Текст книги "Товарищ ребёнок и взрослые люди"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Ратушная площадь

Я уже несколько раз побывала во всех кабинах и настолько привыкла к сладковатому запаху парикмахерской, что перестала ощущать его. Я жалела, что не взяла с собой в город Кати – теперь могла бы играючи сделать ей электрозавивку и попросила бы Грибочка махнуть кисточкой лак кукле на пальцы… Несколько раз прочла висевший за спиной у кассирши прейскурант с ценами, но это было совсем неинтересно. Какое-то время я сидела на подушке у стены и воображала, что круглые серебристые фены – это львы, в пасти которых женщины сунули свои головы с накрученными на бигуди волосами, но играть в это мне быстро надоело, потому что ни одной из дам лев голову так и не откусил. Очень недолго я смогла полюбоваться широкополой шляпой с кружевами и многослойной одеждой на женщине, которую называли Хулль-Мари: она пришла в парикмахерскую не за тем, чтобы сделать причёску или покрасить волосы, а для того, чтобы продать вязаные кружевные перчатки. Она очень громким голосом предлагала свой товар парикмахершам и их клиенткам, но желающих купить не было – только одна, делавшая «глаза на лице», взяла чёрные перчатки.

– Розовые – самые красивые, – шепнула я тёте Анне. Но она не поняла моего намёка и сказала, пожав плечами:

– Ну куда в нынешние времена человек пойдёт в таких! Издалека может показаться, что руки замерзли. И не смотри прямо на Хулль-Мари, а то она тебя в покое не оставит!

Я сощурила глаза и притворилась, будто дремлю в углу кабины тёти Анне.

– Спасибо, спасибо, но у меня дома уже четыре пары вашего изготовления, – говорила тётя Анне, отстраняя продавщицу перчаток от своего столика с инструментами.

– Чей это ребёнок, ваш? – спросила Хулль-Мари, указывая на меня пальцем в белой кружевной перчатке.

– Мой, да, – ответила тётя Анне хмуро. – Извините, но мне надо работать!

– Да-да, да-да, – пробормотала женщина себе под нос и схватила тётю за локоть. – Только никому не говорите, но Бог сказал мне, что когда я вывяжу тысячу пар перчаток, русские отдадут мне обратно моего ребёнка!

– Конечно, конечно, – согласилась тётя Анне. – Всего хорошего, мадам!

Уходя, Хулль-Мари шаловливо подмигнула мне и помахала рукой.

– Для таких надо милицию вызывать! – сердито сказала блондинка с почти белоснежными волосами, причёску которой тётя как раз отделывала. – Таким место в психушке Зеэвальди или в тюрьме!

– Но Хулль-Мари неопасна, – заверила её тётя Анне. – Говорят, что её маленький сынок погиб во время бомбёжки Таллинна, а их дом сгорел со всем, что в нём было, когда русские летчицы сровняли с землей центр города… Мари, вернувшись домой, увидела перед собой лишь воронку от бомбы, от этого она и свихнулась!

– Мало ли что! – сердито бросила блондинка и поджала губы.

– Это не оправдывает ни попрошайничества, ни спекуляции!

– А кто Таллинн бомбил? – хотела узнать я. – Энкаведэ или агрессоры из-за лужи?

Тётя Анне резко раскрыла рот и жадно пару раз вдохнула воздух, но мне не ответила. Она проследила в зеркале за лицом блондинки, и когда та не улыбнулась и не произнесла ни слова, обратилась ко мне, сделав сердитую гримасу:

– Возьми свою подушку, надень пальто и можешь возле двери на ступеньках немного подышать свежим воздухом. Попроси, чтобы Линну-мама тебе помогла, ясно?

Повторять это мне не требовалось. Я и раньше, сидя на ступеньках перед парикмахерской, разглядывала людей, шедших по Ратушной площади, – это было более интересное занятие, чем смотреть на причёски разных тёть и слушать их взрослые разговоры.

В деревне каждый считал бы необходимым заговорить с ребёнком, сидящим у дороги, дескать, почему ты здесь и что делаешь? Но в городе все люди шли мимо меня, будто я была невидимкой. Женщины в едва доходивших до колен пальто с высокими ватными плечами быстро семенили к ресторану «Лайне», находившемуся рядом с парикмахерской, мужчины в шляпах и длинных чёрных пальто спешили к газетному киоску, стоявшему в конце улицы Вооримехе, а посреди площади тётеньки в клетчатых платках кормили голубей. Совсем близко от парикмахерской находился магазин детских игрушек, откуда дети в шапках, как у лётчиков, выходили со своими мамашами, держа деревянные автомобили, или лошадь-качалку, или светло-розовую совсем голую целлулоидную куклу, или ещё какую-нибудь игрушку…

Один раз я тоже была с тётей Анне в этом магазине. Мы с тётей договорились, когда шли туда, что мне будет куплена только одна игрушка, и поэтому в магазине сначала надо спокойно всё осмотреть, по-деловому выбрать то, что надо, и никаких капризов. Капризничать я не собиралась, но когда вдруг заметила за головой тёти-продавщицы целых две полки кукольных головок – и все ТОЧНО, как у моей Кати, – мне почему-то сделалось грустно и не по себе, и губы сами невольно искривились… Но договор следовало выполнять, и, заметив плаксивое выражение моего лица, тётя, не раздумывая, вытащила меня из магазина. Я успела, оглянувшись, увидеть очень красивую деревянную кукольную синюю коляску, зелёные железные кроватки и пёстрых жестяных бабочек, прикреплённых к концу палок, – делаться хорошим ребёнком было поздно, тётя Анне была крепкой, как железный гвоздь.

Было, конечно, жалко, что так вышло, но гораздо больнее было знать, что моя Кати – вовсе и не моя Кати, а лишь одна из сотен, может быть, даже тысяч безымянных кукольных головок, и любая мама, бабушка или тётя может принести такую из магазина домой. Это означало как бы и то, что я тоже не такая уж особенная или необыкновенная, что я – это не я, а одно незначительное тельце маленькой девочки… Объяснить это неприятное чувство я не могла даже себе самой, а тёте Анне и подавно! Она-то подумала, что я заплакала потому, что хотела получить все игрушки. И в этом, конечно, была крупица правды: ребёнок, который ничего не хотел бы унести с собой из магазина игрушек, просто бесчувственный чурбан!

Особой достопримечательностью Ратушной площади были такси – красивые светло-коричневые «Победы», на боках которых были нарисованы ряды белых и чёрных квадратиков. Прямо перед парикмахерской была стоянка такси, и иной раз там терпеливо стояли в очереди люди, ждавшие машин, а иной раз стояли в ряд машины. Бывало, из какой-нибудь машины выходил таксист в фуражке с блестящим козырьком, распрямлял свои руки-ноги и деловито ударял сапогом по шинам. Казалось, будто водитель ждал, что «Победа» ответит на его удар ударом своей круглой ноги-шины. Но поскольку этого не случалось, шофёр одобрительно кивал головой и снова садился за руль.

Забавно было смотреть, как русские военные со своими невестами вылезали из такси. Я, пожалуй, не догадалась бы обратить на них внимание, но парикмахерши за чашкой кофе то и дело перебрасывались шутками насчет культурности русских – как их женщины носят на плечах махровые полотенца, будто шали, бабушки используют унитазы для засолки огурцов, а мужчины выталкивают дам из такси. Пожалуй, это и впрямь было своеобразной церемонией, потому что офицеры хотели показать, какие они учтивые и всегда пропускают даму вперед. Но поскольку дама села в такси раньше мужчины, то ей было непросто перелезть через его сапоги и длинную шинель, чтобы выбраться из машины. Когда расфуфыренная до этого товарищ-женщина, наконец, выбиралась из машины, шляпа её оказывалась сплюснутой, причёска в беспорядке и подол юбки сзади завёрнут кверху, и только тогда культурно вылезал из машины сам носитель форменной фуражки и погон в мышино-серой шинели и с маленькой красной, белой или неопределённого цвета сумочкой в руках. Чем толще и важнее был офицер, тем смешнее выглядел крохотный женский ридикюль, болтавшийся у него на пальце.

Как раз опять одна офицерская супруга прокладывала себе путь на свободу из задней дверцы «Победы» вперед ногами в шёлковых чулках так, что из-под юбки мелькнули розово-лиловые штрипки, но тут вдруг раздались оглушающий хлопок, будто выстрел, звон и дребезг разбитого стекла и крик. Звон стекла сразу стих, а крик становился всё громче и пронзительней.

Военный вытолкнул свою супругу из машины, как пробку, и стоял передо мной на тротуаре, держа револьвер в руке, и кричал что-то похожее на «хой-хой-хой!»

Тротуар и булыжники площади были засыпаны осколками стекла – некоторые из них были прозрачными, некоторые матово-белыми, как уличные фонари. Одна женщина пронзительно кричала, указывая при этом окровавленной рукой на другую женщину, у которой по щекам текла кровь на грудь светлого пальто. Мгновенно около меня столпилось несколько десятков человек, все они что-то кричали и размахивали руками.

– Ма-ма! – крикнула я дрожащим голосом, потому что мне показалось, что среди незнакомых лиц мелькнуло мамино розовощёкое лицо. Но это была явная ошибка, потому что мама обязательно бросилась бы мне на выручку, когда я беспомощно торчала среди незнакомых беснующихся людей.

– Саботаж! – кричал размахивавший револьвером офицер. Его я боялась больше всего.

– Господи, боже мой! – Тётя Анне стояла у меня за спиной, обхватив лицо руками. – Господи! Что тут случилось! Что ты опять наделала, а ребёнок?

Я хотела встать на ноги, но какая-то кривая железная загогулина держала меня за талию. Офицер показывал пальцем вверх – и тут я вместе с другими увидела, что у вывески парикмахерской пропала первая половина.

– «…херская» – довольно смешное слово! – сказала я.

– Что тут смешного, глупый ты ребёнок, – встряхнула меня тётя Анне. – Погоди, отцеплю от тебя эту штуковину! Покажи-ка, руки-ноги целы?

Но я вовсе и не смеялась. И не плакала тоже. От испуга я больше ни слова не могла вымолвить, губы скривились в какой-то дурацкой усмешке, от которой невозможно было отделаться.

Тётя Анне основательно обследовала меня, и не нашла у меня никаких повреждений, только в карман моего пальто попал один осколочек стекла. Тогда она облегченно вздохнула и сказала:

– Это просто божеское счастье, что отвалилась первая половина слова, если бы задняя, то свалилась бы тебе на голову и наверняка убила бы!

Она взяла меня на руки и, войдя в парикмахерскую, объявила:

– Во всяком случае в одном можно быть уверенным: этот ребёнок родился в счастливой рубашке!

Если это было так, то разве не глупо было со стороны мамы и таты снять с меня сразу после рождения эту рубашку и начать фотографировать совсем голой?

След ржавчины

Прежде чем тата наконец пришёл, тётя Анне успела много раз поворчать, что он всегда приходит в последнюю минуту. Она уже собирала вещи со своего рабочего столика, потому что вот-вот должна была начаться другая смена.

Я крепко обняла тату и крикнула:

– Угадай, какая буква свалилась прямо на меня?

– Ого! – усмехнулся тата. – Что, дамы в парикмахерской рассказывали тебе сказки про буквы?

– Где ты шлялся? Разгуливал что ли по городу, занимался показухой? – сердито выговаривала тётя Анне. – Ребёнок тут едва избежал смерти, а ты болтаешься по ресторанам! Наверное, встретил кого-нибудь из своих спортивных друзей, да? Всегда для тебя эта светская жизнь была важнее семьи!

– Сама ты болтаешься! И чего ты врёшь, будто мне угрожала смерть, буква «П» совсем не опасная! – принялась я защищать тату, заметив, что вид у него непривычно хмурый. Мне стало его немного жалко: тёмно-красное кашне на шее слепка обтрепалось, а подкладка шляпы, которую он снял, войдя в парикмахерскую, была в нескольких местах протёрта до дыр. И нос… да что же это, кто его за нос-то укусил?

– Тата, на тебя напала злая собака?

– Да, куда это ты свой нос совал? – воскликнула тётя Анне. – У тебя вокруг носа след ржавчины! Ты что, понюхал кирпич?

Тата посмотрел в зеркало, усмехнулся и большим клетчатым носовым платком стёр с носа и вокруг следы ржавчины.

– Там, в комнате для свиданий, ржавая сетка.

– Сетка? Решётка, что ли?

Тётя выпустила из руки тряпку, которой вытирала столик и опустилась на стул.

– Значит, Хельмес всё время была за решёткой? Ох, боже… Как преступница! Значит, вы всё время должны были разговаривать через решётку, а по-настоящему и не встретились?

Тата сглотнул и не вымолвил ни слова.

– А ты сказал маме, что я была хорошим ребёнком? – допытывалась я.

– Сказал. И она пообещала сразу вернуться домой, когда там, в Батарейной, с делами будет покончено! – с улыбкой ответил тата.

– Адвоката видел? Этот Левин, говорят, очень толковый, мне его одна клиентка посоветовала, – похвалилась тётя Анне. – Совсем молодой, но головастый – да, уж еврей-то знает, как вести в суде дело!

– Да, похоже, очень дельный, – подтвердил тата. – Но сказал одну удивительно странную вещь: что десять лет на Хельмес наверняка навесят, в этом нет сомнения! Сам-то он уверен, что никакой вины нет, но раз мать выслана, а брат в лагере – просто так не выпустят!

– Придётся больше денег дать – в нынешние времена без взятки ничего нельзя! – поучительно сказала тётя Анне и исчезла в задней комнате.

– Но ты не сказал маме, что я её браслет испортила? – спросила я.

– Какой смысл? Если я найду подходящую резинку, починю этот браслет в один миг! – пообещал он. – Зачем маму огорчать зря. Когда она вернётся, браслет будет почти как новенький.

– А ты ей рассказал, что я уже книжки читаю? И что у меня много новых песен?

– Хм, один сокол Ленин, другой сокол Сталин, – усмехнулся тата.

– Ох, у меня есть поновей и получше, одна на негритянском языке, – не удержалась я, чтобы не похвастаться. – Помнишь, я говорила тебе об этом негре Полуробсоне [14]14
  Полуробсон – так девочка воспринимала имя американского певца Поля Робсона, песни которого в 1950-1960-е годы часто звучали по радио.


[Закрыть], к которому придираются плохие белые агрессоры. Он поёт по радио такие красивые песни. Одну я почти запомнила: «Ох, лалла-ла, лалла-ла, беби!» Петь тут не годится, все смотрят, но дома я и тебя научу, ладно?

– Конечно, конечно, – пообещал тата. – Только, видишь ли, я боюсь, что тебе придётся на пару дней остаться в городе у тёть. Или отвезу тебя к бабушке с дедушкой. Мне надо поехать с мальчиками-спортсменами в Кейла, а туда тебе со мной ехать нельзя. Так как, хочешь к бабушке или останешься в городе?

– Я хочу домой! Почему ты не можешь взять меня с собой в Кейла, а с чужими детьми поедешь?

– Ну, не начинай капризничать! – стал уговаривать меня тата.

– Распрями спину и сделай весёлое, приветливое лицо! Эти спортсмены, с которыми я поеду в Кейла, уже большие дети, спать придётся в спортивном зале на полу, на матрацах. И мы поедем туда не в автобусе, а в открытом кузове грузовика. Парни закутаются с головой в одеяла, чтобы не замерзнуть.

– Я тоже могу закутаться с головой!

Но на сей раз тата не дал себя уговорить. Когда тётя Анне пришла из задней комнаты в похожей на шлем шляпке и сером плаще, она застала нас с татой недовольно уставившимися друг на друга.

– Вначале пойдём поедим, тогда успеем придумать, что делать дальше, – решила тётя. – Кафе «Пярл» тут совсем недалеко, но во дворе кинотеатра «Октообер», рядом с мастерской, где поднимают петли на чулках, открылась вполне приличная диетическая столовая – скатерти на столах, официантки в накрахмаленных передничках и цены невысокие.

Тата сказал было, что его кошелёк сейчас не выдерживает питания в городских столовых, но тётя ответила, что она это учла и пообещала угостить нас по случаю того, что я счастливо избежала несчастья.

Диетическая столовая была действительно очень хорошая: на окнах белые сборчатые гардины, а на столах, покрытых белыми скатертями, красовались солонки и перечницы, рядом с ними – чайные стаканы с бумагой для подтирки попки.

– Шутница! – засмеялся тата. – Это салфетки, а не подтирочная бумага.

У тёти Анне моя ошибка вызвала такой громкий смех, и я решила в дальнейшем помалкивать. Не стала я ничего говорить и тогда, когда официантка в белом передничке назвала принесённую ею книжку «Меню», и я молча и спокойно согласилась, когда мне заказали тефтели с гречневой кашей и абрикосовый компот. Оказалось, что тефтели это вовсе не сладкое, а котлеты, а абрикосовый компот принесли лишь тогда, когда тата помог мне покончить со второй котлетой.

– Компот подают в чайных стаканах, как в России, – ворчала тётя Анне. – Настоящей Эстонии уже нигде нет, повсюду всё на русский манер.

– Да, – усмехнулся тата. – Теперь не работают, а ведут героическую борьбу за великое дело Сталина. Тихо! – воскликнул он испуганно, взглянув на меня. – Я понимаю, что у тебя есть какой-то план, но побудь немножко времени хорошим ребёнком и не начинай петь, ладно?

Это было слишком – я не какой-то младенец! Да и не было у меня настроения петь, а я думала о том, что тата оставит меня и поедет на какую-то спартакиаду… Хотя я знала одну очень красивую песню для детского хора, которая очень бы подошла к этому разговору о Сталине: в ней дети пели Сталину, что их глаза сияют от счастья и они благодарят его за то, что он сделал нас самыми счастливыми детьми в мире.

– Господи, помилуй! – воскликнула тётя Анне, когда я тихо-тихо напела эту песню себе под нос. – Каким жутким песням ты, Феликс, учишь ребёнка?

– Я – товарищ ребёнок! – сказала я, задрав нос. К счастью, абрикосы уже были выловлены из стакана, а сама компотная жидкость была невкусно-приторной, так что мне не особенно и жалко было уходить из столовой. Тата и тётя Анне вдруг вспомнили, что у нас нет времени рассиживать.

В Нымме

Когда тата говорил с тётей Анне о своей поездке на соревнования, она вспомнила про тётю Маали, которую недавно встретила на рынке и которая интересовалась, как у меня дела. Мне тётя Маали нравилась – она носила на голове платок, как деревенские женщины, и вела приятные деревенские разговоры, хотя и жила в городе. Точнее – в Нымме, которое было не совсем городом, но и не деревней. Дома там стояли в ряд, как в городе, но были низкие, и их окружали небольшие сады, в которых росли яблони и ягодные кусты. У тёти Маали в погребе было много варенья и в придачу ко всему маленькая с жёлтой, как у лисицы, шерстью собака Виллу, с которой было здорово носиться повсюду. Она не была злой, но когда видела, что кто-нибудь бежит, обязательно хотела с лаем бежать следом.

В доме тёти Маали на верхнем этаже жило семейство, в котором были две девочки – Майе и Сирье, у них было много игрушек прежнего времени: например, кукольная плита, выглядевшая как настоящая, и кукла, говорившая гулким голосом: «Ма-ма!», когда её клали на спину.

У мужа тёти Маали дяди Копли были густые чёрные брови и совершенно лысая круглая голова, на которой было бы хорошо что-нибудь нарисовать или написать цветным карандашом – такой абсолютно гладкой была большая дядина голова! Но, конечно, о том, чтобы рисовать на голове, я и мечтать не могла, потому что дядя Копли был такой серьёзный и строгий, что никто не называл его по имени, даже тётя Маали, хотя имя у него было коротенькое – Аво. «Аво Копли» было написано на важном капитанском дипломе, который дядя мне показал, когда я поинтересовалась стоявшими на буфете маленькими, но очень красивыми корабликами. Такие корабли – только в сто раз больше – когда-то, в эстонское время, принадлежали дяде Копли. Сами эти корабли во время войны уплыли в Швецию, но дядя Копли не захотел покидать Таллинн, а надеялся, что когда-нибудь его корабли приплывут целыми и невредимыми обратно в Эстонию. Об этом нельзя было говорить никому, но и кому бы я захотела рассказывать, что у одного знакомого мне дяди на буфете модели кораблей!

Раньше я бывала у тёти Маали и дяди Копли только с мамой и татой, и тогда, если рассказы дяди Копли нагоняли на меня страх, тата всегда говорил, чтобы я постаралась понимать шутки. Но попробуй понять шутку, если за столом в день рождения тебе строго смотрят прямо в глаза и говорят, что тех, кто не съест подчистую то, что на тарелке, уведут за сарай и там расстреляют! Или что за упавшую и разбившуюся кружку надо платить десятикратную цену!

Теперь я ехала в Нымме вдвоём с тётей Анне и сильно подозревала, что она не сможет объяснить мне шутки дяди Копли. Анне и сама любила бросать страшноватые шутки. Например, она могла, завязав мне бант на голове, полюбовавшись и обняв меня, крикнуть: «Ты такая миленькая, что я тебя сейчас съем!» Хорошенькое дело, целиком она заглотнуть меня не может, но ведь мне и читали, и рассказывали про людоедов, которые проглатывают маленьких детей живьём… Когда я в тот раз взяла в руки ножницы, чтобы в случае чего защищаться, тётя Анне рассмеялась довольно обидно: «Ну как же ты шуток не понимаешь!»

Тоже мне шуточки…

Ехать поездом до станции Рахумяэ было, по-моему, великолепно: терпко пахнущие деревянные сиденья, мелькавшие за окнами вагона дома, деревья и телеграфные столбы, раздававшийся из громкоговорителя звучный собачий голос: «Гав-гав-Лиллекюла», «Гав-гав-Рахумяэ»… Все видели меня, сидящую рядом с тётей Анне и болтающую ногами, и думали: «Вот путешествует товарищ ребёнок! Ну что за молодец-девочка! Каждая женщина хотела бы быть её мамой. Таких славных девочек хорошие мамы не покидают – это точно!»

Никто мне, конечно, прямо ничего не говорил, но они наверняка не переставали мною восхищаться. Я сделала вид, будто и не замечаю одобрительных взглядов, и чувствовала себя почти взрослым человеком.

Но сохранять взрослый вид было нелегко: оказалось, что от станции Рахумяэ до улицы Вярава, где жила тётя Маали, было жутко далеко. Надо было то переться в гору, то спускаться под гору, один раз, когда я подумала, что мы уже пришли, надо было немного постоять на месте и посмотреть налево и направо, чтобы перейти через шоссе Вабадусе. Прохожих было совсем мало, так что дорога казалась бесконечно скучной.

– Смотри, та женщина в красном пальто, кажется, твоя знакомая Макеева, – сказала я, указывая на даму, только что вышедшую из автобуса и направлявшуюся в нашу сторону.

– Господи, так и есть! – зашептала тётя Анне. Она крепко схватила меня за руку и решила повернуть обратно. – Глянь-ка, идёт она за нами? – совсем тихо спросила тётя немного погодя.

– Не идёт. Вошла в какую-то калитку.

– Ух! – вздохнула тётя Анне и остановилась. – Нет, это, пожалуй, была не Макеева… Но старая поговорка гласит: «У боязливой собаки шкура цела!». Господи, как я её боюсь!

Мы опять повернули и пошли, и пересекли, наконец, шоссе Вабадусе.

– Сейчас дойдём, – приободрила меня тётя Анне, однако сама она выглядела очень озабоченной. – Но я, кажется, не дотерплю до дома Маали.

Заметив на улице чинившего калитку мужчину, она обратилась к нему:

– Простите, господин!..

– Господ увезли в Сибирь, тут теперь только товарищи, – сказал хозяин калитки, приподняв кепку, но лицо у него было весёлое, и можно было понять, что он пошутил.

– У нас такая беда – ребёнок ужасно хочет писать! – пожаловалась тётя.

Что, что? Да как она смеет так врать! Ну разве не врунья: у меня никакой беды не было, только громадное чувство стыда, от которого я буквально покраснела!

– Не позволите ли воспользоваться вашим клозетом? – жалостно спросила тётя.

– Где самая большая беда, там помощь ближе всего! – ответил поговоркой и улыбнулся мужчина. – Показать ребёнку, где у нас сортир?

– Ой, она у нас ещё такая маленькая – пожалуй, мне самой надо пойти с ней!

– Не хочу!

Я попыталась увернуться, но тётя тянула меня за руку к дому, и мы заняли чужой клозет, который был таким тесным, что я с трудом разместилась перед тётей, когда она, распахнув полы плаща, уселась на унитаз.

– Ну так, теперь можно опять жить и дышать! – счастливо вздохнула она, когда наконец встала и запахнула плащ.

– Зачем ты на меня наврала! – крикнула я яростно.

– Тсс! – тётя приложила палец к моим губам. – Будь теперь хорошим ребёнком! Детям всегда больше позволено, чем старшим. Что мне, бедняге, оставалось…

Она сказала хозяину дома тысячу «спасибо за проявленную милость к ребёнку», а я, нахмурив брови, зло смотрела на них и даже не подумала выдавить изо рта слова благодарности.

Входя в калитку тёти Маали, я в сторону тёти Анне даже не смотрела, а прошептала себе под нос: «Засранка!»

Не помню, где и когда я слышала это слово, но в этот момент оно казалось мне самым подходящим. Что с того, что хорошие дети так не говорят…