Текст книги "Порог"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Книги привез?

– Привез, но еще не расставил. Полки не готовы.

– Он сильно грамотный. А я тоже читать люблю. У него есть одна – «В лесах» называется. Ой, хорошая. Такая занимательная, не оторвешься. Знаете, такая, в черной обложке?

– Знаю…

– Не дочитала я, увез… Пимы у него на зиму есть?

– Купил.

– А вы ему кто будете?

– Никто, работаем вместе.

Фрося вздыхает.

– Сегодня никто, а завтра кто. Вы спросить меня что-нибудь хотели? Нет? Ну, да ладно об этом… Привет от меня передавайте. Скажите ему, что он здесь не забытый…

Вот берег, лодка. В лодке Егор. Фрося останавливается.

– Колюшка, подай тете ручку…

Егор включает мотор. Нос лодки с шумом режет воду. Фрося с сыном стоят на берегу, долго смотрят вслед, машут руками.

– Ты что какая? Обидел кто? – кричит Егор Тоне.

– Сама я себя обидела. Ты знаешь, у кого я была? У жены Бориса Ивановича.

– Ты шутейно?

Тоня отрицательно мотает головой, покусывает сухой лист тальника.

– Какие тут шутки, Егор? Это она и провожала нас. И сын его…

– А ты как же?

Ревет мотор. Лодка зло распарывает тихую воду. Тоня сидит, прижимая к коленям Фросины гостинцы….

В Полночное они возвращаются в третьем часу ночи. Не успевает Тоня войти на крыльцо, как дверь открывается.

– Где ты пропадала? – спрашивает Борис. – Я тебя везде искал.

– Привет тебе от Фроси.

– Ты в Клюквинку ездила? – удивляется Борис. Он о чем-то размышляет, затем произносит: – А может быть, и лучше, что ты ее видела. Теперь ты по крайней мере знаешь, что она из себя представляет.

– Да, теперь знаю. – Тоня протягивает ему узелок с гостинцами. – Это тебе. От твоей жены.

– Ты обожди! – говорит Борис и берег ее за руку. Тоня тотчас же выдергивает ее, молча проходит в квартиру. Молча раздевается.

– Нельзя же так, – продолжает Борис. – Во-первых, извини, что после педсовета я немножко погорячился, а во-вторых, нам надо толком поговорить. Хочешь, я расскажу тебе все подробно?

– Только не подробно.

Тоня хочет пройти в свою комнату. Борис удерживает ее.

– Пусть не подробно. Только сядь, ради бога. Ты должна знать, как это было, а то я в твоих глазах выгляжу каким-то идиотом или злодеем. Так вот, жениться я, конечно, не думал. Все получилось нечаянно. Она сказала, что у нас будет ребенок. И тогда ничего другого не оставалось. Мне хотелось быть честным с ней.

– А со мной уже не хотелось?

– Я не лгал.

– Молчание тоже бывает иной раз ложью.

– Ну, хорошо. Я виноват. Но попробуй встать на мое место. Если б я тебе сказал, что у меня есть Фрося, ты поехала бы со мной?

– Нет, конечно. Да только разговор-то у нас не об этом… Неужели тебе не жалко Фросю?

– Для меня ее уже нет… Есть ты…

– И сына для тебя нет?

– Сын есть… Он – единственный серьезный момент в этой истории.

– Сын – единственный момент?

– Да.

– Сын единственный момент… – Тоня вглядывается в лицо Бориса.

– Его мне жалко. И обидно, что он с ней. Она грубая, некультурная, а главное, неумная.

– Борис, ты говоришь неправду. Она не грубая и не глупая. И что для тебя ее нет, это тоже неправда. Она хорошая, красивая… Я пойду к себе. Я все уже поняла.

– Постой, что именно ты поняла?

– Что ты любишь ее.

– С чего это ты взяла?

– Ну, скажи, что ты предпринял для развода? Ни раньше, ни теперь – ровным счетом ничего. А ведь время было…

В своей комнате Тоня, не зажигая света, наощупь находит раскладушку и падает на нее. Теперь-то можно дать волю слезам. Она плачет и иногда, затаив дыхание, прислушивается. Может быть, Борис откроет дверь и подойдет к ней? Нет, в другой комнате совсем тихо. Стало быть, она права.

28

Вчера неистово дуло и мело, и все вокруг было словно заштриховано мелом. Весь день качались белые сосны, а к вечеру стало тихо и обнажились звезды. Взошла луна в обрывках бегучих облаков, и они рваными лоскутами беззвучно летели по темному небу, словно поземка по черному льду. И когда я засыпала, то виделось мне это небо, как будто не было ни потолка, ни крыши, и звезды стояли прямо надо мной.

Проснулась рано. В окна светил утренний снег…

Когда мне совсем плохо, я ухожу вечерами в школу. Часов до десяти в своем кабинете работает Хмелев. Потом я остаюсь одна.

По пустым классам вышагивает Тимофей Иванович – тигристый кот, большой, тяжелый. Ходит по-хозяйски. На зов не реагирует. Серьезен и деловит. Если дверь открыта, он останавливается на пороге, хмурый и подозрительный. Взглянет строго и идет дальше.

Я работаю и никто мне не мешает, а когда устану, гашу свет и включаю приемник. В темноте мерцает зеленый глаз индикаторной лампочки. Неторопливо роюсь в коротких волнах. Писки, рыдания, мелодии танцев. Словно иду по коридору, где все двери открыты и из каждой несется свое. Нахожу что-нибудь хорошее, забираюсь на диван и слушаю.

Но сколько ни сиди в школе, домой идти надо.

Фрося… Все время Фрося. И когда мы гасим свет и Борис лежит в большой комнате, а я в своей, мне слышно, как она приходит и говорит с ним. Я слышу ее голос. Лучше бы я не ездила к ней.

Ночи длинные, и о чем только не передумаешь. Я думаю сперва о ней и о Борисе, затем почти всегда о матери, о детстве, о родной деревне.

А сегодня ночью я проснулась оттого, что Борис присел рядом и взял меня за руку. Он сказал:

– Я так не могу.

– А я по-другому не могу, – ответила я.

– Выдумываешь ты все. Чего ты от меня хочешь?

– Чтобы ты ушел в свою комнату.

– Цену себе набиваешь?

– Борис, уйди! – крикнула я.

Утром Бориса не было дома. Я собрала свои вещи и пришла к Райке.

– Ты с ума сошла, – сказала Райка, заплакала и обняла меня.

29

Сегодня в школе день дуэлей. Мальчишки посмотрели «Гамлета» и вооружились шпагами. Учителя отбирают шпаги, несут в учительскую. Здесь уже целый арсенал. И все-таки и во дворе, и в коридорах, и на лестницах то и дело вспыхивают жестокие схватки.

Когда Тоня приходит на геометрию в восьмой, то застает такую сцену: Генка со шпагой в руке вскочил на учительский стол и отбивается сразу от троих. Правая рука его в крови. Волосы сбились на глаза. Шпага у него металлическая, острая, поэтому его противники, размахивая своими деревянными, держатся на почтительном расстоянии. Заметив Тоню, они стремглав мчатся к своим партам. Генка испускает торжествующий вопль:

– Горацио, они бегут!

В пылу сражения ему кажется, что это он обратил их в такое стремительное бегство.

Тоня стоит в дверях и ждет. Класс уже на ногах и притих. Генка замечает это последним. Он спрыгивает со стола, бежит на свое место, торопливо сует шпагу под парту.

– Зарепкин, – говорит Тоня, – вытри стол.

Генка некоторое время колеблется – послушаться или нет. Затем идет к учительскому столу и смахивает рукавом следы пыльных подошв.

Тоня раскрывает классный журнал.

– Копылов, к доске.

Митя шагает через класс, стуча грубыми рабочими ботинками. Лицо его еще горит возбуждением рукопашной схватки.

– Докажи обратную теорему о свойствах вписанного четырехугольника.

Митя берет мел, внимательно рассматривает его, как будто в нем есть что-то замечательное.

– А может, прямую?

– Нет, обратную.

Митя озадачен. Прямую теорему он еще с грехом пополам доказал бы.

– Сформулируй теорему.

Легко сказать! Вчера с Генкой они смотрели три сеанса подряд: один детский и два взрослых. А утром, до школы, в кузнице мастерили шпаги. Шпаги вышли на славу.

Копейка шепчет, вытягивая губы трубкой:

– Если в четырехугольнике…

Ага, вспомнил!.. Митя кивает ей, все, мол, в порядке и, набрав воздуху, выпаливает:

– Если в четырехугольнике сумма двух противоположных углов равна ста восьмидесяти градусам, то во всякий треугольник можно вписать окружность.

– Винегрет, – говорит Тоня.

Митя удивлен. Ребята хохочут.

– Ничего смешного, – хмурится Тоня и выводит против фамилии Мити большую жирную двойку.

– Тухватуллина!

Копейка формулировку знает, но доказательства не учила.

– Почему? – спрашивает Тоня. – Тоже кино?

Копейка молча кивает.

– Садись, два. К доске Зарепкин.

Зарепкин лениво приподнимается из-за парты:

– Не учил.

Это еще двойка. Затем еще и еще. Неужели так-таки никто и не учил?

Тянет руку один Мамылин – он-то не был в кино. И не тянет, а поставил руку на локоть, и она торчит, как неживая.

Тоня скользит по фиолетовому столбику фамилий.

– Батурина!

Вся надежда на Веру. Если эта ответит, то опрос можно прекратить и поток двоек кончится.

В классе тихо. Все с жадностью впились в учебники. Вера останавливается около учительского стола и пытается припомнить то, что только сейчас прочла.

– Если в четырехугольнике сумма двух противоположных углов равна двум де… Двум де… Если в четырехугольнике сумма двух… сумма двух…

– Буксовочка, – флегматично замечает Генка.

Вера знает, что сейчас получит двойку, но не расстраивается. Какие это пустяки по сравнению с тем, что произошло в Эльсиноре. Ей даже не обидно, что учительница сердится. Вера на ее месте тоже бы сердилась, а Антонина Петровна на Верином месте тоже все бросила бы и пошла в кино. А после кино кому же захочется готовить уроки?!

– Тебе-то что помешало?

– Принц датский, – доносится с задней парты.

Опять смех. Тоне он кажется дурацким. Она не замечает, что в классе наступил тот перелом, когда никому уже ничего не страшно, а только смешно. Нужно бы и самой засмеяться. Давно пора, но сегодня она не может.

Она захлопывает классный журнал.

– Бездельники!

Берет линейку, циркуль и идет из класса. Этого никто не ожидал. Антонина Петровна – такая тихая и вдруг! Первым приходит в себя Генка. Он выскакивает со шпагой к доске и кричит:

– Горацио! Ко мне!

Около него немедленно оказывается Митя.

– Занимай оборону!

В это время Тоня входит в учительскую. Перед Хмелевым пачка сигарет. Тоня протягивает к ней руку.

– Можно?

Хмелев невозмутим.

– Берите.

«Черт меня дернул пойти в педагогический», – думает Тоня.

Большие настенные часы бьют четыре.

– До звонка еще далеко, – говорит Хмелев. – Я пойду в класс.

– Не надо.

Тоня взяла себя в руки. Она комкает в пепельнице недокуренную дымящуюся сигарету. Перед самой дверью восьмого она приостанавливается. Вся сжимается и напружинивается, как будто собираясь нырнуть с вышки. Берется за большую холодную ручку. Тянет ее к себе. Дверь не поддается. Она заперта изнутри. Тоня дергает ручку. Из-за двери слышится:

– Мя… у…

Это «мяу» сильно стилизовано, но все же можно узнать голос Зарепкина.

Тоня стучит в дверь.

– Откройте!

Из-за двери:

– Гав-гав!

Затем целый концерт звериных голосов. И хохот. Отвратительный обезьяний хохот. Подходит Хмелев. Прислушивается. Тоня хочет постучать еще раз. Он ее останавливает. Дожидается, когда шум утихает, и говорит громко:

– Мне нужен Зарепкин.

За дверью слышится:

– Генка, тебя.

– Юрий Николаевич.

– Не подходи.

И голос самого Генки.

– А? Вы меня?

– Геннадий, открой дверь! – голос Хмелева звучит совершенно обыденно, словно ничего особенного не произошло. Генка медлит. Слышно, как ребята перешептываются. Потом что-то гремит за дверью, и она открывается. Ребята кидаются по своим местам. Хмелев, дождавшись тишины, спрашивает:

– Как прошла репетиция?

– Какая репетиция?

– Концерта самодеятельности… в зоопарке.

Ребята смеются.

– Садитесь! – в тоне Хмелева ирония, но он не возмущен и не рассержен. Он оборачивается к классной доске. На ней мелом изображено фантастическое существо, прическа у существа Тонина, но вместо лица бульдожья морда с огромными, как у саблезубого тигра, клыками. Хмелев даже отходит на шаг, словно любуясь рисунком.

– А, пожалуй, не плохо… До Репина, положим, далеко, но получилось довольно страшно. Антонина Петровна, учтите: когда будете выпускать вашу «Бормашину» – Митя Копылов способный карикатурист, не забудьте о его таланте.

Митя недоуменно улыбается. Как Хмелев догадался, что это он?

– А ты, Геннадий, зайди после уроков в учительскую. Я запишу твой лай на пленку магнитофона. У тебя здорово получается. Можно подумать, что ты всю жизнь сидел на цепи… А теперь пойдемте, Антонина Петровна…

Хмелев пропускает Тоню вперед. Позади них тишина. В учительской он спрашивает:

– Но что же все-таки случилось?

Тоня кратко рассказывает. Хмелев недовольно хмурится.

– Плохо, очень плохо… Двойки ставить сумел бы и робот.

– Сумел бы.

– Только не требуйте извинений. Виноваты и они, и вы. Вы согласны?

– Согласна. Только что толку. Я думаю, в мороженщицы надо уходить.

Хмелев смеется:

– Это нужно было летом. А сейчас вы и на губную помаду не заработаете. – И дотрагиваясь до Тониной руки, прибавляет уже серьезно: – Не надо так. Жизнь – это не одноактная пьеса.

30

В воскресенье Тоня и Райка вставляют вторые рамы. В комнате становится глухо. Раньше слышно было, как деревья говорили с ветром, а теперь видно только, как они кланяются ему.

Покончив с рамами, девушки обсуждают свое житье-бытье. Прежде всего, они договариваются жить экономно. Зачем транжирить? Лучше на сэкономленные деньги съездить куда-нибудь летом, например, в Чехословакию. Готовить обед они решают по очереди. Неделю – одна, неделю – другая. Пол мыть – так же. В субботние вечера – кино, танцы, музыка, книги. И главное, чтоб ни слова о любви или о чем-нибудь таком. Никаких переживаний – основное в жизни энергия, здоровье, работа.

И снова наступают будни. В семь утра оглушительно звенит будильник. Тоня вскакивает с постели, включает репродуктор.

– Райка! Подъем!

Вместе делают утреннюю зарядку. Райка, разглядывая Тоню, замечает:

– У тебя хорошая фигура, – и шутливо вздыхает. – Вот бы мне… Мужчинам такие нравятся.

– Не знаю, – смеется Тоня. – Я не была мужчиной.

После зарядки Тоня плещется у рукомойника, до пояса окатывается ледяной водой. Она решила воспитывать в себе железную волю. Никаких переживаний. Затем, если ее очередь, готовит обед. Пока топится плита, составляет планы уроков.

А в два в школу. Только переступает порог учительской, к ней обращается Зарепкина:

– Антонина Петровна, это ваша?

В руках она держит книгу «Мастерство писателя».

– Теперь не моя.

– Знаю, знаю. Вы подарили Зяблову. Так вот, порадуйтесь – сегодня читал на уроке. Я, конечно, отобрала. И еще… Это вы написали на книге – «Легкие победы не льстят сердца русского»?

– Я. Это слова Суворова.

– Пусть Суворова… Так вот, первая «победа» уже налицо. У Зяблова двойка по сочинению.

– Плохо написал?

– Преотвратительно, да еще с какими-то претензиями. Обождите, я вам сейчас прочту… Вот: «Машина мчалась по залитой водой дороге, и от радиатора расходились рыжие усы брызг…» У радиатора и вдруг рыжие усы? Дикая чушь! Или вот еще: «Волны чмокали о борт лодки». Чмокали! Что они, свиньи?

– По-моему, вовсе не плохо.

– Ну, это только по-вашему. У вас всегда особое мнение. Но это не все, – Зарепкина делает значительное лицо. – Вы, Антонина Петровна, как классный руководитель, знаете об отношениях Зяблова и Батуриной?

– Об отношениях? А как же! Вера Батурина и Сеня – оба с Кордона, вместе ходят через Полночный бор в школу. И все знают, что они друзья. В школе Вера нисколько не стесняется проявлять свою заботу о нем, и никто в классе не обращает на это внимания.

– А вы все же присмотритесь, – продолжает Зарепкина. – Тут, мне кажется, уже не дружба. Сами понимаете – лес, они вдвоем. Может быть, они уже целуются?

– Ну и пусть целуются, – обрывает ее Тоня. Она не представляет, как это можно посмотреть в чистое спокойное лицо Веры, в ее серые глаза и спросить: «Вы целуетесь с Сеней? Рано еще. Это могут делать только взрослые…»

– Мне все понятно, – вздыхает Зарепкина.

– Что вам понятно?

– Какие у вас взгляды. И понятно теперь, почему у вас в классе распущенность. Да, да… И не смотрите так. Именно распущенность.

Тоня не успевает ничего ответить. Входит Борис. Он в своем новом костюме. Почему-то он носит его теперь каждый день.

– Антонина Петровна, – говорит Борис, – вы не забыли, что ваш класс готовит праздничный номер стенгазеты?

Теперь только так – «Антонина Петровна», «вы». Он строг и вежлив. Он и прежде иногда называл ее в школе Антониной Петровной, но всегда с еле заметной улыбкой, словно шутил. А теперь то же самое звучит сухо, со скрытой обидой, и Тоне кажется, все понимают это. Она чувствует, что внутри у него все напряжено, так же, как и у нее.

Из учительской Тоня идет в класс. В классе шумно. Копейка красная, растрепанная, держит Костю Иванова за шиворот, пригнула его к полу.

– Ты вымоешь тряпку? Вымоешь?

– А ты кто такая?

– Староста. Ты сам за меня голосовал.

– А я не голосовал.

– Неправда. Голосовал, голосовал!

Увидев учительницу, Копейка поясняет:

– Дежурить не хочет.

Костя смеется от смущения. Он бы с удовольствием дал сдачи, но не драться же всерьез с девчонкой.

– Как не стыдно?! – вдруг кричит Тоня. – Что вы, с ума посходили? Оставьте сейчас же.

Копейка отпускает Костю. Все удивленно смотрят на Тоню, притихли. И в это время она замечает, что у Генки усы. Длинные черные усы из конского хвоста.

– М… да… Не надо сходить с ума, – повторяет он важно ее слова и разглаживает усы пальцами.

– Хорош, – говорит Тоня, стараясь взять себя в руки. – Лучше некуда. Сними сейчас же!..

Митя сегодня совсем другой. Он подстрижен. Что должна изображать такая стрижка – непонятно. Сзади волосы повыхватаны ножницами, а спереди оставлены в неприкосновенности. Это, видимо, работа Егора.

Шея и уши Мити тщательно отмыты. Сидит на уроке тихо, даже несколько торжественно. На нем новый костюм. Похоже, что он стесняет Митю. Ему кажется, что все разглядывают новый пиджак и брюки.

Тоня догадывается: приехал Митин отец.

Рядом с Митей Генка. Усы он снял, но теперь вырезал из резинки голубя, намазал его чернилами и поставил себе печати на лбу и на щеках. Сидит и выжидательно посматривает на Тоню. Что она предпримет? Тоня понимает его и делает вид, что ничего не замечает. Генка разочарован. Достает носовой платок, слюнявит кончик и принимается стирать с лица голубей.

Как ни сдерживается Тоня, полностью овладеть собой ей не удается. И она видит удивление в глазах детей. После уроков Копейка смотрит на нее недетским сочувствующим взглядом и говорит тихо:

– Антонина Петровна, а вы стали какая-то совсем другая…

Да, другая. Она сама это чувствует.

А вечером педсовет и снова неприятность. Задают вопрос: «Почему у вас в восьмом прозвища?»

А что скажешь? Тоня пытается оправдать ребят. Ничего, дескать, в этом страшного нет, просто они хотят кое-что подправить в серьезном мире взрослых. Действительно, разве не скучно, что каждый получает имя при рождении, когда ничем еще не успел себя проявить. То ли дело прозвище – что заработал, то и получай соответственно своему характеру. Мамылина не любят – прозвали Мамылой, Генку – Бурундуком. Копейку в младших классах звали Десятником, то есть Гривенником, за маленький ростик. А после смены денег в десять раз уменьшили стоимость – получилась Копейка. Но, конечно, это нехорошо. Она обещает побеседовать с ребятами.

Тоню выслушали и сказали, что к замечаниям своих товарищей она отнеслась несерьезно.

И, наконец, Тоня дома. Но отдыхать некогда. На столе появляется стопка тетрадей и бутылочка с красными чернилами. Приходит Райка и весь вечер старается молчать, чтобы не отвлекать Тоню от работы.

Нет, Райка Тоне ни в чем не мешает. Жить с ней легко и приятно. Жалко только, что она редко бывает дома. Она любит двигаться, быть на людях, вечно занята, вечно спешит. То выставка книг в библиотеке, то обсуждение нового романа, то лыжная вылазка. Но главное в ней то, что она простая и веселая. С ней легко и приятно. Только вот запретной темы трудно избежать. Перед сном Райка лежит и читает. И вдруг:

– Тонь! Брось свои тетради. Послушай: «Четверть седьмого! Как долго приходилось ее ждать! Он снова зашагал взад и вперед. Солнце склонялось к закату, небо зарделось над деревьями, и алый полусвет ложился сквозь узкие окна в его потемневшую комнату. Вдруг Литвинову почудилось, как будто дверь растворилась за ним тихо и быстро и так же быстро затворилась снова… Он обернулся: у двери, закутанная в черную мантилью, стояла женщина…

– Ирина! – воскликнул он и всплеснул руками…

Она подняла голову и упала ему на грудь…» Вот любили красиво. «Упала ему на грудь».

Тоня хмурится и говорит:

– Слушай, тебе замуж пора.

Райка на миг становится серьезной.

– А ведь, правда, пора! – И тут же смеется. – Как ты догадалась?

Некоторое время обе молчат. Потом Райка спрашивает:

– Тонь, а как ты думаешь, мог бы меня полюбить серьезный человек? Очень-очень серьезный…

– А почему бы нет? Ты о ком?

– Ну, этого я даже тебе не скажу. Я его боюсь…

Райка умолкает, слышно ее ровное дыхание.

Тоне тоже хочется спать. Но спать нельзя. Надо работать. Она идет на кухню, умывается холодной водой и снова садится за стол. Вот тетрадь Мамылина. «Самолет и вертолет отправляются одновременно из двух пунктов»… Самолет… Глаза Тони закрываются. Вихрится снег. Винт самолета растворяется в воздухе. Огромные алюминиевые лыжи скользят по полю. Летчик машет Тоне рукой, похожей на лохматую собаку. Так ведь это Борис… Почему же он не взял ее? Куда же он? Тоня кидается вслед самолету. Ледяная пыль больно бьет в лицо. Сечет до крови…

Тоня покачнулась на стуле. Ручка катится по тетради, оставляя красные следы. Тоня крепко растирает виски, но это не помогает. Тогда она торопливо откидывает одеяло, раздевается и ныряет под холодную простыню. А утром снова гром будильника над ухом. Тоня вскакивает с постели и включает репродуктор.

– Райка! Подъем!

31

Тоня сидит на раскладушке, поджав под себя ноги, и планирует урок алгебры. На подушке перед ней задачник и методика. Райки нет дома.

– Разрешите?

Это Зарепкина. Беглым взглядом она окидывает комнату.

– Значит, на новом месте?.. Антонина Петровна, я слышала, вы ездили куда-то? Не устраиваться ли?

Зарепкина усаживается за стол, локти упирает в скатерть. Она старается держаться не слишком официально. В голосе ее сочувствие. Так разговаривают с тяжело больным.

– Антонина Петровна, неужели вам и в голову не приходило, что он может быть женат?

– Не приходило.

– И вы никогда не пытались официально оформить с ним ваши отношения?

– Нет.

– Боже мой, какая доверчивость… Вы не обращайте внимания, что я говорю «боже мой». По убеждению я атеистка… Какая доверчивость и, я бы сказала, наивность. Надеюсь, вы не беременны?

– Нет.

– Так что же дальше? Надеюсь, вы понимаете, что перебраться из одной комнаты в другую – это не выход из положения. Мы нарочно дали вам время, чтобы вы все обдумали. Конечно, можно было бы по-другому. Но нам не хотелось выносить этот вопрос на собрание. Мы щадили вас в первую очередь. И все же долго так продолжаться не может. На вас смотрят коллектив и ученики… И Викентий Борисович мне пишет: «Выясните и сообщите, что предпринято…» А что, что мы можем ему ответить?

– Что вам нужно?

– Мне лично – ничего. Но самое правильное с точки зрения советской морали было бы кому-нибудь из вас уехать. Кому-нибудь, но он директор… Для него все это сложнее. А вам можно было бы организовать перевод в другую школу. РОНО, я уверена, пошло бы навстречу. Я прошу вас подумать. И не оттягивать решение. Хорошо бы получить ваш ответ не позже понедельника-вторника.

Зарепкина прощается. Без улыбки. Она сочувствует, но какие уж тут улыбки. Мораль – дело серьезное, тут надо по-деловому.

Тоня сидит у окна и смотрит на хмурую осеннюю Обь. Вчера Райка спросила ее:

– Тонь, ты была когда-нибудь совсем-совсем счастливая?

А как могла ответить она? И была, и не была… Когда на экзамене по теории чисел доцент Максимов ставил ей оценку, она следила за его рукой, за кончиком пера его авторучки. Этот кончик делал маленький кружочек, и в тот же момент она догадывалась, что будет «отлично», и очень радовалась, даже была счастлива, потому что здорово готовилась к этому экзамену и очень его боялась, а когда перо писало «т», она уже думала о другом – о том, что Вера Баснева не знает второго вопроса и, наверное, ответит плохо, и что нужно ухитриться передать ей шпаргалку, а то ее снимут со стипендии, и она бросит учиться.

И еще бывает – блеснет алый край солнца из-за большой тучи, или вдруг зашумят сосны. Сосны давно шумят, но ты не слышишь, а тут вдруг услышишь, и станет так хорошо, и радуешься, что живешь, или чей-то взгляд в толпе, или мысль в книге, или песня, или когда решишь трудную задачу, которую долго не могла решить. А прочного, долгого счастья она не испытала. Хочется же очень многого.

Хочется научиться хорошо делать свое дело, так, например, как делает его Хмелев. Хочется поездить по свету и многое узнать и многое почувствовать, побывать на море и в Москве и, должно быть, потому, что пришло время, хочется иметь ребенка. У нее иногда такое чувство, словно он где-то рядом, нужно только позвать его. Она даже придумала ему имя, и ей иногда до слез его жалко, что он еще не живет. Хочется, чтобы не было войны ни у нас, ни где-нибудь в другом месте, чтобы люди занимались тем, чем они должны заниматься, то есть созиданием, а не разрушением, и тогда можно будет прожить долго и вырастить детей и, может быть, детей своих детей, и знать, что цепочка не оборвалась. И хотя все равно всего на свете не узнаешь, хочется узнать, правда ли, что есть каналы на Марсе, и удастся ли построить единую теорию элементарных частиц, и справедлива ли большая теорема Ферма, и в чем разгадка красного смещения, и что такое сверхзвезды, и прочтут ли ученые древнекритские письмена… Да всего и не перечислишь, чего хочется…

Не дождавшись ответа, Райка окликнула ее:

– Тонь…

– А?

– Ты сидишь так уже целый час. Хочешь, музыку будем слушать?

– Нет, только не музыку.

Райка подошла к Тоне, положила теплый подбородок ей на плечо.

– Тонь, а может быть, ты вернешься к нему? Может быть, ты зря себя мучишь? Все думаешь о нем. Надо же что-то делать…

И на это Тоня тоже ничего вчера не ответила. Сейчас она задергивает занавеску. Хватит бессмысленно разглядывать серую воду и белый снег.

– Делать? Конечно, надо делать…

Тоня достает бумагу и садится писать. Сперва то, что она написала, похоже на длинное письмо. Потом она черкает, черкает, и остаются всего несколько слов. «Прошу освободить меня от занимаемой должности». И никаких излияний. Все просто: «от занимаемой должности».

Затем она идет в школу. Борис у себя в кабинете. Тоня кладет перед ним заявление.

Борис читает написанное. Почему он так долго читает? Как будто это действительно письмо, а не простое заявление.

– Ну что ж.

Он засовывает Тонино заявление под пресс-папье. Тоня с облегчением вздыхает и выходит из кабинета. А она-то, глупая, боялась, что что-то придется объяснять, в чем-то его убеждать. Оказывается, все проще. И нет в этом ничего удивительного – не все ли ему равно, будет ли в расписание включена Найденова, Иванова или Петрова. Неизвестно только, сумеют ли сразу найти замену. Зимой это нелегко.

А потом? Потом она уедет в Каргасок к Люде. Целый год не виделись. Нехорошо. Потом устроится работать. Может быть, в начальные классы… Не все ли равно, куда? Нет, она не пропадет. Только вот усталость. Словно она только что вышла из больницы. Но это пройдет. Должно пройти. Не может быть, чтобы не прошло.

32

Вечер. Знакомый двор. Та же поленница дров. Те же сосны над толевой крышей и тот же сруб. Только венцов в нем прибавилось.

В дверях Тоню встречает женщина лет тридцати. Грудь высокая, молодые босые ноги, миловидное, чуть поблекшее лицо. Серые волосы рассыпаны по плечам и спине. Это Кланька Чумизова, – с ней Тоня встретилась тогда в магазине.

– Степан, к тебе.

– Здравствуйте.

Степан Парфеныч после бани. В избе жарко натоплена печь. Он сам на кровати, без рубахи. На груди сквозь рыжие с сединой волосы проступает синяя русалка.

– Кланька, подай очки.

Кланька подает. Он надевает их и окидывает Тоню оценивающим взглядом. Неважнецкая бабенка. Тощая. Слабая.

– Я Митина учительница. А где же Митя?

– Кланька, где Митька?

– На охоту ушел.

Степан Парфеныч вяло опускает ноги с кровати, тяжело хромая, идет к посудной полке, находит какие-то таблетки, кидает в рот, морщась запивает водой. Идет к столу. По дороге задевает головой электрическую лампочку, свисающую с потолка. Она покачивается.

Он садится на табурет. Тоне видно его лицо. Сломанные оглобельки тонких железных очков перевязаны грязной ниткой. Одутловатые, плохо выбритые скулы. Особенно неприятны ей его глаза – совершенно светлые, холодные. Крупные, покрытые веснушками руки его лежат на коленях.

– Степан Парфеныч, вы жить здесь будете?

– Здесь. А где же еще.

– А где работать думаете?

– Куда пошлют. – Он отвечает, а сам словно все время думает о чем-то другом.

– Почему же Митя не ходит в школу?

– Кто его, варнака, знает.

– С утра он петли пошел проверять, – вмешивается в разговор Кланька. – Да что-то припоздал.

– Он и вчера не был.

– Вчера он пимы подшивал.

– Ты, Кланька, налей нам по стопочке. Ради знакомства.

– Нет, нет, – решительно отказывается Тоня. Степан Парфеныч притворно удивляется:

– Это как же понять? По должности не положено?

– И по должности, и так не хочу.

Кланька приносит из-за перегородки два стакана водки. Степан Парфеныч выпивает один стакан и вдруг весело подмигивает Тоне:

– Завидно, небось? Скушная у вас жизнь. Под вид монахов. Ни выпить, ни сплясать…

Он смеется. Смех его неприятный, словно он похрюкивает. О чем говорить дальше, Тоня не знает.

– Мите обязательно надо учиться, – говорит она. – Обязательно.

Степан Парфеныч кивает.

– Это я понимаю и чувствую. Очень даже чувствую. Вас как по батюшке?

– Петровна.

– Я, Петровна, все понимаю. Нынче жизнь пошла – без ученья нельзя. И Митьке я наказываю – учись. Учись – и человеком будешь. Наша жизнь прожитая, а вам жить… И учителей уважаю. Учитель – он с образованием и на то поставлен. Вы его крепко держите. Избаловаться ему недолго.

– Он хороший мальчишка.

– Не скажите… Кланька, подай рубаху! – Натянув на тело голубую, свежепоглаженную рубаху, продолжает: – Что значит хороший? Я хороших-то много видел. Сегодня хороший, а завтра нож в спину… Каждый человек внутри себя шерстью покрытый.

– Неправда, – возражает Тоня. – И что значит – «человек». Вы так обобщаете, будто всех людей на свете узнали. Конечно, всякие есть – и хорошие и плохие. И даже очень плохие. Но хороших все же больше.

– А ты сосчитала?

– И считать не надо. Так видно… Вот вы сами – освободились и куда поехали? Не куда-нибудь, а в родные места, к сыновьям своим. Что вас сюда потянуло? Значит, любите вы их и с этой любовью не один год жили… И так каждый человек – не шерсть у него внутри, а сердце. И я верю…

Степан Парфеныч прерывает ее:

– Тебе пошто не верить? Ты там не была, где я. А побыла бы – мало что от твоей веры осталось… Как ваша наука говорит, от кого человек свое происхождение ведет? От обезьяны. Так ведь? Вот я и мыслю: как его ни одень, хоть краской золотой выкрась, а внутри у него устройство животное.