Текст книги "Картахена"

Автор книги: Лена Элтанг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

FLAUTISTA_LIBICO

В библиотеке люди бывают только по вечерам, утром можно прийти туда спокойно, сесть к компьютеру и заняться делом. Вечером старики являются посидеть в кожаных креслах, им разрешают выпить коньяку (коньяк поставят в счет, в «Бриатико» никого не угощают), полистать свежие газеты. Все как в прежней жизни. Кроме сигар.

Иногда я смотрю на них и думаю: зачем они здесь? Деньги у них есть, могли бы жить где угодно, хоть в Боливии, хоть на Мадейре, купить себе дом с патио и курить там сигары сколько душе угодно. Неужели все дело в грязи, в которой их купают тут с утра до вечера? Китайский массаж? Хорошенькие сестры? Можно купить и получше, если выйти в город. Нет, похоже, дело в том, что они наблюдают, как угасают другие. Такие же, как они. И им не так страшно.

Сегодня я весь день спотыкаюсь и путаю слова, потому что ночью не удалось выспаться. Хорошо, что в библиотеке (которую здесь спесиво называют клубом) есть пространство за полками, наподобие чулана, там едва помещаются трехногая софа, груда непонятного тряпья и корзина для бумаг. В интернате капуцинов такое место было бы чудесным избавлением. Стоит нажать на рычаг, и полка с энциклопедией Британика отъедет в сторону (с отвратительным хичкоковским скрипом). Чулан показала мне бабка в то лето, когда мы с матерью видели ее в последний раз (трудно поверить, но мы играли с царственной Стефанией в прятки, и было весело).

Похоже, про это укрытие известно только мне. До всех остальных тайников новый хозяин уже добрался. В том числе, как выяснилось, и до сейфа, где бабка хранила нашу фотографию. Часовня со столбом пыльного света под витражным окном, женщина в светлом платье, священник, ребенок, купель. На обороте фотографии была приклеена марка, маленькая и грязная.

– Это ты в одеяле, – сказала мне бабка, поднося картинку поближе к лампе. – А рядом я. Только моложе. Это день твоих крестин, тебя принесли в часовню Святого Андрея, было много цветов, священник приехал из Греции, а твоя мать все переживала из-за того, что тебя окунули с головой.

Иногда я прихожу в чулан поспать, иногда подумать, в этом здании совершенно невозможно остаться в одиночестве. В тот вечер, когда Аверичи пришел туда с постояльцем, мне как раз удалось заснуть, накрывшись пыльной бархатной шторой. Аверичи и тот, другой старик, явились после полуночи (навеселе, судя по голосам и тяжелому топоту). Полка с книгами была плотно задвинута, но мне было слышно каждое слово. Сначала они говорили спокойно, даже смеялись, но минут через десять беседа напряглась, замедлилась, и мне показалось, что я разбираю ее смысл.

– Ты повел себя как мелкий шулер, – брезгливо сказал старик (его голос был мне знаком – известная в отеле личность). – Я свою часть уговора выполнил, а ты скиксовал.

– Где я должен был тебя искать? – оправдывался Аверичи. – Столько лет ни слуху ни духу. Телеграммы слать до востребования?

– Черта с два ты хотел меня искать. Ты был уверен, что я никогда не узнаю о твоей находке. Но мир игроков гораздо теснее, чем многие думают.

– Да, он довольно тесный, к сожалению, – тихо сказал хозяин. – Я думал, ты сменил имя, а то и вовсе помер.

– Про тебя зато слухи по всей провинции, – фыркнул старик. – В Сан-Венсане про твою козырную ставку уже легенды ходят. Где ты, черт тебя побери, ее выкопал? Мы же тогда обшарили весь дом! Я сам простучал все стены в первом корпусе.

– Плохо ты стучал, – засмеялся арендатор. – Когда строили галерею для зимнего сада, вскрыли стену старухиной спальни, и сейф вылупился оттуда, будто цыпленок из скорлупы. Прямо на руки рабочим.

– Что ж, тебе повезло, но вещь все равно принадлежит мне, договор есть договор, отдавай, что положено, – гудел старик. – Ты ведь получил отель? Вот и будь доволен. Давай ее сюда. Она всегда у тебя с собой, я знаю.

– Не отдам, – сказал вдруг Аверичи совершенно трезвым голосом. – Кое-что изменилось. Теперь это мой талисман, козырная ставка, как ты сам выразился. Открывает кредит почище ключей от «бентли». Отыграюсь и верну тебе деньгами.

Мне вдруг захотелось увидеть лицо того, второго, уж не знаю почему. Приоткрыть дверь и выглянуть было опасно, от сидящего в кресле капитана меня отделяло метра два, не больше (и раскидистая пальма-трахикарпус в горшке). Нет, голос был точно его, Ли Сопры, мне приходилось слышать его раньше, капитан всегда говорит чересчур внятно, будто пытается со сцены докричаться до галерки.

– А если не отыграешься?

– Головой отвечаю, – сказал Аверичи, подумав.

– А на что мне твоя голова? – засмеялся старик – У тебя самого ничего нет, кроме договора об аренде. Отдать землю монахам, такое еще придумать надо было. Старая сука. Надеюсь, ты не слишком переплатил тому бретонцу.

После этих слов настало такое молчание, будто все звуки умерли. Мне страшно хотелось закашляться (так бывает на концерте – стоит пианисту замолкнуть, как все, кто хотел кашлять, принимаются за дело). Пришлось заткнуть себе рот концом шторы.

– Да уж, – сказал наконец Аверичи, – завещание Стефании оказалось плохой новостью. Ладно, договорились. Завтра я вызову нотариуса и перепишу на тебя четверть бизнеса.

– Половину, – быстро сказал старик.

Тут голос Аверичи снизился до шепота, и последнюю часть фразы мне разобрать не удалось. Полагаю, им стоило весь разговор вести шепотом, хозяину ли не знать, что в отеле всегда кто-нибудь да бродит по коридорам. Странно, что ему неизвестно о существовании чулана за полками, еще более странно, что он с такой готовностью уступает капитану четверть своего дела (вернее, моего дела). При этом он говорит ему «ты». Я вот никому не говорю «ты», даже если меня об этом просят.

– Повезло тебе, что успел подписать со старухой аренду, – засмеялся капитан, снова повышая голос. – Представляю, как взбесились монахи, когда узнали, что ничего не могут поменять в «Бриатико». Наверняка уже потирали руки, представляя, как снесут гнездо разврата с лица земли.

– Разврат у тебя в голове, – вяло заметил Аверичи. – У нас работают приличные девочки. Так ты берешь четверть или нет? Я и так слишком щедр, полагаю.

Капитан ничего не ответил, но встал и заходил по комнате. Кто он, черт бы его подрал, такой? Все, что мне было о нем известно, это история про арктические походы, а теперь выясняется, что они с Аверичи подельники, хотя конюх никакого капитана в письме не упоминал. Выходит, они вдвоем убили мою бабку и оставили нас с матерью без гроша. Сидят там, глушат коньяк и торгуются по поводу добычи, дребезжат голосами, как два провинциальных трагика.

– Нет, «Бриатико» мне не нужен, – сказал старик, усевшись теперь уже на стол: было слышно, как скрипнули ножки по паркету. – Сам возись. А мне подай то, что должен. На «Кристис» два года назад похожую вещь продали за четверть миллиона.

– А я предлагаю тебе четверть пакета, для спокойствия твоего рассудка, – холодно ответил Аверичи. – Завтра же подпишем.

– Половину. Налей мне еще коньяку. Есть в этом приюте хоть одна пепельница?

– В отеле не курят, – сказал Аверичи. – Ты эту сигару уже полчаса мусолишь.

– Еще скажи: в моем отеле не курят. – Капитан раздраженно повысил голос. – Здесь тебе ничего не принадлежит. Ты сам знаешь, что твое место в тюрьме. А ты расселся в кожаном кресле и строишь из себя владельца недвижимости.

– Это верно, – сказал Аверичи. – А твое место тогда где?

– Ладно, оставим это, – сказал капитан и закашлялся. Потом они молчали. Минут десять. Мне показалось, что они оба заснули, но тут послышалось звяканье бокалов.

– Пошли на террасу, – сказал Аверичи, – там можно курить. Табак состарил тебя раньше времени, посмотри на себя. Землистый, седой, хромой. Не пора ли бросать?

Старик почему-то засмеялся, дверь хлопнула, и стало тихо.

Петра

Сегодня я ночевала дома, мы с мамой сделали брушетту, открыли вино, и я попыталась рассказать ей о Садовнике. Забавно, что я пишу его прозвище по-разному: то с большой буквы, то с маленькой. Хотела бы я знать, от чего это зависит. Мое подсознание пытается что-то этим сказать? Я знаю, как его зовут, но имя мне не нравится. У нас в деревне так звали дурачка, юродивого, он вечно отирался на площади, строя рожи и шевеля кулаком в штанах.

Прошлым вечером у меня не было никаких процедур, я спустилась в бар, встала у входа, скрестила руки и приготовилась слушать музыку. Заходить туда обслуге не положено, но, если тихонько болтаться вокруг, никто ничего не скажет. Пианист уже сидел на своем вертящемся стуле и притворялся, что листает ноты. Он такой же пианист, как я процедурная медсестра. Этот секрет нас соединяет, зато другой разъединяет: я понятия не имею, кто он и почему он мне врет.

Он протянул руку к лампе, нажал кнопку и на секунду оказался в снопе света, будто под софитами. Лицо посветлело, а волосы вспыхнули соломенной легкой искрой. Я смотрела на него не отрываясь, пока он не отвернул абажур в сторону, и выглядела, наверное, как полная дура. Я могла поклясться, что уже видела его раньше!

Я помнила эту посадку головы, высокие скулы и даже вмятину на подбородке, похожую на след от чернильной ручки. Совершенно ясно, что я не могла его раньше видеть, может, он мне приснился? Он почувствовал мой взгляд и несколько раз повернул голову к дверям, хотя пальцы уверенно бегали по клавишам. Мишель Легран, Les Parapluies de Cherbourg.

Сегодня вечером мама спросила: он что же, из самого Лондона? Не знаю, задумалась я, а разве это важно? Мама пожала плечами и сказала, что в апреле в Траяно приедут английские дети – летний лагерь с изучением итальянского. Ее звали туда подработать, ненадолго, до начала мая. И она согласилась. В прошлом году в лагере неплохо платили, несколько женщин из деревни готовили им пасту и варили компоты в огромном котле. Приезжих будет человек двадцать, живут они в палатках на пляже, в двадцати минутах ходьбы от поместья.

– Может, твой англичанин захочет прийти туда и поговорить с ними на родном языке? – спросила мать. – Он ведь, наверное, скучает. Я бы скучала!

Мама чувствует себя лучше, она вымыла все окна и встретила меня на крыльце с гордой улыбкой; на ней была клетчатая рубашка Бри, которую она надела для уборки. Подходя к дому, я увидела мелькание знакомой ткани сквозь ветки олеандра и вся покрылась гусиной кожей, даже дышать перестала. Все отдала бы за то, чтобы из кустов вышел мой брат.

Раньше мама любила Бри, а меня просто терпела, наверное, я была слишком мелкой и капризной. Когда отец ушел, она приходила к брату и ложилась в его кровать поплакать, а в мою никогда не ложилась. Ему было девять, а мне пять. Потом мама заболела и перестала его любить. Но если я скажу ей, что он умер, она развалится на мелкие кусочки, это точно.

В тот день, когда я нашла у Риттера орудие убийства, заменить меня было некому, пришлось ждать до следующего утра. Я собралась идти в Аннунциату сразу после завтрака, боялась не застать комиссара на месте. Все утро вещи валились у меня из рук, разбился даже флакон с душистой солью – меня смущало то, что придется соврать полицейским, то есть в первый раз в жизни нарушить закон.

Но разве я могу рассказать им, что вчера обнаружила в нашем чулане кредитную карточку убитого Аверичи? Взялась перетряхивать зимние вещи, чтобы убрать их на сезон, засыпав в карманы вишневого табаку, и нашла золотую Визу в кармане пальто, которое мама давно не носила, но и выбросить никак не решалась. Зачем Бри ее оставил, ума не приложу, неужели надеялся подобрать пин-код? Или просто сверкнуть ей небрежно на танцах, потянув за краешек? Какое-то время я стояла в пахнущей сухим луком темноте, прижимая карточку к губам. Бедный мой братик, не смог расстаться с чужим, где-то существующим богатством. Найди этот кусок пластика кто-то другой, он мог бы оказаться прямой уликой, доказательством преступления. Впрочем, брату уже все равно. А я торопиться не стану. Хватит с них гарроты.

Что до карточки, то пора завести себе ящик с уликами, как в полицейском участке, и положить туда номер первый: открытку с дыркой в левом верхнем углу. И номер второй: золотую Визу. Однажды они мне понадобятся.

* * *

Капитана по прозвищу Ли Сопра я увидела только на шестой день работы, он не ходит на процедуры и не делает уколов, а в столовой бывает редко, предпочитая заказывать еду в номер. В тот день он вышел из процедурной, розовый после хамама, швырнул полотенце в корзину и вышел вон, даже не посмотрев на нас с Пулией. Махровый халат был ему велик и доставал до полу, волосы были слишком белыми, как будто он пудрил их тальком, но выглядел капитан, как ни странно, не смешно, а величественно. Прямо как стареющий император с византийской мозаики. Когда он скрылся за дверью хозяйского кабинета, мы с Пулией посмотрели друг на друга со значением и вернулись к своему занятию. Вообще-то, это ее работа – разбирать белье, но я все равно слонялась без дела. К тому же я люблю запах кладовки, там пахнет сушеной петрушкой, цедрой и почему-то камфарой.

Я подошла к шкафу с бельем и заглянула внутрь: туго скрученные полотенца голубели там на дне, словно спины неведомых рыб. Свежих осталось совсем немного, на завтра не хватит – весь день будет идти дождь, а значит, озябшие старички соберутся в хамаме и потребуют внимания.

Кого я ищу в этой богадельне? – думала я, расправляя простыни со следами лечебной грязи. Мужчину с сильными руками, способного стрелять и душить одинаково хорошо. Человека, который скрывает свое прошлое и не хочет быть узнанным. Того, кто хорошо знает деревню и земли «Бриатико». Может, я ищу сына покойной хозяйки? Сколько лет этому человеку? И не его ли battesimo на снимке, присланном мне братом? Тогда это выглядит довольно странно: крестят наследника Диакопи, а народу всего ничего. У нас в деревне на крестинах в церкви не протолкнуться.

Если речь идет о наследнике, то вычислить его возраст довольно просто. На хозяйкиной могильной плите из розового гранита вырезаны цифры: 1932–2001. Породистая лошадка Стефания не могла родить раньше, чем ей исполнилось восемнадцать, значит, мы можем начать года с пятидесятого и закончить семьдесят седьмым. Отсюда следует, что человеку, которого я ищу, может быть самое большее пятьдесят восемь. И самое меньшее тридцать. Таких в отеле раз два и обчелся. Доктор? Нет, его отец и мать живут в Альгеро. Администратор? Тосканец. Вечером надо будет сесть и составить список подходящих людей.

– О чем ты задумалась? – Пулия шлепнула меня по спине.

Корзина с мокрыми простынями была набита доверху, мы подняли ее и поставили на тележку. Эту тележку для белья соорудил нам помощник повара, в прошлой жизни она была инвалидной коляской одного постояльца с третьего этажа. Мы выкатили тележку в коридор и уже собрались уходить, когда в кабинете хозяина раздался смех, громкий, жестяной, как будто в корабельную рынду бьют. Смеялась Бранка, ее ни с кем не спутаешь.

– Ты слышала? – Пулия округлила глаза. – Вот незадача. Пошли скорей отсюда.

– Почему? – Я невольно перешла на шепот.

– Лучше всего не знать таких вещей о вдове. Особенно когда траур еще не прошел.

Ветер внезапно усилился, в кабинете хлопнула створка окна, и за стеной снова засмеялись. Когда отель перестраивали, повсюду снесли добротные стены, а взамен понаставили гипсовых, так что слова Бранки я слышала отчетливо:

– Хорошо, что я не успела ему ответить, век бы не отмылась. Мало меня в феврале изводили! Я это письмо поначалу хотела в полицию снести. А потом решила заплатить. Одним словом, повезло мне.

– Да, повезло тебе, – сказал Ли Сопра скучным голосом. – А парню не повезло. Слушай, давай земельные документы посмотрим. У меня с компьютером что-то случилось, завтра повезу его в Салерно. Заодно в адвокатскую контору зайду.

– Адвокат этот смотрит на меня, будто я чужого хочу. Насторожен, точно куропатка на яйцах. Почему они все терпеть меня не могут?

– Не обращай внимания. Я же сказал, что помогу все уладить. Разве я не все твои дела улаживаю? Или ты недовольна?

– Ладно, хватит подслушивать, – буркнула Пулия за моей спиной. – Отнеси лекарства на третий этаж и проследи, чтобы никто таблетки за щеку не закладывал.

– Неужели у них любовь? – спросила я, чтобы задержать ее еще на минуту.

– В этом отеле все выглядит не так, как есть на самом деле. Такое уж это место. А скоро его продадут, и останусь я на старости лет без работы.

– Кто это в здравом уме купит нашу богадельню?

– Еще как купят, – возмутилась Пулия. – В конце января сюда приезжал нотариус, думаю, что они с Аверичи обсуждали продажу. На три часа заперлись в библиотеке.

– Знаешь, меня учили не верить в совпадения. В январе приезжает нотариус, через две недели хозяина убивают на окраине парка, а теперь капитан разглядывает в его кабинете земельные бумаги. Здесь определенно есть связь.

– Где это тебя учили? – Пулия выпрямилась и хмуро на меня поглядела. – Человек такого полета, как Ли Сопра, не станет связываться с незаконным делом. А совпадение свое ты из пальца высосала! Люди умирают каждый день, потому что Господь создал нас смертными.

Черта с два. Люди умирают, когда кто-то хочет, чтобы они умерли, подумала я, но вслух ничего не сказала. Нет ничего хуже раздосадованной Пулии.

* * *

Выйдя за ворота, я увидела тренера Зеппо, восседавшего на скутере в черных очках, хотя солнце едва пробивалось сквозь тучи. По черным очкам весной сразу видно северянина. Чем южнее провинция, тем реже там видишь людей, скрывающих взгляд. Вторая пара черных очков в отеле принадлежит капитану, но тот, по слухам, испортил себе глаза сиянием арктических льдов. На Зеппо была красная кожаная куртка, одной ногой он упирался в каменную стену, другая стояла на земле, и вся его поза выражала готовность крутануть ручку и что есть духу помчаться по шоссе. Волосы тренера сияли на солнце, будто свежая сосновая стружка.

– Петра, ты куда так рано? – Он помахал мне шлемом. – Хочешь, подвезу до деревни?

Я остановилась и поглядела на него с сомнением. Всем известно, что тренер Зеппо смотрит только на одну женщину в отеле и только с ней разговаривает. Потом я все же кивнула, подошла к нему и устроилась сзади. Ездить без шлема позади водителя мне не привыкать: у Бри тоже был скутер. «Веспа», издали похожая на улитку с рожками. Теперь он стоит за домом и ржавеет, хотя я все сделала как положено: слила бензин и масло, смазала некоторые детали литолом и укрыла его чепраком из куска чертовой кожи.

Мы проехали километров семь, не больше, когда Зеппо затормозил возле кладбища, у северной стены, где расположены ниши с урнами. У ворот растут молодые клены, а дальше, до самой Аннунциаты, тянется мощеная дорога, поросшая колючим барбарисом. Здесь часто назначают свидания, но меня пока никто не приглашал.

– Послушай, Петра. – Зеппо слез со скутера, вид у него был смущенный. – Ты ведь с комиссаром полиции на короткой ноге? Поговори с ним, чтобы с меня сняли подписку о невыезде. Мне к друзьям надо съездить. Я сам хотел пойти, но тебя он послушает, а на меня смотрит косо.

– Но тебя же отпустили, разве нет?

– Отпустили, да только подписку взяли. – Он сел на траву и безнадежно махнул рукой. – Хотя у меня алиби, каких мало: в ночь убийства я был на репетиции, торчал в театральном флигеле, и человек двенадцать подтвердили, что я никуда не отлучался.

– Тогда зачем полиции твоя подписка?

– У комиссара нет ни одной зацепки, вот он и роет там, где уже вдоль и поперек перерыто. Давно пора списать это дело в архив, все равно никого не найдут. Хозяина убили и забрали марку, над которой он так трясся, что не расставался с ней ни на минуту. Тот, кто это сделал, уже далеко отсюда, его и след простыл. – Он достал из кармана подтаявшую конфету и протянул мне: – Любишь карамель?

– Что я тебе, ребенок? – Я села рядом с ним на траву, сняла туфли и вытянула ноги. – Аверичи был богачом, в этом все дело. Был бы это простой парень, полиция давно бы рукой махнула.

– Это точно. – Он закинул конфету в рот. – Когда я в гостиницу устроился, тут все только и говорили про то, как местного конюха подвесили в колыбели. Так вот, его дело вообще никто не расследовал, представь себе. Я в те дни ни одного полицейского в отеле не видел.

Некоторое время мы сидели молча. Я мысленно завязала узелок на носовом платке: у хозяина забрали марку, тренер о ней знал, и наверняка не он один. Значит, мое предположение было верным, дырка на открытке осталась после того, что брат вырезал то, что называл tresoro, сокровищем. Только говоря о нем, он забыл упомянуть, что сокровище краденое.

Зеппо снял куртку, откинулся на кленовый ствол и прикрыл глаза, а я разглядывала его высокую шею, ресницы, похожие на ночных мотыльков, округлые щеки, покрытые светлой пыльцой. И чего все с ума по нему сходят? Потом я зажмурилась и представила, что он берет меня за плечи, валит на траву, задирает юбку и целует липкими от карамели губами. Ну уж нет, увольте.

– Так ты замолвишь словечко комиссару? – спросил он, открыв наконец глаза.

– Теперь это не имеет значения. Я нашла орудие убийства в комнате у Риттера.

– Пистолет? – Он взглянул на меня с интересом.

– Гарроту. Вернее, целых четыре гарроты. Отвезу в полицию, пусть занимаются делом. А то у них вместо улик отпечатки ботинок на грязной поляне.

– Да ведь это донос, Петра. Вот так же кто-то донес на меня после убийства хозяина, и я двое суток просидел взаперти, чуть не задохнулся в этом чулане.

– Может, это был не донос. – Мне стало немного не по себе. – Может, полицейские сами знали про вас с Бранкой. Ты ведь ее любовник. И теперь она богатая вдова.

– Я тогда растерялся как дурак. – Он поднялся на ноги и стал пинать колесо скутера. – Просидел два дня на тюремной похлебке и готов был все что угодно подписать. Слушай, а при чем тут гаррота? Это ведь не имеет отношения к убийству хозяина.

– Зато к убийству конюха имеет. Еще одно дело, закрытое полицией два года назад.

– Вот оно что. – Он надел свои непроницаемые очки. – Так и думал, что тут что-то личное. Чужая смерть редко кого заботит. Выходит, ты родственница этого бретонца?

– Еще чего! Ты же знаешь, что я выросла здесь. У половины деревни такая же фамилия.

– Я всегда думал, что на процедурную сестру ты не слишком похожа, и повадки у тебя городские. Выходит, ты не сестра?

– Сестра, еще какая сестра. Ладно, похлопочу за тебя у комиссара. Обещаю.

– Что ж, спасибо. Знаешь, мне надо ехать, я должен вернуться в отель до обеда. – Он вертел в руках желтый шлем, стараясь на меня не смотреть. – Кто бы ты ни была, женщина, забирайся и держись покрепче.

* * *

Второй день дует сирокко, предвещая бури, зато на рынке появились базилик и дыни, так что повар приготовил граните на десерт. Сегодня за ужином много смеялись. Я проходила мимо ресторана и заглянула в зал: старики веселились, на все лады повторяя имя Починелли, это маленький молодящийся лигуриец, он недавно появился в отеле, пыжится и без конца трещит о своих победах во времена Football Club Vado. Даже не слышала о таком. Пулия говорит, у него в комнате целая груда крахмальных сорочек в коробках. Еще не понял, куда он попал, бедолага. Здесь купание с Петрой – единственное светское событие недели.

Кто-то из постояльцев прикрепил к букету ирисов, стоявшему на чайном столе, фотографию обезьяны с футбольным мячом и внизу подписал: «Починелли, возвращайся в Вадо-Лигурию, твоя жена не осушает слез!»

Починелли сидел хмурый, уставясь в тарелку, и я подумала, что у старости есть одно омерзительное свойство – что бы ты ни сделал громко или, скажем, резко, ты выглядишь дураком. Старики здесь тихие не потому, что им не хочется заорать во всю глотку или хлопнуть дверью, а потому, что на это никто не обратит внимания. Разве что доктору пожалуются, а доктор пропишет успокоительные капли. После семидесяти ты как будто теряешь право на обиду и ярость. От тебя ждут тихого голоса, мелких шажков, подарков на крестины и дурацких открыток с побережья.

Но это здесь, в «Бриатико», а в деревне все по-другому: никто из рыбаков не передает детям лодку, пока еще может держаться на ногах. Здешние старики крепкие и смолистые, будто сосновые сучья. И по девкам бегают до самого смертного дня. Вот взять хотя бы конюха, которого убили два года назад, когда он возвращался с танцев. Ему уж никак не меньше шестидесяти было. Похоже, танцы в наших краях стали опасным занятием, почище ремонта церковной кровли или охоты на китов.

Когда конюха нашли, он висел на старой, узловатой ветке бука, в проволочной люльке, сделанной из сетки для оливок. Говорили, что перед смертью конюх стоял на коленях, уткнувшись головой в землю, во рту у него была сухая трава. Комиссар сам вписал неправду в полицейские бумаги, потому что смерть на коленях позорна для жителя Траяно, даже если он родился на севере.

Я сразу подумала о конюхе, когда увидела возле тела брата обрывок зеленой сетки, ясный и презрительный знак убийцы. На колени ставят, когда казнят, это у нас каждый ребенок знает, сказала я комиссару. Но брата вы сюда не мешайте, его убили совсем иначе. И дело не в том, что он не стоял на коленях, а лежал в корыте с солью. Дело в том, что убийство на рыбном рынке – это вообще ни на что не похоже.

Рыбный рынок – гулкий, чисто выметенный, с синим мозаичным полом – это даже не сердце деревни, это ее лицо. Здесь делают все самое лучшее: покупают еду на ужин, узнают новости, встречают друзей. Это все равно что осквернить двери храма или украсть венок со свежей могилы. У местного человека рука не поднимется.

Хотя что я говорю? Те люди, которых я знала в детстве, уже провалились в болото, в мертвую стоячую воду памяти. Остались только их имена в старой записной книжке моей матери, да только она им больше не звонит.

Записная книжка была не просто тетрадью, где мать записывала адреса и рецепты, она была гроссбухом, заполненным вычислениями тайных и явных расходов, часословом, исчерканным строчками из проповедей отца Эулалио. Там были имена собак, которых мать так и не завела, благоприятные лунные месяцы, даты смерти соседей, зашифрованные прогнозы скачек в Полиньяно и номера лотерейных билетов, да бог знает что там было, выглядело это примерно так:

шампиньоны снести Д (старый лоток)

женщина без тени

бакалея 49 99

не забыть наводнение

сыр три дюжины

разное (индюшка, белье) остаток 18

а также каждый день cm на солн

Я полистала эту книжку только однажды, наткнувшись на нее в кладовой за бутылками с домашним вином, мать заметила это и перепрятала в укромное место. В хорошие дни она вставала до рассвета и принималась колотиться по дому, как будто вдруг понимала, как сильно мы его запустили. Дом выглядел не так уж плохо, если не проходить дальше кухни и столовой. Прошлой весной Бри купил краску для фасада, но так и не собрался его перекрасить, так что банка с надписью «Зеленый лотос» осталась стоять под крыльцом. Зато такого крыльца, как у нас – гранитного, черного, в деревне ни у кого не было, брат сделал его из расколотого мельничного колеса, которое они с другом бог весть откуда приволокли на телеге. Давно это было, я еще в школе училась. Соседка завидовала крыльцу и называла его зловещим надгробием, но я не обращала внимания. Все, что делал Бри, было совершенно, и сам он был совершенством.

Вчера у меня был выходной, и я провела весь день в саду, подравнивая вьющиеся розы на шпалерах: после январских заморозков многие зачахли, обуглились и свисали почерневшими головками вниз. Ножницы мать куда-то спрятала, и мне пришлось работать старыми, изрядно затупившимися, так что к вечеру пальцы у меня были в пузырях и ссадинах.

Садовница из меня никудышняя, и так было всегда, зато я любила смотреть, как мать и брат работают на нашем треугольном клочке земли – прореживают живую изгородь, льют воду из шумной жестяной лейки, подравнивают перголу, ведущую от крыльца к беленому амбару. В этой перголе мы с братом однажды нашли гнездо дрозда, в самой гуще пурпурной резной листвы. Теперь туда так просто не подойдешь: плетеная стена галереи покосилась, виноградные ветки соскользнули, вольно перешли на стену амбара и за несколько лет оплели ее до самой крыши.

Больше всего возни было с трехсотлетним каштаном, подпиравшим крышу перголы с северной стороны. Однажды осенью на него напала каштановая чума, он пожелтел, ослабел и с тех пор так и не оправился. К началу октября плоды не успевали поспеть, но он уже сбрасывал их в траву, и они лежали там, бесполезные, улыбаясь треснувшими ртами.

Когда меня привезли из родильного дома в Черуте, всю в розовых кружевах, брат так расстроился, что решил избавиться от меня, как только родители уйдут из дому. Ему было четыре года, и он уже знал, что итальянских детей находят в дуплах каштановых деревьев. Поэтому он положил меня в глубокое дупло, чтобы Господь забрал меня обратно. И кружева туда же бросил. В дупле я тихо пролежала до самого вечера, пока не вернулись родители. Мама говорит, что я не плакала, когда меня доставали. Наверное, дерево меня успокоило своими скрипами и шорохами. Может, поэтому я так люблю каштаны: смуглые орехи, заносчивые пирамидки цветков и особенно скорлупу, на вид пушистую, а на ощупь колючую. Точь-в-точь как волосы моего брата, пегие и топорщившиеся во все стороны. Никакая расческа их не брала. Кончилось тем, что он сбрил их начисто в день своего семнадцатилетия.