Текст книги "Товарищ ребёнок и взрослые люди"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

На мужском острове

Яан-Наездник взял меня на закорки и лихо заржал.

– Теперь поскачем вдаль и будем вольными, как ветер!

Но поскакали мы к нам домой, и я была очень довольна тем, что папины друзья пришли с нами. Чёрный дядька мог вернуться – фотографии мамы и таты он забыл у нас на полу… При папиных друзьях следователь не был и вполовину таким смелым и могучим, как тогда, когда говорил с мамой и со мной. Яан-Наездник и дядя Артур сидели в кухне у стола и смотрели, как тата искал для меня сухие чулки и носки, а мокрые тапочки повесил сушиться возле плиты на верёвку.

– Как мы можем тебе помочь? – спросил Яан-Наездник у таты, но прежде чем тата успел ответить, дядя Артур пробасил:

– Мне в голову пришла хорошая идея: оставим плиту топиться, а сами рванём на островок! Поговорим маленько по-мужски и забудем хоть на какое-то время эти русские дела!

– По-мужски поговорить можно было бы! – считал и Яан-Наездник. – У меня в кладовке найдётся пол-литра, так что не стоит бояться, что замерзнём… Как ты думаешь, Феликс?

– Куда я ребёнка-то дену? – сказал тата, и лицо его было грустным.

– Ребёнка возьмём с собой, что за вопрос! Если станет холодно, устроим верховую езду, верно? – обратился ко мне с улыбкой Яан-Наездник.

Конечно, я была согласна – не каждый день можно попасть на остров!

Яан-Наездник был удалой человек! Другие называли его Яаном Реэманном, но это не было и вполовину таким привлекательным именем, как Яан-Наездник. Это красивое прозвище он с честью заслужил – ни разу он не отказался взять меня на закорки и поскакать со мной. Правда, иной раз и тата брал меня на закорки, но так лихо скакать, как дядя Яан, он ни за что не хотел, а ржать и бить копытами землю ему и в голову не приходило. Яан-Наездник всегда был готов поиграть, и в придачу ко всему у него была удивительная способность делать сразу несколько дел. Например, он мог одновременно играть со мной в магазин и с татой в шахматы, и при этом пел шуточные песни и набивал папиросы табаком.

До того как маму увезли, к нам часто приходили гости: было так здорово вместе с мамой накрывать на стол и потом разговаривать со взрослыми! Но в последнее время я забыла про накрывание на стол, мы вдвоём с татой ели «просто так» – иной раз мы и тарелок не пачкали, ели яичницу и картошку прямо со сковороды и иногда минуты за две опустошали консервную коробку с кильками в томатном соусе.

Для поездки на остров тата положил в большую корзину скатерть, полбуханки хлеба, банку с солёным маслом и завернутые в пергаментную бумагу солёные огурцы.

Я раньше никогда не была на острове, и поэтому смотрела на стоявший между деревьями продолговатый стол и длинные деревянные лавки, как на чудо. Вся эта мебель будто выросла из-под земли, как высокие ясени, и клёны, и голые, без листьев, кусты, окружавшие стол и лавки. Этот маленький остров посреди реки был каждый день у меня перед глазами, но я и понятия не имела, что там, между деревьями и вкривь и вкось растущими кустами, находился такой «игрушечный дом». На всю деревню имелась одна-единственная лодка, она зимой лежала дном кверху на берегу перед нашим домом, а летом мужчины отправлялись на ней рыбачить – ставить верши или закидывать спиннинги. Очень приятно было, сидя в лодке, смотреть, как тата двигал веслами. Плыть по воде – это было нечто особенное, почти как полёт! Я бы хотела без конца так скользить по поверхности воды, но тата сделал по реке лишь небольшой кружок и направил нос лодки к берегу острова.

Тата смахнул со стола рукавом ватника обломки веточек и сухие листья и велел мне накрывать на стол, пока он съездит за друзьями. У хлеба был такой аппетитный запах, что я не смогла удержаться и откусила от горбушки пару раз… потом ещё пару раз… потом ещё и ещё… Я, наверное, слопала бы весь хлеб, но вдруг мои уши услыхали тихое царапание: цырк-цырк-цырк!

Неужели агрессоры из-за лужи? Проклятые поджигатели войны? Или, может, вовсе шведская разведка, о которой говорил чёрный дядька? А вдруг это следователь Варик каким-то образом пробрался на остров и готовился к самому худшему? Может, фотографии, на которых я голая, придали ему смелости, и теперь он хочет увидеть пупок по-настоящему? Потом легко будет стыдить…

Я почувствовала, как по рукам побежали мурашки и ноги задрожали от страха: куда это тата запропастился? А вдруг он про меня забыл или – что ещё хуже – счёл, что от такого плохого ребёнка, как я, надо избавиться? Пусть киснет на острове – и делу конец!

Я легла на лавку и пыталась придумать, что делать на необитаемом острове, где тебя забыл отец и где эти таинственные царапающиеся существа-агрессоры, шпионы или кто там ещё? Если закричать: «Спасите!», придут ли комсомольцы меня спасать или станут смелее эти самые разведчики в кустах?

Издали послышалось хлюпанье воды – ну, наконец-то, тата вернулся.

– Тсс! – произнёс кто-то. – Не стоит поднимать шум!

– Чего ты боишься! – услыхала я весёлый голос Яана-Наездника, и мне стало полегче. – На этом острове энкаведэ не действует! Видишь, последний деятель безопасности удирает в виде водяной крысы. Поплыл к берегу!

Я раздвинула ветки куста и увидела, как плыла водяная крыса: нос над водой направлен в сторону берега, хвост выпрямлен, а позади расходился след по воде. Лодку вытащили на берег носом вперед, и оттуда шли трое – тата, Яан и дядя Артур, все в ватниках, а у таты на ленте через плечо гитара. Они излучали столько веселья и уверенности в себе, что у меня сразу сделалось хорошее настроение.

– Да что энкаведэ, – тихо пробормотал дядя Артур. – Моя баба стала приставать, что куриный насест надо поправить – будто завтрашнего дня не будет!

– Пусть куры потерпят! – считал Яан-Наездник. – Они для того и созданы, чтобы терпеть!

– Да и я про то же, – поддержал дядя Артур. – Видишь ли, к завтрашнему дню эта капля пива, что у меня в ведёрке, может совсем закурячить, но это грех, давать продуктам испортиться!

Яан-Наездник кивнул с очень серьёзным видом.

– Не просто грех, а буквально государственное преступление! Если давать советским продуктам портиться, за это можно и в лагере очутиться!

В придачу к жестяному ведёрку с «каплей пива» на столе оказались куриные яйца, копчёная свинина и белый хлеб. И я тоже помогала, чтобы советские продукты не испортились. Обычно-то я варёные яйца не жаловала, не говоря о копчёной свинине, но на острове у всего этого был какой-то особый вкус! Наконец, от этой обжираловки меня начало клонить в сон, я закуталась в принесённое татой ватное одеяло и примостилась у него за спиной. Тата играл на гитаре, и спина его покачивалась в такт, а время от времени я получала лёгкие толчки локтем, но это не отгоняло сон. Вместо колыбельной все трое пели: «Яан уж кружку в руки взял, возчик пива Ааду. Видишь, уже ко рту поднёс, возчик пива Ааду! Пей-пей-пей пей-пей-пей, возчик пива Ааду!»

Этой песни я раньше не слышала, но глаза упорно закрывались, так что до конца я дослушать не смогла. Сквозь сон я услыхала, как тата начал: «Мне дома бы быть хотелось…» и ещё несколько полузнакомых песен. Когда я опять открыла глаза, праздник песни уже закончился, и дядя Артур рассказывал со смехом:

– Ну да, деревенских всех согнали в школу, и этот районный агитатор пел, ну прямо как соловей, мол, колхозный строй принесёт в Руйла счастье, и процветание, и дружбу народов. И что через пять лет тут будут и виноградники, и будут расти арбузы, которые товарищ Мичурин выводит сейчас для нашего климата…

– Я слышал, что товарищ Мичурин недавно свернул себе шею, – вставил Яан-Наездник. – Он как раз свалился с выведенной им клубники, хе-хе-хее!

– Ну да, – сказал дядя Артур, когда над клубникой Мичурина вдоволь посмеялись. – Но нам тут скоро станет опасно жить – на каждом шагу будут валяться виноградины величиной с человеческую голову! И тогда этот агитатор сказал, что в Руйла начнут ездить троллейбусы и трамваи, а коммунисты начнут бесплатно раздавать людям одежду. Водка будет совсем дармовая, а коров начнут доить электричеством! И сам крикнул, окончив выступление: «Аплодисменты, товарищи!» Но никто, кроме него самого, не захлопал.

– Вот ведь невежи! – со смешком сказал Яан-Наездник: – Не могут оценить электрокоров!

– Ну да, и под конец этот мужчина сказал: «Товарищи, вопросы есть? Смелее, товарищи!» – продолжал рассказывать дядя Артур.

– Ну тогда Лийси Талкоп встала и спросила: «Может, как-нибудь можно в колхозный свинарник одно новое ведро, а то теперь я кормлю свиней из своего ведра?» Ух, что тут было, этот агитатор жутко озлобился и закричал: «Провокация! Это буржуазная пропаганда! Вам за это придётся ответить!» Лийси и пустилась бегом домой – давай бог ноги! А то ещё увезут в Сибирь!

– Но кто тогда будет колхозных свиней кормить, если всех в Сибирь увезут? – засмеялся Яан-Наездник и обратился к тате: – Ты, Феликс, вдруг стал таким тихим, что тебя и не узнать! Не горюй – правда воспрянет, ложь провалится! Однажды непременно…

– Чёрт! – услышала я, как тата воскликнул не своим голосом.

– Я дойду хоть до самого Сталина. Это чёрт знает что такое!

– Знаешь, я где-то слышал, что Сталин на самом деле лошадь! – сказал Яан. – Его мать крутила с Пржевальским – ты знаешь про этих диких лошадей, – лошадь Пржевальского! Ну и очень возможно, что Иосиф Виссарионович – сводный брат лошади, хе-хе-хе!

– Не говори глупостей – лошадь животное умное! Сам я лошадей Пржевальского не видел, но не могут они быть такими глупыми, как этот старый усатик! – сердито сказал дядя Артур.

– Ох, да, – произнес тата своим обычным тоном и голосом. – Известное дело: глас народа – глас божий. В народе говорят, что Ленин, то бишь Ульянов, на самом деле вроде наполовину эстонец. Будто бы отец его – Хулль [13]13
  Hull – пер. с эст. «сумасшедший», «безумный».


[Закрыть]Яан, и мамаша с этим Яаном познакомилась в Тарту на нашем первом Певческом празднике…

– По времени совпадает! – радостно объявил Яан-Наездник.

– Певческий праздник был в 1869 году, Володя родился в 1870-м!

Теперь была пора и мне показать свои знания. Хорошо, что в доме есть радио, иначе откуда бы мне знать подходящие к моменту песни! И я запела: «На дубу высоком да над тем простором два сокола ясных вели разговоры…»

Это была красивая грустная песня – в концерте по заявкам ее хотели послушать много товарищей. Наверное, они по вечерам сидели у своих радиоприемников и тихонько подпевали – точно, как и я.

Все трое смотрели на меня, вылупив глаза, и я заметила, как их губы начали чуть-чуть подрагивать. Наверное, они сдерживали слёзы, ведь мужчины не плачут. Это была красивая и грустная мелодия, особенно в том месте, где «первый сокол со вторым прощался, он с предсмертным словом к другу обращался», что, «все труды заботы на тебя ложатся!» А другой ответил: «…позабудь тревоги, мы тебе клянёмся – не свернём с дороги!»

И когда я спела, наконец, «и соколов этих люди все узнали, первый сокол – Ленин, второй сокол – Сталин!», слушатели разразились громким хохотом во всё горло. У Яана-Наездника на глазах были слёзы, но рот хохотал так, что становилось жутко.

– Ге-ни-ально! И откуда только ты взяла такую песню?!

– Ате! – послышался с берега сердитый крик тёти Армийде.

– Вот где вы, бездельники, околачиваетесь! Леэлочка, дядя Артур тоже там?

– Нет тут никого, – буркнул дядя Артур и предупреждающе поднёс палец к моим губам.

– Тут совещание ударников, просим беспартийных не мешать! – весело крикнул Яан-Наездник.

Но тетя Армийде его будто и не слышала.

– Ате, марш домой! – крикнула она.

Яан тихонько запел, и дядя Артур с татой подхватили: «Жизнь холостяка – свобода, а женатика – невзгода. Лучше лошадь укради, чем девицу полюби…»

Они засмеялись и пустили кружку с пивом по кругу.

– Ате, хватит куролесить! – нетерпеливо кричала тётя Армийде.

– Скоро стемнеет, а у тебя куриные насесты не исправлены!

– Старуха, не мешай, слыхала – совещание!

– Тогда и оставайся там! – кричала тётя Армийде. – Я тебя в дом больше не пущу, иди в сарай на куриный насест! Дома все мужские работы не сделаны, а он горланит на островке! Смотри – милицию позову! Пусть тебя в газете пропечатают, что шатается повсюду, а работу не делает!

– Глупые слова возьми обратно! – сердито крикнул дядя Артур.

– И зови, зови милицию, да скажи, чтобы карты с собой захватил, как раз будет четвёртой рукой!

Тата и Яан-Наездник тихонько хихикали и вытирали руками пивную пену с уголков рта.

– Ну, погоди, я пойду расскажу Хельви, как её отец пьёт и беспутничает, словно последний босяк! – кричала тётя Армийде.

– Пусть Хельви тоже придёт сюда! – шепнула я дяде Артуру. Хельви – дочка Артура и Армийде – красивая и умная девочка. Она мне нравилась, потому что хотя и была уже большой, училась в школе, носила туфли-лодочки и всё такое, она иногда и со мной охотно играла.

– Ах! – дядя Артур махнул рукой. – Жёны и дети – одно наказание на этом свете!

Было видно, что угроза рассказать Хельви понизила лихое настроение Артура на несколько градусов.

– Не поможет ни детский плач, ни женские вопли, – вспомнила я изречение таты и тут же громким голосом сообщила это тёте Армийде: – деньги пропиты!

– Ну вот! Это не детский разговор! – тата бросил на меня очень недовольный взгляд и стал засовывать гитару в чехол. – Теперь сразу марш домой, спать! Будешь сидеть в комнате и держать ночной горшок за ручку!

Праздник кончился. Мужчины загасили папиросы и собрали вещи.

Тата почему-то был мной недоволен – он больше даже не взглянул на меня, хотя мне было очень трудно идти по сухим веткам, завернувшись в одеяло.

Взрослые действительно странные! Тата за весь вечер не сказал мне больше ни единого слова – ни в лодке, ни когда пришли домой. Других очень рассмешили слова про пропитые деньги, а тата рассердился…

– Спокойной ночи, трепачка! – сказал он, поцеловав меня перед сном. Но выражение лица у него было совсем не шутливое! Я и подумала тогда, может, было бы разумнее мне стать дочкой Яана-Наездника.

Сладкая жизнь

К счастью, тата не был злопамятным. На следующий день он пришёл из школы довольно рано и не напомнил о вчерашних неприятностях даже и полусловом.

– Посмотрим, во что тебя одеть получше, – сказал он и широко распахнул дверки шкафа. – Сегодня поедем в город. Анне и Лийли займутся тобой, пока я схожу повидаться с мамой.

– Я тоже хочу к маме! – подала я голос, но тата не обратил на это внимания и после недолгих поисков достал из шкафа тёмно-синее с белыми горошинами платье.

– Пожалуй, это подойдёт, а то опять получим нахлобучку, что ребёнок – как цыганский пожар! – сказал тата и натянул на меня платье.

Я не стала спорить, только подумала: а вдруг удастся уговорить его, и он возьмёт меня с собой в тюрьму, а в таком случае лучше держаться подальше от маминых бус, браслета и брошек. Я обещала, что стану хорошим ребёнком… Если мама сочтёт меня хорошим ребёнком и опять вернётся домой, тогда будет видно, может, иногда смогу попользоваться её украшениями.

Тётя Анне и тётя Лийли – обе были парикмахершами, работали близко друг от друга: парикмахерская Анне была на Ратушной площади, а Лийли – на улице Вооримехе, и дорога от одной до другой даже для меня была очень короткой. Быть у тёти Лийли мне нравилось больше, потому что она не командовала и не бранилась так много, как тётя Анне, но, к сожалению, её начальница – большая, золотоволосая женщина в очках с толстой оправой детей не переносила. С тётей Анне вместе работали другие женщины в большинстве весёлые и разговорчивые, и мне особенно нравилась маленькая, худенькая с коричневыми волосами барышня-маникюрша, которую называли Грибочком. Каждый раз, когда я входила в её маникюрную кабинку со стеклянными стенами, она просила меня чуточку подождать, и когда очередная её клиентка, нежно дуя на свои блестящие ногти, уходила к кассе расплачиваться, меня брали в работу. Все ногти Грибочек мне не красила, но ногти на мизинцах обеих рук получали – чик-чик – блестящее покрытие. И как пахли эти только что покрытые лаком ноготки – так по-дамски, так таинственно! Кроме ногтей Грибочек красила в своей кабинке ещё и брови, и ресницы – эту работу назвали «сделать глаза на лице». Если бы брови накрасить густой красной краской, то с таким глазами на лице клиентки могли бы играть в тетеревов, но, к сожалению, все они хотели, чтобы их брови красили однообразно чёрной краской.

Почему-то все парикмахерши обращались друг к другу по фамилии: женщину с улыбчивым ртом и высоким лбом всегда звали Энно, а маленькую солидно говорившую даму – Палоос. Две толстые с завитыми кудрями и лиловатыми губами женщины, работавшие рядом в кабинах, были похожи друг на друга, словно близнецы, но одну звали Сильп, а другую – Ристлаан. По имени звали только Олю, у которой были грустные глаза и быстрые движения, и тётю Анне. Может, потому, что они действовали очень быстро и фамилия за ними не поспела бы?

На работе тётя Анне не была и вполовину такой большой командиршей, как обычно; у неё на работе, как она говорила, всегда одновременно было на огне несколько железок – так обычно говорят, когда делают несколько дел сразу. Но у неё на огне были только длинные специальные щипцы для завивки волос, и ими делали главным образом причёски пожилым дамам. Пока щипцы нагревались, она накручивала волосы другой клиентки на электробигуди, третью направляла к мойке и по пути смотрела, не высохли ли под феном завитые волосы четвёртой. И при всей этой круговерти вела длинные разговоры о погоде и людях, о мужчинах и детях, жизнь которых, казалось, всех интересует. В парикмахерской тёти Анне не говорили дамам «ты» или «вы», говорили «она». «И где она достала такой красивый „бемберг“? В таком платье можно ехать хоть в Париж!» – «Она в прошлый раз понравилась мужу со сблочными локонами?» – «Ах, сын уже пошёл в школу? Она и не замечает, как летит время, как быстро растут дети!»

Примерно такие разговоры вели со своими клиентками и другие парикмахерши. Я ходила из одной кабины в другую и втягивала ноздрями терпкие и сладкие запахи: своеобразно пахло жидкое мыло, особый аромат был у лака для волос, которым брызгали на прическу, нажимая оранжевый резиновый мячик. Да, сладкая жизнь была у парикмахерш! Иногда тётенька-уборщица, которую называли Линну-мама, обходила все кабины и спрашивала, кто чего желает к кофе. Линну-мама получала от каждой парикмахерши пригоршню монет и спешила в кафе «Пярл», чтобы принести оттуда жирные пирожки с мясом (как подушечки!), «московские булочки», похожие на конверты, и пахнущие ванилью чайные пирожные со сказочно вкусным кремом из взбитых сливок… Я решила, что когда вырасту, буду съедать лишь приятную острую начинку пирожков с мясом, а с «московских булочек» буду только крем слизывать, а с чайных пирожных – взбитые сливки, а остальное буду отдавать Сирке. Весь этот кондитерский товар Линну-мама относила в заднюю комнату, в которую можно было попасть по маленькой лесенке, скрытой за портьерами. Гордо стоял кофейник, накрытый сохранявшим тепло колпаком, а бутылочка со сливками охлаждалась между оконными рамами. Мне кофе не давали – да и вкус у кофе был, по-моему, не таким хорошим, как аромат, поэтому я была вполне довольна водой с разведённым в ней вареньем, которое тётя Анне размешивала в моей чашке. Моменты отдыха были здесь редкими, и парикмахерши ходили пить кофе по очереди.

В парикмахерской у тёти Анне я считала себя своим человеком, потому что проводила там время и раньше, когда приезжала с мамой и татой в город, и они, отправляясь по делам, не могли взять меня с собой. Но на сей раз все, даже Грибочек, смотрели на меня как-то по-другому, словно не знали, о чём со мной можно говорить. Может, я была слишком скучно одета, может, надо было нацепить что-нибудь из маминых украшений?

Когда я получила у Грибочка ярко-красный лак на мизинцы, поспешила показать его тёте Анне.

– Маме бы они обязательно понравились! – сказала я, вытянув пальцы.

– Ну что ты скажешь! – покачала головой Анне. – И откуда только Грибочек достала такой лак – красный, как флаг!

– Это ваша дочка? – спросила сидящая в парикмахерском кресле полная дама, чьи волосы тётя как раз накручивала на бигуди.

– К сожалению, нет – племянница, – ответила тётя. – А наша маникюрша её большая приятельница, и ребёнок хочет покрасоваться…

– Аннушка, – зашептала Оля, возникшая словно из-под земли в тётиной кабине. – Эта твоя Макеева идёт через площадь – уж не к тебе ли?

Лицо тёти Анне сделалось почти таким белым, как её халат.

– Извините, мне необходимо отлучиться! Наверное, вы может подождать пару минут? – И не дожидаясь ответа женщины, волосы которой ещё не все были накручены, тётя Анне схватила меня за руку и потащила в заднюю комнату.

– Сиди тут и ешь пирожное – видишь, вот это со сливами очень хорошее! – шёпотом приказала она, указывая на тарелку с пирожными, а сама скрылась в уборной. Я услышала, как тётя щёлкнула задвижкой, но сразу чуть приоткрыла дверь: – Скажешь мне, если кто-то войдёт в мою кабину!

Я чуть раздвинула портьеры, выглянула в щёлочку между ними и увидела женщину в красном пальто, стоявшую перед кабиной тёти Анне и разговаривающую с Олей. Они говорили по-русски! Я отпустила портьеры и немножко перевела дух, чтобы набраться храбрости, и затем посмотрела снова. Оля достала что-то из кармана халата и протянула женщине в красном пальто. Та, долго не раздумывая, сунула полученную бумагу в карман пальто и пошла к выходу.

– Тётя Анне! – крикнула я, стуча в дверь уборной. – Открывай быстрее, тётя Анне, одна женщина подходила к твоей кабине, но уже уходит. Слышишь?

Тётя Анне будто и не слышала.

– Мне побежать и позвать её обратно? – крикнула я. – Она уже ушла!

Задвижка щёлкнула, и из-за двери выглянуло рассерженное лицо тёти.

– Что ты кричишь, как сумасшедшая! Ты не в лесу!

– Сама велела сказать, если кто-то пойдёт в твою кабину… – Мои губы плаксиво искривились. – А теперь она ушла, совсем ушла!

– Слава богу! – Тётя вздохнула, вышла из уборной и опустилась на стул. – И не делай кислое лицо. Это страшный человек. Вымогательница, жуткая женщина. Ты ещё ничего в этом не понимаешь, оно и хорошо…

– Вымогательница – это как?

– Понимаешь, эта женщина была когда-то невестой Эйно, ну невестой твоего дяди. И то, что Эйно попал в тюрьму, это, наверное, её рук дело. Ну, что было то было, а теперь она приходит у меня деньги и вещи вымогать, сначала говорила, чтобы посылать Эйно. А недавно кто-то видел, что та жилетка, которую мама связала для Эйно и я отдала Макеевой, чтобы она отослала в тюрьму, – да, эта самая жилетка сушилась на бельевой верёвке рядом с панталонами Макеевой… Но я не могу ничего ей сделать или куда-нибудь пожаловаться, понимаешь, – она русская и комми, ещё и меня в тюрьму посадит. Однажды угрожала, что у неё связи в органах безопасности…

Оля пришла в комнату отдыха и сообщила:

– Макеева ушла, сказала, что ты должна ей сто рублей, хотела их получить, у меня столько не было, дала ей двадцать пять. Она обещала прийти в другой раз…

– Ох, господи, господи! – охала тётя Анне. – Она меня в покое не оставит до тех пор, пока мне не засветит дорога в Сибирь!

Оля глянула в мою сторону и подмигнула тёте Анне.

– Пусть, поговорим в другой раз!

– Что? Ах, да, опять я, старая «ж», разболталась при ребёнке! Но ты ведь никому про Макееву не скажешь, верно? Дай честное слово! – Тётя встряхнула меня за плечи.

Я пожала плечами – честное слово, так честное слово!

– Верну тебе деньги завтра, – пообещала Оле тётя Анне. – Сейчас у меня в сумке столько нет, и, простите, теперь мне опять надо в сортир! Господи, боже мой, стоит Макеевой появиться, у меня желудок срабатывает, как от касторки!

Тётя Анне опять скрылась за дверью уборной, а я пошла к тарелке с пирожными. Казалось, что за это время пирожное со сливой кто-то смял – оно больше не выглядело таким аппетитным, как раньше.