Текст книги "Товарищ ребёнок и взрослые люди"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Сковорода для ингерманландцев

Когда я открыла глаза, на столе уже стояли кофейные чашки и красивый торт: посередине три розы из крема, а по боку торта извивалась волнистая кремовая обкладка. В воздухе пахло кофе, тортом и пирогом. Запах пирога был самым сильным и тёплым – он исходил от горячего морковного пирога, с которым бабушка как раз пришла из кухни. Ничто не могло сравниться с пирогами, которые пекла бабушка, они получались у неё особенно мягкими и сочными, и при этом они не были и вполовину такими жирными, как пироги из слоёного теста, которые тётя Анне привезла с собой из города – она называла их украшением кафе «Пярл».

– Дети, идите кофе пить! – позвала бабушка. – И зовите мальчиков в комнату, хватит им дымить!

– И как это ты, мама, всё успеваешь? – удивилась тётя Лийли.

– Когда мы были маленькими, пекла каждый божий день пирожки или пирожные – каждый день точно в пять часов все пили чай…

– Мы и сейчас пьём, – похвалился дедушка, засунув пальцы под подтяжки. – В доме должен быть порядок! – у меня-то в доме порядок! – сказала бабушка сердито. – А ты что делаешь? Раздаёшь мои вещи по деревне!

– А что, папа опять что-то наделал? – спросила тётя Анне.

– Что он наделал? Отдал мою сковородку для блинчиков! – пожаловалась бабушка. – Мне ни слова не сказал. Взял в кухне сковородку и – за здорово живёшь – унёс!

– Ах, перестань. У тебя другая есть, – сказал дедушки и сделал двумя руками так, будто отталкивал обвинения.

– Это сковорода, чтобы картошку жарить и делать соус, – не уступала бабушка. – А та, другая, поменьше, была для блинчиков – как раз такого размера. Сам хочешь то и дело комморгенвидеров, а скажи, как мне их делать, если сковородки нет?

Комморгенвидерами бабушка называла такие блинчики, которые она складывала словно конвертики, и в каждом конвертике большая столовая ложка творога с тмином. Тмин был мне не по вкусу, а вот когда вместо него в бабушкин творог клали сахар и маленький кусочек ванили – вот тогда другое дело!

– Папа, да как ты посмел? – воскликнула тетя Лийли.

– Это была хорошая сковородка – ещё эстонского времени, где теперь такую достанешь! – рассердилась тётя Анне.

– Магту я бы такую выходку не позволила! – вставила тётя Ида вслед за другими.

– Ах, прекратите! – махнул рукой дедушка. – Что вы на меня набросились! Мужчина знает, что делает! Ну прямо – птичий базар! Я лучше пойду выкурю трубку с парнями!

Дедушка достал из ящика письменного стола серебряную коробочку – портсигар, надел своё длинное пальто и шапку с козырьком и, громко хлопнув дверью, вышел в сад, где тата, дядя Март и дядя Отть уже довольно долго вели мужские разговоры.

– Странное дело – обычно папа в домашнем хозяйстве не разбирается, а смотри-ка, сковородку нашёл и унёс! – продолжала сердиться тётя Анне.

– И куда он её унёс?

– В Коппельмаа возле дороги живёт теперь одна странная женщина, а вокруг дома бегают два маленьких мальчика в заплатанных штанах и галошах на босу ногу. И похоже, мужа у неё нет. Я сама с нею не говорила, но слыхала, что вроде бы она русская – во всяком случае одевается не по-нашему, – рассказала бабушка.

– Вы папу знаете – он горазд заводить новые знакомства, особенно с женщинами.

– Да брось ты! – усмехнулась тётя Лийли. – Думаешь, папа волочится за этой русской? В его-то возрасте!

Бабушка ничего не ответила, только резала пирог, обиженно поджав губы.

– Старая лошадь тоже овса хочет, – сказала тётя Анне. – Феликс тоже скоро заведёт себе новую жену – одному ему будет трудно растить маленького ребёнка, да к тому же девочку.

Феликс – это имя моего папы, а маленький ребёнок, да к тому же девочка – это наверняка я. Стало быть, всё будет как в истории про Золушку?

– Не хочу злой мачехи! – запротестовала я. – Я теперь очень хороший ребёнок, и мама скоро вернётся домой!

– Конечно, вернётся! – подтвердила тётя Лийли. – А ты, Анне, могла бы и попридержать язык. Брякаешь всё, что в голову взбредёт!

– Да, я не такой краснобай, как ты, – огрызнулась тётя Анне.

– Я вранья терпеть не могу!

– Гляди-ка, новый Мартин Лютер! – крикнула тётя Лийли. – На этом ты стоишь и иначе не можешь, да?

– Опять начинается! – вздохнула бабушка. – Как дети малые, честное слово! И надо было мне завести разговор про эту сковороду.

Недовольство моих тёток опять обратилось на дедушку.

– У папы слишком доброе сердце, – сказала тётя Лийли. – Помнишь, Анне, как он раздавал конфеты деревенским детям, когда держал лавку?

– Да, а мы ничего не получали, – сердилась тётя Анне. – Когда ещё были молодыми и приезжали домой, должны были каждый платить за себя.

– Один раз он всё-таки дал нам бесплатно целый ящик копчёной салаки, когда к Феликсу в гости приехали его друзья-спортсмены, помнишь?

– Как не помнить. Это было всемирное чудо, что папа не спросил за рыбу ни цента. Только это была не салака, а снеток.

– Нет, салака!

– Господи, я ясно помню, что это был снеток! Хорошая жирная рыба – до сих пор её вкус во рту… Снеток – и всё тут!

Спор разгорелся с новой силой. Это было скучно слушать, но я была довольна, что больше про новую жену разговор не заводили.

Когда мужчины вернулись в дом, тётушки были готовы вцепиться друг другу в волосы. Бабушка пыталась их помирить, но на неё не обращали внимания.

Тётя Лийли подошла к дяде Оттю и обняла его руками за шею, а лицо у неё было заплаканное. Тётя Анне стала наливать кофе в чашки и ворчала:

– Совсем остыл! Хоть выливай в помойку! Хороший, настоящий кофе – из зёрен!

– Чего вы на сей раз не поделили? – допытывался тата.

Тёти чуть помолчали, потом тётя Лийли засмеялась – на свой странный манер, словно горошины трясли в жестяной банке.

– Сущую ерунду! Копчёную рыбу, которая давно съедена и переварена.

– Что ты там болтаешь: всё началось с того, что папа подарил единственную сковородку мамы одной русской потаскухе, – выпалила тётя Анне.

– Господи, помоги! – крикнул дедушка. – Во-первых, это была не единственная сковорода в доме, во-вторых, молодая вдова вовсе не русская, а ингерманландка – Хильма её имя. Нечего плохо говорить о человеке, если ничего не знаешь!

– Но сковороду немедленно принесёшь обратно! – распорядилась тётя Анне, а бабушка и тётя Лийли кивнули в знак согласия.

– Если ты сам не принесёшь, я пойду и скажу этой жадной бабе, что я о ней думаю!

Дедушка покраснел и сказал, что до такого стыда он не дойдёт, лучше умрёт тут или в Сибири.

В конце концов решили, что за сковородой пошлют тётю Лийли и моего тату, потому что эта чужая женщина вроде бы говорила только по-фински, а тата знал этот язык, он ведь в своё время разговаривал с самим Пааво Нурми!

– Не беспокойся, папа, брат умеет с людьми разговаривать, – успокаивала дедушку тётя Лийли. – А сковороду мы принесём обратно, чего бы это ни стоило!

– Со сковородой или на сковороде! – пошутил папа и подмигнул мне.

Взрослые пили кофе, а я сладкую воду, в которой растворили немного варенья. И выпила так много, что мне пришлось аж два раза ходить с бабушкой в сортир во дворе. Без папы было так скучно сидеть за столом, что я даже обрадовалась, когда мне захотелось по-маленькому – это была весомая причина выйти из-за стола. Когда заворачивали за угол к сортиру, я глянула на дорогу: может, папа и тётя Лийли уже видны за кустами?

Наконец, они вернулись, но сковороду не принесли. У тёти глаза были красные, словно бы заплаканные, а папа не сразу принялся рассказывать.

– Не отдала сковороду, да? Так я и знала! – злорадно закричала тётя Анне. – Потаскухи – они все такие: что к ним попало, пиши пропало! Приезжают к нам, в Эстонию, распоясываться: всё моё, всё моё! В магазине тоже стремятся лезть без очереди, ещё и утверждают: «Я тут стояла!»

– Ты не начинай свой вздор молоть! – хмуро сказала тётя Лийли. – Это порядочная женщина, еле-еле из Карелии ноги унесла. У неё всё сверкает чистотой. Думаешь, чем она занималась, когда мы пришли? Отдраивала песком мамину сковороду. Песком – потому что мыло ей надо экономить. И дети тоже абсолютно чистые, в заплатанной одежде, но чистой! Одна из них девочка, её, опасаясь вшей, тоже остригли наголо, как мальчишку. Их отца прямо у них во дворе застрелили, на глазах у детей – оказал русским сопротивление, когда пришли их из дома выселять…

– Неподалеку от Сортовалы. Я там бывал, красивые места, на берегу Ладожского озера, – сказал тата. – В основном этих ингерманландцев и финнов выслали оттуда в Сибирь, но некоторым удалось добраться до Эстонии. В нашей школе учатся несколько финнов.

– Эта Хильма устроилась в колхоз «Вийснурк» дояркой, но зарплаты ещё не получала… Только это копейки, то, что выдают на трудодни, на них душа в теле не продержится, – считала тётя Лийли.

– Ох, господи, и о чём этот Сталин только думает? Может, он вовсе и не человек, может, вовсе сатана? – сказала бабушка.

– За сковороду заплатить обещала? – поинтересовалась тётя Ида.

Никто не ответил. У всех рот был занят бабушкиным морковным пирогом.

Чуть погодя тётя Лийли сказала:

– Послушай, мама, у тебя там, на магазинной половине, несколько вполне приличных кастрюль – может, дашь одну-две попользоваться этой ингерманландке?

– А что, пирога больше никто не хочет? – спросила бабушка, не глядя на тётю Лийли. – у меня на кухне есть ещё.

– Мама? – произнесла вопросительно тётя Лийли.

– Ну что «мама» и «мама»! Сама взрослая и знаешь, что делаешь, – сказала бабушка. – Только не бери эту кастрюлю с толстым дном, она у меня для варки варенья. И прежде вымой кастрюлю как следует, а то ещё расцарапает все стенки песком.

Самым замечательным было то, что мне позволили пойти с тётей Лийли – дали даже завернутый в бумагу кусок пирога, чтобы я не пришла туда с пустыми руками.

Кати-утешительница

Мне очень-очень хотелось увидеть, как ингерманландка Хильма драит песком бабушкину сковороду. До сих пор я знала, что песок ничего не делает чистым, а как раз наоборот – когда я летом после игры в песочнице приходила домой, мама, тяжко вздохнув, кидала в корыто для стирки и мои штанишки, и чулки, а домашние тапочки нельзя было надевать, пока не вымоешь губкой с мылом песок между пальцами ног.

Но – увы! – сковорода была уже вымыта, а песок, которым её драили, куда-то спрятан. И сама женщина ушла. Тётя Лийли решила, что она ушла в колхоз на вечернюю дойку. В комнате с плитой вещей было совсем мало. Стол, покрытый зелёной клетчатой клеёнкой, две железные кровати, пара стульев и длинная лавка. И вся эта мебель стояла у стен, а посреди комнаты было пусто, словно там собирались устроить танцы!

Дети были дома одни. Хотя они и откинули крючок, на который была заперта дверь, и впустили нас, как козлята в сказке про волка и козлят, но не произносили ни слова, и даже не ответили на наше приветствие. Оба были с серыми глазами и острижены наголо – волосики были совсем-совсем коротенькие… Оба были в длинных штанах с коричневыми полосками – иди пойми, кто из них девочка. И они были чуть поменьше меня.

Тётя поставила кастрюлю на плиту и сказала:

– Это для вашей мамы. – Но решив, что они не поняли, сказала то же по-фински.

Я протянула пакет с пирогом тому их них, кто казался побольше. Но он спрятал руки за спину и смотрел на меня испуганно.

– Бери, бери – это очень вкусно. Бабушка сама пекла!

– Он, наверное, тебя не понимает, – сказала тётя Лийли. – Положи пирог на стол, они съедят, когда мы уйдём.

Мне было ужасно жалко, что я не научилась от папы финскому языку. Только одному самому странному слову он меня научил – «полкупюёра». И это означает «велосипед»! Ну разве не смешно?!

– Пойдем обратно, нас ведь ждут, – сказала тётя Лийли и взяла меня за руку. – Всего хорошего, дети!

Я тоже сказала «Всего хорошего!». Произнесла очень медленно, чтобы ингерманландские дети поняли. И уже у двери крикнула дружелюбно на чистейшем финском языке:

– Полкупюёра! Пааво Нурми!

Но эти ингерманландцы бессловесные, похоже, и по-фински не понимали, выражение их лиц никак не изменилось!

За то время, пока нас не было, родня, посоветовавшись, решила, что меня оставят ночевать у бабушки с дедушкой. Обычно мне очень нравилось ночевать в чужом месте, например, в городе у тёти Лийли на улице Юласе на полу, и ещё я смутно помнила, как барахталась в сене у бабушки Мари в коровнике на сеновале. Но тогда я спала между мамой и папой, а теперь папа должен был вернуться домой, оставив меня в Йыгисоо.

– Только на денёк-другой, – сказал он. – Пока мама не вернётся, и дома опять всё будет в порядке.

– Я хочу домой! – меня одолевал плач.

– Дома у нас нет почти никакой еды, а у бабушки есть для тебя много хорошего и вкусного, – соблазнял меня тата. – Да и последний автобус на Лихула уже ушёл. Я попытаюсь добраться какой-нибудь попутной машиной, а дети в кузове грузовика не ездят. Завтра у меня долгий рабочий день, как ты одна справишься в холодном-то доме?

– Пожалуйста! Ну, пожалуйста, возьми меня с собой! – клянчила я. – Я буду сейчас ужасно хорошим ребёнком, честное слово!

Я ухватила тату за штанину и не отпускала, как остальные ни старались меня утешить или приказать мне.

– Ишь, какая чертовка, – удивлялась тётя Ида. – Я всегда говорила, что собаку легче воспитывать, чем ребёнка.

– Ты обещала стать хорошим ребёнком, – сказал папа и голос у него был очень строгим, – а хороший ребёнок разве так капризничает?

Хороший ребёнок вообще не капризничает, это я распрекрасно знала. Но потихоньку продолжала сопротивляться и не успокоилась до тех пор, пока бабушка не показала мне одну удивительную вещь. Это была светло-розовая голова куклы! С красивым маленьким ротиком и большими голубыми глазами – лёгкая, как воздух! Лицо у неё было гладкое, и она пахла совсем иначе, чем все другое в доме бабушки и дедушки. Ниже шеи у неё как бы начинались плечи, и в них красовались четыре маленькие дырочки – по одной на каждом углу.

– Когда все уйдут, мы с тобой сошьём кукле тельце, – пообещала бабушка.

Это было нечто! Абсолютно своя кукла – да кто такого не захочет! Я наскоро обняла тату и совсем не плакала, когда он, проходя мимо окна, помахал мне рукой. Ох, теперь бы только тётушки побыстрее справились с мытьём посуды и оставили нас с бабушкой в покое!

И когда дедушка взял в углу свою трость, которую он называл «господский шпациршток», и пошёл провожать таллиннскую родню на автобусную остановку, бабушка действительно достала из мешка для тряпок большой лоскут белой материи и расчистила место на обеденном столе. Острым краем мыла она провела на этой материи чёрточки и дуги, затем немного пощёлкала ножницами и села за швейную машинку. У бабушки всё получалось быстро: и шитьё, и выпечка пирогов, и уборка. И что главное – ей нравилось во время работы беседовать! Когда мама и папа сидели за письменным столом со своими бумагами и тетрадями, мне нельзя было приставать к ним с разговорами о всяких пустяках. Но, поди знай, что пустяк, а что не пустяк. Например, если я хотела знать, какая разница между бригадиром и фрикаделькой – пустяк это или нет? Или чем отличается эшелон от одеколона? Или янки и янкуд [7]7
  Янкуд (jankud – эст.) – зайцы.


[Закрыть]– это одно и то же? Всякие непонятные слова можно было услышать и от мамы с папой, и от других людей, но обычно днём мне было некогда раздумывать о них, а вот в вечерней тишине, когда незнакомые слова начинали звучать в памяти, было бы здорово порассуждать о них с мамой и папой. Но не тут-то было! Они считали школьные дела и всякие скучные бумаги более важными, чем значения звучных слов.

А вот бабушка за шитьём охотно рассказывала всякие истории. Например, о том, что в старое время кукол обычно делали из тряпок, а у кукол получше были головки из фарфора. Когда бабушка была маленькой девочкой и жила со своими мамой, папой и старшими братьями в Екатеринбургской губернии, госпожа графиня подарила ей на именины очень красивую головку куклы с розовыми щёчками. И бабушкина мама сшила кукле платье с цветочками.

Имя куклы было Катя – это по-русски то же самое, что Катарина, или по-эстонски Кати.

– Бабушка, а ты, когда была маленькой, не боялась русских?

– Нет. Почему я должна их бояться? Люди как люди, а этот граф, у которого мой отец работал, был красивый и обходительный! Настоящий дворянин! Папа всегда на его день рождения приносил ему первых ранних огурчиков, они как раз в начале марта созревали в парнике, и каждый раз получал в благодарность от графа серебряный рубль. Это тогда были большие деньги! Здесь в Эстонии помещиками были немцы – вот они были заносчивые! В поместье Варангу, где твой тата родился, была одна старая дева, фрейлейн Берта, и она велела каждому, кто попадался ей навстречу, целовать её руку! Это было жутко! Тощая и сморщенная рука. И к этой связке костей ты должен приложиться губами… – У бабушки вздрогнули плечи.

– И ты прикладывалась?

Бабушка прервала шитьё и долго смотрела на меня в упор.

– Да, один-единственный раз… Потом всегда, когда издалека видела, что идет фрейлейн Берта, я пускалась наутёк. Я тогда молодая была, чуть за двадцать. Но Анхен, тётя Анне, она упрямая, ей от папы много раз доставалось за то, что не целовала руку фрейлейн Берты.

– Я думаю, теперь тётя Анне сильнее дедушки…

– Ну, не верю, что она из-за этого держит на него зло, – улыбнулась бабушка.

– А тата получал от дедушки порку? – спросила я, немного страшась, потому что не верила, чтобы папа целовал какую-то тощую руку.

– Ох-ох! Твой тата с малых лет был такой быстрый бегун, что фрейлейн Берта его не смогла бы и заметить, – считала бабушка.

– А тата был хороший ребёнок?

– Хороший ребёнок? Да, вообще-то он был хорошим ребёнком, но из-за его беготни приходилось заниматься им всё время! – рассказывала бабушка, продолжая ногой нажимать на педаль и крутить свою швейную машинку «Зингер». – Однажды мы его целый день искали, я даже подумала, что цыгане увели мальчонку, но наконец один пастушок нашёл его на краю ржаного поля. Этого мальчишку звали Юри-Свинопас, он был немного странным, но твой папа дружбой с ним очень дорожил, они вместе играли коровами и лошадками, сделанными из деревяшек! Не знаю, что было бы, если бы этот Юри-Свинопас не догадался обыскать поля – в Вирумаа тогда были огромные поля, и рожь на них стояла стеной…

Бабушка достала из шкафа вату и плотно напихала её в тело куклы. В руки и ноги куклы она проталкивала вату дедушкиным карандашом, и когда всё это было сделано, она пришила голову Кати к туловищу – те четыре дырочки на концах плечей были как раз для того, чтобы можно было голову прикрепить. Кукла получилась как настоящая! Правда, пальцев на руках и ногах у неё не было. Но ладошки были так ловко прошиты, что казалось, она просто держит пальцы вместе.

– Спасибо! А ты Кати и одежду сошьёшь? – спросил я, прижав куклу.

– Ого! Ты и имя ей выбрала? – усмехнулась бабушка. – Платье я сошью ей завтра, а теперь будем устраиваться спать. Видишь, у дедушки глаза слипаются. Ты будешь спать со мной, верно? Теперь сходим в сортир и вымоем тебя, тогда придёт хороший сон.

Но сон-то как раз никак не хотел приходить.

Ночь и краковяк

Многие вещи, которые при дневном свете очень красивые, ночью делаются совсем устрашающими. Например, серебряные шарики на спинке бабушкиной кровати. Я не была уверена, что две точки, время от времени сверкающие в темноте, – это и есть шарики на спинке кровати. Может, это посверкивает своими глазищами большой злой волк, может, он тихонько подкрался и только ждёт удобного момента, чтобы наброситься и проглотить нас с бабушкой живьём. Так ведь случилось с одной известной бабушкой и внучкой… Имя Красной Шапочки я даже не хотела произносить, ибо с этим именем неразрывно был связан тот мерзкий злой волк, который проглатывал людей живьём и целиком.

Ну да ладно, конечно, это не самое ужасное, если тебя заглотнут целиком и живьём, гораздо страшнее, если мертвой и по кусочкам, потому что тогда охотник не сможет спасти нас с бабушкой, разрезав волку брюхо.

У таты в кухонном ящике был очень острый финский нож, такой острый, что им можно было бы даже разрезать надвое волос с головы. Так он не раз говорил. Тата наверняка смог бы справиться с волком!

Когда я подумала о папе, настроение у меня совсем испортилось. Эта грусть подступала ко мне уже тогда, когда бабушка учила меня молитве на ночь: она была совсем ошеломлена тем, что мама с папой («а сами образованные люди!») перед сном только целовали меня и гладили по головке, а о вечерней молитве даже ни малейшего представления не дали.

– Устала я, хочу вздохнуть и заснуть, – повторяла я вслед за бабушкой. – Отец небесный, одари меня своей милостью.

Я-то считала, что дышу всё время и без того, чтобы заснуть, да уж ладно, именно из-за странного упоминания про «вздохнуть» молитва и запомнилась. Но там были и другие слова, которые сделали меня очень грустной: «Одари своей заботой всех моих родственников. Всё прими во внимание – и большое, и малое».

Я словно увидела потолок нашей спальни – то место, где длинные человечки стояли по пояс в тумане. Самый высокий их них вполне мог быть Отцом небесным – и как раз сейчас он взял под свою заботу маму и тату, но меня-то он не видел, ведь Йыгисоо так далеко от нашего дома!

Я подумала о нашей лилово-пёстрой кухонной двери – она больше не казалась такой жутко замызганной… Всё-таки мама поступила некрасиво, уехав с этими русскими дядьками и оставив нас с папой вдвоём. Да и тата не слишком хорошо поступил, уехав обратно в Руйла один, без меня. И что тогда будет, если они оба – и мама и тата – забудут меня здесь, в Йыгисоо?

– Мама-тата, согрейте! – позвала я тихонечко. Это был зов, который обычно действовал, но здесь, в Йыгисоо, от него не было проку.

Дедушка храпел, бабушка посапывала, а между оконными гардинами осталась щель, через которую проникал подозрительный бледно-желтоватый свет. Мама и тата никогда не оставляют просвет между гардинами, благодаря мне они давно знают, что просветы между гардинами ужасно опасные: именно через них могут заглядывать чёрные дядьки, злые волки и чёрт знает кто ещё… Например, сами черти. Или старый сатана – тот, который ночью приходит за теми, кто днём поминали чёрта. Бабушка вообще-то человек очень аккуратный, но в задергивании гардин была очень небрежной. Лучше бы оставляла окно вовсе не задёрнутым – сразу было бы видно, что чёрные дядьки подкарауливают нас! А просвет – ой, просвет! – страшное дело, через него можно подглядывать одним злым глазом, так что находящиеся в комнате и не узнают, кто подсматривает!

Через такой просвет злые существа могут и в комнату проникнуть, даже если на зиму поставлены вторые рамы, да и мало ли что! Проникнут в комнату, заставят ребёнка-горемыку молчать и увезут дедушку и бабушку в Сибирь…

И вдруг я увидела, что одно злое существо уже проникло в комнату, присело в темноте на корточки и широко оскалилось, обнажив зубы! Маленькие, но сверкающие и острые зубы!.. Я почувствовала, как мои ноги, обе, покрылись от страха потом.

– Помогите! Помогите!

Бабушка проснулась и села, и дедушка перестал храпеть.

– Помогите!

Я крепко обхватила бабушку за шею.

– Пожалуйста, ну, пожалуйста, не уходи с чёрными дядьками!

– Да успокойся, никуда я не уйду, – пообещала бабушка.

– Что вы там расшумелись среди ночи, – проворчал дедушка.

– Замолчите!

– Чёрные дядьки были тут, в комнате!

– Что такое? Минна, этот ребёнок совсем рехнулся, что ли? Бабушка, спавшая на кровати с краю, чтобы я не упала, села, спустив ноги на пол, и потянулась. Затем она встала.

– Будь спокойна, я пойду, сделаю тебе сладкой воды.

– Не уходи! – Я обхватила её. – Чёрные дядьки уведут тебя!

Я больше не могла спать и начала икать.

– Минна, сделай что-нибудь с этим ребёнком. Я хочу спать! – рассердился дедушка.

Бабушка мягко отвела мои руки и пошла… прямо в сторону этих сверкавших клыков. Затем она щёлкнула выключателем, и комната наполнилась оранжевым светом.

– Ну, детка, где твои чёрные дядьки? – спросила бабушка.

– Там, за окном! – радостно крикнула я, потому что тайна сверкающих клыков прояснилась в единый миг: это были мамины хрустальные бусы, которые я, ложась спать, положила на стол. Брр, в темноте я не осмелилась бы больше надеть их на шею!

Бабушка подошла к окну и выглянула между гардинами.

– Нет там никого! Луна, видишь, большая и круглая, наверное, это и нагнало на тебя страху.

– Задёрни теперь гардины поплотнее, чтобы просвета не было! – потребовала я. – Что я буду делать, если и тебя с дедушкой тоже увезут?

– Сумасшедший ребёнок! – недовольно ворчал дедушка. – Совсем ненормальная!

Но бабушка попыталась его успокоить:

– Да ты сам подумай. Девочка видела, как бабушку Мари увозили, а теперь и Хельмес тоже! Ты и сам не спал ночами, сидел в сапогах и в пиджаке, когда самое большое выселение было…

– Она взяла со спинки стула свою большую шаль, накинула на плечи и пошла в кухню.

– Не уходи! Не…

Дедушка встал с постели и стоял передо мной.

– Была бы ты моим ребёнком, я тебя сейчас как следует выпорол бы! Берёзовая каша – самое лучшее лекарство для плохих детей! Тут где-то должен быть мой ремень…

– Меня нельзя бить ремнём!

– Ну, в старину говорили, что с поркой через попку в голову приходит разум, – продолжал ворчать дедушка.

– Роберт! – крикнула бабушка из кухни.

– Попробуй только меня пороть! Рубцы останутся, и тогда тебе попадёт от таты!

Дедушка с открытым ртом уставился на меня.

– Ах, рубцы останутся! Рубцы! Слыхала, Минна? Хо-хо-хо! Рубцы! Да где ты это слово слышала? Хо-хо-хо! – смеялся он так, что на глазах выступили слезы.

Странное дело, но слово «рубцы» увело мысли дедушки куда-то в сторону и неожиданно вызвало у него такое весёлое настроение, что когда я выпила приготовленную бабушкой сладкую воду и сходила по-маленькому на помойное ведро (на дворе ведь было темно и холодно), он спросил у меня уже без всякой сердитости:

– Скажи, как твои папа с мамой поступают, когда на тебя находят такие приступы паники? Что у вас дома в таких случаях делается?

Что такое приступы паники, я и понятия не имела, но подумала: надо бы предложить дедушке что-то весёленькое, чтобы он опять не начал говорить о берёзовой каше. – у нас… у нас поют и танцуют!

Это не было неправдой. С мамой мы танцевали часто такие танцы, как «Присядь» и «Ох, прыгай, медвежонок!», а папа учил меня танцевать «Каэра-Яан» [8]8
  Названия песен, пением которых сопровождались танцы.


[Закрыть]. Мы с ним и танго танцевали, но бывало и так, что танцевал папа, а меня держал на руках. «Когда тихо в ночи звучит танго-нотюрно, я в мечтаньях своих обнимаю тебя…» Маму наши танцы смешили, потому что тата делал разные странные движения и неожиданные резкие повороты, которым и я научилась подражать.

Дедушка таких танцев, как «Присядь» и «Ох, прыгай, медвежонок!», не знал, танцевать танго он когда-то немного умел, но теперь всё позабыл, но «Каэра-Яан» помнил. Он схватил бабушку за руки, заставил её подпрыгивать и пел: «Ой, Каэра-Яан, Каэра-Яан…»

Бабушка отмахивалась и пыталась вырваться из дедушкиных объятий.

– Чего ты отбиваешься – «Каэра-Яан» хотели в эстонское время сделать бальным танцем. Во! – смеялся дедушка. – Ну ладно – станцуем тогда маленький краковяк!

И дедушка, хлопнув в ладоши, взял бабушку за руку и начал новый танец, напевая:

 
Вот этот танец – краковяк
я не переношу никак!
 

Выглядело очень забавно, как они вдвоём танцевали среди ночи – бабушка в просторной ночной рубашке и с большой шалью на плечах, дедушка в длинных белых подштанниках. Наконец запела и бабушка, кажется, по-русски:

 
Русский, немец и поляк
танцевали краковяк.
А эстонец-то – дурак,
не умеет краковяк!
 

В животе у меня немножко свербило от страха, но на всякий случай я не стала спрашивать, не на русском ли языке они пели. А вдруг на русском? Но от бабушкиной сладкой воды я позабыла свои страхи, и глаза у меня начали, наконец, слипаться… Пусть эти забавные старые люди скачут хоть всю ночь напролёт, если им больше нечем заняться!