Текст книги "Порог"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Уже тогда поняла она, что он сам для себя ничего не добьется. Работал в колхозной подеревочной, сани, телеги ладил и о будущем своем нисколько не думал. А она была не такая. Она добивалась. Поступила учиться заочно. Приезжала в Томск с мешком продуктов, со своей кастрюлей, со сковородкой, чтобы не тратиться на столовки. И поселялась не в общежитии, а у дальней родни. Среди заочников была чуть ли не самой взрослой, ни с кем не знакомилась, учила до умопомрачения. Во время экзаменов готовила себе шпаргалки, запихивала их в чулки, в бюстгалтер, в рукава. Трудно было запомнить, где что. Путалась. Один раз экзаменатор, седенький старичок, заметил ядовито:

– Зарепкина, искаться дома будете.

Вот тогда она и возненавидела модных девчонок, вроде этой Найденовой. Им все давалось с лету, вроде бы шутя, а у нее на экзаменах платье прилипало к спине, как будто она не отвечала, а косила.

И выучилась и вот сколько лет уже работает. И не раз о ней были статьи в районной газете, и на отличника оформлены документы, только вот процент успеваемости немного не дотягивает. Все из-за Копылова этого несчастного. Если бы не он, уже в этом году получила бы.

Теперь и не верится, что была маленькая Полька. Есть Полина Петровна. Председатель месткома. Только уставать стала. И все чаще не хочется идти в класс. Но хочется или не хочется, а идти надо. И Маяковского не хочется читать вслух. Образы, все прочее… Надоело. И профсоюзные хлопоты осточертели. Ни благодарности ни от кого, ни слова доброго. Одни неприятности.

Недавно перебирала вещи в сундуке, наткнулась на тетрадочку. Ту, старую, девичью. Открыла – стихи. Было время – собирала. Наизусть учила. Все больше про любовь.

Я помню, любимая, помню

Сиянье твоих волос…

Теперь ни к чему это. Какая теперь любовь. Все постыло. Хочется сесть у окна и вышивать. Только вышивать. Что-нибудь большое, красивое, чтоб долго. Так сидеть у окна и чтоб никто не тревожил. «Слабею душой, – думает Зарепкина. – Совсем слабею»…

63

Весь дом вздрагивает от ветра. Неистово шумит бор. Сквозь этот шум слышен лай Бурана. Ему вторит зарепкинская собака.

Тоня приоткрывает глаза. Потолок освещен непонятным розовым светом. На покрытых морозным узором окнах отсветы огня. «Луна?» – думает Тоня. Но сейчас не может быть луны.

Тоня вскакивает с постели, босая выбегает в сени. Распахивает дверь и смотрит в сторону села. Ветер охватывает ее всю с ног до головы. Над селом вьется пригибаемое ветром косое пламя…

Тоня стучит кулаками в стену к Хмелевым. Затем поспешно одевается. Что взять? Ведро. Больше у нее ничего нет.

На крыльце она сталкивается с Хмелевым.

Из раскрытой двери кричит Райка:

– Обождите меня.

Над крышей магазина гудит пламя. Взволнованные голоса, звон ведер, лица, освещенные огнем.

– Эка взялось, – качает головой Степан Парфеныч. – Теперь не потушишь…

Его никто не слушает. Пламя охватило сени и крышу. Два окна вынуты. Из них подают валенки, пальто, самовары, куски мануфактуры.

– Эй, чего встал? Помогай! – кричит кто-то Степану Парфенычу.

Он не трогается с места.

– Вам как помогать-то? Чего не досчитаетесь, а мне отвечать.

– Чегой-то он?

– Пуганый. Он недавно оттуда.

Степан Парфеныч бродит вокруг пожара, натыкается на Хмелева.

– Здравствуйте, – дотрагивается до шапки. – Вот беда-то какая.

– Становитесь в цепь! – резко бросает. Хмелев.

Цепь эта составилась из людей. Она протянулась от реки до магазина. Из рук в руки передают ведра. Степан Парфеныч становится в цепь. Рядом с ним учителка. Та самая, Антонина Петровна или как ее. Растрепалась, разлохматилась. Старается. Некогда волосы поправить. Степан Парфеныч тоже старается. Что он, хуже других, что ли? Или ему государственное добро не жалко?

– Дождь, – говорит Тоня.

– Нет, – говорит он. – Снег тает. Вот добра-то пропадет!

– Не все вытащили?

– Какое там, – печалится Степан Парфеныч. – Говорят, поджег кто-то.

Пламя все сильнее. Ветер беспрерывно продолжает раздувать огромный костер. Уже нельзя подойти, чтобы выплеснуть воду. Под ногами тает снег. Приходит трактор с цистерной и мотопомпой. Струи воды взмывают над пламенем и, не падая вниз, улетают паром.

Крыша магазина становится прозрачной. Теса уже нет. Одни стропила. Рушится потолок.

– Однако теперь и вода не поможет, – вздыхает Степан Парфеныч. – Мартышкин труд.

Он идет в глубь двора к избушке сторожа. Здесь шум пламени потише. Дверь сторожки приперта лопатой. Около нее неподвижно стоят люди.

– Мужики, – бодро кричит Степан Парфеныч. – У кого спички есть? А то огня полно, а прикурить негде.

Кто-то подает ему коробку спичек. Он становится спиной к ветру. С трудом закуривает.

– Ну, ветер. Ошалел, разбойник.

Ему не отвечают. Он прислушивается. Среди мужчин разговор вполголоса.

– У него дети-то есть?

– А как же. Пятеро.

– Ой… Ты заходил?

– Заходил.

– А ружье?

– На стене висит.

– Значит, знакомый человек был. Он и не опасался.

– Ясное дело, знакомый. Откуда у нас незнакомым взяться?

– Отпечатки пальцев должны остаться.

– Ищи их теперь. Огонь…

Тоня медленно идет домой. Медленно подымается к школе. Оглядывается. Пламени уже не видно. Только в одном месте сквозь сетку проступает красное пятно. Как кровь.

Дома она снимает и внимательно разглядывает пальто. Оно мокрое и в саже. Она старается вспомнить, где так вывозилась, и не может.

Входит Хмелев.

– Вы знаете, что сторож Тухватуллин убит?

– Что? Отец Копейки?

Пальто выскальзывает из ее рук и падает на пол.

– Да. Ножом в спину.

64

Драница идет по школе. Один бок его в снегу. Ему трудно было взобраться на крыльцо. Да и теперь не легко. Вся школа качается. Тетя Даша расставляет шлагбаумом руки.

– Куда ты?

Драница отталкивает ее.

– Уйди…

– Ты чего толкаешься? Налил шары, так иди спи, а то прется, сам не знает куда.

– Уйди.

На шум выходит Хмелев. Он быстро и не очень вежливо подталкивает Драницу в свой кабинет. Драница никак не хочет в кабинет, но трезвый оказывается сильнее.

– В чем дело?

– Мне. А…нтонину Петровну, – с трудом выговаривает Драница.

– Она на уроке.

Драница внезапно теряет энергию. Он плетется в угол, плюхается на жесткий деревянный диван, роется в карманах и вынимает дамские часы. Протягивает на ладони Хмелеву.

– На.

Хмелев берет часы и разглядывает. Драница пьяной неверной рукой снова лезет в карман. Теперь он вынимает целую горсть часов.

– И это на… Ничего мне не надо. И это на…

Хмелев складывает все это на письменном столе рядом с чернильницей.

– Из магазина? – спрашивает Хмелев.

– Из магазина.

Глаза Драницы округляются. Он с ужасом смотрит в лицо Хмелеву.

– Но я не убивал… Я не убивал. Это он.

– Кто он?

– Я не хотел. Это он.

– Кто он?

Лицо Драницы становится совершенно бессмысленным.

– Кто же? Не вы, так кто?

Хмелев трясет его за плечо.

Драница медленно валится на бок…

В дверь кабинета негромкий стук. На пороге появляется Митя. Он держит в руке пустую помятую канистру. Лицо его мертвенно бледно. Губы дрожат.

– Ты не в классе? – удивляется Хмелев.

– Я не ходил.

– Что случилось?

– Это наша канистра, – шепчет Митя. – Я ее еще утром нашел.

От канистры по кабинету растекается запах бензина. Хмелев еще не понимает, в чем дело.

– Около магазина. В снегу, – поясняет Митя.

Вон оно в чем дело. Хмелев берет у Мити канистру и осматривает.

– А точно ваша?

– Как не наша? Вот еще видно, я ручку припаивал.

– Где Егор?

– На работе. У него там кобыла жеребится.

Хмелев снимает трубку телефона.

– Мне комуталку. Егор?

– Он самый! – Егор говорит так громко, что из трубки слышен его голос на весь кабинет.

– Отец дома?

– Был дома. Спал.

– Так. Все. Спасибо. – Хмелев кладет трубку на аппарат. – Митя, ты побудь здесь. Никуда пока не уходи. Я скоро приду.

Во дворе Хмелеву встречается Мих-Ник. Хмелев останавливает его, они о чем-то говорят. Мих-Ник уходит и возвращается со старенькой берданкой. Хмелев критически осматривает ее.

Мимо проходит Филипп Иванович с плахой на плече. Он сердит и едва здоровается с Хмелевым. Что же это за работа? Драница пьян, Степан Парфеныч тоже, наверно. А ему за всех отдувайся. Хмелев окликает его, начинает объяснять, что надо будет сделать. Филипп Иванович мрачнеет.

– У меня семья, – говорит он.

– У Тухватуллина тоже была семья.

– А что мы с голыми руками?

– Михаил Николаевич, дайте ему ружье.

Филипп Иванович отступает на шаг.

– Ружья мне не надо.

– Вы что, баптист?

– Да… то есть нет… Но почему я! На то милиция есть.

Филиппу Ивановичу никак не хочется ввязываться в эту историю. Тут пулю в живот получишь в два счета. А больница за тридцать километров. Пока довезут, шутя дуба дашь…

– Вы идете с нами или нет? – спрашивает Хмелев. Он говорит властно. Ему приходится подчиняться. Не пойди – опять виноват будешь. Плохо быть маленьким человеком.

Хмелев направляется не в сторону села, а прямиком в бор, по снежной целине. «Куда он?» – недоумевает Филипп Иванович. Но ему теперь все равно. В бор, так в бор. Им овладела безнадежность. Он идет и корит себя. Надо же было ему, старому дураку, выйти сегодня на работу. Сидел бы сейчас дома, а то мало ли что может случиться. Такому, как Степан, человека убить – раз плюнуть…

Но куда же они все-таки идут? Ага – вышли на торную дорогу. Повернули влево. Теперь понятно. Хмелев хочет вывести их к избе Копыловых со стороны леса, где нет окон. Правильно, конечно. Ну, а если сам Степан окажется во дворе? По своей нужде, например? Тогда он их встретит, как надо. Уложит одного за другим, как зайцев. Впрочем, два выстрела. Кто-то третий успеет убежать. Пока-то Степан перезарядит.

Они движутся цепочкой. Впереди Хмелев. За ним Филипп Иванович. Позади – Мих-Ник. На него почему-то напала странная разговорчивость. Словно всю жизнь молчал. Он идет и рассказывает:

– И еще один случай я знаю. Тоже с поджогом. Только там поджег сам продавец…

Один случай он уже рассказал, а это собирается второй. Сколько у него таких случаев? С десяток? Хмелев оборачивается:

– Разговоры кончайте.

Лес редеет. Посветлело. Впереди Филипп Иванович замечает что-то черное, большое. Да это и есть изба Копыловых. Филипп Иванович наклоняется поправить галоши. Теперь он оказывается позади. Так-то оно надежнее будет.

У крайних сосен все трое останавливаются. Прислушиваются. Шумит лес, но со стороны избы ни звука. Хмелев машет рукой: «Вперед».

Под ногами заплот. Снега намело вровень с верхним бревном. Даже перешагивать не надо. Левее что-то черное. Лежит кто-то? Нет, это помои вылили.

Во дворе они осматриваются. Поленница дров. Сарайчик. Пустая конура. Входная дверь в сени открыта.

– Сразу за мной, – шепчет Хмелев. – И не отставать.

Он кидается в сени. Одним прыжком у дверей. Распахивает их настежь. В глаза бьет острый яркий свет.

В избе пусто. Топится печь, постреливая еловыми дровами. На плите кипит чайник. Посреди избы на белом шнуре покачивается электрическая лампа.

– Он только что был здесь, – говорит Хмелев.

Все трое опять выходят во двор. Мих-Ник по лестнице взбирается на чердак. Хмелев осматривает сарайчик.

– Нате-ка вам фонарь, посмотрите за поленницей, – говорит он Филиппу Ивановичу.

Филипп Иванович берет фонарик и идет к поленнице. Ничего нет в ней такого. Мелко наколотые и хорошо уложенные дрова. Он направляет струю света влево, вправо. И вдруг свет останавливается между поленницей и уборной. Филипп Иванович видит два синих ствола, направленных ему в живот, и руку, которая держит ружье. Он даже различает грязный ноготь большого пальца.

Фонарик вываливается из рук Филиппа Ивановича и падает на снег. Лежит на снегу и освещает два валенка, подшитых автомобильной камерой. «Бежать. Бежать… Не успею. Ему только нажать, и все. Я так и думал – в живот».

– Подыми, – слышит он шепот. В лицо ему бьет крепкий запах водки. Филипп Иванович нагибается, трясущейся рукой ловит в снегу фонарик и гасит его.

– Ну, что? – окликает его Хмелев.

– Здесь никого нет, – выдавливает из себя Филипп Иванович. После этого они все трое возвращаются в избу.

– Может быть, он в подполье? – высказывает предположение Мих-Ник. – Я знаю случай…

Хмелев подымает крышку западни.

– Я сечас осмотрю, – сам вызывается Филипп Иванович.

– Осторожно, – предостерегает Хмелев.

– Семи смертям не бывать, одной не миновать, – смеется Филипп Иванович и смело спускается вниз. Он осматривает каждый уголок. Никого нет.

– Ушел, – говорит Хмелев.

65

Вечереет. Во дворе школы высокая раскидистая елка. На ней ледяные игрушки и гирлянды лампочек. Ветер слегка шевелит их, и они позванивают. Между двух сосен по красному стягу идут серебром буквы «С Новым годом!»

Егор у Тони. Он спрашивает:

– Пошто куришь?

– Не нравится?

– Не личит тебе.

– Конечно. Курить плохо. Я знаю. И я не буду… Это последний раз. Я письмо получила.

– Что за письмо?

– Из Березовки. От Бориса. Хочешь прочесть?

– Я не разберу. Ты сама прочти.

– А может не стоит читать? Я так скажу. С Фросей он развелся. Зовет к себе.

– Поедешь?

– Теперь поздно.

– Может, и не поздно…

Егор направляется к двери. Тоня ему вслед:

– Не уходи. Посиди со мной.

Егор возвращается так же молча. Садится на корточки около печки.

– Я подымлю малость?

– Подыми.

Егор оглядывает елку, которая стоит в углу. Не дожидаясь Нового года, она пустила мягкие светло-зеленые ростки. Тоня заботится о ней – каждый день подливает воды.

– Жива моя елка-то? – говорит Егор.

– А как же…

Егор думает о чем-то, хмурится, затем говорит:

– Антонина Петровна, ты мне справку напишешь?

– Какую?

– А такую, что я семь классов закончил.

Тоня удивлена.

– Но ведь ты не окончил.

– А мне надо. Хочу в Асино, в школу механизаторов. На шофера задумал учиться.

– А лошади?

– Лошади что… Они теперь не в чести. Напишешь?

– Такие справки пишу не я, а директор. Но и он не напишет.

– Напишет. Панкин тоже не кончал, а Иван Максимыч справку написал. Был такой директор.

– Не может быть, чтоб написал.

– Очень даже может. Отнес ему Панкин туес меду – вот и справка готова.

– А ты мне рыбу?

Егор краснеет и говорит сердито:

– Ты рыбу сюда не мешай. Рыбу я так. Ты даже не думай. Так что же делать мне?

– Учиться в вечерней школе.

– Это не по мне. Тупо понимать стал. Читаю, а буквы разбегаются, ровно мураши. Никак их в одну горсть не соберешь.

– Отвык.

– Может и так, – Егор вздыхает. – Я вот смотрю, дрожишь ты. Может, печку-то затопить?

– Мне не холодно. О чем ты думаешь?

– Думаю, что лучше схожу-ка я за тулупом, да поедем мы с тобой в Березовку.

– Зачем? Что ты говоришь?

– Дорога известная. Санки кованые. Я Чалого запрягу. Домчу с ветерком.

– Я не понимаю тебя, – говорит Тоня. Но она лукавит. Она прекрасно понимает Егора и благодарна ему за прямоту. Ее глаза влажно поблескивают.

– А ты не плачь, – уговаривает Егор. – Обойдется все. Только пимишки у тебя неподшитые остались. Как поедешь? Ноги ознобишь. Хочешь, я Митькины принесу? Или портянки побольше намотай. Теплее будет…

– Ладно.

– Давай собирайся. Я мигом.

Тоня одевается и ждет Егора. Долго, долго. Или это только так кажется.

Наконец, под окнами скрипит снег. Тоня гасит свет и выходит к Егору. Он вытаскивает из кошевки тулуп и укутывает ее. Он хочет сесть впереди, но она просит:

– Сядь рядом.

Тоня немного трусит на крутом спуске к реке, но все обходится благополучно.

Едут они Обью, зимним путем. Чалый бежит бойко. Долго едут молча.

– Егор! – кричит Тоня. – Останови.

Егор натягивает вожжи. Чалый останавливается.

– Куда ты меня везешь?

– К мужу, – говорит Егор.

– Я не поеду! – Тоня выпрыгивает из саней. Егор пытается удержать ее за руку.

– Обожди.

– Нечего ждать. Никуда я не поеду!

Слезы застилают ей глаза. Егор силой усаживает ее, дергает вожжу. Чалый кидается в сторону. Сразу проваливается в снег. Бьется, потом передними ногами выскакивает на дорогу и вырывает сани из снега.

– Держись, – кричит Егор и свистит острым разбойничьим свистом. Кованые санки летят назад, в Полночное, под молодой луной, мимо темных елей.

Калтай – Переделкино

1964–1967 гг.