Текст книги "Полежаевские мужички"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Леонид Фролов
Полежаевские мужички

Стакан киселя

Варвара Егоровна так и сказала старшему сыну:

– Дармоед ты у меня, больше никто. Я в твои годы в поле снопы вязала наравне с бабами. А тебе, лоботрясу, дров уж лень наколоть.

– Да я наколю, наколю, не заводись только…

– Чего уж теперь «наколю»… Без тебя наколото.

Славке было, конечно, неловко, что мать вернулась с работы и ей пришлось еще заниматься дровами. Забегался, из головы все родительские наказы вылетели.

– Я, помню, маленькая была, так все хозяйство на мне лежало: и корову доила, и полы мыла, а про дрова уж и не говорю…

– Ну чего ты, мам, сравниваешь старое время с нынешним! – остановил ее Славка. – Ты же сама жаловалась, что выросла и детства не видела. А у меня детство.

– Ой ты, поросенок, матери помогать, так не детство?

В дверях звякнуло.

Дверь открылась, и Тишка, налившись кровью, переставил через порог ведро воды. Силенок у него было мало, вода плескалась через края, а ему уж ведра и не уравновесить, не нес, а волок.

– Вот у меня хороший-то парничок, вот мамкин-то помощник растет… – Варвара Егоровна притянула Тишку к себе. – Смотри-ка, семилетний ребенок воду носит, с дровами возится, а ты по деревне ветер гоняешь. Ведь тебе двенадцать годов. Скоро жениться запросишься…

Тишка захохотал:

– Же-е-нить-ся!..

А Славик мстительно подумал: «Ну подожди, маменькин сынок! Будет и на моей улице праздник».

Он вышел в ограду и решил с вечера наготовить дров на завтрашний день.

Только размахался как следует топором, вошел в охотку, а тут Володька Воронин пришел:

– Поедем на заработки!

Вот тебе раз!

– Какие заработки?

– Тресту на льнозаводе сдавать.

Славик и топор в чурбане оставил:

– Поедем.

– Да не сегодня. Завтра с утра. Ты только Маринке Петуховой скажись, что согласен. Она за командиршу у нас.

Славик сразу к Маринке и побежал.

* * *

Работа была несложная, но очень уж пыльная. Треста за зиму слежалась, и пыли в ней накопилось как на дороге. У ребят и лиц уже не видать – одни глаза оставались чистыми.

– Ой, миленькие, вас ведь и девки не будут эдаких чумазых любить. Смотри-ко, ухристосались до чего…

Маринка Петухова, женщина лет пятидесяти, сохранившая свое молодое имя Маринка за то, что была непоседлива как подросток, стояла в кузове машины, а Славик с Вовкой бросали ей снизу снопы. Маринка укладывала их поровнее и все поторапливала ребят:

– Ой, милые, поздно на льнозавод приедем, так в очереди долго придется стоять. А вам еще и умываться надо бежать.

Шофер Коля Попов, белобрысый молодой парень с Заречной Медведицы, сидел в кабине и подыгрывал Маринке:

– А я их, неумытых, и не повезу. Пускай до Березовки пешком бегут!

– Ты бы лучше, Коля, помог нам, чем барином-то посиживать, – не выдержал Славик.

– Нет, парень, – сказал Коля. – Я шофер. У меня заработок с колеса начисляется: сколь на спидометр накрутит, столь и запишут. А у тебя с тоннажа – вот и покидай снопики-то. Для мускулатуры полезно.

Он курил душистые папиросы и, изловчаясь, пускал дым колечками к Маринке Петуховой.

Маринка хохотала, отмахиваясь от колечек:

– Коля, я ведь старая с тобой играть-то. У меня и зубы давно выпали.

Коля все-таки не выдержал: натянул на себя комбинезон и стал помогать ребятам.

– Все равно не уберечься, и меня запылили.

Перед Маринкой вскоре выросла гора из снопов.

– Ой, милые, перегодите немного, а то кривой воз накладу, – взмолилась она.

Платок у нее сбился с головы, она работала простоволосая. Руки мелькали, как спицы в колесе. Но втроем-то на одну навалились, разве ей успеть.

Коля снова сел в кабину курить.

А Славик лег на траву. Спина с непривычки-то подзанемела.

Воз едва возвышался над кабиной, еще класть да класть. А силы были уже на исходе.

– Посмотри, – показал Вовка руки. Ладони у него были искрашены ссадинами. – Восемь заноз достал!

Славик посмотрел на свои повнимательней: господи, да и у него в занозах! А он-то думал, чего руки горят? Не натер пока, вроде мозолей нет. Стал булавкой выковыривать застрявшие под кожей иголки льняной костры. Насчитал одиннадцать штук.

После перерыва работать было куда тяжелее. Снопы то вырывались из рук, то перелетали через машину, и их приходилось бросать наверх по второму разу. Славка брался за них теперь уж двумя руками и сначала раскачивал, а только потом запускал к небу.

Глаза саднило от пота.

Маринка все так же легко и сноровисто укладывала воз.

Ей, конечно, что, не велика тяжесть выравнивать снопики. Пофуркала бы снизу, так сразу бы скисла. Затрата энергии в десять раз больше.

– Ой, милые мои, и я выдохлась, – возвестила Маринка неожиданно и вытянулась на возу. – Посидите, ребята, дайте в себя прийти.

Смотри ты, а еще сейчас как заводная крутилась, с одной стороны на другую лазила. Славка сразу сообразил, что Маринка их, своих помощников, бережет. Увидела, наверно, что рубахи взмокли, и пожалела.

Вовка повалился в траву снопом.

– Безобразие, конечно, – сказал он, отдуваясь. – О чем только конструкторы думают? Неужели машину не изобрести? Чтобы нажал кнопку – и воз готов.

Он уже и занозы на руках не считал: бесполезное дело – не сосчитать.

Маринка свесилась сверху.

– Николай, у тебя часы-то есть? – спросила она озабоченно. – Скажи, сколь время?

– Три беремя, – пошутил Коля.

– Нет, правда, сколь?

– Скоро десять.

Маринка заохала:

– Ой, ребята, давайте воз накладем, дак в дороге наотдыхаемся.

Вовка нехотя поднялся с земли, присел несколько раз, вытягивая руки вперед, – разминочку сделал.

И Славик встал. На одном самолюбии теперь уж существовал. А то бы плюнул на все и ушел, но не хотелось видеть, как стал бы торжествовать брат: слаб, скажет, Славочка, ты в коленках – два часа поработал, а уж и выдохся. Выдохся не выдохся, но было не сладко.

Снопы, вдобавок ко всему, и развязывались. Стягивать их заново у ребят не хватало терпения: руки-то исколоты в кровь.

Славик время от времени поглядывал на ладони: пожелтели, как йодом намазаны.

– Ой, миленькие! – причитала наверху Маринка. – Вы уж растрепанные-то снопы оставляйте тут. Все равно одним разом не увезем. Потом оборками свяжем.

Она привычно вершила воз, лазила на коленях, и Славка представил, как они у нее исколоты. А Маринка и виду не подавала, что работа тяжела ей. Пурхалась себе наверху да пурхалась.

– Ой, ну-ко, надо давно бы сдать, – говорила она сама себе. – Смотри-ко, мыши уж начали тресту точить: костра как из-под мялки сыплется. А мы-то, дуры, лен рвали и неба не видели. Впустую ведь и старались. Думали, треста двойкой пройдет, а ее и полуторкой теперь не возьмут. Ой, дуры, ой, дуры…

Коля-шофер высунулся из кабины:

– Да теребилкой ведь основное убрали.

– Как бы тебе не теребилкой! – вскинулась Маринка. – Дожди пошли, так кто всю осень-то мок? Теребилку не поднимало, на полосу и заехать не могли. Маринка да Варя выдергали ленок.

– А ребятишек-то гоняли из школы… Забыла?

– Дак ты али хотел, чтобы две бабы весь выдергали? – рассердилась Маринка. – Мы ведь тоже не лошади!

Переругиваясь с Колей, она завершила воз. Коля помог ей прижать поклажу пригнеткой.

Ребята было тоже сунулись к ним, но исколотые руки не держали веревку.

– Ладно уж вам, отвалите, без вас сделаем, – сказал Коля.

Машина, когда Коля затягивал пригнетку, шевелилась как живая и покачивалась на рессорах из стороны в сторону.

– Не запрокинет? – спросила Маринка.

– Ну да ведь мы не пьяные, – сказал Коля. – На повороте сумеем притормозить.

Кабина была рассчитана на двух пассажиров. Поэтому Славику пришлось сесть между Вовкиных ног.

– Ничего, в тесноте – не в обиде, – сказал Коля и нажал на стартер.

В машине запахло перегоревшим бензином.

Маринка всю дорогу только и говорила о льне. Ругалась, что зимой не отвезли.

– Двойкой бы сдали… Сколь вот теперь потеряем, раз пойдет не тем номером.

– Рук-то не хватает в колхозе, – сказал Коля и кивнул на ребят: – Когда вот они подрастут?

Славка за дорогу не отдохнул, а только больше устал. Хоть они и менялись с Вовкой местами, а что за езда – на двоих одно место.

Приехали на льнозавод, обоих пошатывает.

– Ничего, ребята, – сказал Коля. – Даром хлеб никому не дается. Это с непривычки тяжело, а втянетесь – будто так и надо. Вон Маринка – словно огурчик…

Руки у «огурчика» были тоже в крови. А колени исколоты ли, не видно: Маринка под юбку Пашины, мужа своего, штаны натянула. Славик только сейчас заметил, что она под мужика вырядилась.

Очередь к весам была небольшой: прошлогодний лен сдавали одни ротозеи.

Славик, пока ехал, все опасался, что придется снопики таскать на весы, а с весов опять на машину, а потом уж сваливать, где отведут место. Но весы были не такие, как в колхозном амбаре. На них въезжали прямо машиной, так что лишней работы не было.

Взвесились, разгрузились, а на обратном пути пустыми взвесились – и результат готов. Одно действие арифметики: из большего вычесть меньшее.

Но вот разгружаться-то было не так-то просто, как думал Славик. Если бы самосвал, так свалил, и все. Тут же топчешься на снопах, как петух, а толку нет. За дорогу они друг с другом слежались; дергаешь за один сноп, а за него два уцепились. Вспотеешь хуже, чем на погрузке. Дергаешь, дергаешь, а оказывается, сам же на этом снопе и стоишь. Они же все одинаковые, и не разглядишь, где конец, где начало.

К машине подошла лаборантка:

– Мальчик, сбрось-ка мне три снопика.

Славик первые попавшиеся чуть не сковырнул вниз. Но Маринка зашикала на него: «Ты что? Соображаешь?» У нее уже были приготовлены снопики – длинные, ладные, мышами не тронутые.

Она сбросила их к ногам лаборантки, но лаборантка и не подумала за ними нагнуться.

– Мальчик, дай мне вот этот и этот, – указала она длинной палкой. – А ты, мальчик, – обратилась она к Вовке, – с той стороны сбрось…

– А эти разве не наши? – закричала Маринка. – Чего не берешь?

Лаборантка ей не ответила. Подняла сброшенные ребятами снопы и ушла.

– Эх вы, простофили! – сказала Маринка ребятам.

– А мы-то откуда знали…

Треста прошла номерной, и Маринка радовалась, что хоть не ноль – семьдесят пять и не ноль – пятьдесят.

– Я думала, хуже будет, а вы, ребята, удачливые.

Прямо тут же в кассе выдали деньги за сопровождение и разгрузку машины. Получилось по два рубля восемнадцать копеек на человека.

Вовка, радуясь, сразу заявил Маринке:

– Ну, я и завтра поеду.

А у Славика вроде бы перестала ныть спина.

* * *

Они зашли в столовую. Время все-таки перевалило давно за обед, пора подкрепиться.

Славка приглядывался к ценам в меню, но, хоть и хотелось есть, тратиться было жалко. Как же так: работал, работал – и вдруг просадить деньги в столовой, остаться ни с чем.

Он пробил талон на стакан киселя, который стоил восемь копеек, и сел за столик к окну.

Маринка выбила себе котлету, а Вовка смог расщедриться лишь на чай.

– Ну, милые, не уработались, видно, вы, – сказала Маринка. – А у меня дак живот прямо свело от голода. Вот как уломалась!

– Да чего-то неохота сейчас, – соврал Славик. – До ужина дотерплю.

– А я, наверно, и ужинать не захочу, на питье потянуло, – сказал Вовка.

А сами навалились на даровой хлеб, который лежал в тарелке, и умяли его до последнего кусочка. Маринка, пока ждала котлету у окошка раздачи, осталась без хлеба. Пришлось с другого стола переносить тарелку. Так Славик с Володькой и из нее по горбушке съели.

Маринка посмотрела на них, усмехнулась:

– Вот как деньги-то достаются…

* * *

– На! – Славик подал матери два рубля с гривенником. – Еще восемь копеек на кисель издержал.

– Ой, Славка, белый свет ведь перевернется! – удивилась Варвара Егоровна. – Ты смотри, появился в доме добытчик. А я-то, глупая, дармоедом его обозвала. Ты меня извини, сынок.

Славка независимо прошелся по комнате.

– Да ладно уж, чего там, – сказал он. – Посмотрим вот только, чего Тишка твой заработает в мои годы.

Грузди-рыжики

С неделю, наверно, по нескольку раз на дню моросили дожди, а потом установилось вёдро, и в окрестных лесах так густо попёр гриб-листопадник, что не успевали его обирать. Казалось бы, что может остаться на запорошенной прелыми листьями поляне, когда по ней только что прошнырнула ватага ребят с корзинами и когда следом за ними прошли старухи, кланяясь каждой елочке и выщупывая чуткими ладонями каждое вздутие во мху. А Митька и по обитой росе выколупывал из травы рыжик за рыжиком. Были они величиной с двухкопеечную монету – хоть в бутылке соли. И мать, удивляясь его удачливости, нахваливала сына:

– Ты, Митя, как из-под земли достаешь.

А ведь из-под земли и есть. Вот если бы ему вырваться в лес раньше всех, до солнышка бы уйти, сколько б он грибов наковырял! Но мать у него работала в колхозе дояркой, и, пока не управится на ферме с коровами, Митьке надо нянчиться с братом: укачивать в зыбке, чтобы Никола раньше времени глаза не продрал, а то до возвращения матери изведет своим ревом всю деревню. Уж такой уродился горластый, что просто мука! И надоел он Митьке хуже горькой редьки. Да ничего не поделаешь – брат.

Алик Макаров, приехавший в Полежаево из какого-то неслыханного села Улумбек, поморщился и покачал головой:

– И чего ты как привязанный вокруг него вертишься? Я бы оставил в зыбке, пусь надрывается сколько хочет.

– Про чужого так легко говорить, – возразил ему Митька.

– Ну, знаешь ли, – обиделся Алик. – У тебя что, своих интересов нет?

– Есть, – подавленно выговорил Митька.

– А есть, так почему не даешь им развиваться? – Алик ходил по избе, сунув руки в карманы. Рыжая голова у него была краснее галстука. – Думаешь, я без брата вырос? – горячился он. – И у меня брат был. А я никому не позволял посягать на свою свободу!

Может, и не позволял, кто его знает. У него мать покладистая. Митька не слыхал, чтобы она на Алика когда-нибудь повысила голос. Да и в деревне Мария Флегонтовна сразу нашла с бабами общий язык, будто всю жизнь в Полежаеве прожила. Обходительная.

Но все равно Митька не представлял, как Алик отвоевал свободу у матери.

Конечно, если у них и в Улумбеке как здесь было: в одном доме и квартира и почта, которой Мария Флегонтовна заведовала, – тогда понятно. Заревет Алькин братишка, Мария Флегонтовна откроет боковую дверь и покормит ревуна грудью. А с фермы не прибежишь.

– Слушай, а где у тебя теперь этот брат? – поинтересовался Митька, потому что Макаровы приехали вдвоем, никакого ребенка у них не было. В Полежаеве даже и не подозревал никто, что у новой почтарки два сына.

– Ну, это длинная история, – отмахнулся Алик. – Как нибудь потом расскажу, – и перевел разговор на другое. – Между прочим, у нас в Улумбеке пацаны не с ребятами нянчатся, а занимаются спортом, мышцы себе накачивают.

Алик закатал рукава: мышцы у него действительно были накачаны силой, как у боксера.

– Хочешь померяться силами? – вызывающе предложил он.

Митька оторопело покрутил головой:

– Нет, нет… – и почувствовал, как у него похолодело на сердце. Ведь если ребята узнают, что Алик положил его на лопатки, сраму не оберешься: Алик был ниже Митьки почти на полголовы.

– Ничего, не тушуйся, – Алик самодовольно похлопал его по плечу. – Меня в Улумбеке шпана и то боялась.

– А что, у вас и шпана есть?

– Сколько угодно! Это же Улумбек, не Полежаево. Двенадцать тысяч населения. Двадцать семь улиц. А мы в центре жили, так и называется – «Центр». У нас там знаешь как здорово! Река прямо под окнами, не то что ваша Березовка, – в войну подводные лодки плавали. Одна немецкая лодка и сейчас на дне лежит, всю песком замыло, поэтому и не подняли ее. И лес на сто километров.

– Да лес и у нас большой.

– Что ты мне говоришь! – возмутился Алик. – У вас партизаны не воевали? Ну вот то-то, а у нас партизанский край. У меня папа командиром у них воевал. Знаешь, какой был командир? За него немцы сто тысяч ихними деньгами обещали тому, кто поймает. Ну, я тебе потом расскажу. Ах-х-нешь!

У Митьки отец мало того, что не боевой командир, а и вообще не служил в армии: в войну, говорит, голодать довелось, с малолетства испортил желудок – так с белым билетом и ходит. Не знает даже, как из автомата стреляют.

А у Алика, похоже, отец и сейчас выполняет какое-то секретное задание правительства. Алик говорит, неизвестно когда и на побывку приедет. У Митьки же отец все время с семьей. Правда, с семьей и не с семьей: с утра до вечера на комбайне.

Мать у Митьки тоже самая обыкновенная. Скажи ей, что у сына свои интересы, что он не будет больше нянчиться с братом, так и ремнем принародно отходит.

«Ох ты сопляк, – скажет, – интересами меня придумал пугать! Я вот тебе покажу эти самые интересы, что ты с неделю не присядешь!..»

Нет уж, матери об интересах лучше и не заикаться. Да и какие у него интересы? Особо каких-то и нету. Конечно, круглыми днями сидеть с Николой не больно охота. Вон ребята то за малиной отправятся, то на рыбалку бегут, то затеют военные игры, а Митька по рукам и ногам связан – не выскочишь. В окошко на них посмотрит – и хорошо.

А теперь вот пошли грибы. Говорят, Маринка вчера уже груздей принесла. Бабы к ней высылали разведку: откуда? Из поскотины или с Басалаевского хутора, из березняков? Но Маринка разве проговорится, пока груздь не понесут с разных сторон. Наоборот, наведет на обманный след.

Вот Митьке бы сейчас поперед всех угадать в Захаровские вырубки. Наверно, там от груздей и земли не видать. Оттуда в худые-то годы и то с пустой корзиной не возвращаешься. А уж нынешнее лето на особицу: как по заказу, перепадают грибные дожди.

Митька любил ходить по лесу. И на час-то вырвется, так обрадует мать: и на варево и на соленье притащит. Он знал, где искать. В сухое лето шарь под деревьями у самых стволов, а в сырое грибы разбегаются по солнцепекам, выискивают место где потеплее. Старухи и то завидовали Митькиному умению.

– Ну у тебя и глаза, постреленок! Сквозь землю видят.

А какие глаза – чутье подсказывало. Продираешься по чащобнику, так примечаешь, что за места: мохом земля затянута – жди встречи с белыми; в мокрой траве не наступи на маслят; по урезу осинника не сомни подрумяненную яблоком шляпку красноголовика, в ельничке не просмотри рыжики.

Но грузди, грузди… Собирать их Митька любил больше всяких грибов. Они, как правило, селятся не в одиночку, а тянутся мостами. В Полежаеве так и говорят: «Напал на груздиный мост». Рыжики тоже кучно растут. Но от них в корзине не так податливо, как от груздей. А этими… нападешь на хорошее место – за полчаса и корзину и берестяной заплечный мешок, который здесь зовут пестерем, наполнишь. Наберешь-то за полчаса, но до Захаровских вырубок ходу в три раза больше, чем работы. Как ни крути, полдня на это дело клади. А где они у Митьки, полдня?

И если бы не Маринка Петухова, не видать бы Митьке нынче груздей.

Как флаг, пронесла по деревне новость:

– Грузди, грузди пошли!

А грузди… упустишь слой – не воротишь: сегодня они есть, через неделю же и искать бесполезно, прекратился рост.

Полежаево всполошилось.

Мария Флегонтовна, Аликова мать, и та поддалась панике. Кинулась к Маринке:

– Своди моего парня.

А Маринка разве поведет.

– Ой, Мария Флегонтовна, не знаю, куда и вести. Я ведь на Басалаевском хуторе была, так все обломала. Мне не жалко, сводила бы, дак впустую время умелем… Ты бы лучше к Ване Микуленку сходила, у него парень, как ищейка, все места знает. Лучше Митьки грибника не сыскать.

Так и пришла Мария Флегонтовна к Митьке. Говорит, и с Николой понянчусь, и если долго не вернетесь, а пригонят коров, так Пеструху загоню во двор и поросенка закрою… Ни о чем не беспокойтесь, только сводите парня в лес.

Митька боялся, что мать заотнекивается – как же, оставит она с чужими людьми Николу, – но мать без уламывания согласилась:

– Пусть сходят. Алик места узнает, так и один потом сбегает.

То-то для Митьки был праздник.

* * *

Они вышли из дому поздновато: пастух уже прогнал по деревне коров. И Митька переживал, что не успеют они набрести на грибы, как солнце встанет на их пути. При встречном солнце рябит в глазах, и опавшие листья бог весть за чьи только шляпки не принимаешь. Мечешься из стороны в сторону как угорелый – и все впустую. Грибы лучше собирать, когда солнце стоит со спины. Вот тогда глаз становится спокойнее, зорче.

Тропа виляла берегом речки. На траве слезами лежала роса. Но, уже подсыхая, чадил осот и пахли медом багульники.

В кустах сновали дрозды-рябинники. В омутках, на солнцегреве, при приближении шагов испуганно всплескивали щурята.

День обещал быть знойным.

Тропинка свернула в лес. Митька слышал, как Алик сопел за спиной, и не оборачивался. Он боялся, что они опоздают к Захаровским вырубкам, что кто-то их обязательно опередит. Конечно, в лесу места хватит всем. Но обидно идти по чьим-то следам, натыкаясь на обрезанные корешки груздей. Выйди они из дому пораньше, эти грузди попали бы в их корзины. А так еще неизвестно, что найдешь. Может, слой груздей давно отошел, и Маринка наткнулась на его остатки. Вот уж тогда от Алика насмешек не оберешься. Скажет: «У нас в Улумбеке, у нас в Улумбеке…» Митька даже голос его недовольный услышал. И почувствовал на спине насмешливый взгляд.

Оглянулся: нет, Алик и не думал смеяться. Пыхтел сзади, надламывая на поворотах тропинки лапы елочек. «Дорогу метит», – понял Митька и посоветовал:

– Не бойся, в лесу не оставлю.

– Да это на всякий случай. Мне еще папа советовал: «Примечай всё». А у него партизанский опыт.

Митька уж было заикнулся, хотел напомнить про обещание – самое время для откровенных разговоров, – но Алик опередил его:

– Я тебе потом расскажу про брата. Только ты смотри никому ни гугу.

– Чего ты меня предупреждаешь? Девчонка я тебе, что ли? Не проболтаюсь.

– Все равно потом. Вот поверю в тебя – и расскажу. Меня папа учил: первому встречному не доверяться.

– Да ты, Алька, что? В самом деле не веришь? Ну, чего хочешь сделаю для тебя. Хочешь, ножик отдам?

– Да ну, я ведь не побирушка. Я тебе сам подарю ножик, когда папа приедет. Он без подарков не возвращается. В Улумбеке он всю улицу нашу одарил: кому ножик, кому гармошку губную, кому пистолет…

– Игрушечный?

– Ну даешь! Конечно, игрушечный. Настоящий по номеру на его имя записан. Потеряешь – за измену считается. Расстрел могут присудить.

– Ух-х, как у них строго!

– А иначе нельзя. Может, ты струсил среди врагов и, чтобы тебя не опознали, пистолет выбросил. Это же равносильно измене. Факт?

Митька кивнул головой:

– Факт.

Над ними с шумом, обламывая сучья, снялась какая-то птица.

Алик замедлил шаг.

– Да это сова, – успокоил его Митька. – Мышковала ночью и над тропой, видно, уснула. Мы потревожили.

– Ишь ты, а у нас в Улумбеке совы не водятся.

– Ну-у, здесь сколь угодно.

Тропа уже измельчилась на несчетное число рукавов, и ее стало совсем незаметно среди черничника.

Алик время от времени делал заломы на деревьях, вырезал на замшелых елях залысины и все оглядывался, видны ли его отметины.

Захаровские вырубки начинались за Естехиным логом. Лог давно не косился, и его затянуло багульником, дудками и камышом, вымахавшими в рост человека. Митька сразу определил, что трава тут немятая: значит, в вырубках пока никто не бывал.

– Ну, наша взяла, – сказал он и удовлетворенно потер ладони одна о другую. – Готовь, Алька, корзину. Не может быть, чтобы без груздей воротились.

Пока перебирались через лог, изрядно вымокли в росе, и Алик заежился от озноба:

– У костра бы посушиться. – В нем не было прежней уверенности, он нахохлился, как воробей.

– Да ты что? Это же роса! Для здоровья полезно. Мне бабушка рассказывала, раньше больных специально в росе купали.

Солнце уже выходило с левого боку, высвечивая вершины деревьев. В его лучах искрились мокрые листья. Для Митьки хорошо знаком этот рассветный час. Пройдется поверху ветерок, обдунет лес, и листья, обсохнув, расправятся, зашелестят.

– Пошли. На ходу согреешься.

Они двинулись вдоль угора, натыкаясь на мокрую паутину, обмахивая ее с лица и выбирая проходы пошире, чтобы не угодить под росяной душ с кустов. Митька издали углядел под лапами ельника сахарную белизну гриба:

– Вот он, родименький!

Груздь обвесился бахромой, был плотный, как дерево. На зеленеющих пластинках его обильно выступило клейкое молоко.

– Самое время ему, – сказал Митька и великодушно передал гриб Алику: – Первый – тебе. А ну поползай-ка тут на коленях.

Он не дождался Алика, сам приник к земле и стал шарить руками по подстилке из жухлых листьев. И мост из груздей потянулся от одной кочки к другой.

– Ты собирай здесь, а я дальше пойду, – продолжал великодушничать Митька, загораясь радостью от ожидаемой и почти уже привалившей в руки удачи: «Есть, есть грузди!»

Алька, не веря глазам, суетливо срезал грибы ножиком и, торопясь, не успевал их складывать в корзину, сбрасывал в кучки, словно кто-то мог опередить его, обобрать те, что оставались пока на корню.

– Да не торопись ты, все твои будут.

Митька не успел выйти из поля Алькиной видимости, как опять напал на грибной мост.

– Ну, не кончились у тебя? – крикнул он Алику и огляделся, велика ли семейка груздей попалась ему на этот раз. Белые шляпки там и тут топорщились под листвой. – Давай сюда! У меня много.

Алик прибежал сломя голову:

– Где?..

Они обломали грибы и по урезу Естехина лога направились в вершину.

Насколько хватало глаз, впереди тянулся черничник. Для груздей лучшего места и придумать нельзя.

Но грибы, как назло, больше не попадались, будто под землю спрятались. Митька уж и в чащобу ельника залезал, и на другой берег Естехина лога бегал – только зря вымок. Да что за черт такой!

– Поворотили назад!

Они вернулись туда, откуда начали. Но, кроме обрезанных корешков, разве что-то найдешь? Уж раз «мост» кончился, так новый за десять минут не вырастет. Митька, правда, рядом со своими же срезами откопал еще два груздочка. Но ведь два – не сотня. Положил в корзину, и не видно, что прибыло. Под елочкой выпутал из травы штук десять рыжиков – холодные, скользкие, как лягушки. От этих тоже прибытку немного.

Алик уж подбивал Митьку на волнушки и сыроеги. Этих, как поганок, невпроворот.

Но стоило ли за ними в такую даль плестись. Их под Полежаевом на угорах хоть лопатой греби!

Свернули в старую вырубку, затянутую березняком. Уж если и тут нету, то придется поворачивать оглобли домой. Ничего не поделаешь.

Но у Митьки теплилась надежда: должно же быть. Земля-то вон какая парная. На черничнике нету, так в березняке уродилось. Год на год не приходится. По одно лето груздь прорезался в ельнике, по другое – в березняке. А нынче-то, пожалуй, на березняк и смахивает: дожди же идут. В ельнике-то и без дождей сыро, а тут целую неделю беспрестанно лило, затопило землю, до грибницы воздуху не проникнуть, какие тут грузди.

От догадки Митька повеселел.

В березняке было просторнее, лес проглядывался далеко вперед.

– Ты иди туда, – Митька махнул рукой в сторону гари, – а я здесь поищу. В четыре-то глаза больше найдем.

Они шли по лесу и аукались.

Грузди попадались здесь чаще, но одиночные. Митька уж совсем было упал духом: неурожайный год.

– У тебя-то там как? – крикнул он Алику.

– Пло-о-хо, – отозвался Алик.

– И у меня пло-о-хо, – ответил Митька.

Эхо пронеслось по березняку и затихло.

Солнце уже выкатилось к зениту. Лес ожил от шума листвы, и кусты больше не обдавали Митьку дождем, когда он лез через них напролом.

– Попадает чего-нибудь? – нетерпеливо поинтересовался Митька.

Алик долго не отвечал, и Митька, испугавшись, что он на безгрибье убежал далеко, сложил руки рупором и закричал на весь лес:

– А-а-лик!

– Ну, чего тебе? – отозвался Алик из-за ближних кустов.

– Попадает чего-нибудь?

– Плохо.

– И у меня плохо.

Митька внутренне уже решил возвращаться и пошел на сближение с Аликом. Он выскочил к гари и обомлел: поляна была усеяна свежими корешками груздей. Кого это тут носило? Митька присел на корточки, повертел перед глазами один корень, другой – недавний срез: зеленое молоко не успело обсохнуть.

– Алик! – удрученным голосом позвал он товарища, всматриваясь в кусты, за которыми Алик только что трещал валежником.

Кусты тянулись к логу, и за ними никого не было.

– А-а-лик, а-а-у! – крикнул Митька погромче.

– Ау-у! – отозвался Алик издали.

«Ты смотри, куда умахал», – подумал Митька и заторопился на голос.

По пути попалось еще несколько груздей-одиночек. Митька на ходу очистил их от налипшей хвои и листьев и снова наткнулся на следы «моста».

И опять корешки были свежие.

«Уж не Алька ли обломал? – подумал он и стыдливо отогнал неприятную мысль: – Ну, или не позвал бы…»

– А-а-лик!

Алик вывалился из кустов, тяжело избоченившись. Корзина у него доверху была набита груздями.

– У тебя-то как? – спросил Алик, ревниво заглядывая через плечо Митьки.

– Я же кричал тебе, плохо.

Алик поставил корзину на землю и, упершись руками в поясницу, прогнулся, разминая затекшую спину.

– Нет, я ничего, на три кустика набрел, – самодовольно улыбаясь, признался он.

– Да я уж видел обрезки, – сказал Митька тоскливо.

– Хорошие кустики. – Алик не чувствовал за собой никакой вины.

– Пошли! – сказал Митька сердито. – Дорогу-то домой запомнил?

– А как же! – Корзина у Алика натруженно поскрипывала. – Меня один раз проведи – на всю жизнь запомню. Потом хоть с завязанными глазами пройду.

Они стали спускаться к логу. И – надо же! – под ногой у Митьки неожиданно хрустнуло. Груздь раздавил. Нагнулся Митька – а по всему угору бело. Смотри ты, на солнышко выскочили!

Митька опомниться не успел, а Алик корзину свою отставил в сторону и запрыгал от груздя к груздю. Нарежет в подол рубахи – и к корзине. Нарежет снова – и опять вывалит в кучу.

Митька не спеша наполнил корзину. Теперь торопиться незачем: пошли груздочки. Хоть каждый день бегай сюда. А мать увидит, что не пустой вернулся, сама Митьку погонит в лес. И Николу найдет пристроить к кому.

– Ну, двинулись…

А Алик вертелся вокруг наваленной им горки груздей и ничего придумать не мог. Рубаху было стащил с себя, хотел ее набить, да комары облепили спину. Пришлось отказаться от этой затеи.

– Митька, ну чего делать-то?

– А я знаю чего?

– Не оставлять же тут.

– Чего хочешь, то и делай.

Алик сложил грузди под елочку, забросал лапником, а на дереве залысину выстрогал.

– Сегодня же прибегу.

У Митьки пропало всякое настроение. Не груздей было жалко, а чего-то иного, чему Митька не находил объяснения.

Корзина и у него тяжело поскрипывала, а праздника на душе не было.