Текст книги "Товарищ ребёнок и взрослые люди"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Новые и старые песни

Радио – наш маленький и миленький «Москвич» – вот чего мне у тёти Маали сильно не хватало. У дяди Копли тоже было радио – здоровенный ящик по имени «Марет», но оттуда ни концерта по заявкам, ни передачи «Угадайка!» слышно не было. И когда дядя Копли по вечерам крутил радиоколёсики, то раздавался жуткий вой и треск, и иногда сквозь этот угрожающий шум слышен был голос бравого мужчины, говорившего про оккупированную родину и обращавшийся к дорогим соотечественникам с просьбой сохранять мужество, потому что час свободы недалёк. Из слов дяди Копли я поняла, что там его дядя, которого зовут Сямм, и что этот дядя Сямм передаёт приветы из свободного мира.

Дядя Сямм ничего не пел, да и как там петь, если вокруг такой шум и треск, как на лесопилке в Руйла, когда дядя Артур делает там из брёвен доски.

Дядя Копли замахал руками, когда я спросила: там, в свободном мире, идет социалистическое строительство, что ли, иначе почему там такой грохот? По нашему радио дома часто говорили о социалистическом строительстве, которому господа за лужей пытаются вставлять палки в колёса.

– Этот ребёнок иногда нагоняет на меня страх, – сказал дядя тёте, оставив мой вопрос без ответа. – Этот ребёнок как бродячая собака – смотрит на тебя большими глазами и всё запоминает!

Я напомнила дяде Копли песню, которая, по-моему, лучше всего подходила строительству: «Здравствуй, страна родная, страна строителей, страна учёных!..» Но оказалось, что он о ней и понятия не имеет. Конечно, если неохота всё время включать радио, не узнаешь и много хорошего! В Нымме слушать радио утром было нельзя, потому что дядя Копли возвращался рано утром с дежурства в пожарной команде, где он работал, и ему требовались тишина и покой, а вечером опять начинался этот жуткий треск свободного мира. Я уже начала забывать некоторые красивые песни, потому что тётя Маали разрешала петь их только на веранде, да и то очень тихим голосом.

«На Волге широкой, на стрелке далёкой, где громко гудками зовёт пароход, под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живёт…» – эта песня, по-моему, была одной из самых красивых. Она называлась «Сормовская лирическая», её пел по радио «Москвич» Георг Отс таким красивым задумчивым голосом, что аж в животе делалось холодно!

Дядя Копли ворчал:

– Можно подумать, что эта наша маленькая жиличка – колхозница из России, а не племянница эстонского офицера!

Эстонским офицером был дядя Рууди – отец Кюлли и Анне. Все эти родственные дела были для меня весьма непонятной путаницей, но тётя Маали дала честное эстонское слово, что хуторская бабушка Мари была не только моей бабушкой, но и бабушкой Кюлли и Анне, и моя мама, Маали, Рууди, а также тётя Луисе, тётя Элли, тётя Мари, тётя Анни и тётя Марта были её детьми. Старые люди чудные, это точно: знай себе, рожают тёть и дядь! Кроме этих, у бабушки Мари было ещё пять детей, из которых тёти и дяди не получились, потому что они в старое время умерли грудными младенцами. В придачу ко всему у Рууди и мамы был ещё один брат – Волли, но о нём и говорить не стоило, потому что тётя опять закрывала фартуком лицо и начинала всхлипывать, и с ней долго было невозможно вести приятный разговор.

На большой семейной фотографии в картонной раме все эти тёти и дяди стояли в ряд возле дедушки и бабушки, и только одна маленькая девочка сидела у дедушки на коленях. Смешно было думать, что эта непричёсанная малютка была моя мама! Дяди были в то время ещё мальчишками, и, глядя на это фото, тётя Маали начинала не плакать, а смеяться.

– В старину был такой неписаный закон, что самый старший сын наследует хутор, а младший получит образование, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Нашего Рууди послали сначала в гимназию Вестхольма и потом в мореходную школу, а Волли отец с малых лет учил работам на хуторе – и из него получился очень хороший хозяин. Жена Волли – Милли тоже была на все руки мастерица, она в городе закончила школу портных и всё такое… Но Милли и дети в немецкое время заболели дифтеритом и все умерли. И сама Милли, и Лейда, и маленький Рууди… И будто этого было мало – русские арестовали Волли и убили его: они считали, что, если хозяйство в порядке, то ты – кулак. Была красивая и счастливая эстонская семья – и словно всех их смели с лица земли! – рассказывала тётя Маали плаксиво и, поискав в ящике письменного стола, достала оттуда фото, на котором красивая девочка с чёрными волосами лежала в гробу, как Белоснежка. У нас дома было точно такое же фото, но я давно засунула его за книги на полке: попробуй спокойно быть дома одна, когда знаешь, что где-то тут лежит в гробу красивая Лейда, у которой заразная болезнь дифтерит! Как сказала тётя, это была такая болезнь, от которой в горле вырастала плотная плёнка и не давала дышать – вот и наступала смерть… Нечто подобное и я однажды пережила, когда мне в дыхательное горло попала картошка – ой, такого кашля и чувства, что задыхаешься, пережить ещё раз я ни за что не хотела!

Тётя Маали заразиться дифтеритом не боялась, зато боялась других болезней горла. Каждый раз, когда мы ходили в магазин и я выпрашивала у неё мороженое, она говорила:

– Однажды я слышала на улице, как одна мать сказала своему сынку, который вроде тебя хотел мороженого: «Прежде я заранее куплю для тебя гроб!». Вот и я не стану подвергать твою жизнь опасности: я должна, дорогая ты моя, вернуть тебя папе с мамой живой и здоровой!

Гроб был таким сильным аргументом, что речь о мороженом заходила у нас редко-редко, когда какой-нибудь ребёнок перед самым моим носом гордо лизал «эскимо» на палочке или лакомился пломбиром между клетчатыми вафлями… Но всегда гроб становился поперёк моих надежд оказаться в числе счастливчиков, лакомившихся мороженым!

Не помогла даже и песня про тех, кто занимается утренней зарядкой, которую я спела тёте Маали. Эту песню по нашему домашнему радио постоянно пела девочка с красивым голосом, которую диктор называла Марью Тарре. Я была уверена, что эта девочка ест мороженого столько, сколько её душе угодно, потому что она пела храбро и бодро: «Не страшны мне ни холод, ни жара, удивляются даже доктора, почему я не болею, почему я здоровее всех ребят из нашего двора?» И храбрые мальчишеские голоса отвечали припевом: «Потому что утром рано, заниматься мне гимнастикой не лень, потому что водой из-под крана обливаюсь я каждый день!»

Тётя Маали знала, что я боюсь как холодной, так и горячей воды, а о том, чтобы вставать утром рано, и речи быть не могло, и поэтому она тихо ворчала: «Тоже мне песня! Разве мама не научила тебя петь КРАСИВЫЕ песни?» Тогда я спела тёте «Все мои утята» и «Ох, прыгай медвежоночек», но они, по сравнению с радиопеснями, казались колыбельными для младенцев.

Песни тёти Маали были совсем другими, например: «В саду, в тени деревьев, рыцарь с Идою сидел. „Дорогая, – сказал рыцарь, – воевать, вот мой удел!“» или «Лилла сидела в каморке одна, видела море она из окна. Время тоскливо тянулось, вдруг увидала она, наконец: с моря на берег вернулся отец».

Песня про Лиллу всегда вызывала у меня грустное настроение: что можно чувствовать, если отец не хочет за твоё освобождение отдать трёх лошадей, а мать говорит, что скорее отдаст дочь, чем свои украшения. Украшениям моей мамы я уже причинила неприятности: жемчужные бусы рассыпались, а янтарный браслет держался на честном слове, но она наверняка отказалась бы от них ради меня, и всё равно эта песня вызывала у меня задумчивое чувство. Жениха, который без долгих раздумий пожертвовал бы своими тремя мечами, у меня ведь не было… У рыжеволосого детдомовского Энгельса, безусловно, ни одного меча не было, а на кинодядю, который показывал Тарзана, надеяться тоже не приходилось.

Но песни песнями, а в один прекрасный день, когда мы с тётей Маали в прачечной комнате раскатывали валиком постельные простыни, в дверях прачечной вдруг возник тата – красивый, высокий, широкоплечий – и, поздоровавшись, сразу спросил:

– Дочка, не хочешь ли ты сейчас вернуться домой?

Я бросилась ему на шею так, что он даже выронил из руки на пол свою шляпу. Но, к счастью, не в мыльную лужицу. Я с трудом дождалась, пока тата съел предложенную ему тётей яичницу с салом и выпил чашку кофе. Домой, наконец-то, домой! Про свист, который, несмотря на все мои старательные упражнения, не очень-то у меня получался, тата, к счастью, не вспомнил, и я, конечно, не стала ему напоминать об этом.

Разговор взрослых казался таким нудным и бесконечным – как всегда, говорили про адвоката, следователей и других не имевших значения делах, так что, когда мы, наконец, стали уходить, тате несколько раз пришлось мне напомнить, что надо сказать тёте Маали «Спасибо!» и вежливо пожать руку.

Тётю мне стало немножко жалко, когда она, стоя в калитке на улице Вярава, помахала нам вслед: долго она теперь не услышит «Сормовскую лирическую» и не получит в магазине два кило сахара…

Когда шли мимо детского дома, было как раз то время, когда все дети были во дворе и среди них мой будущий брат или жених Энгельс.

– Посмотри, какие красивые рыжие волосы у него! И каждый волосок по-своему завивается, как твой штопор! – указала я рукой на мальчика. – Возьмём его мне в братья, ладно?

Тата не смог рассмотреть рыжего, потому что тётя в синем халате вышла на крыльцо и крикнула: «Коля!» И ещё что-то по-русски. Как я сообразила, она позвала Колю. И мой избранник что-то крикнул ей в ответ – тоже по-русски, и побежал в дом.

Энгельс оказался русским! Такой красивый маленький мальчик – и уже совсем русский!

– Может, насчёт этого мы ещё подумаем, – сказал тата, и я не стала с ним спорить.

Все сохранилось

В деревне весна была в полном разгаре: перед нашим домом всё было жёлтым от одуванчиков, а чуть подальше под каштанами цвели перелески, как синее озеро! Река за это время сильно наполнилась, и вода плескалась у подножья берёз, росших перед домом. В начале канавы у серебряных ив корячились тёмно-коричневые лягушки. Они смотрели оттуда, как настоящие хозяева, и издавали странные звуки, напоминавшие тарахтение татиного мотоцикла.

Наши комнаты стали будто немного сумрачнее и казались заброшенными, даже целлулоидная головка Кати была вроде бы холоднее, чем прежде… Но всё моё имущество было в сохранности: Кати, медведь с трясущейся от старости головой, коробка с кубиками, цветные карандаши и стопка книг. И коробка из-под мармелада с запасами на случай войны лежала нетронутой в книжном шкафу. Склад с военными припасами теперь пополнился подаренной мне тётей Маали жестяной коробкой, на крышке которой была надпись «Драгоценные камни». В этой коробке уже было кое-что припасено: четыре кусочка сахара, половина трубочки с эвкалиптовыми таблетками и несколько печений в виде костей. Коробка «Драгоценные камни» предназначалась для посылки негритянскому певцу Полуробсону: её он сможет сунуть в карман, когда будет удирать от проклятых поджигателей войны, которые морят негров голодом, бичуют и угрожают убить. У эвкалиптовых пастилок был противный едкий вкус, но для голоса певца они должны были быть полезными. Из кармана татиного пиджака я утащила коробок со спичками для Полуробсона, чтобы в кромешной ночной тьме, царящей в Америке, он мог зажечь хотя бы свечку. Он, бедняга, и сам был лучом света в царстве тьмы, как сказала радиотётя. Хорошо бы где-нибудь достать и саму свечку и, может быть, несколько кубиков какао, и тогда я могла быть спокойной за беднягу Полуробсона. Отправление посылки я решила доверить заботам тёти Анне: она всё равно каждый месяц ходит на почту посылать дяде Эйно в лагерь для заключённых копчёное мясо, сахар и журналы, так что посылка негру не должна причинить ей много дополнительных хлопот!

Радио «Москвич» за время моего отсутствия совершило большое развитие: песни Полуробсона там исполняли уже на эстонском языке! Пел их Отть Раукас, у которого был почти такой же низкий голос, как у самого негритянского певца: «Миссисипи – волны катит мощно, баржи с хлебом по реке плывут, труд наш тяжек, и лишь тёмной ночью в сне коротком можно отдохнуть…» До того грустная песня, что хоть начинай собирать запасы и для Оття Раукаса!

Ой, в радио появилось много новых песен! У меня даже возник страх, успею ли я все их выучить. Дала себе совет, что хотя бы песни детского хора Дворца пионеров надо запомнить: в этом хоре пела и Марью Тарре, которой я восхищалась! Разве не здорово, если встречу маму песней «Пионер я, пионер я, но, друзья, инженером стану я. Я в мечтах специалист и строитель-коммунист!» Так же задорно звучала и узбекская народная песня «Цып-цып-цып цыпляточки, милые ребяточки!» и белорусская «Там-там-там там, тара-рара, картошка – наша главная еда!»

Очень было жалко, что майский праздник в школе прошёл без меня – наверняка я там выучила бы что-нибудь новенькое! Гирлянды из плауна ещё висели под потолком зала и вокруг картин, но «Молотильню» станцевали без меня, и гимнастические пирамиды с флажками, и стихи про товарища Лаара… Ничего не поделаешь, придётся мне с моим народным костюмом ждать следующего праздника в школе. Да, да, – бабушка Минна Катарина сшила мне, наконец, мустъяласкую народную юбку, для которой мама давно подыскала подходящие куски ткани!

– Пожалуй, это не совсем точная мустъялаская юбка, – заметил тата, отдавая мне подарок, – но зато она имеет историческую ценность: бабушка Мари сделала эти ткани из шерсти своих овец, а бабушка Минна Катарина сшила юбку! В ней пойдём встречать маму, когда она освободится!

У мамы в шкафу висела такая же юбка. Она надевала её, когда ездила на Певческий праздник и когда на школьных праздниках дирижировала хором. Полагающиеся к народному костюму народные брошки тата обещал скоро починить – для этого надо было только принести из школы колбу и найти немножко олова.

– Ты уже большая девочка, и ты – молодец! – похвалил меня тата.

Совсем хорошо быть большой и молодцом – даже тётя Людмила больше не сердилась, когда теперь я в большинстве случаев ходила с татой на его уроки. Говорили, что тётя Людмила уходит из нашей школы, потому что и сама чувствует, что не может хорошо справиться с руководством эстонской школой. И понимание этого сделало её веселее и добрее, и когда я однажды, сидя в канцелярии, где шёл педсовет, стала от скуки играть с Ноги и Котой в урок физкультуры, директорша меня не ругала, а нашла в ящике своего стола какую-то штуковину и позволила мне с ней играть. На двух длинных деревянных планках было два бочоночка, и если тихонько двигать одну планку вперёд, из одного бочоночка высовывался медведь, а если двинуть назад, из другого бочоночка выглядывал мужичок с бородкой клинышком.

– Это Ленин? – спросила я, и все учителя, кроме таты и тёти Людмилы, рассмеялись. Но и тогда тётя Людмила не рассердилась и не нахмурила брови, как тата, а лишь сообщила:

– Нет, это сказка «Мужик и медведь».

Я играла в эти прятки мужика и медведя, пока учителя не обсудили все свои скучные дела. Когда директорша сказала: «Товарищи, совещание окончено!», у меня медведь и мужик уже выяснили отношения – ни тот, ни другой больше не осмеливались высунуться из своего бочонка. Означало ли это, что в такой игре не бывает ни победителей, ни проигравших?.. Тата пообещал тёте Людмиле исправить игрушку, но он и раньше много чего обещал!

Среди школьников

Солнечные лучи падали как дождь! Всюду под деревьями и на зелёном склоне берега были удивительные жёлтые солнечные пятна. Весь мир пропах солнцем и большими жёлтыми одуванчиками, которые раскрывались буквально с хлопком. По реке плыли белые облака, и между ними суетились и мягко покрякивали дикие утки со сверкающими синими шеями.

У таты был урок рисования, и он вывел учеников на двор. Они сидели на табуретах с альбомами для рисования на коленях и слушали сложные объяснения учителя про перспективу, горизонт и другие вещи, для понимания которых надо быть школьником.

Кроме меня среди больших детей оказался и маленький родственник школьной нянечки Анни – мой друг Юри. Он вообще-то жил со своими папой и мамой в городе, но иногда приезжал в гости к тёте Анни и обычно проводил половину времени у нас. Ему нравились собаки, но белый шпиц тёти Анни Морган был очень старый, почти глухой и слепой и рычал на детей. Наша Сирка, да и исчезнувший Туям были гораздо терпеливее, и с ними можно было играть в преследование убийц, что очень нравилось Юри, и в школу – это была одна из моих любимых игр. При плохой погоде можно было играть в прятки или в «трипс-трапс-трулли», а иногда тётя Анни давала нам на время свою удивительную игру в мозаику, которая когда-то принадлежала Верене, дочке помещика фон Бремена. Но когда Гитлер позвал всех немцев домой в Германию, Верена, уезжая, оставила игру в мозаику тёте Анни на память. Юри умел так мило просить эту игру у тёти Анни, что иногда нам разрешалось даже выносить её во двор и раскладывать на траве. Игра состояла из четырехугольной доски с полированными рамками, в которые надо было уложить лица клоунов, изображения дам и господ в странных шляпах – каждая такая частичка была особого вида и величины, и требовалось несколько часов, прежде чем удавалось собрать всю пёструю картину.

Мама Юри тётя Альма была очень хорошим поваром и часто мне тоже доставались выпеченные ею булочки с корицей и овсяное печенье. Мы и теперь расхаживали между рисующими учениками, держа в руках по завитку булочки.

– Дай куснуть! – просили большие мальчики у Юри.

– Что? – спросил Юри. – Да тут не от чего откусывать! Последний кусочек – и всё.

Он сунул последний кусочек булочки в рот и вывернул карманы своей куртки.

– Ммы-мым! Ничегошеньки нет! Совсем пустые карманы!

Я осторожно спустилась по откосу берега, чтобы посмотреть, цветут ли растущие у воды калужницы или это желтеет только дикий табак.

Цвели калужницы. Я знала, что тата не велит их срывать, потому что калужница в вазе долго не проживёт, но не смогла удержаться и отломила небольшую веточку.

– Вее-ликс! Вее-ликс! – услыхала я вдруг отчаянный крик Юри. Я подбежала к тате одновременно с Юри и испуганно остановилась: круглое лицо Юри было красным и в слезах.

– Что случилось, парень? – спросил тата. – Тебя что – пчела ужалила?

– Не ужалила! – всхлипнул Юри, и нижняя губа у него капризно скривилась. – Видишь большого парня там? Он сказал мне жуткие слова!

Большой мальчик, на которого указывал Юри своим коротким толстым пальцем, был тот самый сын тёти Минни Лембит, умевший кричать по-тарзаньи и получивший от тёти Людмилы приказ явиться в школу с родителями. Услыхав, что Юри жалуется, Лембит очень серьёзно принялся за рисование.

– Этот мальчик мне сказал: «Юри нерадивый с жопой шелудивой»! – объявил мой друг.

Сидевшие поблизости школьники захихикали, а Лембит продолжал спокойно рисовать.

У таты дрогнули уголки губ.

– Да, да, он так и сказал: «Юри нерадивый с жопой шелудивой»! – повторил Юри.

По-моему, это было гадко сказано! Будь ты хоть сам Тарзан, а о моём друге маленьком мальчике в матросском костюме так говорить нельзя!

Тата почесал затылок.

– Вот так история! Ну, и что мы с твоим обидчиком сделаем, Юри?

Юри подумал и предложил:

– Застрели его из ружья!

– Из ружья? Ой, это слишком суровое наказание за враньё. Ведь Лембит ничего больше не сделал, как только наврал, верно?

– Как это?

– Ну, я-то не верю, что у тебя задница грязная! – сказал тата, покачав головой.

– Нет! Конечно, нет! – торопливо подтвердил Юри. Казалось, он готов был в подтверждение снять свой матросский костюм.

– Вот видишь – Лембит о тебе ничего не знает и просто соврал! Пусть он, пустозвон, остаётся там, где сидит, вместе со своей шелудивой задницей! – решил тата и похлопал Юри по плечу.

Юри склонил голову набок, немного подумал и затем радостно улыбнулся.

– Пусть он, пустозвон, остаётся там, где сидит!

Тата подошёл к Лембиту и что-то тихо сказал ему на ухо. Лембит пожал плечами, медленно встал и подошёл к нам.

– Ну, Юри, не злись, давай помиримся! – сказал он, усмехаясь, и протянул руку.

– Помиримся! – согласился Юри и принял протянутую ему недавним врагом руку.

– Пожалуйста! – Я протянула Юри веточку калужницы. – Как хорошо, когда все дружат!

– А ты, девчонка, получишь у меня… – шепнул совсем белоголовый мальчик, воспользовавшийся тем, что тата отошёл далеко к другим рисующим ученикам.

Этого мальчика я знала – это был Юхани, брат моей подруги Майу. С Юхани и его старшими сёстрами тата иногда говорил по-фински. Они все вместе с родителями приехали из Ингерманландии, как та женщина, которой дедушка подарил бабушкину сковородку. Майу по-фински не говорила, она родилась уже в Эстонии, но почему-то уроки эстонского языка были для неё сплошным мучением. Так она мне сказала. Хрестоматия, которую она мне как раз накануне показала, была вроде бы скучноватой, но ничего особенно трудного в ней, по-моему, не было. С Юхани у меня никогда не было никаких дел, и почему он ни с того ни с сего был на меня зол, я и понятия не имела.

– Вчера ты сбила Майу с толку своим букварём – сегодня она получила по-эстонскому двойку, и весь класс над ней смеялся! – шепнул Юхани, злобно на меня глядя. – И посмей только пожаловаться своему папочке!

К счастью, урок как раз кончился, и все ученики – и Юхани тоже – пошли вместе с татой с школу, неся свои альбомы и табуретки.

На перемене многие дети, обрадовавшись хорошей погоде, вышли, чтобы поиграть на Подвальной горке. Я увидела среди них Майу, подошла к ней и сразу спросила:

– С чего это твой брат на меня так разозлился?

– А зачем ты так сделала? Думаешь, если ты дочка учителя, так можешь других дурачить, да? – спросила Майу сердито и упёрлась руками в бока.

Хельви, дочка дяди Артура, заметила, что со мной что-то неладно, и подошла к нам.

– Чего вы, малютки, не поделили? – спросила Хельви.

– Леэло научила меня каким-то дурацким буквам! – пожаловалась Майу.

«Дурацкие буквы» – это ещё что такое? Но тут я вспомнила, что Майу вчера на большой перемене жаловалась мне, что никак не может запомнить буквы и прочла мне из книги какую-то белиберду «абеде, еехвдее», потом в конце «юю». Такую бессмысленную нелепицу, по-моему, и не надо было запоминать – и я придумала более весёлую строчку песни: «Хабеде, мягиде, йыгеде, вягеде хю-юд!» [15]15
  Habede, magede, jogede, vagede huii-uud! – пер. с эст. «бород, гор, рек, крик войск!».


[Закрыть]Это было нечто! Это было как строчка из настоящего стихотворения, не просто какая-то бессмыслица. Это звучало даже красиво, если лихо декламировать… Правда, в первом слове вместо «хабеде», должно было бы быть «хабемете», но я тогда подумала, что ведь в стихах можно слова немножко изменять, чтоб они лучше звучали. И эту строчку, придуманную мной строчку, можно было петь на мотив «Семейного вальса». И Майу хорошо всё это запомнила вчера во время большой перемены.

Но учительница настаивала на своём и требовала, чтобы все дети на уроке родного языка бубнили такую бессмыслицу как «абе-де-еехвеге».

– Ну ты и изобретательница, – громко засмеялась Хельви, услыхав, как было дело. – Хабеде, мягеде! И откуда только у тебя такое берётся?

– Ладно, давай помиримся! – сказала я Майу и протянула руку.

– Не сердись.

– Не буду, – ответила она, стараясь улыбнуться. – Но беда в… том, что эти твои слова всё время лезут мне в голову, когда я стараюсь запомнить правильную азбуку…

Я не знала, как утешить Майу, потому что, не скрою, эти придуманные мною слова были гораздо красивее, чем какое-то бессмысленное «абеде-еехвегее». Оставалось только надеяться, что эта глупость выйдет из моды к тому времени, когда я стану школьницей.