Текст книги "Порог"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Поищем.

– Э, не ставить, не ставить.

Слышно, как жуют.

– А хозяюшка не составит компанию?

– Ей нездоровится.

А хозяюшка в это время сидит на раскладушке и бессмысленно глядит в задачник. Новые вещи… К чему они? Как насмешка. Они – мертвые, в них никакой радости.

Опять является Борис.

– Тоня, может быть, с нами? Вот люди говорят – обмыть надо.

– Обмывайте.

– Не хорошо так. Не хорошо…

Конечно, он не только о том, что надо выйти к людям, а еще и о другом. Должно быть, хочет воспользоваться случаем для примирения. Ну, что ж, она выйдет, но не для него, а для людей. Зачем ей показывать себя букой?

На новом круглом столе бутылка водки и наливка. Вишневая. Тонина любимая. Душистая. Значит, он заранее все продумал. Тоню усаживают на только что привезенный холодный еще стул.

– Знакомьтесь, – приглашает Борис. – Моя жена.

Он произносит слово «жена» и смотрит испытующе в лицо Тоне. Как она к этому отнесется. А Тоня оборачивается к незнакомым мужчинам.

Один маленький, в старой стеганке. Ему лет сорок, но он уже потрепанный жизнью, с глубокими морщинами на худом лице, какой-то коротенький, словно обрубленный. Другой – плотный, рослый, в сером шерстяном свитере, со спокойной сдержанной улыбкой.

Короткий привстает, протягивает Тоне руку.

– Павел Захарович Драница.

– Филипп Иванович, – коротко кивнув, говорит другой.

– Раньше я вас не видела. Вы не здешние?

– Мы издалека. Из Краснодара, – охотно поясняет Драница.

– А как сюда попали?

– Вы про тунеядцев слышали? – спрашивает Филипп Иванович и смотрит на Тоню насмешливыми умными глазами. – Так вот мы из этих самых. Не верите? На руки взгляните.

Филипп Иванович показывает большие в мозолях руки.

– Ошибка?

– Выпьем, – прерывает разговор Борис. – Тоня, тебя ждет твоя наливка.

Тоня выпивает рюмку. Чего-то в наливке не хватает. Прежде она была вкуснее.

– Никакой ошибки, – продолжает Филипп Иванович. – Я на производстве за всю жизнь ни дня не работал.

– Чем же вы занимались?

– А строительством. Кому дачу, кому что… Бригада у нас своя была. Я летом по сотне в день выколачивал. Новыми. Дураки платят – почему не взять?

Он хохочет. Выпитая водка начинает на него действовать. Тоня разглядывает его. Да, этот может выколотить.

Борис наливает им еще по стакану. Себе стопку…

– А я печник, – говорит Драница. – Если у вас с печкой что… Только намекните. Я мигом… Мастер своего дела.

– Ты, мастер, давай закусывай, – напоминает ему Филипп Иванович.

Драница неожиданно оскорбляется.

– Ты сидишь? И сиди, и мне не указывай. Что ты можешь понять?

– А чего ж я такого не могу понять?

– А вот скажи, что такое «Эльсинор»?

– Пойдем, – мрачно произносит Филипп Иванович. – Уже не по-русски залопотал.

– Куда ты меня?

– Спать… Где твоя шапка?..

Ни Тоня, ни Борис не уговаривают их остаться. Драница с тоской бросает взгляд на недопитую водку.

Когда дверь за ними закрывается, Борис говорит со смехом:

– Забавный тип.

– Ничего в нем забавного.

Тоня хочет уйти к себе.

– Обожди, – окликает ее Борис. – Давай поговорим. Нужно же, наконец, объясниться.

– Ты выпил. Ни о чем мы сейчас не договоримся…

– Ну, хорошо, – уступает Борис. – Тогда о другом… Скажи, почему ты скрыла от меня историю со скелетом?

– А почему я должна была докладывать?

– Потому что директор пока еще я, а ты классный руководитель.

– Я беседовала с Копыловым и думаю, этого достаточно.

– Беседовала, беседовала… Гнать его надо из школы, а не беседовать. Теперь мы прославились на весь район. Завтра внеочередной педсовет. Обеспечь явку Копылова вместе с отцом.

– У него нет здесь отца.

– Тогда с матерью.

– И матери нет. Он живет с братом.

– Ах, этот длинный дурак? Все равно обеспечь.

Борис трет лоб, морщится, словно у него болит голова.

23

Митя и Генка шепчутся перед дверями учительской. Егор поодаль присел около печки, курит и пускает дым в поддувало. Они ждут, когда начнется педсовет.

Сегодня утром Егор отпросился у председателя, не пустил Митю в школу, и они весь день возили бревна из леса. Два раза сменили лошадей и сами ухряпались за мое-твое. Впрочем, это дело житейское. Задумал строиться – себя не жалей. За работой не заметили, как стало смеркаться. Чуть не опоздали. Пришли тютелька в тютельку.

Случалось, и раньше вызывали Егора в школу. Все больше насчет двоек. Но на этот раз дело серьезное. Это понял Егор по тому, как с ним говорила Антонина Петровна. Выгонять Митьку хотят. Да и было бы из-за чего выгонять. А то так – чепуха одна. Выгонят – куда Митьке деваться? Останется неученый, как он, Егор. Как тогда людям в глаза смотреть? Одного брата и то не сумел выучить. И вообще Егору непонятно. Митька парень хоть куда. Мата от него не услышишь. Украсть? Этого и в помине нет. Сам дров наколет, и поесть сварит, и постирает. Даже на машинке матерниной шить научился. И шьет-то ладно. Егору так в жисть не суметь. В лесу, что твой мужик. И с корня лесину свалит, и подважит, и навалить поможет. И с лошадьми сноровку имеет. А вот на тебе – со шкелетом связался. Черт его поймет, дуропляса.

В коридоре появляется директор. Молоденький, а вежливый.

– Егор Степанович, просим.

Егору непривычно, что его назвали по имени-отчеству, но раз просят, надо идти. Он заплевывает окурок, кидает его в печь, прикрывает дверку.

В комнате много народа. Все учителя знакомы ему в лицо, но он никогда не видел их вместе. Антонина Петровна тоже здесь. Как всегда чистенькая, ладная и смотрит ласково. На ней вязаная кофточка – серая с голубым. В такой он ее еще не видел. Она здесь лучше всех – лицо аккуратное, светлое, ровно у ребенка.

– Вы раздевайтесь, – предлагает директор.

Егор снимает стеганку. Стеганка у него рабочая. Другой нет. На дом копил. Обносился. На вешалке ей не место. Он сворачивает ее и кладет в угол. А сверху – фуражку.

– Я прямо из леса, – говорит он. – Запарился.

В учительской жарко, и ему приходит мысль сесть на пол, но опасается, что осудят, – все сидят на стульях. Он тоже садится на стул рядом с Зарепкиной. Расстегивает ворот рубахи, но тут же опять застегивает. Лицо у него красное, волосы влажные от пота. Зарепкина морщится и слегка отодвигает стул.

Егор прикрывает рукой заплатанное колено и готовится слушать. И вообще в учительской все чудно: на стенах картины. Было бы время, рассмотрел бы их хорошенько. Вот на одной люди с луками на конях. Место безлесное. Лошади мелковаты, однако, пожалуй, ходкие. А на другой женщина нарисована, белая, из глины должно, а руки обломаны. Ни лифчика на ней, ничего прочего. Вроде купаться собралась. Пополнее будет Антонины Петровны и постарше. Должно, детная, но хороша. Другой бы раз посмотрел, а при людях совестно.

А по правую руку скелет. Наверно, тот самый. Вместо глаз дыры. Зубы скалит. Не поймешь, то ли баба, то ли мужик. Никакого обличия не осталось. Егор осторожно дотрагивается пальцами до костяной руки. Рука слегка покачивается. Егор оглядывается – не заметил ли кто. Антонина Петровна улыбается ему.

За столом против всех располагается директор. Он спрашивает:

– Начнем? – И отдельно Егору: – Вы пожалуйте к столу.

К столу Егору идти не хочется, но он идет. Черта ли ему бояться? В лесу с медведем встречался и то не поддался. А тут люди.

– Егор Степанович, вы поставлены в известность, что произошло? – интересуется директор.

– Антонина Петровна сказывала.

Он смотрит на Тоню. Она чуть заметно кивает – не робей, мол.

– Вы вдвоем живете?

– Вдвоем покамест. Отец сулился приехать, да не знаю…

– Он где у вас?

– Срок отбывал.

– По какой статье?

– Бог его знает. В статьях я не шибко грамотный…

– Понятно. Не будем отвлекаться. Вы хотите высказаться по сути дела?

– Что?

– Я имею в виду проступок вашего брата.

Егор некоторое время думает, затем начинает говорить, смотря то на директора, то на Тоню.

– О брате почему не сказать? О брате можно. Брат – он есть брат, я зла ему не желаю. Но и защищать шибко не буду. Заслужил – получи. Как у вас положено. Только выгонять его, по-моему, не к чему. Потому что воспитания он, окромя школы, нигде получить не сможет. Сам я воспитатель, можно сказать, никакой. С чего начать, за что взяться, не знаю. Меня самого дядя воспитывал – так больше ремнем. У него ремень был сыромятный от шлеи, что твоя дубина. Мы тогда на кордоне жили. Дядя объездчиком, а мы при нем. Попросту говоря, в лесу выросли.

Егора слушают, но лица у всех разные. Директор, склонив голову, терпеливо ждет, карандашиком в пальцах играет. Антонина Петровна немного бровки прихмурила и одно ухо повернула к Егору, словно немного недослышит. Лара склонилась к столу, навалилась на него грудью – вот-вот прыснет от смеха. На лице у Зарепкиной недоумение, словно она думает: «И зачем этого вахлака притащили сюда?..» Хмелев слушает внимательно и вроде к сердцу принимает. Видно, самому пришлось горя хлебнуть. Потому и понимает. Речкунов вежливо останавливает:

– Егор Степанович, мы хотели бы о Мите.

Хмелев подается вперед.

– Скажите, а вы Митю бьете?

Егору досадно: понимал-понимал бородач, да ничего и не понял.

– Да как же мне его бить? У меня рука тяжелая. Я вдарю – он кончится. Я лошадей не бью, не то что человека.

Хмелеву опять интересно.

– А почему лошадей не бьете?

– А зачем? Если с лошадью по-человечески, она все сделает.

Директор пережидает вопросы завуча и снова:

– Как же вы относитесь к факту?..

Егор вдруг замечает, что все, что он говорит, записывают. Это его озадачивает. Один раз, он помнит, тоже записывали. Лошадь чужая пристала. Хозяин не идет. Что ж на нее любоваться? Он давай работать на ней. Не даром же ей овес колхозный жрать. А тут, откуда ни возьмись, милиционер. И давай записывать. Только тот милиционер медленно писал и карандаш химический слюнявил, и рот у него стал синий, а эта девчонка-учительница, она по пению, кажется, так и чешет. И перо у нее над бумагой, как комар вьется. Вот насобачилась, прямо удивление.

– Так какое же ваше мнение? Плохо или хорошо поступил ваш брат?

– Хорошего мало.

– Да, вы правы. Все это выглядит, как намеренное оскорбление.

Егор косится на скелет.

– Мертвым костям какая обида.

– Ваш брат оскорбил инспектора. Получилась своего рода карикатура. Так сказать, весьма прозрачный намек, что инспектор похож… Вы понимаете?

Егор вспоминает:

– Это какой инспектор? Который у Красновых стоял?

– Да.

– Копченый?

– Его фамилия Евский.

– Знаю, – Егор задумывается. – А бог его знает – может, и правда, походит.

– Ясно. Присаживайтесь.

Теперь в учительской появляется Митя. Его ставят на то место, где только что стоял Егор.

– Митя, у тебя какая оценка по поведению? – ласково спрашивает Зарепкина.

– Еще не выставляли.

– Меня интересует оценка за прошлый год.

– Тройка.

– А ты помнишь, на каком условии тебя взяли в школу? До первого проступка?

Митя внимательно и неподвижно смотрит на графин с водой. Егор вмешивается:

– Ты не молчи. Тебя люди спрашивают.

Егору жалко брата. Митя здесь совсем не такой, как дома. Он вроде меньше стал и смотрит – словно ушибли его, и он не может отдышаться. «Боится он их, хвост поджал», – соображает Егор.

– Двойки у тебя есть? – спрашивает директор.

– Есть.

– Сколько?

– Я не считал.

– Подумайте, – говорит Зарепкина. – Он не считал. Не удосужился!

– Ты куришь? – спрашивает Лара.

Митя не отвечает ей.

– Митя, а кем ты хочешь быть? – спрашивает Антонина Петровна.

Митя ни слова.

– По-моему, ясно, – говорит Зарепкина.

Директор охотно соглашается:

– Да, конечно. Ну, что ж…

Он оборачивается к Егору.

– Я думаю, вы можете быть свободны… И Митя тоже. Мы все обсудим и решение сообщим через классного руководителя.

Егор берет с пола свою стеганку и фуражку. Идет к двери. У порога останавливается.

– Вы что-то еще хотели сказать?

– Вы, товарищи учителя… Вы его не выгоняйте. Вот такая наша просьба. От Мити и от меня…

– Мы обсудим, вы не беспокойтесь.

Егор и Митя скрываются за дверью…

Выписка из протокола педсовета

Речкунов. Кто желает выступить?

Зарепкина. Я немного погодя.

Речкунов. Тогда я скажу пару слов. Товарищи, в нашей школе произошел исключительно позорный случай. Я человек новый, но вы знаете Копылова не первый год. Вы мучились с ним с самого первого класса. Ждали, что ваши труды не пропадут даром. И вот… дождались. Он прославил школу на весь район, если не на область. Я думаю, что вы со мною согласитесь. Школу нужно очищать…

Хмелев. От учеников?

Речкунов. Нет, от хулиганов. Кому дорога школа, как коллектив, тот не может мириться с разлагающим, тлетворным влиянием отдельных учеников. Лучше пожертвовать одним…

Найденова. Это была шутка.

Речкунов. Вот так шутка! А завтра он на нас с вами с ножом кинется. Вот смеху-то будет!

Найденова. Митя не кинется.

Хмелев. Зачем говорить о ноже, которого нет.

Зарепкина. Я видела у него нож. Своими глазами.

Хмелев. Перочинный?

Зарепкина. Я не разбираюсь в ножах.

Зарепкин. Он нож приносит ботву обрезать на участке.

Речкунов. А часто он бывал на участке? Вы сами говорили, что он или отсутствовал, или мешал другим.

Зарепкин. Было дело.

Входит Геннадий Зарепкин.

Зарепкина. Тебе что?

Геннадий. Я тоже виноват. Мы вместе были.

Зарепкина. Во-первых, тебя сюда не звали.

Хмелев. Напрасно не звали.

Речкунов. К чему ты, Гена, это говоришь? Это все равно не поможет твоему другу.

Геннадий. Мы вместе одевали…

Речкунов. Копылов признался, что сделал это один.

Зарепкина. Геннадий, я прошу тебя выйти.

Геннадий уходит.

Зарепкин. Я хотел сказать касательно…

Зарепкина. Относительно.

Зарепкин. Относительно Копылова. Участку он, конечно, не придает значения, а вот я насчет мастерской. Руки у него, можно сказать, золотые. Здесь лучше него ученика не надо. Что пилить, что строгать. Он что угодно сделает – комар носу не подточит. Не хуже взрослого. К этому у него большая склонность и даже увлечение. А скелет… Скелет – ребячество все это и глупость. Я так думаю…

Зарепкина. Нет, далеко не ребячество. Если вы не против, я прочитаю вам один документ.

Читает сочинение Копылова «Мой лучший друг»…

Хмелев. А что? Остроумно.

Речкунов. А что вы нашли остроумного? Мне не понятно. И что за смех?

Хмелев. Я не над сочинением.

Речкунов. Тем хуже.

Зарепкина. Мне тоже, например, не смешно… Если, товарищи, задуматься, здесь есть определенная идеология. Собака – лучший друг. Людей он, стало быть, ненавидит.

Хмелев. Это вы загнули.

Речкунов. Тише. Говорит Полина Петровна.

Зарепкина. Мне не хотелось бы ставить вопрос слишком серьезно. Но в прежние времена при желании можно было бы это квалифицировать…

Хмелев. Прошли эти времена.

Речкунов. Не будем о временах. Ваше мнение, Полина Петровна?

Зарепкина. Мне кажется, неверно было бы ставить вопрос об исключении. РайОНО не утвердит. К тому же наша задача воспитывать… Но и проступок сам по себе… Оскорбление не кого-нибудь, а самого инспектора. Я думаю, нужно Копылову посоветовать устроиться на работу. Даже формально он всеобучу не подлежит.

Хмелев. Только формально. Он наш ученик.

Зарепкина. Да, устроиться на работу. Другая среда может повлиять на него благотворно. Труд ведь тоже великий воспитатель. Вот послушайте, что писал Ушинский в своей замечательной статье «Труд в его психологическом и воспитательном значении» (цитата из Ушинского – списать у Полины Петровны). Вот почему я думаю, что Копылову нужно работать. Только труд еще может его спасти. А исключать его, конечно, не надо.

Хмелев. Какой ярлык ни приклеивай – исключение есть исключение.

Речкунов. Антонина Петровна, слово вам как классному руководителю.

Найденова. Я тоже выросла без отца.

Речкунов. При чем здесь ваш отец?

Найденова. Я не знаю, при чем… Я знаю только, что Мите надо учиться.

Хмелев. И нам надо учиться по-человечески относиться к детям.

Речкунов. Ну, положим, он уже далеко не дитя.

Зарепкин. Давайте лучше проголосуем.

Результаты голосования: За исключение – Речкунов и Лариса Мячина. Воздержалась Зарепкина.

Решение: Большинством голосов ученику 8-го класса Копылову за хулиганский поступок по отношению к инспектору РОНО педсовет объявляет строгий выговор.

24

Во дворе школы Тоню догоняет Борис. Он шагает, засунув руки в карманы, подняв воротник. Обгоняя Тоню, бросает:

– Премного тебе благодарен.

– Что ты хочешь сказать?

Борис резко останавливается. Ветер треплет его волосы.

– Но я тебе этого не позволю. Переносить наши личные отношения на деловые.

– Я переношу?

– А как же это назвать? В пику мне заступаться за этого хулигана. «Я тоже выросла без отца». Причем тут твой отец, и кому это интересно? Что за лирика на педагогическом совете?

– Может быть, я и неудачно сказала. Я не умею выступать, но послушал бы ты себя со стороны. Мне было стыдно за тебя.

– Ну, знаешь…

Борис входит в дом. Тоня остается во дворе. Стоит и думает. Через минуту Борис возвращается.

– Ну, чего ты стоишь? Иди домой!

– Мне хочется побыть одной.

– Иди, тебе говорят.

– Оставь меня в покое.

– Черт возьми, наконец…

Он хватает Тоню и насильно затаскивает в квартиру. Они стоят один против другого и тяжело дышат.

– Ну, зачем я тебе? – спрашивает Тоня.

– Мне – ни за чем. Я хочу только, чтобы ты не смешила людей.

– Не много же!..

Тоня уходит к себе в комнату. Закрывает дверь.

25

Кособокая, с одной стороны подпертая бревном изба Копыловых стоит на краю села. Над ней нависли ветви огромной раскидистой сосны. Когда ветер качает их, на крышу, покрытую толем, падают темные, сухие шишки и скатываются во двор.

Сразу за избой ручей и мост через него. Ручей бежит из тайги, вода в нем чуть желтоватая, все время слышно ее журчанье.

Рядом со старой избой заложен новый дом. Готов оклад и первые три венца. Свежеобтесанные бревна пахнут сосновой смолой.

Небольшой двор огорожен заплотом. Большая конура крыта дранкой. Несколько поленниц мелко наколотых дров.

Буран из конуры смотрит уныло, чуть настороженно, но Тоня его не боится. Они с ним хорошие знакомые. Не раз она подходила к нему в школьном дворе, и он милостиво позволял погладить себя между ушей, давал лапу.

Тоня входит в избу. В комнате тусклый свет уходящего солнца. У порога чистый половик из цветных лоскутков. Не покрытый выскобленный стол. Скамья. Синий сундук, окованный железными полосами. Свежепобеленная русская печь и на ней желтой глиной намалеван орнамент: зигзаги и точки. На печи – Митя. Из-под одеяла торчит только его голова.

– Почему не в школе?

– Так.

Митя смотрит в потолок. По потолку ползет муха. Большая, зеленая. Ищет, вероятно, щель, где бы устроиться на зиму. Митя осторожно высвобождает руки из-под одеяла. В руках у него резиновая лента. Он натягивает ее, прицеливается. Щелк! Одна готова.

– И много ты их убил за день?

– Тридцать семь.

– Почему же все-таки не в школе? Уроки ты приготовил?

– Приготовил.

– Так в чем дело?

По потолку теперь торопливо бежит паук. Нет, Митя его не тронет – это его союзник. Тоня ждет ответа, ответа нет.

– Ты что, язык проглотил? Не хочешь разговаривать? Тогда я уйду.

Во дворе у калитки стоит Буран. Тоня идет ему навстречу, постепенно замедляя шаг. Буран опускает голову и угрожающе рычит. Тоня останавливается. Вид у пса непреклонный.

– Буран, – произносит Тоня. – Это я. Разве ты меня не узнал?

Тоне кажется, что голос ее звучит убедительно. Но Буран не хочет ничего признавать. Он рычит и скалит зубы. Зубы большие, ярко-белые, словно начищенные зубным порошком. Особенно не нравятся Тоне клыки. Они, пожалуй, даже не собачьи, а волчьи.

– Ну и дурак, – произносит Тоня и идет обратно.

– Митя, проводи меня.

Митя вздыхает и не двигается с места. Она берет из Митиной сумки учебник анатомии, пододвигается к окну и начинает читать.

Тоня добросовестно прочла все о мозге, затем читает об органах чувств, затем о железах внутренней секреции. Ходики на стене отбивают свое нудное тик-так.

Проходит час. Наконец, брякает калитка. Это Егор вернулся с работы. Тоня выходит во двор.

– Антонина Петровна, здоровенько!

– Здравствуй! – говорит Тоня и указывает на Бурана. – Домой меня не отпускает.

Егор смеется.

– Знает порядок.

– Митю просила проводить, а он залез на печь и молчит.

Лицо Егора становится серьезным.

– На то причина есть. Арестовал я его.

– Что значит – арестовал?

– А у него штаны отнял. Наказание такое. За шкелет.

– Слушай, так нельзя. Воспитывать надо словом.

Егор с сомнением качает головой.

– Слово что… В одно ухо вошло, в другое вылетело. А штаны – средство верное. Из дома никуда – сиди, думай.

– Нет, нет, – возражает Тоня. – Так нельзя… Он школу пропускает.

– Придет завтра, никуда не денется.

Егор провожает Тоню до калитки, потом за калитку до моста, затем до самого дома.

– Егор, мне в Клюквинку надо. У тебя лодка есть?

– Для тебя достану. Когда тебе надо?

– Хотя бы завтра.

– Завтра? Завтра никак. А вот в воскресенье отвезу. Очень даже просто. Как развидняется, приходи на берег. Только одевайся теплее.

26

Провела контрольную работу по геометрии. Опять двойки. Митя, Сеня Зяблов, Генка Зарепкин.

Сеня Зяблов по другим предметам учится хорошо. По литературе даже отлично. Читала его сочинение на свободную тему. Он пишет: «Флаг плещется красным ручьем». Хорошо ведь? А математика для него – чужой дом. Здесь он робеет и теряется.

Сегодня ребята работали самостоятельно, потом я стала объяснять новый материал, а Сеня Зяблов все еще решал, низко склонившись над партой. Я заглянула ему в тетрадь. Он даже не заметил, как я подошла. Вверху страницы начало алгебраического примера, а ниже стихи.

После уроков я попросила его не уходить.

– Стихи пишешь? Давно?

– С прошлого года.

– А сегодня о чем писал?

Лицо его покрылось румянцем.

– Про лошадь.

– Интересно. Прочти.

Он протянул мне тетрадь. Я прочла:

Хозяину лошадь сказала: «Довольно!

Я живая, мне тоже больно.

Думаешь, я не такая, как ты?

Я ведь тоже люблю цветы».

Так сказала.

Что же потом?

Хозяин ответил кнутом…

Я посмотрела на Сеню, не скрывая любопытства. А он пояснил:

– Не могу, когда лошадей бьют.

– Ты Полине Петровне показывал?

– Нет, она просмеет…

И совсем не знаю, что делать с Генкой. Вызвала его к доске. И вижу: на ладонях у него формулы корней квадратных уравнений. На одной ладони неприведенного, на другой приведенного.

– Ты что ж, – спрашиваю, – до экзаменов решил руки не мыть?

Он ответил небрежно.

– До экзаменов выучу!..

А следующий урок у меня был свободный. Пошла посмотреть, все ли мои ушли на физкультуру. В классе Копейка, Круглова Нина и Генка.

– Почему ты не на физкультуре?

– А они почему? – И кивает на девочек.

– Им нельзя сегодня.

– А может быть, мне тоже нельзя?

Девчата смущаются, а Генка хитро посматривает то на меня, то на них. По нему видно, что все это притворство. Держится нагло. Сделаешь замечание на уроке, а он:

– А что? Я ничего!

Контрольную работу не сделал, подал пустой листок. Только внизу написано: «Умираю, но не сдаюсь».

В комсомол его не принимают – много двоек. Из пионеров он выбыл по возрасту. Попробовала ему дать интересную задачу. Не взял.

Математика ему не нравится. Порывист, нетерпелив. Ему нужно что-то, поражающее воображение. Вот вылезть на карниз между вторым и первым этажами, пройтись по нему вокруг всей школы – это стоящее дело. Тут не каждый рискнет.

А если на велосипеде, то не по дороге, а по самой круче, а потом затормозить так, чтобы из задней втулки дым повалил.

27

Первый осенний мороз. Берег одет туманом. Сосны стоят над яром, как серые декорации. Вода позванивает тонкими льдинками о берег, как стеклянными бусами.

– Егор! – зовет Тоня.

Из тумана голос:

– Давай сюда.

Плеск воды. Прямо из реки тяжело и шумно выходит Егор. Он в болотных сапогах, в брезентовом плаще поверх стеганки.

– Лодка там, – машет он рукой в туман. – Здесь мелко, не подъехать.

Егор легонько подхватывает Тоню на руки и несет над водой. Спрашивает:

– То ли ты не ешь ничего?

– Почему ты думаешь?

– Нисколько в тебе весу нет.

Около лодки он останавливается, заглядывает в лицо.

– Хочешь, до самой Клюквинки донесу?

– Не надо.

– Я шутейно. – Осторожно ставит Тоню в лодку. – Клюкву-то в подол брать будешь?

– Я не за клюквой.

– А за чем?

– Сама не знаю.

И правда: зачем она едет? Чего ждет от этой поездки?

Егор вытягивает якорь. Лодка неторопливо идет вдоль берега. Егор на корме у руля. Тоня посредине, на скамье. Шум мотора мешает им разговаривать.

Туман подымается. Из него выплывает солнце. Обь совсем гладкая, только у самого берега в морщинах. Лодка идет, касаясь левым бортом ветвей наклоненных деревьев. Справа берег высокий, затем какая-то протока – длинный извилистый коридор среди бурого тальника. Вдали, как башни, синие ели.

Егор сбавляет обороты двигателя. Машет рукой: «Садись ко мне». Тоня пересаживается к нему. Он указывает на берег:

– Видишь ту лиственку?

Среди темно-зеленого, почти синего – золотое пятно.

– По правую руку от нее кордон стоял. Я там жил, у дяди. Мне десять лет тогда было, без отца, без матери остался. В том лесу и вырос. И Митька со мной. Кроме медведишек, кругом никого. А потом я мал-мало работать стал. Мы в Полночное перебрались. Митька девяти лет в школу пошел. А мне так и не пришлось доучиться. Вот каких дел отец наделал.

– За что его осудили?

– Он человека застрелил, кассира. Взял у него деньги и в тайгу. Только не долго бегал. Подранили его…

– А мать?

– Мать уехала куда-то. Белый свет велик…

Едут дальше. Кругом все то же. Вода, низкие берега. Пихты.

– Я вижу, ты спать хочешь, – говорит Егор. – Ты ляг. Я тебе постелю.

Тоня укладывается на стлани в носовой части лодки. Егор укрывает ее куском брезента.

– Спи.

Тоня то ли спит, то ли нет. И сколько проходит времени, она не знает. Ей тепло от солнечных лучей. Ветер ее тут не достает. Лодка тихо покачивается, как зыбка, хрустит тальником. Умолкает мотор.

– Вот и Клюквинка, – говорит Егор.

Тоня оглядывается. Кругом только тальник. Целые заросли. В одном месте он кем-то вырублен. На песке следы.

– Так прямо и пойдешь, – указывает Егор. – Не заблудишь? Хочешь, я с тобой?

– Нет, ты не ходи.

Тоня выбирается на проезжую дорогу. Впереди, на холме, село. Заходит в первую избу. Из сеней она сразу попадает в полутемную комнату. Окна завешаны простынями, посреди комнаты мужчина с бутылкой в руке и со стаканом. Он взлохмачен, небрит.

– Извините, – говорит Тоня. – Я Речкунову ищу.

Мужчина улыбаясь смотрит на Тоню.

– А ты, девка, не промах. Закуску принесла?

С кровати слышится смех. Тоня замечает женщину. Мужчина кивает.

– Вон она – Речкунова.

Женщина счастливо, заливчато смеется. Потом, давясь, сквозь смех:

– Ты налей ей, налей. Пусть выпьет с нами.

– Вы Речкунова?

– Выпей, тогда она скажет. Нинка, где стакан еще?

– Вы не Речкунова.

– И… наплевать! – говорит мужчина. – А выпить ты с нами должна. Понимаешь, у нас начало жизни. Теперь она жена, а я муж… За наше счастье!..

Женщина перестает смеяться.

– Уймись, не буровь чего ни попади. Может, у нее дело.

Мужчина садится на кровать.

– Ты пойми… Она от Федьки ушла… а на Фроську мне наплевать! Не вышел на работу, ну и что? Я имею на то право. А на животноводство я…

– Пашка!

Женщина обнимает его, зажимает ему рот рукой.

Тоня выбегает на улицу. Навстречу девушка-почтальон с сумкой через плечо.

– Скажите, где живет Речкунова?

Девушка показывает дорогу…

В кухне жарко натоплена русская печь. Чистые крашеные полы. Запах борща. Старуха, чернобровая, переломленная в пояснице, с любопытством разглядывает Тоню.

– Фрося-то? На ферме она. С утра ушла.

– А ребенок?

– Миколка? Отдыхает.

Старуха с любовной улыбкой смотрит в сторону кроватки.

Миколка спит на спине. Руки раскинул, словно летит. Раскраснелся от сна. Рядом пушистая кошка. Тоже раскинулась: жарко.

– Так с кыской и спит. Без нее никуда.

Тоня наклоняется к малышу, проводит ладонью по светлым волосам. Все лицо – и глаза, и брови, и губы – все, все Борисово.

– Вы откуда? – спрашивает старуха.

– Я издалека.

– Может, поисть хотите?

– Нет, спасибо. Кто вам Фрося?

– А никто. Живу у нее. За мальчонкой присматриваю…

Тоня идет на скотный двор. В коровнике пахнет животным теплом и свежим сеном. Какая-то девчонка большой совковой лопатой толкает вдоль бетонного желоба хлипкую вонючую жижу. Синяя кофтенка на спине промокла. Руки голые, красивые, сильные. Ноги в резиновых сапогах.

– Мне Речкунову.

Девчонка взглядывает мельком.

– Я Речкунова. Вы бы в сторону. Как бы не брызнуть.

Тоня стоит и смотрит на нее. Так вот она какая – молодая, красивая. Трудно такую забыть. Может быть, Борис и сейчас ее любит. А Колюшку – и сомневаться нечего. Потому и развод не оформлял.

– Вы чего так смотрите?

– Разве нельзя?

Злое выражение не идет к мягкому лицу Фроси. Видно, что сердиться она толком не умеет.

– На меня смотреть нечего. Вы бы лучше на скотника нашего посмотрели. А нам и доить и чистить. Аж руки отваливаются. И когда только до него доберутся?

– Пашка?

– Значит, уже знаете? Вот про него и пишите. А нам в газете делать нечего. Мы работаем.

Она кидает лопату в угол и хочет уйти. Тоня окликает ее:

– Фрося, вы жена Бориса Ивановича?

При имени Бориса лицо Фроси мгновенно меняется.

– Вы Бориса Ивановича знаете?

– Знаю.

– Боже мой, – торопливо говорит она, хочет взять Тоню за руку, но боится запачкать. – Вы простите… Я думала, вы из газеты. Одурела совсем… Ну, как он? Расскажите. Здоров? Обо мне-то хоть вспоминает? Пойдемте к нам… Вот радость-то какая… А как он хоть устроился-то?

– Хорошо, Фрося. Может быть, вам нужно что-нибудь?

– Мне? Ничего… Я что… Я проживу. Он-то как? Не приедет? Не сказывал?

– Об этом не говорил.

– Значит, вспоминает. Вот спасибо. Обрадовали. А я сон видела. Шла бы я по-над берегом, а передо мной ласточка летает и все на плечо мне хочет сесть. Я сейчас… Только руки ополосну. – Торопливо моет руки под умывальником, переходит на шепот: – Один живет? Я слышала, у него была какая-то?

– Была. Теперь нет.

– Вы только не говорите ему, что я про это допытывалась. Осерчает. Идемте ко мне. Я гостинчиков соберу, – и кричит кому-то: – Полька, ты пока одна управляйся… Я мигом обернусь.

Дорогой Тоня спрашивает:

– Что ж вы не вместе живете?

Фрося отвечает преувеличенно беспечно:

– Я ему не пара – он ученый. – Дома радостно сообщает старухе: – Тетя Ульяна, это от Бори. Проездом. – И к сыну: – Колюшка, эта тетя папку знает.

Вдвоем со старухой суетятся, собирают посылку.

– Орехи в мешочек бы надо. Луку заверни. Меда в бутылку…

– Тетя Ульяна, у вас сумочка найдется? Моя не стиранная…

Одевают малыша, чтобы проводить гостью. Тоня отговаривает: мальчонка со сна, на улице холодно. Но Фрося обязательно хочет, чтобы и Колюшка проводил.

Медленно идут по улице. Из окон их провожают любопытные глаза. Фрося выспрашивает:

– Значит, квартира у него или комната?

– Квартира.

– Отопление от школы?

– От школы.