Текст книги "Товарищ ребёнок и взрослые люди"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Подарки – наконец-то!

Наконец тётя Анне вспомнила про сетку с более интересным содержимым – убирая, она выставила стулья с сетками в холодную комнату.

– Ну и впрямь моя никудышная голова годится только задницу подтирать! – решила тётя Анне и протянула мне книжку.

– Спасибо!

Я проворно схватила книжку и прижала к груди, потому что, поди знай, вдруг тётя решит, что книжка годится подтирать задницу лучше, чем её голова. На обложке была в красивой раме картинка с детьми – мальчиком и девочкой, играющими в песочнице. Эта девочка была немножко похожа на меня, даже жестяные волнистые формочки для игры в песочнице были похожи на мои. Только красной лопаточки и красного флажка, который её друг или брат воткнул на самый верх песчаного замка, у меня не было. Под картинкой большими красными буквами было написано: «СТРОИМ!».

Первым делом я посмотрела все картинки – они были чёрно-белые, как у историй в букваре, и я быстро решила красиво раскрасить их, как только тётя выполнит своё долговременное обещание и заточит мои цветные карандаши. Особенно красивыми были страницы, на которых две девочки складывали из больших кубиков школьное здание. Там был красивый стол для учителя, доска и много маленьких парт, на которых смирно сидели куклы. Если бы у меня самой была такая игра, я могла бы лопнуть от счастья и с утра до вечера играла бы в школу! Рядом с картинкой было написано:

 
Мы подруги – две Тамары,
строим школу мы на пару.
Там за партами сидят
пары маленьких ребят.
 

Внутреннее чувство подсказывало, что для большого счастья мне настоятельно нужны игрушечные парты, маленькие куклы и подруга по имени Тамара. Получить всё это было непросто, но если я дам отцу спокойно работать, тогда, может, он постепенно соберёт денег для покупки игрушечных парт! Но только я собралась прочитать книжку от начала до конца, как вдруг услышала, что в большой комнате играет музыка – не бренчание гитары, и не дудение тромбона, а звуки многих инструментов.

Я выбежала в большую комнату и обнаружила тату и тётю Анне, возящихся с маленьким радиоприёмником. У нас и раньше было радио, оно называлось «Марет», но уже давно не работало, и тата убрал его в холодную комнату, чтобы не путалось под ногами. Как сказал тата, у «Марет» перегорели лампы, и достать такие теперь было негде, так что заработать оно сможет, когда снова наступит эстонское время.

Новое радио было маленьким и очень красивым: у него были розоватые рёбра, и за ними проглядывала бежевая материя с очень мелким узором. Блестящие бока и верх были каштаново-коричневые и очень приятно пахли. Но замечательнее всего было то, что между розоватыми рёбрами красовалась в одном углу картинка с необычной башней с часами.

– Ты принесла это радио НАМ? – спросила я у тёти Анне. Где-то в глубине души поскрипывал страх, что вдруг тётя Анне скажет: «Ах, я подумала, что покажу вам свое радио и потом заберу с собой обратно в город!»

– Да, вам, – сказала тётя Анне, улыбнувшись. – Это от нас двоих с Лийли, мы-то думали, что и Март войдёт с нами в долю, но они с Идой сейчас копят деньги на покупку дивана. А к нам в парикмахерскую приходил один мужчина, предложил радио за полцены – я и подумала, что вам бывает иногда скучно и хорошо послушать новости.

– Спасибо, – сказал тата. – Но могла бы поинтересоваться, хочу ли я покупать радио. Знаешь, у меня сейчас с деньгами очень туго, так что от этой покупки, пожалуй, придётся отказаться…

– Господи! – воскликнула тётя Анне. – Да о каких деньгах ты говоришь! Я же сказала, что мы с Лийли на двоих купили вам радио. Неужели ты думаешь, что я возьму у тебя последние деньги? У меня, слава богу, сейчас недостатка нет: какая бы власть ни была, парикмахер с голоду не умрёт! Женщины всегда хотят красиво выглядеть и делать перманент! Работы сейчас очень много, а русские дают «на чай» щедрее, чем наши эстонки!

Тата пробормотал:

– Ну, спасибо… Но мне это не по душе.

– А какое имя у этого радио? – поинтересовалась я.

– «Москвич», – буркнула тётя Анне. – У русских везде Москва – и сзади, и спереди. Так что теперь у вас тоже русский в доме. «Говорит Москва – сегодня хлеба не будет»!

– Нет, это вовсе не русский, оно знает и эстонский язык! – сердито крикнула я, ведь мы все слышали, как звонкий женский голос объявил на чистейшем эстонском языке: «Говорит Таллинн! Начинаем концерт по заявкам. Товарищ Санглепп с радиозавода „Пунане РЭТ“ желает послушать „Песню яхтсменов“ композитора Бориса Кырвера. Исполняет Виктор Гурьев».

Бравурно заиграл оркестр, и весёлый мужчина запел: «Солнце, волны, морской ветер, сделали нас смелыми…» Песня была очень бодрой и легко запоминалась. Так что последние строчки я спела вместе с радиодядей: «Эй, ветер, надуй паруса! Мы тебе залихватски споём! Как чайки крыло, яхта в море несёт нас, спортсменов отважных и юных!»

Концерт по заявкам был хорошим делом! Товарищи один за другим желали, а дяди и тёти пели, и оркестр играл. Что тата и тётя Анне делали или о чём разговаривали, меня больше совсем не интересовало: мир, о котором рассказывали радиопесни, был солнечным и радостным – никаких адвокатов и следователей, русских пулемётов и недостатка денег. Даже тогда, когда мелодии были грустными, песни красиво рассказывали о ласточках, предвещавших весну, о молодом пограничнике, который пил воду у колодца, о Севастополе, где матросы танцевали вальс…

Я могла бы бесконечно слушать эти песни, но вдруг тётя Анне крикнула:

– Теперь всю одежду долой – и марш в ванну!

В два счета меня раздели догола, прежде чем я успела понять, что происходит.

Ванна, над которой поднимался пар, была поставлена на два кухонных стула, тата поднял меня и плюхнул в воду.

– Кипяток! Спасите, вы меня сварите! – закричала я и попыталась вылезти из ванны, но тётя Анне надавила на меня, и я села в воду.

– Нечего кричать! Сиди смирно и жди, пока я не соскребу с твоей спины грибочки!

– Грибы? – От неожиданности я забыла про обжигающую воду в ванне и попыталась через плечо увидеть свою спину. Грибы мне по вкусу, особенно рыжики. – А какие там грибы – сыроежки или рыжики?

– Поганки! – сообщила тётя. – Наша Леэло длинная и тонкая, как в лесу поганка!

– Сама ты! – Я пыталась руками прикрыть свой живот – когда моют пупок жутко щекотно.

– Неужели ты меня стесняешься? – удивилась тётя Анне. – Ведь я не мужчина, чтобы меня бояться. Мужчинам, конечно, нельзя пупок показывать, это ясно. Когда мы были маленькие и жили в Вирумаа, там одна девица на сенокосе попробовала шутки ради закинуть ногу за голову, но потом не смогла её оттуда опустить и подняла жуткий крик: «Помогите! Все, кто может, только не мужчины!» В конце концов подруги помогли ей в беде, а то, глядишь, так бы и осталась с ногой, закинутой за голову! Раньше ведь трусиков не носили – вот был бы стыд, если бы подошёл какой-нибудь мужчина! А если бы она так умерла, то и в гробу бы не поместилась.

Истории тёти Анне часто были как бы пугающими, но немножко и смешными. Даже мытьё головы на сей раз обошлось без слёз, потому что руки парикмахерши тёти Анне быстро с этим справились, и когда я подумала, что пора бы поднять шум: мыло в глаза попало, волосы были вымыты и прополосканы.

Меня завернули в большую банную простыню, и тата понёс меня через большую комнату в спальню, только ступням ног было чуть холодновато, но я чувствовала себя очень уютно и смело – даже щель между гардинами не казалась опасной. Ноги и Кота приятно шевелили пальцами и вели между собой ножной разговор. И тогда я вдруг унюхала в воздухе мамин запах.

– Не знаешь, что мама сейчас делает? – спросила я у таты, который как раз упаковывал меня в ватное одеяло. – Она опять прислала сюда свой запах!

Тата потянул носом воздух и пожал плечами.

– Мой бесчувственный нос никакого запаха не учуял… А знаешь: завернём тебя в одеяло так, чтобы получился маленький пакет, и пошлём во сне маме! Зажмурь крепко глаза, а то соринка в глаз попадёт, верно! Из кухни доносился плеск воды и ворчание тёти Анне: ей не нравилось, что Сирку опять впустили в дом.

Тата не хочет готовиться к войне

Теперь, когда я сама могла читать книги и в доме было радио, моя жизнь сделалась гораздо интереснее. Больше не надо было придумывать, во что играть с Сиркой, Кати, Ноги и Котой: стоило повернуть радиопуговку – и дом наполнялся музыкой или словами. Время от времени тётенька со звучным голосом радостно сообщала: «Здесь Таллинн!» [11]11
  Дословный перевод с эстонского «Siin Tallinn!» аналогичен русскому «Говорит Таллинн!».


[Закрыть], и я сначала несколько раз на всякий случай смотрела в окно: а вдруг наш дом уже не в Руйла, а вовсе в Таллинне? Постепенно стало ясно, что тётенька со звонким голосом просто не умеет начинать передачу иначе, чем объявив «Здесь Таллинн!». Но что бы она там торжественно не объявляла, за окном всё равно были видны серебристые ивы с голыми ветками и грязная дорога. И, к сожалению, никак не менялась картинка с башней Кремля и рядом ёлочек, украшавшая наш «Москвич», – ну разве не здорово было, если бы ветки ёлочек немножко шевелились! Я мечтала, что когда вырасту, сразу стану кондуктором или изобретателем, изобрету и придумаю такое радио, чтобы оно показывало движущиеся картинки, как в кино! Тата говорил, что у немцев и американцев ещё до войны были такие аппараты. Ну и пусть! А я бы изобрела такой эстонский аппарат, чтобы показывал Георга Отса, и Виктора Гурьева, и Мету Коданипорк с Веэрой Неэлус! [12]12
  Известные эстонские артисты-певцы 1950-1960-х годов.


[Закрыть]Ой, как бы мне хотелось увидеть хотя бы тех детей, которые пели:

 
Собирайтесь, дети, слушать
передачу «Угадайка!».
Передача для детей, собирайтесь поскорей!
 

Это была захватывающая передача. И в ней задавали разные загадки – я тоже несколько раз выкрикивала ответ прямо в радио, но, к сожалению, мой голос был, наверное, слишком тихим, и поэтому там на меня не обращали никакого внимания! Они меня не слышали, а я их не видела! В конце передачи к невидимым детям приходил дядя с приятным голосом – почтальон Каарел, который читал вслух письма радиослушателей. Но чуть раньше или чуть позже и мне придётся научиться писать, потому что кому же не хочется подружиться с почтальоном Каарелом! Иногда по радио выступала тётя Имби Валгамяэ, которая говорила двумя голосами. Голосом девочки она спрашивала: «Вася, ты спишь?» и отвечала мальчишеским голосом: «Не сплю, а что?»

Самой скучной была передача «Новости дня». В ней длинно говорили о каких то ударниках и стахановцах, которые то и дело выполняли и перевыполняли какие-то нормы и спешили встретить приближающийся майский праздник новыми трудовыми победами. Во многих случаях я вообще не могла понять, о чём говорили, хотя половину слов понимала. Какими, например, могли быть эти капиталистические хищники, которые где-то на Вол-Стрите скрипели зубами и пытались совать палки в колёса советским шагам вперед? И кто такие были отдельные реакционные молодые люди, которые низкопоклонствовали перед западным образом жизни и не шли в ногу с комсомолом? Ничего хорошего не стоило ждать от этих хищников и от низкопоклонников, поэтому я была довольна, что бодрые комсомольцы из училища трудовых резервов единодушно разоблачали и стыдили этих реакционщиков.

Когда я слушала эти истории по радио, у меня перед глазами возникала картина с наклонившимися низко к земле девицами, на голые пупки которых указывали пальцами стыдящие их бодрые молодые пареньки в форменных фуражках училища трудовых резервов.

«На помощь! Спасите, все, кто может, только не мужчины!» – кричат опозоренные девицы, но уже поздно: попробуй идти в ногу с другими, если закинул одну ногу за голову и показал мужчинам свой пупок! Разоблачённые девицы с пупками остаются беспомощными и вперёд могут двигаться с трудом, низко наклонившись к земле, когда бодрая молодёжь спешит к светлому будущему, распевая: «Эй! Кто впереди в работе? Комсомол, комсомол! На море и в пехоте – комсомол! В каждом доме и дворе, в каждой школе, институте, на селе и в городах, на морях и в облаках – комсомол!» Несмотря на то, что песни по радио были радостными, я, слушая их, испытывала в глубине души новый страх: где-то, за какой-то лужей, вооруженные до зубов капиталисты готовятся к новой войне. Проклятые капиталисты сами жили в прогнившем мире, и поэтому хотели уничтожить процветание социализма. На нашей деревенской дороге было много луж, но, кроме лягушек, ни в них, ни за ними никого не было видно. Лягушки были смирными, они даже не пытались кусаться, когда их захватывали и держали в плену между ладонями. А капиталистические хищники были, по словам радиодяди, коварными и могли маскироваться, так что на всякий случай, шлёпая по лужам, надо быть осторожными. Что будет, если действительно вооружённые до зубов хищники набросятся на нас? Что будет, если война начнётся раньше, чем мама успеет к нам вернуться?

У таты не было много времени, чтобы слушать радио, мои серьёзные тревоги вызывали у него только смех – а сам ещё был на войне, и голодал, и был ранен! Когда радиодядя снова заговорил про вооружённых до зубов агрессоров, папа просто выключил радио и пробормотал себе под нос: «Всё дерьмо, что калека поёт!». А мне он сказал: «Радиолампам надо иногда давать остыть», но по его лицу было видно, что о подготовке к войне он и думать не хочет. Давать радиолампам остыть тата хотел и тогда, когда передавали красивые песни с грустными мелодиями, в которых рассказывали о Ленине, который хотел брать детей на колени, и о Сталине, о котором лесорубы пели у костра пленительные мелодии. Всякий раз тата шептал: «Всё дерьмо, что калека поёт!» и после этого подтверждал мне, что радиолампы опасно нагреваются, если радиоаппарат время от времени не выключают. Что касалось песен и войны, тата, по-моему, был немного наивен. Ничего не поделаешь – пришлось мне взять подготовку к войне на себя.

К счастью, у нас была красивая пустая коробка из-под мармелада, крышку которой украшали народные танцоры. В эту коробку поместилось много необходимого: я положила туда на сохранение марлевые бинты, бутылочку с риванолом, вату, кусковой сахар, несколько конфет с начинкой из варенья: по радио рассказывали, что во время войны было большим счастьем, если можно было пить чай с конфетой. Когда тата принёс из магазина, что в Лайтсе, кукурузные хлопья и кубики какао – ой, как вкусно было их грызть! – я отложила кое-что в коробку. Из татиной пачки сигарет «Аврора» я вытащила несколько штук и перевязала ниткой. Вот будет сюрприз, когда посреди сурового военного времени положу ему на ладонь сигареты! В запасы на время войны вошло ещё два спичечных коробка – в одном так и были спички, в другой я насыпала соли, которая во время войны должна быть на вес золота! В коробку поместились и две баранки. Таким образом были сделаны самые необходимые запасы. Что бы там по радио ни говорили, у меня на душе насчёт войны было спокойно. Теперь надо было найти подходящее место для хранения запаса на случай войны.

Сначала я хотела спрятать коробку в шкаф для одежды, потом вспомнила, что это не слишком надёжное место – мешочек с медалями таты ведь пропал из шкафа, как в воду канул! В ночной тумбочке было так много всякой всячины, что мармеладная коробка туда не помещалась, нижняя часть книжных полок, где были дверцы, оказалась лучшим местом для секретной коробки: там мама хранила фотоальбомы и Эстонскую Энеи… Энцю… словом, те книги, которые нельзя было показывать чужим. Дядька в чёрном пальто хотя и скинул все эти толстенные тома в синих переплётах на пол, но ему, наверное, неохота была их перелистывать. Эти книги маме почему-то велели уничтожить, когда она ещё была директором школы, но её сердце не разрешило ей это сделать – она только вырезала первую страницу, где была подпись президента Пятса. «Ты этого не видела», – сказала мне мама, когда скомкала эти страницы и бросила в печь.

Мармеладная коробка хорошо поместилась между этими Эстонскими Энтсю… или как там их называли, но за ними я вдруг нашла… мешочек с медалями таты! Интересно, откуда у мешочка взялись ноги, чтобы перебраться из шкафа для одежды в книжный?

Медали были такие красивые, что было невозможно так просто положить их обратно за книги, и ведь ничего с ними не случится от того, что я немножко с ними поиграю!

Я отнесла мешочек со всем содержимым в спальню и разложила то, что в нём было, – медали, ложки и другие серебряные вещички – на маминой-папиной кровати. Одна большая золотая медаль была по игре матерью-козой, а другие – её козлятами. Ложка для сахара, напоминавшая совок, очень годилась быть серым волком: в неё потом можно положить большие крупинки соли и играть, что это камни, которыми коза-мать наполнила волку брюхо. Охотником стал нож для масла – его золотое лезвие сияло особенно ярко, оно было совсем новое, насколько я знала, этот нож ещё ни разу на стол не клали. Самым маленьким козлёнком стала одна медаль с сине-чёрно-белой ленточкой. И даже подходящий часовой футляр для этого седьмого козлёночка имелся – внутри больших призовых настенных часов таты!

Эти часы были в деревянном шкафчике и громко и очень красиво тикали, но их надо было время от времени заводить, крутя специальный ключик. Эти часы больше стояли, а тата пользовался обычно будильником с серебристым куполом, который можно было завести и заставить звонить в определённое время. А призовые часы издавали через каждые полчаса громкий бой, и это даже иногда пугало по ночам. Я решила на время своей игры их все-таки завести, но это оказалось не так-то просто. В конце концов ключик влез в нужную дырку, по покрутить его у меня не хватило силы.

Большая золотая медаль хоть и кричала, вытирая глаза: «Где мои дорогие козлята?», но никто не отвечал: волк – сахарная ложка – уже проглотил маленькие награды – козлят – живьём и целиком и дрых под одеялом.

– Мамочка, я здесь, в шкафчике для часов! – ответила маленькая медаль высоким голосом Беэры Неэлус.

Но до счастливого конца сказки на сей раз не дошло, потому что снаружи послышался шум мотора автомобиля и скрип тормозов. Я выскочила в кухню и, глянув в окно, увидела угловатую тёмно-зелёную машину. Из неё вылез, держа портфель, чёрный дядька. Тот, самый противный, который назвал меня отродьем. Вместо чёрного пальто на нём была чёрная куртка, словно от пальто отпала нижняя часть. Мой живот и ноги со страху зачесались, я быстро шмыгнула в спальню и включила радио.

«Наши дети растут не для того, чтобы их посылать на смерть, ибо мы не хотим войны!» – пели Георг и Карл Отс. С ними было не так страшно.

Маленький розовый мраморный альбом

Сирка залаяла ещё до того, как в дверь стали стучать кулаком. У мамы для тех, кто стучал в дверь, было три ответа. Самый обычный был: «Войдите!», но если она была занята каким-то домашним делом или была непричёсана, она кричала: «Минуточку!». Но когда мама была в грустном или плохом настроении, она спрашивала: «Кто там?».

Я тоже крикнула: «Кто там?», хотя хорошо знала, что за дверью ждал противный чёрный дядька. Сказка кончилась: чёрные дядьки и вполовину не столь наивные, как серые волки, которые на вопрос козлят показывают свои лапы.

Я никогда не знала, заперта дверь или нет. Иногда, уходя утром в школу, тата оставлял меня взаперти, а иногда дверь оставалась незапертой. В это утро ключ торчал в замочной скважине с внутренней стороны, значит, дверь не была заперта.

– Кто там? – крикнула я на всякий случай ещё раз, стараясь сделать голос очень сердитым.

Чёрный дядька даже не потрудился ответить, он просто вошёл, отпихнул ногой в сапоге гончую, которая лезла его обнюхивать, и уставился на меня, издевательски усмехаясь.

– Ну, настроение петь прошло, а?

Я набралась смелости и объявила:

– Ни мамы, ни папы нет дома!

Я, конечно, знала, что хороший ребёнок должен первым делом поздороваться со взрослым, но разве скажешь приветливо «Тере!» в ответ на издевательский вопрос!

Но дядьку больше и не интересовало моё настроение. Не обращая на меня внимания и не сказав мне ни слова, он направился в большую комнату. Я бросилась вслед за ним и снова крикнула:

– Мамы и таты НЕТ дома!

– Это я и сам знаю, – пробурчал дядька и выдвинул большой ящик письменного стола. – Мамочка уже там, где ей и место, а папочкины дела мы только расследуем.

– Вещи мамы и таты нельзя вытаскивать! – предупредила я, а у самой плач подступал к горлу. – Тата должен скоро вернуться домой!

– Где-то тут должны быть эти фотоальбомы? – чёрный дядька будто не слышал моих слов. Он немного покопался в ящиках письменного стола и затем так их и оставил. На сей раз он не высыпал всё из них на пол, а прямиком направился к книжному шкафу, рывком распахнул дверки в нижней его части, словно прочитал мои мысли о том, что я ему не скажу, что альбомы там…

«Так нельзя делать!» – хотела я крикнуть, но не могла вымолвить ни слова. Я уже знала, что чёрный дядька гораздо сильнее меня, да и было бы странно наброситься на него, когда он, не обращая на меня внимания, присев, перелистывает один за другим лежащие на полу фотоальбомы мамы и таты, словно что-то ищет между страницами.

– Ха-а! – воскликнул чёрный дядька победно, когда раскрыл спортивный альбом таты. – Тут наш папочка марширует под сине-чёрно-белым флагом! Чёртов буржуйский подлиза! – И трах – вырвал фото из альбома.

– Мама и папа не разрешают рвать свои вещи! – крикнула я, увидав, что он выдрал из альбома уже довольно много фотографий, так что на тёмных страницах остались только белые пятна клея.

Чёрный дядька поднял голову и уставился на меня своими маленькими бесцветными глазками.

– Это, барышенька, не вещи, а вещественные доказательства, вот!

Те мамины альбомы, где на фото она совсем молодая, он разглядывал дольше, потому что там под каждой картинкой были сделаны белыми чернилами подписи, и, похоже, они его особенно интересовали.

– Так-так! Ишь ты! Вот-вот! – произносил он себе под нос, выясняя имена людей на фото. – Смотри-ка, что тут нашлось – гимнастические курсы Эрнста Идлы!

Дядька выдрал фото из альбома и помахал им перед моим носом. На фото была целая куча женщин в спортивной одежде, прыгающих на траве. Лица гимнасток на фото были такие маленькие, что я не могла узнать маму.

– Идла – известный делец из шведской разведки! – радостно объявил чёрный дядька. – Выходит, твоя мамочка ещё и шпионка! Это пахнет ещё одним параграфом!

Кроме зловония кожаной куртки и сапог никакого другого особого запаха в большой комнате я не ощутила, но заметила, что у дядьки на очереди маленький розовый альбом. «Наш милый розовый мраморный альбомчик!» – обычно говорила мама, наклеивая туда новые фотографии.

Что бы там ни произошло с другими фотографиями, но ЭТОГО альбома руки чёрного дядьки касаться не должны. Нет – лучше смерть!

Я схватила мраморный альбом с пола, прежде чем руки чёрного дядьки дотронулись до него, и побежала в кухню.

– Что за чёрт! – крикнул чёрный дядька и в несколько шагов догнал меня. – Сейчас же давай это сюда, слышишь, выродок!

Сирка, которая обычно людей не трогала, зло прыгнула на чёрного дядьку и вцепилась зубами в рукав его куртки. Он стряхнул собаку и нанёс ей такой удар ногой, что Сирка с визгом отлетела в угол кухни.

А я выскочила во двор и, долго не раздумывая, пустилась бежать к школе. Куда же ещё – Затопеком я была только играя, и на лесной дороге чёрный дядька сразу бы меня поймал, а так была хотя бы надежда где-нибудь в школе спрятаться.

Мои мягкие домашние тапочки шлёпали по лужам, и я, не оглядываясь, понимала, что вот сейчас-сейчас чёрный дядька схватит меня.

Но дверь школы открылась и оттуда вышли – как раз в нужный момент! – трое мужчин: тата, дядя Артур и Яан-Наездник.

– Тата, помоги! – крикнула я изо всех сил. В этот миг чёрный дядька схватил меня за плечи и тряхнул так сильно, что маленький розовый альбом выпал у меня из подмышки, дядька схватил его и рукавом стёр с него грязь. Я попыталась вцепиться в альбом, но чёрный дядька так толкнул меня, что я чуть не плюхнулась на попку.

– Что это значит? – Тата вдруг оказался рядом со мной, сжимая кулаки. И оба его друга смотрели на чёрного дядьку так зло, что он, казалось, на мгновение испугался.

– Следователь Варик, – сказал дядька торопливо и указал на меня пальцем. – Эта паршивка хотела убежать с вещественным доказательством!

– Что, неужели русская безопасность начала и маленьких детей пытать? – спросил Яан-Наездник.

– Скажите спасибо, что я не применил оружия, чтобы предотвратить уничтожение вещественного доказательства! – усмехнулся следователь. – Я мог эту паршивку пристрелить на месте, никто бы и не пикнул!

Я вытянула руки, и тата поднял меня.

– Не плачь доченька, – сказал он, утешая меня, но от этого у меня как раз и потекли слезы – раньше мне некогда было думать о плаче.

– Не позволяй чёрному дядьке смотреть мой альбом, – говорила я сквозь слезы тате на ухо. – Ты же знаешь, там мои фотографии, где я совсем голая… И пупок виден, и всё…

Но следователь Варик уже раскрыл маленький розовый мраморный альбом и перелистывал его ещё яростнее, чем фотоальбомы мамы и таты.

– Леэло – два месяца… Леэло – полгода… Леэло два го… – читал он с издевкой. Он просмотрел альбом от начала до конца несколько раз, будто фото могли за это время измениться. Но всё оставалось, как было: на первых страницах были те постыдные фото, на которых я лежала совсем голая на связанном бабушкой Мари клетчатом одеяле, а с последних фотографий я смотрела уже прилично – бант на голове и связанное мамой платье.

– Какого чёрта? – Следователь Варик сплюнул и начал зло трясти маленький розовый мраморный альбом. Но, к счастью, мама все фотографии очень хорошо и аккуратно приклеила, ни одна не оторвалась и не упала в грязь.

– На! – Он сунул альбом в руки таты, повернулся и, ничего больше не сказав, пошёл большими шагами к своей машине.

– Только ты не говори тёте Анне, что чёрный дядька видел на фото мой пупок! И о фотографии с голой попкой тоже не говори, – шептала я тате. – Ладно?

– Не скажу, честное слово! – ответил тата очень тихо и засмеялся ещё тише. Этот смех был мне знаком, и я умела так смеяться вместе с татой: так смеялся старый индеец лунной ночью, заметив следы белого человека около львиного логова: ххи-хи-хи…