Текст книги "Полежаевские мужички"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

«Водите сами!» – распалял он себя. – Подумаешь, фрикцион, фрикцион… Да не так уж и велика премудрость – с неисправным фрикционом привести трактор с поля в ремонт. Ну, собьется он у тебя с дороги немного вбок – так ты сдай назад, выруливая гусеницей нужное направление, а потом дуй себе дальше. Скосит он через какое-то время снова в сторону – так ты снова спяться, работая исправным фрикционом. Сколь ни подергаешься взад-вперед, а куда надо приедешь. Микулин и сам не на крыльях летел, а таким же образом дергался. Что, Вовка уж совсем полоротый: тринадцать лет, так и не сообразит ничего? Нет, Вовка вам не грудной ребенок, разбирается кое в чем.

Вовка, конечно, не стал дожидаться Микулина. Да и зачем его дожидаться, и так видно, со Степаном они споются: один кричит – не приведет Вовка трактор; другой утверждает – не приведет, так заглушит в поле. А вот и не заглушу!

Ворота в деревню были закрыты, и Вовка с разбегу переметнулся через изгородь на руках. У подворотней колодины грелись на солнышке куры – рассыпались сразу в разные стороны. Один лишь петух – гребень красный, будто мороженая калина, – драчливо склонил голову и – боком-боком – пошел на Вовку.

– А, иди ты, – Вовка отлягнулся от него левой ногой.

Гребень у петуха был в крови – уже от кого-то, видать, досталось, – а вот поди ж ты: характер не переломить. Петух подпрыгнул, взлетел на уровень Вовкиного плеча и, хлопая тяжелыми крыльями, со стукотком опустился на голенастые ноги. Вовка опять отлягнулся от него, но петух не намерен был отступать – угрожающе клонил к земле голову, распускал шпоры, разворачивался снова боком.

Вовке показалось, что на него из-за ворот смотрит Микулин. Подошел будто бы к самым воротам и стоит улыбается, ждет, чей верх будет – петуха или Вовки. Вовке хотелось обернуться к Микулину, удостовериться, что это действительно он, а не кто-либо иной. Но петух словно гипнотизировал его. Он следил за каждым движением Вовки, не давал ему выключиться из поединка даже на долю секунды, подпрыгивал, норовя уцепиться шпорами за Вовкину рубаху.

Вовка невольно попятился. Петух гордо занял отвоеванное пространство, держа удобную для нападения позицию.

Вовка взмахнул рукой. Петух подпрыгнул, захлопал крыльями, поднимая ветер и жухлые листья.

Кто-то мешал Вовке взглядом, сковывал его движения. А петух не давал оглянуться, уяснить, кто.

Вовка спятился еще на шаг и, нашарив ногами палку, схватил ее – и к петуху. Но тот уже оценил обстановку: заполошно крича, он убегал по дороге, резво вскидывая голенастые ноги.

– Та-ак, сыночек, – услышал Вовка голос отца. – С петухами воюешь…

Вовку словно окатили из ушата холодной водой.

– А ну, подойди сюда! – приказал отец.

– За-а-чем? – неуверенно протянул Вовка.

– Я кому сказал, подойди!

И надо же такому случиться – Вовка побежал от отца. Он не мог и себе объяснить, почему так случилось. Ну, отодрал бы отец за уши, ну, дал бы ему подзатыльника – так отец же… Да и не сделал бы он ничего такого: Вовка не помнил, чтобы отец когда-нибудь распускал руки, мораль бы, конечно, шепотом прочитал, чтоб из соседей никто не услышал, а бить – нет, это на него непохоже.

– Ну, хорошо, – многообещающе погрозил отец. – Придешь домой – разберемся.

А в чем, собственно, Вовка перед ним провинился? В том, что от петуха драпака не задал? Или, может, Степан успел нажаловаться отцу: мол, сын у тебя грубиян, мол, он у тебя такой, он сякой. Нет, вроде бы не успеть отцу со Степаном перемолвиться, Вовка только что из мастерских, отца, слава богу, там не было.

Вот уж верно замечено: беда в одиночку не ходит. Вовка это по своему опыту знает. Неприятность всегда идет под ручку с другой неприятностью… В мастерских от ворот поворот получил, так еще и с отцом повздорил.

Вовка неприкаянно брел по деревне, не зная, куда себя деть. И домой заходить нельзя: сам себе дорогу отрезал. И к ребятам заглядывать – настроение не то. Ведь выложи им, что Степан о тебе говорил, скажут, так и есть: не привести неисправный трактор. Они же по себе меряют, за рычаги никогда не держались. А Вовка – механизатор. Неделю у Микулина в напарниках ездил.

Решение вызревало у Вовки не вдруг. Он просто еще не догадывался и сам, что носит уже его в себе.

Не было у Вовки намерения угонять трактор, не было, а зуд какой-то уже точил душу. Ведь может же Вовка проехать на тракторе с одним фрикционом, назло всем может.

Вот то-то бы Степан Кузнецов удивился: «Посмотрите, какой мастак, а я не верил в него…»

Вовка забирался мыслями высоко. Но земля не небо: чем выше паришь в мечтах, тем чаще спотыкаешься на дороге.

Утро, говорят, вечера мудренее, но как до этого утра дотянуть?

Пожалуй, пока отец на работе, надо заскочить домой подкрепиться да, может, куда-нибудь и краюху припрятать. Там неизвестно, чем день завершится…

– «Что день грядущий мне готовит?» – просипел Вовка тоскливо, хотя напевом собирался себя взбодрить.

Он открыл калитку и уже отсюда увидел, что дом на замке: ну конечно, мать с сушилки не возвращалась, зерно там провеивает. «Тем лучше, пообедаем в одиночку», – потер он руки. Взгляд его наткнулся на старую ременную плетку, валявшуюся под крыльцом. И опять, не думая еще всерьез о тракторе, Вовка полез ее доставать; кожа у плетки мягкая, из ремешка можно сделать шнур к «пускачу». Был он как раз подходящей длины. Оторвать его от узорами изрезанной трости и сунуть в карман было делом минутным.

– «Все в карманы Ваня тащит, и набит карман, как ящик», – прищурился Вовка, вспомнив любимую присказку отца. Да, отец никак не шел у него из головы. И чего он сегодня так выстрожился?

Вовка похлопал себя по карману. Шурупы, гайки, ножик-складенчик отозвались дружным звоном. Теперь вот к ним отправился и ременный шнур.

– Да, как ящик, – повторил Вовка заключающие слова присказки и, сняв из петли замок, вошел в дом.

Он в каком-то полузабытьи, машинально, поел, не ощущая вкуса еды, отломил ломоть хлеба, с трудом затолкал его в карман и опять оказался на улице.

Киномеханик приклеивал у клуба афишу. Вовка повертелся вокруг него, повыспрашивал, что за картина, и, усевшись под березой на выпирающий из земли мощный корень, по щипку съел припасенную на черный вечер горбушку.

И только тут до него дошло, что сегодня же все Полежаево будет в клубе. И Степан Кузнецов, и отец, и Микулин… Конечно, если они узнают, что сегодня показывают «Выстрел в спину».

Вовка заскочил к киномеханику в аппаратную.

– А на мастерских тоже вывесите? – кивнул он на кипу незаполненных голубых афиш.

– Для кого там вывешивать? Два человека всего работают, – отмахнулся киномеханик.

– Не ска-а-жите. Там тракторов вышло из строя – не пересчитать. Чуть ли не все механизаторы на ремонте.

Киномеханик уловил в Вовкиной горячности какой-то подвох, погрозил пальцем:

– Ой, парень, ты чего-то мне неспроста казацкие песни поешь.

– Да я что, мне все равно, – похолодел Вовка и, спасая ситуацию, намеренно равнодушно повернул к выходу. – Я думал, как лучше: на мастерских повесить, на сельсовете, на школе, на магазине… А мне ведь, конечно, все равно.

Киномеханик бегать с афишами не большой охотник, на Вовку же и навалил это дело. А Вовке что? К мастерским только надо тишком пробраться, чтоб ни Степан, ни Микулин его не увидели, да к сельсовету не под окнами, а с тылу пройти. К магазину же и к школе можно лететь даже с песнями.

В хлопотах вечера и дожидаться не надо – сам настал. Все! Пора действовать!

Вовка, полный решимости, проскочил мимо доярок, торопившихся в клуб, но перед воротами в поле заробел. А тут еще этот кот добавил тревоги. Какие-то заколдованные оказались ворота: днем их охраняет петух, вечером около них несет караульную службу зеленоглазый котище.

За воротами Вовка нажал на динамик «жучка»: в темноте можно залететь в яму, в колдобину, споткнуться о вывороченный пласт дерна – земля перед гаражами исхрястана техникой.

Микулинский трактор стоял на месте, перед въездом в мастерские. Степан Кузнецов не пустил его даже под навес. Как же, у него на ремонт очередь… А то еще, может, на полках нету и запасных фрикционов, надо ехать в район…

Вовка залез в знакомо пахнущую кабину. На сиденье валялась фуфайка Микулина, будто он отлучился на перекур, а не ушел домой до утра. Фуфайка обычно прикрывала ящичек с инструментами. Но сейчас его не было под сиденьем. Ящичек Микулин куда-то припрятал. Конечно, гаечные ключи, отвертки, молотки, плоскогубцы, масленки, шурупчики, свечи дороже для тракториста даже новой фуфайки, а уж о микулинской, из которой вата клочьями лезет, и говорить не приходится. Так что Вовка не напрасно прихватил с собой ременную змейку от плетки. Шнур-то от пускача лежал у Микулина в ящичке.

Вовка взялся для пробы – за рычаги управления: левый упруго пружинил, а правый проваливался, как в пустоту. Ну, где наша не пропадала!

Вовка, посвечивая фонариком, выпрыгнул из кабины, прошел к двигателю пускача. Он поблескивал машинным маслом. Под заплывшей мазутом колбочкой карбюратора висела капля горючего. Она, как росинка, отражала лучи фонарика и горела радужным сколком стекла.

Вовка накрутил ременную плетку на пускач, но дернуть за шнур не осмеливался.

За спиной – он ощущал это – жила деревня. Ее не было в темноте видно. Даже в микулинском окне свет либо погас, либо его заслонили постройки. Но до Вовки долетали вздохи коров, взбренькивали у собачьих конур цепи, нет-нет да и закудахчут – как будто рядом! – на чьем-то нашесте куры. Вовка никогда не думал, что темнота бывает такая чуткая. По мосту через Березовку проехали на телеге – опять как рядом: протяни руку – и упрешься ладонью в дроги. Слышно даже, как в щели меж мостовин сыплется в речку потревоженный колесами песок… У кого-то в доме несмазанно скрипнула дверь… Ой, не все Полежаево в клубе! Старики и старухи не променяют тепла печей ни на какие заманы.

Вовка дернул шнур – камнепад обрушился с неба. Трактор не просто трещал, он задыхался в дробильном грохоте, надрывался в реве, и Вовка, оглушенный, раньше времени переключил подачу горючего на мотор. Мотор не схватился.

Тишина вернулась на землю, но в ней не было уже ни бренчания собачьих цепей, ни квохтанья кур на нашестах, ни скрипа дверей. Будто мир погрузили глубоко в воду, отгородили от той жизни, какой он только что жил.

Ноги дрожали в коленях. Вовка, притушив свет, прислушался к темноте и стоял не шевелясь до тех пор, пока не вернулись к нему прежние звуки и шорохи. Деревня, оказывается, никак не отреагировала на обвальный грохот. Но Вовка, не очень-то доверяясь тишине, еще потянул время: отошел от трактора, присев на корточки, повслушивался в шелест травы – не перебивается ли он чьими-то шагами – и только после этого вернулся к покрытой потным холодом машине. Он не полез сразу к мотору, а завернул к баку с горючим, проверил, не слито ли оно, и, убедившись, что заправки хватит на дальний путь, снова прокрался к пускачу.

Вовка вновь намотал змейку шнура на разгонное колесо, вновь пережил минуты оглушающего грома и треска, но у него на сей раз хватило терпения раскрутить мотор дизеля так, что тот принял, наконец, живительный ток горючего, заработал ровно и – по сравнению с пускачом – почти бесшумно.

Вовка залез в кабину, врубил в ней свет, дал ток передним и задней фарам и, дождавшись, когда мотор прогреется, выжал сцепление. Трактор вздрогнул. Волнуясь, Вовка нащупал набалдашник переключателя скоростей и для начала толкнул его прямо вперед. Гусеницы лязгнули, темнота поплыла навстречу капоту, раздвигаясь в стороны перед пучком сильного света.

Трактор явно забирал влево, шел дугой, и выровнять его ход было нельзя: правая ручка рычагов управления обессиленно проваливалась.

– Пожалуй, так на второй скорости и поеду, – решил Вовка, не очень-то пока надеясь на свою реакцию: мало ли какая возникнет преграда, на медленном ходу можно и сообразить, что к чему. Все-таки машина-то инвалид.

Трактор сунулся радиатором в рытвину – Вовке, чтоб усидеть, обеими руками пришлось упереться в приборный шит – и, еще круче развернувшись влево, вылез по скосу наверх. Фары выхватили из темноты деревню, и сразу чуть ли не во всех окнах заиграл свет. У Вовки мелькнула даже мысль, что это не отражение от фар, а загорелись лампочки под потолками, что он слишком долго возился с двигателем и люди уже вернулись из кино. Рискуя снова свалиться в канаву, Вовка попятил трактор, выворачивая его на полевую дорогу. Направляющие колеса лязгнули сзади ослабевшими цепями гусениц и, зависнув над рытвиной, огрузили машину вниз. Радиатор взмыл кверху, поднявшись на уровень ветрового стекла, уперся фарами в вязкое небо. Вовка торопливо включил переднюю передачу, и он, трактор, выползая из кювета, успел развернуться чуть ли не на девяносто градусов.

Вовка не удержал себя, чтобы не оглянуться. Деревня по-прежнему отсвечивала окнами, и, как при луне, белели стволами березы, сбегала под горку изгородь, а вдоль нее густым плющом чернела крапива. Господи, да он же заднюю фару не отключил! Вовка щелкнул тумблером, чернильная темнота осела за трактором, поглотив в себя и деревню с березами, и тем более изгородь, как плющом, затянутую крапивой.

Трактор уже опять съехал с дороги, опять надо было спячивать его назад. Ну, это дело не хитрое. Вовка быстро приспособился к переключению скоростей: от второй до заднего хода – один рывок рычага. Благо, не плуг за собой тянешь, сдавай назад, хоть полверсты. Конечно, полверсты спячиваться ни к чему, и на нескольких сантиметрах гусеничный трактор можно развернуть в любом направлении. Но дергаться взад-вперед придется, от этого сейчас никуда не уйти.

Дорога свернула в березнячок, разреженный ельником, перескочила ручей и повела к песчаному карьеру уже строевым лесом.

Мотор работал ровно и басовито. В кабине смотровое стекло усеялось крапинками пота. Душа у Вовки ликовала и пела: «Ну, что, Степан Сергеевич? Чья взяла?» Трактор слушался его, как умная лошадь.

Лес казался каким-то неправдашним. При свете фар и зелень хвои, и пестрота листьев приобретали особую сочность и напоминали скорее не настоящие деревья, а картину художника.

Перед взлобком дорога неожиданно раздвоилась, и трактор сам себе выбрал левую, неразъезженную, отвилку. Отвилка эта опять раздвоилась, и опять трактор отвернул влево.

Ночью лес узнавался трудно, и Вовка не сразу сообразил, что уже давно едет к карьеру заброшенным и опасным путем.

Лет пять назад носились на машинах с ветерком и по этой дороге, но когда вплотную к ней подступил овраг, с каждым дождем, с каждым таянием весенних снегов размываемый все сильнее, ретивая шоферня пробила к карьеру объезд. Но это ж для опытного механизатора овраг страшен, а для Вовки и сам леший – друг.

Овраг выходил к дороге не сразу. Вовка увидел сначала по правую руку от себя широкий темный проем в деревьях, из которого на него дохнуло сыростью, потом запорошенная палыми листьями и мертвой хвоей просека выскочила в сосняк, и уж только после этого деревья вообще отступили с правой обочины, а луч фар, не находя во что упереться и скользя по песчаному обрыву, так ни разу и не высветил дна оврага. Да неужто он бездонный?

Левая рука непроизвольно отжимала рычаг управления, заставляя трактор, и без того забирающий влево, еще круче вязать дугу. Вовка заметил это, когда гусеница соскребнула кору с осинки, ближе других выскочившей к дороге, и уже подмяла ее под себя. Нет, пока есть еще относительный простор для маневра, надо сантиметров на тридцать дать задний ход. Вовка переключил скорость и, покрываясь потом, лег всем телом на рулевой рычаг. Мотор освобожденно гудел, а Вовка давил и давил на ручку рычага и не понимал, отчего так легко двигателю. Боже ж ты мой, да он же работает на холостых оборотах – нога у Вовки онемело топила педаль сцепления. Вовка медленно отпустил ее, но это ему казалось, что медленно, а нога, видно, дрогнула – и трактор рывком качнулся назад. Вовка испуганно осадил его, не успев развернуть гусеницу. Суетливо переключив скорость, он послал трактор вперед и снова – на сей раз уже плавно – спятился. Истерзанная гусеницей осинка распрямилась обочь кабины. Кора с нее слезла клочьями. И Вовка представил, что могло бы произойти, доведись шпорами гусеницы вглодаться не в тонкий податливый прутик, а в ствол заматеревшей сосны или ели. Чего доброго, трактор могло б развернуть и поперек дороги – ни назад не сунешься, ни вперед не пройдешь. Хорошо, если шесть с половиной тонн веса подрагивающей машины распределятся таким образом, что центр тяжести окажется по эту, невидимую, черту на дороге, за которой тебе дарована жизнь, а если по ту, ближнюю к осыпи? Какие тормоза тогда остановят трактор?

Вовка отер рукавом испарину, выступившую на лбу, и тронул машину вперед.

Ему почему-то очень некстати вспомнилось, что он забыл у ворот мастерских свой ременный шнур, с помощью которого раскручивал диск пускача. Ну, и невелика потеря, не возвращаться же из-за нее домой. На обратном пути подберет, чтобы не оставлять за собой никаких улик.

На дорогу выкатился еж, побежал по световой толоке впереди трактора. Вовка не испытал от его появления ни восторга, ни желания поймать растерявшегося звереныша. И когда еж, ослепленный фарами, с разгону не сообразил, что земля под ним неожиданно оборвалась, когда он взмелькнул черными лапками, на лету сжавшись в упругий комок, Вовка от ужаса закрыл на мгновение глаза. Ему даже показалось, что внизу, в утробе оврага, тело ежа глухо шмякнулось и эхо пронесло звук шлепка по всему лесу.

Дорога слегка свернула от оврага, но он тут же, за поворотом, догнал ее и еще теснее прижал к деревьям. Ни вправо, ни влево тут уже повернуть, пожалуй, было б нельзя. Вовке пришла на память сказочка о двух баранах, встретившихся на горной тропе. Они, бедолаги, не смогли разминуться: таким узким был переход. Но вывернись сейчас из-за поворота не трактор, нет, а тот же баран, посмотрел бы Вовка, куда б он стал отворачивать. Хотя, ему, конечно, не страшно: встречный баран мог бы сигануть в лес. Но Вовка-то на тракторе не сиганет – деревья не пустят. А по правую сторону… Перед радиатором медленно ползла земля. Ползет, ползет – и вдруг проваливается в темноту. Луч от фар скользит по ней, как по небу, не находя, за что уцепиться.

Вовке слышалось даже, как из-под правого трака оползнем стекал по круче песок. Ему даже чудилось временами, что кабина накренивается, что земля ускользает из-под нее, и он невольно прибавлял газу, чтобы выскочить из опасной зоны.

У него разнылось от напряжения плечо, которое было ближе к оврагу. Он перетрудил его, наверное, потому, что на роковых метрах пути словно бы упирался во что-то хоть и невидимое, но твердое. И всем корпусом, а особенно правым плечом помогал машине не завалиться набок. Стоило ей чуть-чуть огрузнуть на правую гусеницу, как Вовка задеревенелым туловищем клонился к свободному сиденью, пока трактор не выравнивался, не обретал устойчивость…

Вовка утопленником вцепился в спасительную рукоятку рычага управления – пальцы самому дьяволу не разжать: закостенели. В кабине было душно, и пахло потом больше, чем бензиновыми парами, но Вовка не замечал этого. Он расширившимися от ужаса глазами смотрел вдаль.

На песчаной кромке обрыва вверх корнями распластанно лежала сосна-выворотень. Вершина ее могучей кроны была отпилена темнотой, а корневище, как морское чудовище, как спрут, топорщилось своими отростками и выглядело живым. Оно, казалось, подзывало Вовку к себе, как рукой, приглашающе взмахивая одним из широких щупалец. Вовке начинало чудиться, что сосна продолжает сползать по песчаной круче в бездонную глубину и манит за собой его, Вовку.

Вовка до крови прикусил губу. Корневище-спрут медленно уплыло назад, в темноту.

Трактор полз по кромке обрыва, с которой – может быть, даже сегодня – обрушилась, потеряв опору, сосна.

Дорога стала невообразимо узкой. На ветровое стекло угрожающе надвигались рогатины сучьев. И тогда думалось, что они вот-вот вспорют кабину и, словно вилами, пригвоздят Вовку к сиденью. Но трактор упрямо пер на них, и сучья, скользнув по капоту машины, проскрежетав по ее кабине, затихали, успокаивались сзади.

Вовка не смел оглядываться. Он прощупывал взглядом дорогу перед радиатором, пытаясь предугадать, что его ждет, – хорошо, что колея закруглялась немного влево, и ему не надо было поминутно бросать машину взад-вперед. Но уж очень узок был уступ для проезда. Добро бы лежал под трактором твердый грунт, а то ведь – песок. Усыпанный жухлыми листьями, он успокаивающе обманчив – смотришь, вроде бы сухо и ровно, но Вовка всем телом ощущал: гусеницы выворачивают из-под листьев песок, склонный утекать вниз водой.

Вовка понимал, что трактор останавливать опасно: твердь под ним была ненадежной. Он чувствовал, как она податливо оседает под тяжестью машины. И спасение было сейчас в одном – быстрее проскочить гиблое место.

Там же, где колею не замело листьями, там, где она проступала сеевом скипидарно-бурых иголок, можно было довериться глазу: какой видишь дорогу, такая она и есть. Но чем она лучше замаскированной? Тот же самый песок.

И хоть дорога, словно помогая Вовке, полукругом отжимала лес от оврага, левая гусеница все равно норовила выскочить за обочину, зарыться в ягодник, в муравейник, в кусты ивняка, вгрызться в податливую кору необхватной сосны. Рывочками, на сантиметрик, на два вершка трактор приходилось сдавать назад, чтобы направить на колею, и Вовка слышал, как на таких разворотах уплывал песок не только из-под правой, но даже из-под левой гусеницы. Нет, он не соскальзывал по круче в овраг, он продавливался, расступался, словно вода, и создавалось такое ощущение, что вся дорога садится, сползает вниз вместе с многотонной и неуклюжей громадиной, вызвавшей этот оползень.

Вовка прямо-таки сросся с машиной, будто наделив ее своими нервными клетками. Малейшая оступь гусеницы испуганно регистрировалась его сознанием, заставляла крепче сжимать рукоять рычага, словно в ней одной и заключалось его спасение.

Ох, Вовка бы и врагу своему не пожелал такой дороги, какая выпала на его долю!

У него мелькнула подленькая мыслишка выпрыгнуть из кабины. Но куда прыгнешь: откроешь дверцу – и вот она, бездонная пропасть, прямо под змеисто ползущей гусеницей. Перелезть к левой дверке? Да ведь на секунду выпустишь управление из рук – и неизвестно, успеешь ли даже передвинуться с одного сиденья на другое. Выключить мотор? Но трактор-то и на ходу оседает на правый бок.

Так что уж лучше стиснуть зубы и вести его только вперед.

Дорога неожиданно пошла под уклон, забирая все круче вправо. Левая гусеница поминутно вгрызалась теперь не в кусты, не в ягодники, а в стену земляного откоса, который рос и рос, пока не сравнялся верхним обрезом с крышей кабины и пока, наконец, совсем не удвинулся в непроглядную темноту. Вовка сообразил, что это спуск в карьер, прорытый когда-то бульдозерами.

Трактор достиг дна оврага, мертво-желтого, изуродованного кратерами ям и холмами земли, без единого кустика, без единой травинки. Свет фар уперся в противоположную стену котлована, отглаженную ковшами экскаваторов. Нет, овраг был не такой уж глубокий, каким казался сверху. Чуть правее изъеденной землеройными ковшами стены начинался пологий откос. Вовка углядел на нем укатанную дорогу. Так вот он где, новый объезд, пробитый шоферней к карьеру.

Вовка враскорячку вылез из кабины на гусеницу, свалился в песок. Ноги не слушались его. Все тело ныло надсадой. Каждая клеточка его была чужой. Вовка уперся руками в песок, чтобы подняться, и не поверил, ощутив, каким стал тяжелым: мышцы не выдерживали его, дрожали перенапряженными струнами.

Вовка все же поднялся. Так шатало, наверное, космонавта, вернувшегося из полета на землю. Только Вовку свое возвращение не радовало. Ему ничего было не любо, не дорого.

Он рухнул снова на песок и, распластавшись, долго был неподвижным. Кажется, так бы и пролежал тут до смерти – ни волков, ни самого лешего не страшно.

Мерно рокотал трактор. Сквозь его рокот был слышен наверху шум деревьев. Откуда-то издали, из деревни, долетал крик петуха, перепутавшего ночь с утром. Не того ли самого, голенастого?

Вовка перевернулся на спину, разбросав руки в стороны, и лопатками, сквозь пиджачишко, почувствовал идущий снизу холод. Скребнув по земле пальцами, он набрал горсть перемешанного с галькой песка, вяло сдавил его – кажется, выступила вода, скользнула по запястью в рукав, обожгла холодом. Может, это и не вода, конечно, а песок, выстуженный росой и туманом.

Вовке послышалось, что где-то заговорили люди. Он проворно вскочил и, перевалившись туловищем через гусеницу – забраться на нее не хватило сил: к ногам словно двухпудовые гири подвешены, – дотянулся рукой до рычажков газа, отжал его до упора.

Мотор задохнулся. Тишина опустилась как с неба, и словно накрыла овраг звуконепроницаемым колпаком. Даже шум деревьев, слышимый при работе двигателя, куда-то отодвинулся, исчез. И люди нигде не говорили, не пел петух, не шуршали на ветру жухлые листья.

Немым истуканом стоял трактор, уставясь немигающими зрачками передних фар в отвесную стену песка, а задней высвечивая пологий взъем к лесу.

Вовка выключил свет и в темноте почувствовал, что трактор излучает живое тепло.

«Ну вот, теперь вы его поищете», – устало подумал Вовка, не испытывая никакого удовлетворения ни от того, что он привел машину в карьер, ни от того, что Степан Кузнецов утром волосы будет рвать на себе, хватившись пропажи. Кажется, достань в нем, Вовке, сил, он привел бы этот трактор обратно и поставил бы его к воротам мастерских точно так, как тот и стоял с вечера. И пусть никто бы и не узнал, что Вовка может водить трактор без фрикциона, пусть безнаказанно важничал бы Степан Кузнецов и не подпускал к трактору: Вовка не видел сейчас услады ни в своей мести, ни в собственном самоутверждении.

Он достал из кармана фонарик и побрел домой не той короткой дорогой, какой приехал сюда, какая была знакома ему теперь каждым листиком, каждым песчаным вьюночком, он пошел объездным, более длинным путем. Идти по следам своего трактора у него не хватало духу. Только сейчас ему сделалось по-настоящему страшно, и его начинала пробирать дрожь.

Вовка не знал, как одолел четыре версты дороги. Он помнил только, что шел долго, томительно, что, когда выбрался наконец к деревне, окна в клубе пылали светом и у крыльца гомонил народ. Кино, видимо, давно кончилось, молодежь устроила танцы.

Вовка открыл калитку своего дома, замка на дверях не было, но Вовку, судя по всему, не ждали, потому что свет в избе не был зажжен. Само собой, родители были уверены, что сын носится у клуба с другими ребятами.

Вовка поднялся на сеновал, где у него было постелено, разделся и, комом бросив одежду, упал на подушку. Он уже сквозь сон натянул на себя холодное одеяло и тут же увидел, как в яви, огромного петуха, того самого, голенастого, с горевшим калиной гребнем.

Петух убегал от кого-то, бойко отбрасывая назад голенастые ноги, пригнув шею к земле и чудом не опрокидываясь клювом в землю. Шпоры его мелькали медными пятаками, а гребень надломленно зависал над глазом и по капле ронял на дорогу густую кровь. Кровь, твердея, отскакивала от земли калиной-ягодой. Мальчишки собирали ее в пыли.

– Ребята, – слабым голосом умолял их Вовка. – Да калины и в палисаднике можно нарвать.

Но они не слышали его крика, бежали за петухом, и Вовка бежал вместе с ними, только не нагибался за ягодами. Петух убегал от него. И пока Вовка гнался за ним, произошло непонятное превращение: петухом-то стал Вовка, и не у настоящего петуха, а у Вовки уже сочился кровью гребень. Вовка ощущал его тяжесть, чувствовал боль в надломе и видел отпрыгивающую от земли калину.

«Так от кого же я убегаю?.. Надо остановить кровь», – и догадывался, что бежит от себя самого, а тот, настоящий петух, идет следом и горделиво клюет ягоды.

«Что ты делаешь? Не твои!» – продолжая бежать, кричал Вовка, не понимая, зачем он бежит от себя. Ведь вон настоящий-то петух не бежит…

Вовка проснулся совсем разбитым. Отца с матерью в доме не было. На столе лежала записка. «А кто будет копать картошку?» – прочитал Вовка и сразу узнал руку отца. Уразуметь же смысл записки он долго не мог. Ох уж эта отцовская манера изъясняться с сыном! Все подковырочками, насмешками, недомолвками… Что за загадку решил загадать он сыну сегодня? Ах, да, Вовка вспомнил: отец же вчера с утра говорил, что если Володька будет свободен, пусть копает в огороде картошку – начнутся занятия в школе, и вздохнуть станет некогда. Надо же… Вовка с этими мастерскими отцовский наказ забыл-исперезабыл. Значит, о нем и напоминал отец, когда Вовка у ворот воевал с петухом. Еще бы: со стороны-то, конечно, картина открылась не из тех, что облагораживают сыновей в глазах родителей. Опять, скажет отец, мой балбес ветер в поле гоняет.

Вовка склонился над умывальником, чтобы ополоснуть лицо, и обомлел, увидев себя в зеркало: все губы в кровоподтеках. Вот уж верно, петух с калиновым гребнем. Стал руки намыливать – а на обеих ладонях мозолищи: «копать картошку» – и мыло-то взять больно.

Побитой собакой вышел Вовка на улицу. Ноги были словно резиновые, шарашишься на них, а не идешь. Казалось, не на тракторе вчера ездил, а марафон без тренировки сдавал.

Вовку, как преступника, потянуло к месту своего преступления. Он направился к мастерским. И второй раз за сегодняшнее утро удивился: трактор стоял уже у ворот. Может, и не было этой дурацкой ночи? Может, приснилось все?

Нет, шнур от Вовкиной ременной плетки висел, захлестнутый петлей, на дверной ручке. Вовка его не вешал. Значит, Микулин подобрал на земле и, обо всем догадавшись, пошел по следам, оставляемым гусеницами. Конечно же, трактор не птица, не по воздуху улетел.

Микулин сидел на завалинке, курил.

– Ну что, Володя, утер нам нос? – спросил он тихо. В его голосе не было ни иронии, ни угрозы, скорее даже прозвучала нотка жалостливости.

Вовке сделалось стыдно.

– Да-а, – протянул Микулин и отвернулся, чтобы не встречаться с ним взглядом, словно в чем-то был виноват и сам.