Текст книги "Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя)."

Автор книги: Лео Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Яковлев Лео
Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя)

Автор выражает искреннюю благодарность Харьковскому институту «Энергопроект», с которым его связывают 45 лет жизни, и лично – его директору Тагиру Алиновичу Алмакаеву за помощь в издании этой книги.

Ищу спасенья я у Господа людей,

Властителя людей,

У Бога человеческого рода

От зла недоброго смутьяна,

Что, наущая, исчезает.

Кто смуту вносит

В сердце человека.

Коран, 114, сура «Ан нас»,

стихи 1–5

(Перевод Иман В. Прохоровой)

Моим врачам – Анатолию Булгакову,

Александру Панову и Сергею Шутову,

посланным мне Всевышним,

пожелавшим продлить мои дни,

посвящаю эту книгу, как и всё,

что мне удалось сделать после 1 февраля 2005 г.

К читателю

Во имя Всевышнего, Милостивого, Милосердного!

Название этой книги пришло ко мне более пяти лет тому назад, но писать ее я не собирался. Опубликовав два эссе, которые я, для пущей важности, назвал фрагментами этой не существовавшей тогда книги, я долго не мог представить себе содержание и контуры заявленной мною темы. Однако дав мне в начале 2005-го отсрочку, Всевышний осенью того же года буквально заставил меня взяться за перо. Противостоять Его воле я не мог и не хотел, и через два месяца рукопись была завершена.

Не мне судить, почему так случилось. Но, как говорил Рудольф Штайнер, «каждый с чувством полного права может быть вынужден сообщить и обнародовать то, к чему побуждает его способность суждения, его здоровое чутье правды и его чувства». Мне же остается только надеяться, что мир станет несколько чище от всего, что, как мне представляется, достаточно ясно сказано в этой книге.

Харьков. Февраль 2006 г.

Пролог

Говорите правду, хотя бы она была

горька и неприятна для людей.

Мухаммад

Теперешняя культура —

это начало работы во имя великого будущего,

работы, которая будет продолжаться,

может быть, еще десять тысяч лет для того,

чтобы хотя в далеком будущем человечество

познало истину настоящего Бога,

т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском,

а познало ясно, как познало,

что дважды два есть четыре.

Антон Чехов. 1902 г.

Каждому человеку, интересующемуся литературой несколько глубже, чем это предполагают школьные курсы, приходилось и приходится читать и выслушивать о Федоре Михайловиче Достоевском самые разнообразные мнения и характеристики. Достоевского «любят» и «не любят» и даже ненавидят, «понимают» и «не понимают», у него есть апологеты, доброжелатели, недоброжелатели и ниспровергатели. Наиболее строен и могуч хор апологетов этого писателя, относящихся к нему, как к святому, не совершившему в своей жизни ни одного безнравственного поступка, и воспринимающих любое, без какого-либо исключения, его слово как глубокомысленное откровение и пророчество. Среди апологетов особо следует выделить «великих писателей современности», хотя и забываемых иногда даже при жизни, но видевших себя «продолжателями литературного дела» своего кумира. Став Нобелевским лауреатом, или торжественно отказавшись от этой премии, такой какой-нибудь Жан-Поль выстраивает свою иерархию литературного величия, на вершине которой для него находится Достоевский, а себе отводит второе или третье место. И вдруг (мы с этим словом еще не раз столкнемся) к нему в руки попадает книга некоего В. Сирина «Mйprise», а в ней такая фраза: «Что-то уж слишком литературен этот наш разговор, смахивает на застеночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится „сударь“, даже в квадрате: „сударь-с“, – знакомый взволнованный говорок: „и уже непременно, непременно…“, а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона». Жан-Поль в ужасе: ведь ниспровергая Достоевского, Сирин разрушит взлелеянную им иерархию, а если не будет «первого», то как же он, Жан-Поль, будет вторым или третьим? И, озверев от этой мысли, Жан-Поль «разносит» в прессе хороший роман, даже не дочитав его и не поняв в нем ни уха, ни рыла. А что бы с ним случилось, если бы он мог узнать, что Лев Толстой, когда ему рассказали, что Александр Потебня не любил Достоевского и Гоголя, заметил:

«– Достоевского – это я понимаю; надо сказать, что как художник он часто невозможен. Но почему Гоголя – не понимаю.

Он помолчал и добавил:

– Люблю таких независимых людей с собственным мнением».

Апологетов Достоевского вряд ли можно считать «независимыми людьми с собственным мнением», ибо они без конца повторяют одно и то же, ранее ими усвоенное.

Ниспровергатели, чьи голоса тонут в массовом славословии, не только имеют свои претензии к стилю, языку, сюжету, к уровню качества его текстов, считая весьма завышенной оценку его писательского дарования, но и высказывают серьезные замечания, касающиеся его нравственного облика и некоторых особенностей его личности. При этом иногда одни и те же ситуации получали у апологетов и ниспровергателей прямо противоположные оценки. Так, например, после появления романа-памфлета «Бесы» И. С. Тургенев говорил: «Выводить в романе всем известных лиц, окутывая, и, может быть, искажая их вымыслами собственной фантазии, это значит выдавать свое субъективное творчество за историю, лишая в то же время выведенных лиц возможности защищаться от нападок. Благодаря, главным образом, последнему обстоятельству я и считаю такие попытки недопустимыми для художника». Это замечание Тургенева апологеты-литературоведы квалифицировали как «литературно-эстетическое», хотя речь в нем, как видим, идет об элементарной подлости памфлетиста. Содержащийся в «Бесах» грязный пасквиль на Тургенева осуждал и Лев Толстой.

Целью этой книги является не ниспровержение Достоевского с его пьедестала, а лишь объяснение некоторых его поступков, высказываний и сомнительных ситуаций, в которых он оказывался, его психическим состоянием в различные периоды жизни. И тогда окажется, что многое из того, в чем апологеты искали глубокий смысл и на чем строились сложные «этические» теории, как и многое из того, что подвергалось резкой критике ниспровергателей, было по сути дела балансированием на грани безумия. Но безумие – не порок, и не всегда отражается на качестве творчества. «Безумный Эдгар», например, создал «Аннабель Ли», «Ворона» и «Улялюм» – вещи, которые нельзя назвать шедеврами мировой поэзии, потому что они находятся над всей этой мировой поэзией на недосягаемой высоте и недоступны объяснениям, толкованиям, подражаниям и переводам. Определенных вершин достиг в своем художественном творчестве и Федор Михайлович Достоевский.

Великий библиофил и хороший французский писатель Шарль Нодье когда-то написал: «Однажды некий спартанец с дурной репутацией высказал нечто весьма дельное, но эфор, чтобы эта мудрость не оказалась в памяти людей связанной с именем дурного человека, поручил огласить ее другому спартанцу. Эту традицию было бы полезно соблюсти и в литературных делах. Какое бы замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют, чтобы его покрыл мрак забвения, даже если по своим достоинствам оно не уступает "Илиаде"». Нодье пишет здесь о «двадцать пятом кадре» (хотя этого понятия в его времени еще не могло быть) – о непременном присутствии личности автора в любом, даже самом отвлеченном, художественном тексте, и, если эта личность безнравственная, злая или преступная, то его творение становится опасным. Здесь я позволю себе ненадолго отвлечься от литературы и обратиться к другому виду творчества – к музыке. Был такой незаурядный композитор Георгий Свиридов. Не Шопен, не Шуберт и не Лист, конечно, но некоторые его вещи, по мнению знатоков, находятся на грани гениальности, а мне они просто нравились. Мне казалось, что человек, написавший такую музыку, обладает большой и доброй душой. Возможно, я так и думал бы по сей день, если бы его «друзьям» и родственникам не пришла в голову идея посмертно опубликовать его, с позволения сказать, «мысли», и вместо большой и доброй души перед читателем его «потаенных» строк разверзлась зловонная бездна злобы, зависти и человеконенавистничества. Душа, оказывается, и не ночевала в теле сего композитора. Впрочем, может быть и была какая-то мелкая душонка. «Как мошонка у мышонка», – некогда говорил о таких душонках Дмитрий Кедрин. И мне стало жаль хорошей музыки, в которой я после этой публикации стал явственно ощущать зловоние, исходящее из этой самой, упомянутой выше, бездны.

И все же я не могу согласиться с Нодье, даже признавая справедливость его опасений. Человечество еще не так богато творческими достижениями в области литературы, чтобы разбрасываться «Илиадами», да и романами Достоевского, только потому, что их автор не всеми своими делами и словами не всегда соответствовал высоким нравственным критериям. Опасность таится во многих замечательных созданиях человеческого интеллекта и человеческих рук. Опасен самолет, опасен автомобиль, опасен метрополитен и т. д., и т. п., однако никто (или почти никто – я вспомнил о Р. Бредбери, никогда не пользовавшемся самолетом и вообще предпочитавшем велосипед, хотя велосипед тоже опасен) не отказывается от использования этих человеческих достижений, так как существуют инструкции и ограничения, снижающие их опасность. Опасны и медицинские препараты, и их использование без специальных указаний может принести непоправимый вред. Некоторые тексты позднего (после 1860 г.) Достоевского тоже могут быть отнесены к сильнодействующим психотропным средствам, и обращение к ним требует понимания их опасности. В этой книге автор попытался собрать кое-что из того, что, по его мнению, следует иметь в виду, погружаясь в бездну печали, душевных мук, сомнений и страданий, именуемую «творчеством Достоевского», не пренебрегая при этом словами Ницше о том, что когда смотришь в бездну, нужно помнить, что бездна в это же время смотрит на тебя. В конце концов, мог же, к примеру, честнейший из честных Сергей Дурылин предупреждать будущих читателей сохраненных им сочинений Константина Леонтьева об опасности, от них исходящей: «…с Леонтьевым, даже не со страницей, а с клочком Леонтьева, даже со строчкой иной, – такие встречи опасны!» Почему бы не предупредить об опасности, исходящей от «страниц», «клочков» и «строчек» Достоевского?

Книга эта состоит из нескольких отдельных эссе, которые могут существовать самостоятельно. Эта ее особенность привела к тому, что в разных ее разделах некоторые факты, описания событий и извлечения из текстов повторяются, но каждый раз в ином аспекте. Вообще, тексты самого Достоевского занимают большой объем в этих эссе, поскольку любой, даже самый добросовестный пересказ всегда искажает первоисточник, и смысл, который хотел вложить их автор в свои слова, вольно или невольно подменяются соображениями пересказчика. В комментариях к этим текстам я старался быть кратким, спокойным и сдержанным, и если мне это не всегда удавалось, то лишь потому, что пациент мне попался весьма и весьма трудный.

I. Скорбный лист

Мы возлагаем на душу только возможное для нее.

Коран, 7:42

Давным-давно, еще до «исторического материализма» почти юный Корней Чуковский в одной из своих статеек лихо доказывал, что Достоевского может понять и полюбить лишь русский человек с русской душой. Думаю, что наш, впоследствии знаменитый критик в том случае примерял на себя тогу литературного Бармалея, ибо вполне русские люди с русской душой – Антон Чехов, Иван Бунин, Владимир Набоков и многие другие на дух не переносили Достоевского. Вероятно, их всех, как и обрусевшего украино-поляка Владимира Короленко, защищало от чар этого гения присущее им абсолютное психическое здоровье, поскольку для восприятия творений Достоевского необходим надрыв и не в гостиной и не в избе, как в «Братьях Карамазовых», а в душе читателя, будь она русской или не русской.

«Достоевский… – гениальный исследователь больной человеческой души», «Мир Достоевского… – серый мир душевнобольных, где ничего не меняется» (В. Набоков), «эпилептический гений» (Г. Брандес). «Это своего рода мрачный лиризм разлагающейся и больной души», «… художник… пишет скорбный лист собственной души, не поучает, а заражает читателя» (В. Короленко).

* * *

Достоевский страдал хроническим заболеванием головного мозга – эпилепсией (Morbus comitialis, как называли ее в Древнем Риме), или же, говоря по-простому, – падучей болезнью, первый приступ которой официально был зафиксирован в свидетельстве о состояний его здоровья в 1850 г., в период ссылки. Возможно, они случались и ранее, так как дочь писателя Любовь Федоровна Достоевская в своей книге о нем вспоминала о семейном предании, связывавшем начало приступов эпилепсии с получением Федором Михайловичем известия о смерти отца летом 1839 года. А первый посмертный биограф Достоевского Орест Миллер считал, что причины этого хронического заболевания следует искать в раннем детстве писателя и туманно намекал на некое потрясающее событие в семейной жизни родителей, давшее толчок припадкам. Сам же Достоевский сообщает лишь об одном своем детском потрясении: на одиннадцатом году жизни его преследовали звуковые галлюцинации – ему чудились крики о приближении диких зверей (типа «волк бежит!»), вызывавшие у него своего рода фобию, первую по счету.

Дмитрий Григорович, некоторое время, в сороковых годах, квартировавший в Петербурге вместе с Достоевским, описывает в своих литературных мемуарах один из ранних его припадков, относящийся к 1844 г., сообщая при этом, что такие приступы бывали у него и прежде: «Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь, проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище. Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз, проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но прежде чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или три».

А вот что писал по поводу болезни Достоевского Александр Милюков, знавший его с 1848 г.: «Если до ссылки у него были, как говорят, припадки падучей болезни, то, без сомнения, слабые и редкие…, но когда он приехал в Петербург, болезнь его не была тайною ни для кого из близких к нему людей». Не была она тайною и для его многочисленных биографов, считавших, по-видимому, эту тяжелую болезнь временным недомоганием, чем-то вроде насморка, выводящего человека из строя на день-два, а потом исчезающего бесследно.

После смерти Достоевского в русской периодике разгорелся спор о его болезни, но спор этот касался времени ее начала, а не ее необратимых последствий. Спор этот возник после появления в «Новом времени» статьи А. Суворина «О покойном», в которой говорилось, что Достоевский страдал эпилепсией еще в детстве. В связи с этим младший брат Федора Михайловича Андрей стал публично доказывать, что «падучую болезнь брат Федор приобрел не в отцовском доме, а в Сибири». Так считал и доктор Ризенкампф, периодически наблюдавший Достоевского до 1845 г. В дискуссию включился доктор Яновский, общавшийся с писателем до самого его ареста. В своей заметке (в виде письма к А. Майкову), напечатанной в «Новом времени» под заглавием «Болезнь Достоевского», он писал, что его пациент страдал падучей болезнью еще до ссылки, но припадки, за редким исключением, были легкими. Эти споры отразились в письме Ризенкампфа Андрею Достоевскому от 16 февраля 1881 года, в котором он поддержал «сибирскую» версию возникновения эпилепсии у Федора Михайловича и связал ее с телесным наказанием, которому его подвергли в Омске. «Вы не представляете себе ужас друзей покойного, бывших свидетелями, как, вследствие экзекуции в присутствии личного его врага Кривцова, Федор Михайлович, при его нервном темпераменте, при его самолюбии, в 1851 году в первый раз поражен был припадком эпилепсии, повторявшимся потом ежемесячно», – писал Ризенкампф. (Факт телесного наказания оспаривается некоторыми исследователями.) Еще раз подчеркнем, что это был спор об истоках болезни, а не о ее последствиях.

Отметим, что, отрицая раннее появление эпилепсии у своего брата, Андрей Достоевский сообщает при этом, что в 40-х годах он «кажется» страдал «какою-то нервною болезнью», вызвавшей у него страх преждевременного погребения (мучивший также Гоголя и Э. По). Под воздействием этой фобии Достоевский часто, укладываясь спать, оставлял записки: «Сегодня со мной может случиться летаргический сон, а потому не хоронить меня (столько-то) дней».

Между тем, сам Достоевский относился к своему заболеванию, в обиходе именовавшемуся им «кондрашкой», весьма серьезно, о чем свидетельствуют записи, делавшиеся им после некоторых припадков:

1869 г.

«Во Флоренции в продолжение лета – припадки не частые и не сильные (даже редкие сравнительно). При этом сильный открытый геморр<ой>.

3-го августа припадок во Флоренции, на выезде.

10-го августа припадок в Праге, дорогою.

19-го августа припадок в Дрездене.

4-го сентября припадок в Дрездене. Очень скоро после припадка, еще в постели – мучительное, буквально невыносимое давление в груди. Чувствуется, что можно умереть от него. Прошло от припарок (сухих, гретые тарелки и полотенца с горячей золой) в полчаса.

14-го сентября. Припадок ночью в постели.

Да и все почти припадки в постели, во сне (в первом сне), около четвертого часу утра.

Сравнительно с прежними припадками (за все годы и за все время), этот, отмеченный теперь ряд припадков с 3-го августа, – представляет собою еще небывалое до сих пор, с самого начала болезни, учащение припадков; как будто болезнь вступает в новый злокачественный фазис. За все прежние годы, не ошибаясь, можно сказать средний промежуток между припадками был постоянно в три недели. (Но это только средний, средний пропорциональный; то есть бывали промежутки: и в шесть недель, бывали и в 10 дней, а в среднем счете выйдет в три недели).

Теперешнюю учащенность можно бы приписать резкой перемене климата Флоренции и Дрездена, дороге, расстройству нервов в дороге и в Германии и проч.

30-го сентября, ночью, припадок довольно сильный (после вечерних занятий)».

1870 г.

«1/13-е января припадок, сильный, после неосторожности, в шестом часу утра, в первом сне. Расстояние между припадками неслыханно длинное – три месяца и десять дней. С непривычки болезненное состояние продолжается очень долго: вот уже пятый день припадку, а голова не очистилась. Погода из хорошей (+2 или +3 градуса Реомюра) переменилась на слякоть. Припадок был почти в полнолуние.

7-е/19-е января. Припадок в 6 часов утра (день и почти час казни Тропмана). Я его не слыхал, проснулся в 9-ом часу, с сознанием припадка. Голова болела, тело разбито. (Вообще следствие припадков, то есть нервность, короткость памяти, усиленное и туманное, как бы созерцательное состояние – продолжаются теперь дольше, чем в прежние годы. Прежде проходило в три дня, а теперь разве в шесть дней. Особенно по вечерам, при свечах, беспредметная ипохондрическая грусть и как бы красный, кровавый оттенок (не цвет) на всем. Заниматься в эти дни почти невозможно. (Заметку пишу на 6-й день после припадка.))

10 февра<ля>/29 генваря. В три часа пополуночи припадок чрезвычайной силы, в сенях, наяву. Я упал и разбил себе лоб. Ничего не помня и не сознавая, в совершенной целости принес, однако же, в комнату зажженную свечу и запер окно, и потом уже догадался, что у меня был припадок. Разбудил Аню и сказал ей, она очень плакала, увидав мое лицо. Я стал ее уговаривать и вдруг со мной опять сделался припадок, наяву, в комнате у Ани… – четверть часа спустя после первого припадка. Когда очнулся, ужасно болела голова, долго не мог правильно говорить; Аня ночевала со мной. (Мистический страх в сильнейшей степени.) Вот уже четверо суток припадку, и голова моя еще очень не свежа; нервы расстроены видимо; прилив крови был, кажется, очень сильный. О работе и думать нечего; по ночам сильная ипохондрия. Засыпаю поздно, часов в 6 поутру; ложусь спать в четвертом пополуночи, раньше нельзя. Всю последнюю неделю стояли сильные морозы, градусов по 10. Теперь полнолуние. Во время припадка луна вырезалась свыше половины. (Легкие признаки открытого геморроя во время припадка и перед тем.)

23/11 февраля. Припадок, во сне, только что лег, в 5 часов 10 минут пополуночи, перед рассветом. Ничего не слыхал, и, только проснувшись в 11 часов утра, догадался, что был припадок. Говорят, что слабый; это и мне тоже кажется, хотя теперь следствия припадков (то есть тяжесть и даже боль головы, расстройство нервов, нервный смех и мистическая грусть) продолжаются гораздо дольше, чем прежде было: дней по пяти, по шести и даже по неделе нельзя сказать, что уже всё прошло и свежа голова…

Приливы крови в нижней части живота, позыв на запор, прерывчатый сон, с сновидениями не всегда приятными.

Май. Припадок наяву, после суток в дороге, в Гомбурге. Приехал, пообедал, сходил в воксал, воротясь в отель, в свою комнату, часа в 4 пополудни почувствовал припадок и упал. Благополучно, ушиб только голову на затылке, с неделю не проходила шишка. Очнувшись, довольно долгое время был не в полном уме и помню, что ходил по всему отелю и говорил со встречными о моем припадке, между прочим и с хозяином отеля. Спать не лег, но пошел опять в воксал. Припадок вообще был не из сильных, и мистическая грусть и нервный смех. Нервность много способствовала худому ходу дел. Всё время отлучки, всю неделю, был как бы не в своем уме.

13/1 июля. Припадок во сне, поутру, только что заснул. Заспал и узнал от Ани уже в половине первого. Ей показался не сильный. Сегодня 17 июля (воскресение). Тело не было очень разбито, но голова даже до сих пор не свежа, особенно к вечеру. Тоска. Вообще замечу, что даже средней силы припадки теперь (то есть чем далее в лета) чувствительней действуют на голову, на мозг, чем прежде самые сильные. Не свежеет голова по неделе.

25/13 июля. Припадок утром как заснул; перед тем вздрагивания ужасные… Припадок, говорят был легкий, а я очень разбит и голова болит.

28/16 июля. Припадок во сне, поутру, в 8 часов с минутами (час и минуты зарождения месяца), три дня спустя после припадка 25/13 июля. Говорят, был очень сильный прилив крови к голове; лицо посинело. Теперь уже 3-е августа; почти до сегодня не прояснялась голова. Состояние духа было мучительное.

1-е августа сделал глупость в читальне. Прямо приписываю настроению духа после припадка.

7 августа. Еще припадок. Ночью. (6 часов утра.) Весь день был очень раздражен. (Сегодня 11, не могу еще прочистить голову.)

2 сентября, утро в десятом часу, во сне, из сильных.

9 сентября, поутру часу в 10-м во сне, довольно слабый.

10 октября/18 сентября. Припадок поутру, только что лег, наяву. Упал у шкапчика, лежал на полу; Аня насилу привела в чувство. Припадок сильный. Чувствовал озноб. Дела плохи.

16 октября. Припадок поутру на новой квартире 6 дней спустя после предыдущего. Во сне, не слыхал. Из слабых. Долго не прочищалась голова. Теперь (22 октября) уже три дня болит желудок.

22 октября, утром во сне (в 7-м часу) припадок, и когда заснул, то через час еще припадок. Теперь 26-е число, а я еще до крайности расстроен и каждую минуту жду еще припадка».

1874 г.

«16 апреля (из сильных, головная боль и избиты ноги).

(Суббота 20 апреля, едва стало проясняться в голове и в душе; очень было мрачно; видимо был поврежден, 3-й сутки 19-е число было всего тяжелее. Теперь 20 апреля, в 10 часов пополудни, хоть и тяжело, но как будто начало проходить.)

13 мая (из довольно сильных).

27 июня (довольно сильный).

9 июля (суббота 29 июня. Очень тяжело в голове и в душе, и пока еще очень ноги избиты).

15/27 июля (довольно слабый).

8 октября ночью, сильный. В 5 часов утра.

18 октября припадок в пять часов утра, довольно сильный, но слабее предыдущего.

28 декабря, утром, в 8 часу, в постеле, припадок из самых сильных. Час после припадка жажда. Выпил 3 стакана воды залпом. Более всего пострадала голова. Кровь выдавилась на лбу чрезвычайно и в темя отзывается болью. Смутно, грустно, угрызения и фантастично. Очень раздражался».

1875 г.

«8 апреля. Припадок в 1/2 пополуночи. Предчувствовал сильно с вечера да и вчера. Только что сделал папиросы и хотел сесть, чтобы хоть 2 страницы написать романа, как помню, полетел, хотя среди комнаты. Пролежал 40 минут. Очнулся, сидя за папиросами, но не сделал их. Не помню, как очутилось у меня в руках перо, а пером я разодрал портсигар. Мог заколоться.

8 апреля полнолуние. Голова же болит не так чтобы очень. Теперь почти час после припадка. Пишу это и сбиваюсь еще в словах.

Страх смерти начинает проходить, но есть всё еще чрезвычайный. Так не смею лечь. Бока болят и ноги.

29 сентября, из сильных (но не из самых), в ночь, под утро, в 6-м часу пополуночи, после трехмесячного перерыва. Полнолуние. Тугость. Легкая г<еморроидальна>я кровь. Очень сильный прилив к голове. Раздражительность».

1876 г.

«Января 26. Понедельник утром, во сне, в 7 часов, из довольно сильных. 1-я четверть луны.

Апреля 30, в пятницу утром, во сне, в 7-м часу, из довольно сильных. Прилив крови к голове. Грусть и ипохондрия.

Мая 7-го, в 9 часов утра, довольно сильный, но слабее предыдущего. Очень долго не приходил в сознание. Мало выдавленных пятен. Не столько поражена голова, сколько спина и ноги. За два дня было дело.

Мая 14-го. Утром, во сне, в 7-м часу. Довольно сильный. Мало выдавилось крови, болят больше ноги, отчасти и поясница. Болит и голова. За 11/2 дня было дело. Сильная раздражительность.

Июня 6-го, из средних, утром, во сне, болела поясница.

Июня 13-го. Утром, в 9-м часу, во сне, из средних, болит голова. Накануне геморрой. Небывалое еще учащение припадков.

Августа 11-го, утром, в Знаменской гостинице, после дороги по приезде из Эмса, из средних.

Августа 19, утром, из средних, сильно разбил члены.

Октября 10-го, утром, в 10-м часу, во сне, довольно сильный. Раздражительность.

15 ноября, в 10 час. утром, во сне. Очень усталое состояние. Очень туго соображение. Из довольно сильных».

1877 г.

«1 февраля, во сне, в 10-м часу утра. День ясный, и начался мороз. Очень усталое состояние. Фантастичность, неясность, неправильные впечатления, разбиты ноги и руки. Из довольно сильных. В ту же ночь было дело.

19 февраля припадок довольно значительный.

26 февраля припадок довольно значительный.

17 марта припадок из значительных».

1880 г.

«7 сентября. Из довольно сильных, утром, без четверти 9 часов. Порванность мыслей, переселение в другие годы, мечтательность, задумчивость, виновность, вывихнул в спине косточку или повредил мускул.

6-го ноября утром в 7 часов, в первом сне, из средних, но болезненно<е> состояние очень трудно переносилось и продолжалось почти неделю. Чем дальше – тем слабее становится организм к перенесению припадков, и тем сильнее их действие».

Здесь перечислены далеко не все припадки, а только те, которые более или менее подробно были прокомментированы Достоевским. Всего же в его записных книжках и рабочих тетрадях в 1860–1880 гг. отмечено около восьмидесяти приступов болезни. Даты еще двадцати припадков можно установить по другим источникам, но и тогда картина болезни, вероятно, не будет полной. Средний промежуток между припадками Достоевский в 1870 г. оценивал в три недели. Несколько иначе оценивает частоту приступов эпилепсии Николай Страхов: «Припадки болезни случались с ним приблизительно раз в месяц – таков был обыкновенный ход, но иногда, хотя и очень редко, были чаще; бывало и по два припадка в неделю». Таким образом, если даже принять версию Страхова, то окажется, что общее количество припадков, подвергавших жестоким испытаниям мозг, душу и физическое здоровье Достоевского, исчисляется несколькими сотнями, а так как каждый припадок выводил его из строя в среднем на трое суток, то получится, что более тысячи дней, около трех лет, его душа и мозг провели во тьме и во сне, наполненном галлюцинациями и мучительными кошмарами.

Из медицинской практики хорошо известно, что последствиями длительного течения падучей болезни являются, в частности, постепенно развивающиеся необратимые изменения личности, образующие в своей совокупности классический эпилептоидный тип патологии характера. Этому типу присущи крайняя раздражительность с приступами тоски, гнева и страха, нетерпеливость и упрямство, обидчивость и склонность к скандалам. Все эти признаки явственно проступают в поведении Достоевского уже в конце шестидесятых годов и к концу семидесятых доминируют в его характере. Именно в эти годы резко изменяется его некогда доброжелательное отношение к людям, встреченным им на жизненном пути – к Белинскому, Герцену, Грановскому, Добролюбову и многим другим, к этому времени ушедшим. Не менее жесток он и к еще живым современникам – Тургеневу и Щедрину, с трудно скрываемой радостью он воспринимает сказанные Тургеневым (после посещения им Ясной Поляны) в переносном смысле слова о «помешательстве» Льва Толстого: «Толстой почти с ума сошел и даже может быть совсем сошел», – пишет Достоевский жене, а в другом письме добавляет: «О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался». В связи с этим он сообщает, что ему «очень бы любопытно было» съездить в Ясную Поляну и лицезреть своими очами безумие знаменитого писателя: здесь, как и в отношении к Тургеневу и Щедрину, ощущается зависть к чужой литературной славе.

Со всеми своими им же самим придуманными «врагами» из прошлого и настоящего он «рассчитался» в «Бесах», «Дневнике писателя» и в многословных подготовительных записях к этому своему периодическому изданию. Одна из таких записей в рабочей тетради (1877 г.), в которой Достоевский «вдруг» (его любимое слово) дал уничтожающую характеристику одному из своих немногих довольно искренних друзей – Николаю Страхову – привела к их посмертному «обмену любезностями»: после того как Страхов, разбирая архив писателя, познакомился со «снисходительным» отзывом почившего друга о его, Страхова, литературном даре и характере, он вдогонку к уже отосланным Толстому своим «Воспоминаниям о Федоре Михайловиче Достоевском» 28 ноября 1883 г. написал ему письмо с еще более нелестной характеристикой покойного. Этот документ получил широкую известность после его публикации в «Современном мире» в октябре 1913 г., вынудившей Анну Григорьевну включить в свои «Воспоминания» специальную главку «Ответ Страхову», содержащую опровержение его «измышлений». Конечно, рукой Страхова в данном случае водила глубокая обида на бывшего друга, но при этом не следует забывать о его многолетней близости к Достоевскому, вследствие чего отдельные его высказывания, вероятно, весьма близки к истине, соответствуя тем формам изменения личности, которые психиатры и психологи обычно связывают с эпилепсией: «Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен», и далее: «При такой натуре он был расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям».