватилась!

– Нет, так дело не пойдет. Сколько времени? Семь? Магазин еще не закрыт?

– Райка, мы же собирались экономить.

Но Райка уже не слушает. Снова заплела косу, быстро оделась. Хлопнула дверь. Минут через двадцать она появляется с полной сеткой.

– Райка, на что мы жить будем?

– Мне не вредно похудеть.

– А я? Обо мне ты не думаешь?

Райка выкладывает на стол покупки: бутылка вина, копченая селедка, пельмени, яблоки, два лимона.

– А насчет гостей? – спрашивает Тоня.

– Например?

– Например, можно бы позвать Хмелева.

– Ой!

– Что «ой»?

– Лучше не надо.

– Почему?

Тоня никогда не видела Райку такой растерянной. Так вот оно что. Теперь понятно!

– Все будет хорошо. Ты не бойся.

Тоня уходит звать Хмелева и через несколько минут возвращается.

– Он не придет. Болен. Наверное, грипп.

– Я пойду за врачом, – говорит Райка.

– Врач был. Лучше отнеси ему чего-нибудь. Вот лимоны, яблоки, батон.

– Я? Ну уж нет. Не пойду.

– Тогда пойду я.

– Обожди…

В квартире Хмелева тихо. Райка осторожно тянет за ручку. Дверь со скрипом приоткрывается. От этого скрипа Райка вздрагивает.

– Это вы, Антонина Петровна?

Делать нечего. Райка переступает порог.

– Нет, это я, Рая.

Хмелев на койке. Ноги его укрыты одеялом. Голова высоко поднята на подушке. Райка ставит тарелку с яблоками на табурет подле кровати.

– Это вам.

Почему он так странно смотрит?

– Это вам, – повторяет Райка. Хмелев протягивает руку за яблоком. Рука его слегка дрожит. Это, должно быть, от слабости.

– Расскажите что-нибудь, – просит он.

– О чем же?

– Расскажите, что делали сегодня.

– Что делала? Книги выдавала. Стенгазету оформили. Потом пьесу репетировали.

– Какую?

– «Король Лир».

– Кто же Лира играет?

– Драница.

– Кто это? А-а… Ну, ну! Да какой же он Лир?

– Ой, не скажите! Он хорошо играет. Лучше всех наших.

Хмелев не спорит. Ей лучше знать.

– А завтра у нас лекция «О дружбе и любви». Зарепкина читает.

– Зарепкина? Гм… Расскажите лучше о себе.

– О чем мне рассказывать? Я человек маленький.

Хмелев сердито спрашивает:

– Кто это вам сказал? Маленький – не маленький…

Райке непонятно, почему он так разволновался. Даже красные пятна выступили на лице. Нет, он не слегка, а всерьез болен.

– Вам вредно разговаривать. Я принесу что-нибудь почитать, – решает Райка. Она уходит и вскоре возвращается с книгой в руках. – Будете слушать?

Хмелев лежит и слушает. Никто никогда не читал ему вслух. Нет, читала мать. Какие-то сказки. Кажется, братьев Гримм.

Райка читает свой любимый «Дым» Тургенева. Хмелеву этот роман не нравится, но не все ли равно?

– Рая, – просит он, – только можно не так выразительно?

– Я попробую.

Теперь она читает, как пономарь. Хмелев улыбается.

– Вы как над покойником, а ведь я еще не умер.

Райка смеется, и вдруг ей становится весело и легко. Теперь она нисколько его не стесняется… Глаза у него открыты и лицо внимательное. Но она не знает, что он почти не следит за повествованием. Хмелеву радостно, что Рая сидит в его комнате, возле его постели, что он может видеть ее лицо не мельком, не украдкой.

Приходя к ней в библиотеку, он старался не смотреть на нее, боясь, что она догадается о его чувствах. Хмуро сказав всего несколько самых необходимых слов, он брал книги и спешил уйти. Еще два года назад, когда она приехала в село, он заметил ее удивительное сходство с Леной. Не только овал лица, глаза, волосы, но даже голос, манера слушать собеседника, улыбаться – те же, что у его погибшей жены. Словно она была ее родной сестрой. Рая так же, как Лена, неловко очинивает карандаш, так же закусывает нижнюю губу, когда что-нибудь не ладится. И этот смешной жест – лизнув мизинец, поправить перед зеркалом брови… Лена тоже так делала.

Казалось странным, что человека нет, а его черты и привычки живут в другом. И его тянуло к Рае. Ему хотелось, чтобы она всегда была рядом. Пусть она любит кого угодно, пусть выходит замуж, рожает детей. Он будет счастлив ее счастьем…

– На сегодня довольно. Вы устали, – говорит Хмелев.

Райка откладывает книгу. Встает, расправляет плечи. Ноги тоже затекли. Она окидывает взглядом комнату. Как он плохо, неуютно живет. Много книг. Это хорошо. Но дальняя комната пустует – в ней только велосипед. Щегол в клетке. На круглом столе разобранный приемник, провода, куски канифоли, электропаяльник. Под койкой дрова. Нет, это так не останется. Пусть он думает, что угодно, это так не останется.

Домой Райка возвращается поздно. В темноте опрокидывает стул. Шум будит Тоню. Райка залезает под одеяло, но заснуть не может. Ей хочется говорить. Тоня демонстративно посапывает, словно во сне.

– Тонь, а Тонь?..

– Ну, говори.

– Тонь, как ты думаешь? Я очень неинтересная?

– Ты хорошая. И он полюбит тебя. Вот увидишь.

– Если б это была правда. Но я не верю. Он такой умный. Что я для него?..

38

Митя, поджав ноги, примостился на скамейке у стены. Перед ним задачник алгебры, тетрадь в клетку, линейка, карандаш. Он пробует вычертить график параболы, но она почему-то получается вверх ногами. В чем дело? Он никак не может сосредоточиться. Ему мешает Кланька. Он то и дело поглядывает на нее. Это первая женщина, которую он наблюдает так близко.

Скоро должен прийти отец, и всякий раз в это время она прихорашивается. Мите любопытно наблюдать, как она занимается своими глупостями: как, играя глазами, заплетает косы, пудрится перед старым зеркалом, как подкрашивает и без того красивые черные ресницы. Наблюдать это интересно и немного стыдно. Он понимает, что ей хочется нравиться отцу, но отец на все это не обращает внимания. Вот он сейчас придет, и Митя заранее знает, что будет. Он войдет, кинет шапку на печку и спросит:

– Пожрать есть?

Кланька поставит на стол сковородку:

– Ешь, пока горяченькая.

– Опять картошка? Чтоб ты ею подавилась.

– А ты денег на мясо дал?

Насытившись, отец ляжет на постель и протянет Кланьке сперва одну, затем другую ногу. Кланька, краснея от натуги, стянет с него сапоги. Отец поморщится, когда она возьмется за больную ногу, и окажет:

– Полегче ты, уродина!

Но Митя не верит ни отцу, ни Кланьке. Не верит этим: «Чтоб ты подавилась» и «Полегче, уродина». Он знает, что есть что-то другое, чего они не показывают. Это что-то заставило молодую Кланьку прийти к ним в тесную избу, стирать потные отцовы рубахи, вставать чуть свет готовить ему завтрак. И здесь многое Мите непонятно.

– Теперь косы не модные, – вдруг говорит он.

– А мне горя мало, – спокойно отвечает женщина.

Митя вырывает лист из тетради и снова начинает составлять таблицу. На этот раз он не позволит этой упрямой параболе кувыркаться. Он заставит ее вести себя как надо.

Внезапно он чувствует Кланькины руки на своих плечах. От неожиданности он вздрагивает.

– Сиди, не дергайся, – говорит Кланька.

– Ты что?

Кланька прикладывает к его плечам сантиметр.

– Рубаху тебе шить буду.

Она заставляет его встать, вытянуть руку. Измеряет его вдоль и поперек. Потом женщина развертывает на столе пахучий темно-синий сатин. Намечает контуры цветным мелком, прежде чем взяться за ножницы, разглаживает ладонью материю, любуется ее шелковистой блестящей поверхностью.

– Не надо мне рубахи, – говорит Митя.

– Не выдумывай. И пошто ты такой неладный? Ровно еж.

– Ты бате сшей.

– Тебе вперед надо. Тебе в школу. А костюм прибереги. И не бойся, я плохо не сошью.

Кланька раскладывает на сатине пожелтевшие выкройки.

– Как у тебя ученье-то?

– А тебе какая забота?

– Да я так.

Митя понимает, что вовсе не так. Женщине хочется скорее стать в их доме своей.

Мите нравится хрустящий звук ножниц, которые режут новый сатин, нравится, как она озабоченно хмурится и по-детски высовывает кончик языка, когда кроит, и нравится, что рубаху она шьет ему, а не кому-нибудь.

Он никогда не видел, как женщины шьют. Конечно, у нее получается ловчее, чем у него. Она кончает сметывать, обкусывает нитку, втыкает иголку в кофточку на груди.

Митя много слышал о ней нехорошего и, когда она пришла в их дом, все ждал от нее чего-то безобразного, и сейчас ему не совсем еще верится, что она именно такая, какой кажется. Его злит хорошее чувство к ней, и он нарочно старается думать о том, что отец мало обращает на него внимания из-за Кланьки. Ему хочется обидеться на нее. «Нет, – говорит он себе, – не было матери, и эта не мать». Но это неправда. С каждым днем он все сильнее привязывается к ней.

Митя засовывает книги и тетради в портфель. Парабола опять получилась вверх ногами. Ну и пусть себе кувыркается на здоровье, если ей нравится.

Он одевается и идет в сени. Сегодня на улице тепло, и можно постолярничать. Здесь у него верстак, заготовки, ящик с инструментом. Все в строгом порядке. Несколько дней уже он возится над рамой. Сегодня, пожалуй, он сумеет ее связать. Это куда интереснее, чем корпеть над всякими упрямыми параболами. И кто только выдумал эту дурацкую алгебру, язви ее. Если б не Антонина Петровна, он бы за нее и не брался. Но у Антонины Петровны такой несчастный вид, когда она ставит двойки. У нее ведь тоже жизнь не сладкая… Да еще надо покормить Бурана. Он уже, наверно, заждался.