Текст книги "Полежаевские мужички"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Понимаешь, в чем дело… – признался Геннадий Иванович. – У меня, конечно, насчет тебя никаких сомнений нет: судье по сторонам глазеть некогда, за мячом уследить бы. Но Толик очень просил: узнай, говорит, на всякий случай, может, Вовка видел, кто подобрал «жучок».

– Уж не на меня ли он думает? – встрепенулся Вовка и почувствовал, как у него пересохло во рту.

Геннадий Иванович замялся, и Вовка, переборов испуг, перешел в наступление:

– Пусть тогда с обыском приходит! – гордо заявил он. – Вот уж я ему в бесстыжие-то глаза наплюю, и не отмыться будет всю жизнь!

– Да ты, Вовка, не заводись, – примиряюще сказал Геннадий Иванович. – Он ведь не обвиняет тебя ни в чем, он только спрашивает.

– Знаю я, как он спрашивает, фон-барон, белоручка, хвастун несчастный!

– Ну, ну, поехал! – засмеялся Геннадий Иванович. – Тебе уж и сказать ничего нельзя. Недотрога какой.

– А чего он? – Вовка обиженно шмыгнул носом.

Геннадий Иванович ушел на работу, а у Вовки совсем испортилось настроение.

Ну-ка, надо же было ему разыграть перед Геннадием Ивановичем такую комедию, и вспомнить стыдно теперь. Откуда только и нахальство бралось? Вот уж позора не оберешься, если станет известно, что фонарик и в самом деле у Вовки.

И чем больше распалял он себя укорами, тем отчетливей понимал, что «жучок» надо возвращать не затягивая: это же настоящая пытка – владеть фонариком и делать вид, что и знать не знаешь, куда он запропастился.

А как возвращать? После разговора с Геннадием Ивановичем сделать это стало еще труднее. Вовка знал, что Геннадий Иванович при встрече с Негановым первым делом заявит: «Нет, Толик, ты на Вовку лучше и не греши: уж мне-то бы он признался… У нас с ним секретов нету».

Вовка прокручивал в голове всевозможные варианты, больше и больше склоняясь к тому, что «жучок» легче всего подбросить.

Сначала он думал сделать это на волейбольной площадке, но, пораскинув умом, понял, что тогда станет слишком очевидным: фонарик подбросили. Волейбольную площадку миллион раз за сегодняшний день облазили. Но это бы еще полбеды: миллион раз облазили, а на миллион первом разе наткнулись на этот распроклятый «жучок». Страшнее-то другое.

А если еще кто-то позарится на фонарик снова? Подберет, упрячет, а Вася сельповский проговорится, скажет: у Вовки видел…

Вовку пот прошибал от таких раздумий.

И все-таки есть справедливость на свете! Посетила и Вовку гениальная мысль: а что, если засунуть фонарик Николаю Павловичу в пиджак? Вовка знал, что пиджак, в котором директор школы работает по хозяйству, вешается на гвоздик в прихожей. Конечно, без причины идти в дом к Негановым рисково, а причины никакой не было. Оставалось пробраться незамеченным и незамеченным же вернуться назад.

Вовка выскочил на улицу, ощущая в кармане холодящую тяжесть фонарика.

По его расчетам, Негановы сейчас собрались за столом, обедали.

Ну, так и есть. Неганиха принесла из ограды дымящийся самовар.

Лучшего момента и не придумать.

Но поселил же черт директора школы рядом с магазином! Кто-нибудь да торчит на улице: то из магазина, то в магазин.

Вовка собрался с духом и пошел мимо магазина в открытую: покупателей не переждешь.

И надо же: Вася сельповский на крыльце появился, пальчиком Вовку к себе подозвал:

– Горит по деревне-то, товарищ Воронин.

Вовка с перепугу не понял, что горит, заоглядывался.

– Да нет, – засмеялся Вася, – не в буквальном смысле горит. Негановский фонарик ребята ищут.

– А уже нашли, – соврал Вовка.

– Ну да, – не поверил Вася, – а карман-то у тебя чем оттянуло?

– У меня другой.

– Ты вот что, парень, – сказал Вася серьезно, – тебе это баловство ни к чему. Доставай фонарик сюда.

Вовка совсем растерялся.

– Доставай, доставай. – Вася сам направил Вовкину руку в карман, и, едва фонарик вынырнул на свет, как сразу же перекочевал к Васе в пиджак. – Ну вот, и не было у тебя ничего.

Вовка, не мигая, смотрел на Васю и ничего не мог сообразить.

– Ну, чего глазки вылупил, дурачок? – сказал Вася ласково. – На, возьми себе рубль на конфетки.

Вот уж такого поворота Вовка не ожидал.

– Да вы что, дядя Вася… Я же отдать хотел…

– Вот и отдал, – сказал Вася, хихикнув. – Бери, бери конфет-то, пока магазин не закрыли.

Вовка бы ни за что до такой низости не опустился, не стал бы ничего покупать на омерзительную рублевку, но продавец вышел закрывать магазин на перерыв.

– Аркадий Ильич, – сказал Вася, – тут малец к тебе за конфетами прибежал. Уважь его.

Пришлось Вовке язык проглотить и молча войти за продавцом в магазин.

– Ну, каких тебе? – спросил Аркадий Ильич.

– Да хоть каких.

– Дешевых или дорогих? – ^: не унимался Аркадий Ильич.

– Дорогих, – отчаянно сдался Вовка.

– Правильно. Гулять, так с музыкой! – засмеялся Вася и похлопал Вовку по спине. Вовка поежился.

* * *

Митька был непреклонен.

– Да ты что? – возмущался он. – Принимать подачки? У меня бы самые дорогие конфетки в горле комом застряли, если бы таким образом мне достались. Ой, Вовка, не подкупайся…

– Да я ведь не подкупался. Он сам мне сунул.

– Ну и отдай их ему обратно. Скажи: мол, не продаюсь. Не на таковского, мол, напал.

– Да я уж две конфетки съел из кулька. Он догадается.

– А ты все равно верни.

– Дак фонарик-то он не отдаст.

Тут уж верно. Фонарик у Васи теперь не выудишь. Другой бы кто, может, и посочувствовал, а Вася сельповский не из таких. Для него полежаевцы не свои, совеститься их нечего. Он всю жизнь по вербовкам проездил, а попал в Доброумовский лесопункт да и познакомился там с Катей-Маланей. Теперь уж третий год живет у нее, но в Полежаеве все как чужой. За товарами съездит в район и полдня свободен. А нет чтобы в поле выйти и пособить колхозу – и не подумает.

С ним не знаешь в разговоре, с какого боку и подступиться. Теперь как хочешь, Вовка, крутись. Положеньице создалось хуже и не бывает.

– А ты его припугни: мол, Неганову скажу, – посоветовал Митька.

Но в одиночку идти за фонариком у Вовки не хватало духу. Пришлось дожидаться, когда вернется с фермы Митькина мать и Митька будет свободен от брата.

* * *

– Ну что вы, ребята, – сказал Вася. – У меня зубы не терпят сладкого. Я конфеты и в рот не беру.

– Дядя Вася, я Неганову скажу, – выбросил Вовка последний козырь.

Вася осуждающе покачал головой:

– Вот дурачок. Его же спасают, а он никак не хочет понять. Ну, скажи Неганову. Я ведь у него не украл. – Вася строго посмотрел на ребят и поправился – Не я у него украл.

Митька аж подскочил:

– Вовка тоже не воровал!

– Ну, я и не обвиняю его, потому что не знаю. Я только хочу сказать, что купил у Воронина за рублевку, что я не украл. Мне, ребята, фонарик по работе необходим. Я в разъездах бываю, мало ли где посветить потребуется. Без фонарика я как без рук.

Ребята поняли, что его не уломать. И Митька, весь покраснев, сказал в сердцах:

– Ну, дядя Вася, ну и хапуга вы!

– Ругайтесь, ругайтесь, меня не убудет. Только не проговоритесь где-нибудь, себе же хуже наделаете.

Вовка уловил в его голосе беспокойство.

– А чего нам не проговариваться, мы не заворовались… Нашел я этот фонарик, на волейбольной площадке нашел… Понимаете?

– Ну и чего раскричался? Ты нашел, я купил. Вот и весь разговор. Но если уж вы такие неблагодарные, я уступлю вам его назад.

Вовка, не веря своим ушам, пододвинул поближе к Васе кулек с конфетами. Вася посмеивался:

– Нет, нет, молодые люди, я сладкое не люблю… Три рубля – и весь разговор, – предложил он спокойно. – Ну как? Согласны?

Уж он-то, конечно, знал, что денег у них ни у которого нет. Да еще таких денег!

– Это же нечестно, – упавшим голосом простонал Митька.

– Но я же вас не неволю. Хотите – выкупайте свой фонарик назад; хотите – нет. – И, радуясь замешательству ребят, развел руками: – Ну, как хотите. Было бы предложено. Если надумаете – жду. А Неганову, впрочем, так и можете передать: готов вернуть в любую минуту. За соответствующую плату, естественно.

Не солоно хлебавши оставили ребята Васин дом.

* * *

И все-таки Вовке ударила в голову счастливая мысль. Ну как он сразу-то не сообразил? Да можно же просто на этом разбогатеть. А уж на три-то рубля он сумеет по телефону наговорить шутя. Наговорила же Шура Лешукова на рубль восемьдесят четыре… Ну, а если Вовка один не сможет, так Митька на рублевку да подскажет ему. Вдвоем-то на трешник, глядишь, и вытянут.

Вот только о чем говорить…

Они не один час шушукались с Митькой. Ничего подходящего не могли придумать. А дело-то было стоящее, только бы знать, о чем говорить…

– Давай о пионерском сборе расскажем, – предлагал Вовка.

– О каком?

– Ну, на котором сказки читали… Помнишь, как всем понравилось?

– Так это же когда было… Зимой еще… А в газету надо про сегодняшний день.

– Ну, тогда… как грибы собираем.

– А как?

Действительно, как? Тут и на десять копеек не наберется слов. Сходили в лес, принесли по корзине… И рассказывать не о чем.

И все-таки у Вовки светлая голова! Прибежал вечером к Митьке – слова схватить не может:

– Придумал!

Митька и верить ему боялся. Сколько уж случаев перебрали – и оказывалось, зря.

– Мы про твою маму расскажем! Что она хорошо работает… Что председатель колхоза вручил ей премию…

– Так не только ей.

– А мы и другие фамилии назовем. Ты только узнай у нее, по сколько литров она надоила от каждой коровы… Без цифр они с нами и разговаривать не будут. Достанешь цифры?

– Достану.

– Ну то-то же… А я уж в школе окно приготовил, обе задвижки открыл.

– А если учительская на замке? Телефон-то в учительской…

– Ты что? Как с луны свалился. Они же ключ над косяком прячут. Табуретку придвинул – и все. С приветом.

И Вовка, довольный, понесся домой. Дело было уже почти в шляпе.

* * *

В школе остро, до слез, пахло свежей краской. Митьке хорошо, он остался стоять у угла на карауле, а Вовка, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не чихнуть, пробирался в учительский кабинет. Ноги липли к накрашенным половицам, но следов никаких не оставалось – уже подсохло.

Вовка снял телефонную трубку и чуть не вздрогнул от резкого голоса, резанувшего по уху:

– Пятый!

Вовка испуганно положил трубку назад. Какой пятый? Потом догадался, что это телефонистка на станции назвала свой номер, и снова взял трубку.

– Пятый.

– Дайте редакцию, – неуверенно попросил Вовка, и вот уж другой женский голос устало проговорил:

– Слушаю вас. Антипова.

Вовка немного замешкался, и женщина раздраженно поторопила:

– Слушаю вас! Что вы молчите?

– Я сейчас буду говорить. Вы записывайте, – сказал Вовка, облизывая ссохшиеся губы.

– А что вы будете говорить? – насмешливо поинтересовалась женщина.

– Про Митькину маму.

– Мальчик, здесь не детский сад, – строго сказала женщина.

Вовка насупленно затих. Молчала и женщина.

На линии что-то пощелкивало и гудело.

– Тетенька, – решился Вовка, – я немного наговорю, только на три рубля.

На том конце провода повесили трубку. Частые гудки оглушили Вовку.

Он постоял расстроенно и тоже повесил трубку.

Хоть бы спросила о чем-нибудь, а то и разговаривать не стала. Наверно, Вовка неправильно что-то сказал. Ну конечно, неправильно! Надо было фамилию сразу назвать, про Микулину, мол, Надежду Матвеевну, а также и про других доярок колхоза имени Жданова. А он: «Про Митькину маму…» Эх, тюха-пантюха!.. Придумал тоже…

Митька подпрыгивал на улице под окном, льнул лбом к стеклу. Вот ведь и не поверит еще: не звонил, скажет, струсил.

А не попробовать ли еще разок? Эх, была не была!.. Попытка не пытка.

И когда Митькино лицо снова оказалось на уровне нижнего переплета рамы, Вовка снял трубку.

– Пятый.

Ну, с телефонисткой-то проще, а вот как быть с той…

– Редакцию.

И опять усталый голос ответил Вовке:

– Слушаю вас. Антипова.

Вовка как с обрыва прыгал, и глаза закрыл.

– Тетенька, – начал он срывающимся голосом, – я же про передовую доярку, про Микулину Надежду Матвеевну… Ей премию председатель колхоза выдал… Я и цифры все знаю про нее…

– Мальчик, не мешайте работать, – сказала сердитая женщина. – Смотри, узнаю, откуда звонишь, и милицию вызову.

У Вовки волосы взмокли. Он метнулся от телефона в коридор.

Митька уже поджидал его у раскрытого окна:

– Ну как?

Вовка вылез в окно, сердито захлопнул створки рамы:

– «Как, как»! Ты на карауле стоишь или где? Чего к учительской-то прибежал, заподпрыгивал, как заяц? Тебе сказано было: стой у угла.

– Да чего уж… Не прозевал бы…

– «Не прозевал бы»… Вечно ты так.

Вовка, сгорбившись, поплелся домой. А Митька, то и дело забегая вперед, сочувственно заглядывал ему в глаза.

Вовка остановился.

– Ну, чего, как козел, бегаешь? – Он стер с лица пот и махнул рукой: – Не видишь разве, что не вышло… Такая злая попалась… Хуже нашей Клавдии Ипполитовны!..

– Али уж трех рублей пожалела? – спросил Митька заискивающе.

– «Трех рублей, трех рублей»… – передразнил Вовка. – Ничего ты не понимаешь… Она разговаривать не захотела с нами! Она… – Он чуть не прикусил язык.

С горы, от колхозной конторы, спускались Геннадий Иванович и Шура Лешукова.

Батюшки светы! Что же делается-то? У Вовки глаза на лоб полезли. Шура цепко держала Геннадия Ивановича под руку. Это ж надо: на виду у всего Полежаева повела Вовкиного квартиранта в столовую. Мимо негановского дома провела (Толик, наверно, их и в окошко видел!), мимо магазина, полнущего народу, мимо судачивших на крылечке женщин…

Вовка ошарашенно остановился. Если бы слезы помогали мужчинам, он бы, не стыдясь Митьки, навзрыд разревелся и кинулся к Геннадию Ивановичу с покаянной…

Сережкина премия

Все началось с прошлого лета. А бабушка Ульяна утверждает – раньше. Говорит, Сережка тогда еще в школу не ходил, совсем маленький был. Убежит на конюшню и все вокруг лошадей лазит, пока его не прогонят. Потом собачонку раздобыл где-то, с ней возился.

– Ну, а дояром-то с прошлого лета стал! – смеялась мать.

– Дояром с прошлого, когда во второй класс перевели, соглашалась с ней бабушка и подытоживала: – Ну вот видишь, за год велосипед заработал.

Сережка боялся на велосипед и дышать. Поставил его у крыльца к стене, а сам отходил то к черемухе, то к воротам и все любовался на него издали. Вишневого цвета, отсвечивающий в закатном солнце никелированными ободами и спицами, с круто изгибающимся рулем, велосипед был и вправду хорош.

– Вот, Сереженька, работай, не ленись, так всегда будешь в почете, – поучала бабушка и тоже не отрывала от велосипеда глаз.

…Она, узнав, что внука будут премировать, оставила сегодня все дела по хозяйству и заявилась в битком набитый колхозниками клуб, в котором не помнила, когда в последний раз и была. Сидела, жарко стискивая Сережкину руку, и, дождавшись, когда председатель колхоза назвал фамилию внука, вытолкнула Сережку к сцене. Сережка был весь в поту, не слышал председательских поздравлений и изо всего зала видел одну лишь бабушку, которая хлопала в ладоши и улыбалась.

Из боковой комнаты выкатили к Сережке на сцену новенький велосипед, и бабушка, не удержавшись, ринулась к внуку на помощь.

– Да ты-то, Ульяна, куда? – осаживали ее женщины.

– Ну-ко, как это куда? – удивлялась бабушка. – Ведь ему в такой тесноте одному этакую махину и не протащить.

– Ну и пущай постоит на сцене. Не по головам же поедете.

Бабушка настойчиво отмахивалась от советчиков. А ведь и в самом деле, куда в толкотне сунешься? Надо переждать, пока председатель не вручит все премии и пока люди не высыплют на улицу.

Бабушка отодвинула велосипед к стене, а сама встала у руля, как в почетном карауле.

– Фуражку на нее наденьте, фуражку! – Сквозь хохот подсказал кто-то из зала. – Вот и будет вылитый часовой.

Но председатель колхоза строго оборвал шутника:

– Если б у нас все бабушки были такими, как Ульяна Семеновна, мы б не испытывали голода на людей, молодежь не оставляла б деревню… Спасибо вам, Ульяна Семеновна, за воспитание внука.

Бабушке захлопали, она смутилась больше Сережки:

– Да мне-то за что?.. Он сам себя воспитал…

После торжества люди вывалились на улицу, и бабушка, взгромоздив велосипед на плечо, шатко спустилась по лестнице.

– Ну, веди свою премию! – сказала она, выпрямляя скособоченное плечо.

Но ребята обступили Сережку со всех сторон, и у всех одна просьба:

– Дай прокатиться…

Бабушка прикрикнула на попрошаек:

– Сами заработайте – и катайтесь! – оттеснила опешившего Сережку от руля и повела велосипед сама.

Сережка побежал за ней сзади, как козленок.

– Жадина-говядина! – затянул кто-то писклявым голосом, Сережка не мог и разобрать кто.

Бабушка оглянулась, погрозила пальцем:

– Ой, Тишка, хоть ты и изменил голос, а я ведь сразу тебя узнала!

Тишка-переполошник юркнул в гомонливую толпу ребят, будто его и не было.

Бабушка грозила ему пальцем и выговаривала:

– А не ты ли, Тишка, больше всех насмехался, что Сережа за немужское дело взялся? Не ты ли его доярочкой обзывал?

Тишка отмалчивался.

– Да вижу, вижу тебя, нечего прятаться, – продолжала бабушка. – Дразниться – так первый, а теперь в товарищи насылаешься.

– Да я и дразниться не первый, – выбрался из толпы смущенный Тишка. Рубаха у него выехала из-под штанов, а он и не замечал этого. Ну, не зря же его прозвали переполошником. В панику ударится, так все на свете забудет и делается будто слепой.

– Ну, а какой, раз не первый? – не унималась бабушка.

– А по правде, дак второй только… Сначала не я обзывался, а потом уж я.

– Ох ты, «не я-а», – сказала бабушка, опрокинула велосипед на землю и пошла за крапивой, – зато ты самый надоедливый был…

Тишка мгновенно разгадал ее замысел, осушил рукавом под носом, невежливо показал Сережке язык и припустил к дому.

Бабушка пригрозила:

– Ну, прохвост, пого-о-ди! Заявишься к нам… – И уже для всех говорила: – Всякий труд уважителен. Ни над какой работой смеяться нельзя.

Сережка по ее голосу понял, что у нее на Тишку нет никакого зла, что она ради шутки устроила этот розыгрыш и что у нее сегодня расхорошее настроение. Да и в самом деле, за что на Тишку сердиться? Тишка маленький, бестолковый, осенью только в первый класс пойдет. А дразнился он без всякого умысла. Другие ребята засмеялись, и он подхватил, как попугай. Теперь вот, после премии-то, никто и словом не попрекнет Сережку. А раньше Сережка сам себя и то стыдился. Ну-ка, не позор ли, за женское дело взялся – коров доить. Будто мужской работы в деревне нет – около машин крутиться или топором на стройке стучать. Сережку же к лошадям да коровам тянуло.

Нет, не зря бабушку председатель благодарил. Велосипедом не Сережку надо было премировать, а ее. Только какая бабушке от велосипеда услада? Сережке бы и отдала его все равно.

А началось-то с нее все…

Прошлым летом Сережкину маму увезли в район на совещание передовиков сельского хозяйства. Доить коров вместо нее занарядилась бабушка. Сережка за ней и увязался.

Бабушка сначала будто и не замечала его. А потом уж, когда поле прошли и по лаве перебрались через реку на другой берег и когда вот уж она, ферма, взберись на взгорок да заходи, бабушка Ульяна оглянулась и всплеснула руками:

– Ой, а ты-то куда?… Нет, Сережа, пока не стемнело, поворачивай домой.

– Ага, поворачивай, какая умная! – не согласился Сережка. – А дома-то еще темнее будет.

– Дак ты у меня не в кормушках же ночевать станешь. Я ведь долго прообряжаюсь.

– Долго, зато без долгу, – по-взрослому отшутился Сережка, не отставая от бабушки.

Уж он-то знал, что бабушка Ульяна поворчит, поворчит да сама же и возьмет его за руку. Не первый раз.

– Сережа, ты ведь маленький, – не сдавалась бабушка. – Руки надсадишь. Ну-ко, легко ли коров-то доить!

У него тогда еще и в мыслях не было – под корову садиться, – а она уж вела разговор такой, будто он каждый день только то и делает, что на дойку бегает. Сама же, выходит, и натолкнула его на мысль.

Сережка сначала не решался попросить у нее подойник. А натаскал в кормушки травы, сменил у коров подстилку, и вроде бы делать стало нечего. А бабушке еще оставалось доить пять коров.

– Бабушка, давай помогу, – предложил неуверенно.

А она как должное приняла, не заметила даже его растерянности.

– Ты, Сережа, под Ульку-то не садись: Улька тугомолокая, не продоишь ее… А вот Красотка у меня хороша… У этой к вымени не успеваешь притрагиваться, молоко само струйкой бежит.

Бабушка подставила к боку коровы скамейку, подала Сережке ведро:

– Ну, садись.

Ведро было широкое, меж колен умещалось с трудом. С ним, с пустым-то, мука сидеть, а полное не удержать ни за что. Верхний срез подойника доставал Сережке до подбородка – и вымени из-за ведра не видать, хоть на ощупь работай.

– Ну, доярочка-то у нас какая! – засмеялись во дворе женщины.

И Сережка сник: узнают теперь ребята, не дадут и проходу.

– Нет, бабушка, я не буду, – встал он со скамейки.

– А чего такое? – не поняла она.

Доярки сначала смолкли, а потом навалились на Сережку:

– Ага, тяжелым наш хлеб показался? То-то… Вы, мужики, всегда так: что потяжелее – бабам. А сами – за баранку, там знай крути, а машина и без вас дело сделает.

– Да что вы, бабы, на него напустились? – заступилась за внука бабушка. – Он у меня от тяжелого никогда не бегал. Если хотите знать, так он и дома доит корову. И еще побойчей меня у него выходит.

Тут бабушка не привирала. Дома Сережка если не каждый вечер, то через день – это уж точно – замещал бабушку во дворе; ей надо то квашонку замешивать, то полы мыть, а Сережка всегда свободный. Да ведь дома, кроме бабушки, его под коровой никто и не видел, а на ферме он сразу попал на глаза всей деревне – хоть сквозь землю теперь проваливайся.

– Побойчей, говоришь? Ну, дак, а в чем дело тогда? – спросили доярки.

– Ведро велико-о, – стал оправдываться Сережка.

– Ну, это не беда… А мы уж думали, спасовал…

Сережка покосился на бабушку: и она заодно с женщинами посмеивалась.

– Ой, Сережа, – сказала она, лукаво прищурившись, – про ведерко я и забыла совсем… Из ума ну-ко выпало… Есть ведь у меня маленькое…

Она побежала в молокомерную и притащила оттуда светлый подойник – на пять литров всего: хорошую корову начнешь доить, так прерываться придется. С таким не под корову – под козлуху впору садиться. Но для Сережки это ведерко знакомо давно. Он ведь дома с ним и ходит во двор.

– Бабушка-а, да это же…

Она не дала договорить, перебила:

– А это я под бруснику, Сережа, брала. Думала, в березнячок зайдем на обратном пути… Да темно уж будет.

Сережка снова сел под Красотку.

А доярки ждали, не уходили. И советы еще подавали со всех сторон:

– Сережа, ты руки-то в молочке обмочи, легче будет доить…

– Сережа, ты кулачками дой, кулачками…

Бабушка же, как курица-наседка, его защищала:

– Да будет вам! Али не слышите, что подойник уже звенит? Советчики выискались… Своих учите!

Сережка быстро назвинькал ведро, а у бабушки уж приготовлен и молокомер – слил да снова уселся.

– Бабы, вы только не рассказывайте никому, – будто прочитав Сережкины мысли, попросила бабушка женщин.

Ну, а у женщин теплая водичка разве во рту удержится? На другой же день и растрезвонили по деревне: Сережка Дресвянин, как заправская доярка, с коровами управляется. Конечно, и до ребят дошло. А уж попало им на язык – пропащее дело: не успокоятся, пока тебя не изведут вконец. На улице встретят – «Доярка!», в школе не потрафил кому-то– «Доярочка!». Одним словом, «Баба!».

Так Сережка, чтобы быстрее отстали, в открытую стал на ферму ходить. Подойник на руку – и пошел. Ни дня не пропустил, ни зимой, ни летом. Мать семь коров подоит за вечер, и он семь. Не отставал от нее ни на шаг.

– Ну, Сережа, уж не дояркой ли будешь? – улыбалась она.

А бабушка поправляла:

– Пошто дояркой? Он и на зоотехника выучится. Ну-ко, такие хорошие отметки носит. Все «пять» да «пять»… Он им, дразнилыцикам, еще нос утрет!

Тишку-переполошника, не такого уж и прицепливого дразнилыцика, бабушка однажды сцапала за ухо:

– Вот я тебе «доярочку»-то сейчас покажу…

Тишка заверещал, как баран недорезанный, и вывернулся, сбежал.

А у бабушки с тех пор занозой засело в мозгу: он, Тишка, – главный дразнилыцик. А какой он главный? Так, подпевала, не больше. Дак подпевала-то неопытный: другие и больше орут, да не попадаются, а он только рот откроет – и влип.

Теперь, с велосипедом-то, Сережке не страшны никакие дразнилки.

Да и язык не повернется теперь у ребят дразнить. Умрут все от зависти.

Сережка заметил, как у Тишки-переполошника заблестели глаза, когда тот увидел велосипед, который бабушка вынесла на плече из клуба. Тишка даже красный глазок на заднем колесе вроде бы нечаянно, но потрогал. И когда ребята хором заканючили: «Дай прокатиться», Тишка тоже, не веря в успех, просил. И уж если б не бабушка, Сережка в первую очередь дал, конечно б, ему, Тишке. А бабушка и не посмотрела ни на кого: держите карманы шире, даст она вам! Но ведь, в конце-то концов, Сережка над велосипедом хозяин, не кто иной. Правда, сейчас заикнись попробуй – бабушка сгоряча и от Сережки премию спрячет. «Ах, – скажет, – они дразнили тебя, измывались, а ты же им и даешь, ну что за характер у человека!»

А теперь велосипед стоял у крыльца. Сережка любовался на него издали, и ему нравилось в нем все: и что он не какого-нибудь зеленого, а вишневого цвета, и что узор на колесах волнами, и что руль изгибается круто вверх, как оленьи рога, а не свисает ухватом.

Сережке почудилось, будто за углом что-то отрывисто прошуршало. Он даже увидел, как в сточную канавку засочился песок.

– Кто там? – обеспокоенно окрикнул Сережка.

А бабушка возмущенно захлопала руками:

– Ох уж мне эта шантрапа!.. Саранчой сейчас налетят! Им волю дай, так и железо изгложут… Чует сердце мое, недолго ты накатаешься на своей премии…

– Ну и что… Новую заработую, – беззаботно сказал Сережка.

– Ишь ты, – удивилась бабушка. – Бойкий стал. (За углом что-то снова треснуло.) Эй, кто там у избы зауголки вышатывает? Выходи на свет.

– Я и не вышатываю вовсе… Я и не держался за них. – Из-за угла, посапывая, выбрался Тишка. – Они сами трещат.

– Ну конечно, сами, – язвительно протянула бабушка. – А чего за спиной прячешь?

– Это не вам, – сказал испуганно Тишка. – Это ему, – и кивнул на Сережку.

– Знаю, что мне от тебя ничего не отколется… Ну, а ему-то чего принес? Конфетки, поди?

– Конфетки, – пораженно признался Тишка. – А вы как узнали? Я ведь вам не показывал.

– Я вашу породу знаю, – сказала бабушка. – То ругаетесь, а то дня друг без дружки прожить не можете… Чего? Задабривать пришел? Так он ведь и без конфеток у нас задобренный, для милого дружка последнюю рубаху отдаст.

Тишка смущенно топтался на месте.

– Ну, чего мнешься? – спросила бабушка. – Наверно, больше и дразниться не будешь?

– Не-е, – вздохнул Тишка, – не буду. – И неожиданно для Сережки признался: – За велосипед и я бы коров доил.

– Да ну? – изумилась притворно бабушка и вдруг кинулась к изгороди, где у нее на колу сушилось ведерко. – Так вот он, подойник-то, забирай да пошли на ферму.

Тишка неуверенно повесил подойник на руку.