Текст книги "Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя)."

Автор книги: Лео Яковлев

А. Г. Достоевской. 7(19).07.1876. Берлин.

* * *

«Дорoгой [из Берлина в Эмс] тоже кое-как заснул, немцы опять были вежливы, но влезли в вагон один русский с дочерью – всё, что есть казенного, пошлого, надутого из скитающегося за границей, а дочь труперда и дуботолка, они меня даже рассердили».

* * *

«На рассвете, не доезжая до Гиссена, видел одну картинку Шама (Scham) в натуре. Остановились на десять минут, перед тем долго не останавливались, и все, естественно, побежали в местечко pour Homines, и вот, в самый разгар, в местечко pour Homines, наполненное десятками двумя посетителей, вбегает – одна прекрасно одетая дама, по всем признакам англичанка. Вероятно, ей было очень нужно, потому что добежала почти до половины помещения, прежде чем заметила свою ошибку, то есть что вошла к Manner, вместо того, чтоб войти рядом в отделение fur die Frauen. Она вдруг остановилась, как пораженная громом, с видом глубочайшего и испуганного изумления, продолжавшегося не более секунды, затем вдруг чрезвычайно громко вскрикнула или, вернее, взвизгнула, точь-в точь как ты взвизгиваешь иногда, когда вдруг испугаешься, затем всплеснула перед собой, размашисто, и подняв их несколько над головой, свои руки, так что раздался звук от плеска. Надобно заметить, что она увидела всё, то есть буквально всё и во всей откровенности, потому что никто ничего не успел припрятать, и напротив, все смотрели на нее в таком же остолбенении. Затем после всплеска она вдруг закрыла обеими ладонями свое лицо и, довольно медленно повернувшись (всё пропало, всё кончено, спешить нечего!) и наклонясь всем станом вперед, неторопливо и не без величия вышла из помещения. Не знаю, пошла ли она fur die Frauen; если англичанка, то, я думаю, тут же и умерла от целомудрия. Но замечательно, что хохоту не было, немцы все мрачно промолчали, тогда как у нас наверно бы захохотали и загоготали от восторга».

«Моя комната рядом с той комнатой (точно такой же, как моя), в которой я прожил третьего года. Но переехав, я тотчас наткнулся на неприятность: эту комнату рядом (мою третьегодняшнюю) и отделенную от теперешней моей лишь запертою дверью заняли две только что приехавшие дамы, мать и дочь, кажется из Греции, говорят по-гречески и по-французски, но можешь себе представить – они говорят без умолку, особенно мать, но не то что говорят, а кричат буквально, и главное без умолку, ни одной секунды перерыва. В жизнь мою я не встречал такой неутомимой болтливости, и, однако, мне надо будет работать, читать, писать, – как это делать при такой беспрерывной болтовне? и потому очень бы желал перебраться в верхний этаж, который дешевле и без балкона, и хуже, но в котором тихо».

«Купил печатный лист посетителей; русских множество, но всё или Strogonoff, или Golitzin, или Kobyline, chambellan de la cour, да и то их только жены и семействами, а самих нет, – или русские жиды и немцы из банкиров и закладчиков. Ни одного знакомого».

А. Г. Достоевской. 09(21).07.1876. Эмс.

* * *

«Я моих греческих чечеток-соседок не вынес (возможности не было). М-me Бах пустила меня наверх, и теперь я занимаю две комнаты несколько пониже и хуже меблированных, но дешевле».

А. Г. Достоевской. 13(25).07.1876. Эмс.

* * *

«…Елисеевы, кажется, на меня рассердились и сторонятся. Дряннейшие казенные либералишки и расстроили даже мне нервы. Сами лезут и встречаются поминутно, и третируют меня, вроде как бы наблюдая осторожность: „не замараться бы об его ретроградство“. Самолюбивейшие твари, особенно она, казенная книжка с либеральными правилами: „ах, что он говорит, ах, что он защищает!“. Эти два думают учить такого как я».

А. Г. Достоевской. 30.07(11,08).1876. Эмс.

* * *

«Ваше Императорское Высочество, всемилостивейший Государь.

Начиная в сем году мое ежемесячное издание «Дневника писателя», я, несмотря на всё желание мое, не осмелился представить его Вашему Императорскому Высочеству, как удостоился чести сделать это однажды с одним из прежних моих сочинений. Но, начиная мой новый труд, я был еще сам не уверен, что не прерву его в самом начале по недостатку сил и здоровья для определенной срочной работы. А потому и не осмелился представить Вашему Императорскому Высочеству такое неопределившееся еще сочинение.

Нынешние великие силы в истории русской подняли дух и сердце русских людей с непостижимою силой на высоту понимания многого, чего не понимали прежде, и осветили в сознании нашем святыни русской идеи ярче, чем когда бы то ни было до сих пор. Не мог и я не отозваться всем сердцем моим на всё, что началось и явилось в земле нашей, в справедливом и прекрасном народе нашем. В «Дневнике» моем есть несколько слов, горячо и искренно вырвавшихся из души моей, я помню это. И хоть я всё еще не докончил мое годовое издание, но уже давно думал и мечтал о счастии представить скромный труд мой Вашему Императорскому Высочеству.

Простите же мне, всемилостивейший Государь, смелость мою, не осудите беспредельно любящего Вас и дозвольте высылать Вам и впредь ежемесячно каждый дальнейший выпуск «Дневника писателя».

А. А. Романову (будущему Александру III). 16.11.1876. Петербург.

* * *

«Теперь о евреях. Распространяться на такие темы невозможно в письме, особенно с Вами, как сказал я выше. Вы так умны, что мы не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем. Скажу Вам, что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Особенно получил недавно одно идеальное благородное письмо от одной еврейки, подписавшейся, тоже с горькими упреками. Я думаю, я напишу по поводу этих укоров от евреев несколько строк в февральском «Дневнике» (который еще не начинал писать, ибо до сих пор еще болен после недавнего припадка падучей моей болезни). Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла в продолжение всей истории не формулироваться в разные status in statu. Сильнейший status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать, хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? Вы указываете на интеллигенцию еврейскую, но ведь Вы тоже интеллигенция, а посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей, хотя бы и интеллигентный. В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 мильонов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы, как умный человек, должны сами понимать, что в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) – Вы в высшей степени некомпетентны судить. Я бы никогда не сказал так о евреях, как Вы о русских. Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи – нация униженная и оскорбленная. Напротив, это русские унижены перед евреями во всем, ибо евреи, пользуясь почти полною равноправностью (выходят даже в офицеры, а в России это всё), кроме того имеют и свое право, свой закон и свое status quo, которое русские же законы и охраняют.

Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают "Дневник писателя", и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят».

А. Г. Ковнеру. 18.02.1877. Петербург.

* * *

«Культуры нет у нас (что есть везде), дорогой Константин Петрович, а нет – через нигилиста Петра Великого. Вырвана она с корнем. А так как не единым хлебом живет человек, то и выдумывает бедный наш бескультурный поневоле что-нибудь пофантастичнее, да понелепее, да чтоб ни на что не похоже (потому что хоть всё целиком у европейского социализма взял, а ведь и тут переделал так, что ни на что не похоже)».

К. П. Победоносцеву. 19.05.1879. Старая Русса.

* * *

«Когда пересели на немецкую дорогу, рекомендовался мне один жидок, доктор из Петербурга, лет 50 (друг Тицнера, служил а Максимилиановской лечебнице, едет в Висбаден от ревматизма) – очень меня развлекал дорогою и служил мне переводчиком с немцами. Но особенно заботился об нас один колоссального росту пожилой немец, укладывал меня спать и оберегал от мошенничества кельнеров на станциях. А мошенники невообразимые и на станциях, и в Берлине… Кормили в Германии на станциях нестерпимо гадко, цены же возросли против нашего времени 8 лет назад втрое».

А. Г. Достоевской. 22.07(03.08).1879. Берлин.

* * *

«Вещи здесь [в Эмсе] страшно дороги, ничего нельзя купить, всё жиды. Купил бумаги (писчей) и перьев гадчайшпх, заплатил чертову кучу, точно мы где-нибудь на необитаемом острове. Здесь всё жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира. Из русских хоть есть имен тридцать (по курлисту), но всё имена неизвестные: какой-то Семенов из Петербурга, какой-то князь Мещерский (но не наш). Кажется, здесь Чичерин. Есть несколько княгинь и графинь с семействами (Долгорукая, Оболенская, Радзивил) – но всё это незнакомые. Затем все остальные русские имена в большинстве из богатых русских жидов. Рядом с моим № в „d'Alger“, дверь об дверь, живут два богатых жида, мать и ее сын, 25-летний жиденок, – и отравляют мне жизнь: с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно, ни читать, ни писать не дают. Ведь, уж кажется, она его 25 лет как родила, могла бы с ним наговориться в этот срок, так вот нет же, говорят день и ночь, и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и всё это с сквернейшей жидовской интонацией, так что при моем раздражительном состоянии это меня всего измучило. Главное, не церемонятся, говорят почти кричат, точно они одни в отеле».

А. Г. Достоевской. 28.07(09.08).1879. Эмс.

* * *

«Я здесь [в Эмсе] страшно скучаю, толпа многоязычная, наполовину почти из богатых жидов со всего земного шара. Да и из России кроме 2-3-х незнакомых княгинь, – всё тоже жидовские имена по курортному листу… Вчера в „Московских“, кажется, „ведомостях“, 19 июля или 20, прочел изложение одной только явившейся немецкой брошюры: „Где же тут жид?“ Она интересно совпадает с моею мыслью, чуть только я выехал в Германию, что немец решительно ожидовится и теряет старый национальный дух свой».

В. Ф. Пуцыковичу. 28.07(09.08).1897. Эмс.

* * *

«…поставил в уголок зонтик и вышел, забыв его. Через? часа спохватился, иду и не нахожу: унесли. В этот день шел дождь ночью и все утро, завтра, думаю, воскресение, завтра заперты лавки, если и завтра дождь, то что со мной будет. Пошел и купил, и кажется подлейший, конечно шелковый, за 14 марок (по-нашему до 6 руб.). Продав, купец (подлец жид) говорит мне: а вы спрашивали про ваш зонтик в полиции? – Да где же в курзале полиция? – А там есть отделение. А я и не знал. Пошел, спросил, и мне тотчас же возвращают потерянный зонтик, давно уже прибрали. Какова досада! Я предлагал 2 марки мерзавцу купцу, чтобы взял назад зонтик и возвратил назад 12 марок, не согласился…

3-е приключение с жидами моими соседями в "Hotel d'Alger". Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора, беспрерывно, без малейшего промежутка, а главное – не то что кричат, а визжат, как в кагале, как в молельной, не обращая ни малейшего внимания, что они не одни в доме. Хоть они и русские (богатые) жиды, но откуда-то из западного края, из Ковно. Так как уже было 10 часов и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель: «Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!» На другой день входит ко мне хозяйка, М-те Bach и говорит, что ее жиды призывали и объявили ей, что много обижены, что я назвал их жидами, и что съедут с квартиры. Я ответил хозяйке, что и сам хотел съехать, потому что замучили меня ее жиды: ни прочесть, ни написать, ни размыслить ни о чем нельзя. Хозяйка испугалась моей угрозы и сказала, что лучше она жидов выгонит, но предложила мне переехать наверх, там через неделю очистится у ней прекрасная квартира… Я согласился, жиды же хоть и не перестали говорить и продолжают говорить громко, но зато перестали кричать, и мне пока сносно».

А. Г. Достоевской. 30.07(11.08).1879. Эмс.

* * *

«Мне, Аня, здесь [в Эмсе] невыносимо тяжело и гадко, почти не легче и не гаже каторги, которую я испытал. Без преувеличения говорю. Один, ни лица знакомого, напротив, всё такие гадкие жидовские рожи. Хоть и редко, но слышен иногда и русский говор, но кто эти русские – никто не знает, всё из окраин России».

«Жиды меньше меня беспокоят, но, кажется, я наверно переселюсь наверх, в другую квартиру».

А. Г. Достоевской. 4(16).08.1979. Эмс.

* * *

«Нынешний же приезд самый ужасный: многочисленная толпа всякого сброду со всей Европы (русских мало и всё какие-то неизвестные из окраин России) на самом тесном пространстве (ущелье), не с кем ни одного слова сказать, и главное – всё чужое, всё совсем чужое, – это невыносимо. И так вплоть до нашего сентября, то есть целых 5 недель. И заметьте: буквально наполовину жиды. Еще в Берлине я заметил проездом Пуцыковичу, что по моему взгляду Германия, Берлин по крайней мере, страшно жидовится. И вот здесь в „Моск<овских> ведомостях“ прочел выдержку из одной только что появившейся в Германии брошюры: „Где же тут жид?“. Это ответ одного жида же одному немцу, осмелившемуся написать, что Германия жидовится ужасно во всех отношениях. Нет жида, отвечает брошюра, и везде немец, но если нет жида, то везде влияние еврея. Ибо, дескать, еврейский дух и национальность выше германской, и действительно, привили к Германии «дух спекулятивного реализма» и проч., и проч. Таким образом, мой взгляд оказался верным: немцы и жиды сами об этом свидетельствуют. Но помимо спекулятивного реализма, который и к нам рвется, Вы не поверите, как здесь всё бесчестно, то есть в торговле по крайней мере, и проч. Теперешний немецкий купец не то что обманывает иностранца (это еще бы простительно), но его обворовывает буквально. Когда я здесь на это жаловался, то мне отвечали смеясь, что и с своими так же поступают. Ну, Бог с ними».

К. П. Победоносцеву. 9(21).08.1979. Эмс.

* * *

«Каждый раз, как я прежде бывал в Эмсе, всегда находились какие-нибудь знакомые русские – нынче никого и всё подлейшие жидовские и английские рожи, и всё молчание и уединение. Даже музыка подлейшая: капельмейстер играет только свои вальсы да какую-нибудь самую безвкуснейшую шушеру».

«А то вчера прислали курицу жареную. Стал ее есть, и можешь себе представить, какой фокус: взята курица и с нее сняли всё мясо, всё до атома, так, что голые кости как бы отполированы, а затем всё прикрыто превосходно зажаренной куриной кожицей, так что сверху кажется как бы целая курица, но чуть тронешь вилкой – и под кожей 1 скелет. Я запретил приносить такое немецкое блюдо впредь…»

А. Г. Достоевской. 10(22).08.1879. Эмс.

* * *

«Мысль эта, что породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому, – мысль эта верна и глубока. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи, расширив ее в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо все человечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества – за них, как им не восторжествовать на гибель миру!»

Ю. Ф. Абаза. 15.06.1880. Старая Русса.

* * *

Итак, наш краткий экскурс в мир писем Федора Михайловича Достоевского завершен, и поскольку главной темой этого раздела является все же исследование его личности, попытаемся представить себе нравственный облик человека, из-под пера которого вышли приведенные выше тексты.

Прежде всего следует отметить, что этому простому русскому «всечеловеку» (каким он себе, вероятно, представлялся) в его зарубежных странствиях попадалось крайне мало приятных людей. Человечество, которое он так любил, представало перед ним в виде повально малограмотных французов, глупых и подлых немцев, бродящих толпами дрянных полячишек, вечно пьяных и нечистоплотных швейцарцев, английских рож, шумных гречанок, отбросов российского общества (ибо зачем ехать за границу порядочному русскому человеку). Итальянцам повезло – Достоевский их просто не заметил. Повезло и представителями других европейских наций – они ему просто не встретились и потому не удостоились его «благосклонного» внимания. Однако запах всеевропейского гниения в его эпистолах весьма ощутим. Есть, конечно, в европейском болоте памятники культуры и прекрасные ландшафты, но упоминаются они в письмах Достоевского вскользь и на уровне «сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею», «дан л'этранже» типа: «Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны…» Что же касается до Вевея, то Вы, может быть и знаете – это одна из первых панорам в Европе. В самом роскошном балете такой декорации нету, как этот берег Женевского озера… Горы, вода, блеск – волшебство. Рядом Монтрё и Шильон». И все, а в конце абзаца сравнения Веве с Зарайском: «Но Зарайск, разумеется и богаче, и лучше». Для примера соответствующие впечатления госпожи Курдюковой:

 
Не видала ничего
Я подобного доныне
Той торжественной картине,
Что нас здесь со всех сторон
Окружает: небосклон
Так лазурен, всё так живо,
Так пестро и так красиво,
И так весело: вода
Точно зеркало…
…………………………………..
Пресуровый, но хорош
Озера ле коте гош,
Хоть не столько величавый,
Но красив и берег правый.
При начале, в голове Озера —
Шильон, Веве…
 

Отметим, что и Достоевский в своих заграничных письмах тоже любил вставки на иностранных языках.

Есть еще один мотивчик в переписке Достоевского: сначала в ней в 1875 г. появляется один «русский жид», к которому ходит множество «здешних [немецких] жидов» поговорить про гешефты, затем количество гадких жидовских рож неуклонно возрастает, к 1879 г. они заполняют Берлин и всю Германию (отметим на всякий случай, что в те годы количество евреев в Германии не превышало 2 % населения этой страны), а затем в 1880 г. «они» уже угрожают всему миру.

Таким образом, в своих «интернационалистических» высказываниях Достоевский предстает скорее обыкновенным мизантропом, нежели «всечеловеком», а «человечество», о котором он столько говорил, он просто не узнал в лицо. Не принимая чуждую ему жизнь, он даже не пытается по-человечески понять того, кто ему с первого взгляда не «пондравился». (К тому же это опасно для русского человека: вот Тургенев, к примеру, приобщился к чужой культуре – и утратил свою, исписался…) Такой вот явно ущербный «гуманизм» был свойственен Достоевскому.

При всем при том, некоторые фрагменты его писем, приведенные в составе предложенной читателю подборки, все же нуждаются в пояснениях.

Не будем нарушать хронологию и начнем с письма Александру Александровичу Романову от 10 февраля 1873 г., содержащего автокомментарий к роману-памфлету «Бесы» и являющегося своего рода доносом на представителей демократического движения 40—60-х гг. XIX в. Из конкретных имен здесь названы только Белинский и Грановский, но фамилии их употреблены во множественном числе, дабы показать, что «их» легион. Это не первое и не последнее письмо будущему царю. В первом – от 28 января 1872 г. он благодарит наследника за помощь, выразившуюся в выделении ему от казны некой суммы денег, позволившей ему расплатиться с кредиторами по возвращении в Россию, а со следующим – от 16 ноября 1876 г. – преподносит ему очередной выпуск «Дневника писателя». Роман же «Братья Карамазовы» он вручил будущему Александру III во время личной встречи в Аничковом дворце 16 декабря 1880 г. в 12 часов дня.

Вообще же, если десятилетие 1861–1871 гг., когда Достоевский решал свои матримониальные задачи, а потом прятался за границей с молодой женой от кредиторов, можно назвать «рулеточно-брачным» периодом его жизни, то в 1872 г. начался его «фрачный» период – период сближения с сильными мира сего. В круг его общения в этот период входят лица, близкие ко двору и правительству – кн. В. П. Мещерский, гр. С. А. Толстая (вдова поэта), Т. Филиппов, гр. А. Е. Комаровская, жена начальника Главного управления по делам печати К). Ф. Абаза, С. П. Хитрово – жена известного дипломата, Е. А. Нарышкина, дочь дворцового архитектора Е. А. Штакеншнейдер, будущий министр финансов И. А. Вышеградский, графиня Е. А. Гейден, Ю. Д. Засецкая и другие, и, наконец, представители правящей династии – великие князья Александр Александрович, Константин Николаевич, Константин Константинович, Николай Николаевич, Дмитрий, Павел и Сергей, цесаревна Мария Федоровна (будущая императрица), великие княгини Мария Максимилиановна и Мария Николаевна. Ангелом-хранителем писателя на его пути в высшее общество был Константин Петрович Победоносцев, с которым он познакомился в доме кн. В. П. Мещерского зимой 1872 г. Трудно сказать, какие цели преследовал этот хитрый и терпеливый политик, приближая к себе Достоевского. Не исключено, что, ощутив определенное идеологическое родство со своим подопечным и возможность на него влиять, Победоносцев заранее спланировал, а потом постепенно осуществил его сближение с представителями императорского дома. Победоносцев, вероятно, почувствовал, что Достоевский дорожил своей принадлежностью к дворянскому сословию: критик «помещичьей литературы», представителями которой в его представлении были гр. Л. Толстой, Тургенев и др., он сам, будучи сыном мелкопоместного дворянина, всю жизнь мечтал о большом поместье, которое обеспечило бы ему достойное место в среде крупных и влиятельных землевладельцев. По иронии судьбы он умер в тот момент, когда его мечты были близки к осуществлению: появилась возможность приобретения имения, другое землевладение вот-вот должно было быть им получено по наследству, а сам он стал почти что своим человеком в придворных кругах, и в его жизни возник новый «Петербург Достоевского», в котором бедные кварталы и грязные лестницы с «жидочками» сменились Аничковым, Мраморным и прочими, становившимися ему теперь доступными, дворцами.

Вероятно с этими дворцовыми и правительственными успехами связан рост самомнения Достоевского, «вдруг» увидевшего себя во главе некоей партии с тридцатилетней политической историей (письмо А. Г. Достоевской от 28–29.05.1880 г. из Москвы) и в роли общепризнанного пророка. Со слов «молодежи, и седых, и дам» он «убедился, что "Братья Карамазовы" имеют колоссальное значение». Плюс к этому, сознание того, что он теперь со всеми Романовыми на дружеской ноге, и уже совсем немного времени оставалось до того момента, когда по улицам побегут тысячи курьеров. Жаль, что Достоевский не мог знать слов Льва Николаевича Толстого, которые верны во все времена: «…я полагаю, что в наше время всякому уважающему себя человеку, а тем более писателю, нельзя вступать в какие-либо добровольные соглашения с тем сбродом заблудших и развращенных людей, называемых у нас правительством, и тем более несовместимо с достоинством человека руководствоваться в своей деятельности предписаниями этих людей».

Достоевский отдавал себе отчет, что своими житейскими успехами он во многом обязан Победоносцеву, и, видимо, в порядке оплаты этих услуг, без колебаний допустил своего благодетеля в свою творческую лабораторию: он не только следовал его советам и напутствиям в своей публицистике, но и прислушивался к его указаниям, работая над «Братьями Карамазовыми». «Своего Зосиму он задумал по моим указаниям. Много было между нами задушевных речей», – сообщал Победоносцев впоследствии Ивану Аксакову.

Достаточно резкое превращение Достоевского из фурьериста-петрашевца, не чуждого революционной пропаганде и мечтавшего о переустройстве несовершенного и несправедливого мира, в проповедника монархизма и агрессивного православия настолько поразило его современников, особенно тех, кого он числил врагами русского народа, что в их среде возникает легенда о тайной революционности Достоевского. Эту легенду «озвучил» в литературе Д. Мережковский, лично познакомившийся с писателем в 1880 г., в пятнадцатилетнем возрасте. Именно им была опубликована статья «Пророк русской революции» (речь шла о революции 1905 г.), в которой он писал: «Достоевский – пророк русской революции, но как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств». И далее: «Он был революцией, которая притворилась реакцией». Эту свою мысль Мережковский, естественно, не мог подкрепить какими-либо доказательствами, но, несмотря на это, некоторые «революционные» литературоведы продолжали разрабатывать эту «плодотворную» идею, и сказки о «бунтаре» Достоевском, находившемся под надзором охранки до 1875 г., продолжают появляться в печати и по сей день.

Однако, как это ни странно, версия Мережковского не так уж далека от истины, если подходить к этому вопросу «от противного». Дело в том, что русские правительственные круги последних двух десятилетий XIX в., в значительной мере состоявшие из друзей и единомышленников Достоевского, реализовывали идеи и принципы государственной программы, содержавшиеся в его публицистике, в том числе: ожесточение правительственной позиции в национальном вопросе, ограничение прав суда, интенсификация охранительных действий, борьба с атеизмом и социалистическими идеями и т. п. Таким образом, политическая пропаганда Достоевского стала достоянием русской внутриполитической жизни, и закономерными последствиями ее была активизация революционной деятельности в стране, которая привела к поражению в войне с Японией, и к событиям 1905 г., отчасти спровоцированным этим «пророком».

Столь тщательное следование русского правящего клана заветам Достоевского свидетельствует о том, что и в их представлении Достоевский действительно выглядел «пророком». Вероятно, правящая династия Романовых, столкнувшись с революционным террором, просто стала испытывать необходимость в дворцовых «пророках», и первым из них, если бы в эти планы не вмешалась смерть писателя, было, по-видимому, суждено стать Достоевскому (а последним – Распутину). Во всяком случае, похоронен был Достоевский как правительственный «пророк», и ни один русский писатель ни до него, ни после не был удостоен таких высочайших почестей: уже утром 29 января 1881 г. правительство докладывает государю о его смерти и принимает решение о выделении средств на его похороны и о принятии на казенный счет расходов на воспитание его детей. На следующий день назначают пенсию (2000 р.) Анне Григорьевне. Из-за границы по телеграфу приходят соболезнования от великих князей Константина, Павла и Сергея. На панихиды приходят гофмейстер Н. С. Абаза, адъютант граф Гейден, великий князь Дмитрий. Великая княгиня Александра Иосифовна присылает письмо с соболезнованиями Анне Григорьевне и т. п. «Наставник царей» Победоносцев становится опекуном малолетних Людмилы и Федора Достоевских. Служатся также панихиды в Москве и Харькове. Появились многочисленные некрологи и поминальные статьи-дифирамбы почившему «патриоту» в правительственной и проправительственной печати, и в этом шумном хоре потерялись немногочисленные трезвые отклики на это печальное событие, но они все же были. Вот один из них: «Страстная ненависть к лучшим идеям нашего времени, которая так часто проявлялась в произведениях Достоевского, не вызывает в нас обидного чувства. Достоевский по своей глубокой натуре и не мог иначе чувствовать. Чему он верил, он верил со страстью, он весь отдавался своим мыслям; чего он не признавал, то он часто ненавидел. Он был последователен и, раз вышедши на известный путь, мог воротиться с него только после тяжелой, упорной борьбы и нравственной ломки» («Молва», 1881, № 31).

Но на эту очередную ломку у него уже не оставалось ни здоровья, ни душевных сил, ни жизни.

* * *

Второй текст, на котором бы хотелось остановиться – это отрывок из письма Анне Григорьевне из Эмса от 16 июня 1874 г. В нем рассказывается о «дуре», «космополитке» и «атеистке» – директрисе какого-то института в Новочеркасске. После такой характеристики «вдруг» сообщается, что ее дети «два месяца назад тому оба умерли в России, осталась одна последняя дочь». Страшная трагедия… Однако «русский многострадальный Иов» Достоевский «вдруг» совершенно забыл о своих переживаниях, словно забыл и о том, что шесть лет тому назад сам потерял ребенка и писал 22 июня А. Майкову из Веве, отвергая возможность счастья библейского Иова: «Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить его; где любви найду; мне нужно Соню». Забыл строки, которые его рука вывела в этом же 1874 г. в «Подростке», где странник Макар Иванович у него рассуждает: «И Иов многострадальный, глядя на новых своих детушек, утешался, а забыл ли прежних, и мог ли забыть их – невозможно сие!» Получается, что всемирно известная отзывчивая душа Достоевского на деле оказалась совершенно глуха к чужому конкретному горю, и он не только вскользь сообщает о тяжкой потере не понравившейся ему русской женщины, но и ёрничает: «Вероятна с горя отправилась в Париж», и искренне возмущается тем, что ее «служба» дала ей четыре месяца отпуску «с пособием от казны». Это, так сказать, его «мысли для себя», для внутреннего употребления, а для умиления нас, грешных, великий «человеколюбец» через пару лет вложит в уста старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» следующие слова об Иове: «Да как же мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» – слова, вдохновившие Мать Марию (Кузьмину-Караваеву) на поминание «Мучительных вопрошаний Достоевского». Где же были эти «вопрошания» тогда в Эмсе, жарким летом 1874 года? Пример нравственного двуличия – не больше и не меньше.