Текст книги "Товарищ ребёнок и взрослые люди"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Польская кровь бабушки Минны

Дом дедушки и бабушки стоял не в лесу, как дом бабушки Красной Шапочки, а вблизи большой дороги, в яблоневом саду, огороженном забором из планок. Это был довольно большой серый деревянный дом, но на самом деле больше чем наполовину он был пустой и нежилой. Войти в него через главный вход было невозможно – дверь была забита двумя досками крест-накрест, а окно, глядящее на дорогу, было закрыто ставнями. Чтобы попасть в дом, нужно было снять две поперечные доски ворот, пройти через яблоневый сад и завернуть за угол дома. Сам-то дом был скучно-серый, но собачья будка возле крыльца была прекрасна – с высокой двускатной крышей и выкрашена в красивый жёлтый цвет. Будка была большой, потому что когда-то – конечно, в то легендарное время, когда меня ещё на свете не было, – там жили в тёплую пору две гончие Крапп и Кай. Но Крапп давно околел, и жёлтая с белыми пятнами Кай пользовалась будкой больше как дачей – в холодное время она жила в кухне и спала на подушке в плетёном кресле.

Дедушка не хотел, чтобы чужие люди знали, что когда-то в этом доме находился и магазин. Он называл его лавкой, и она принадлежала именно ему, и если кто-нибудь сообщил бы об этом дядькам в мундирах, то и его могли бы увезти в Сибирь. Вывеска магазина была спрятана, и когда изредка дедушка водил меня в магазинные комнаты, он всегда находил что-нибудь на дне ящиков мне в подарок – почтовую открытку, на которой из яичной скорлупы выглядывали улыбающиеся мальчики с крылышками, или красивую голубую бумагу для писем – «на память о минувших временах расцвета», говорил он. Во времена расцвета, очевидно, люди писали красивыми прозрачными ручками на голубой с лёгкими узорами бумаге и посылали эти письма в конвертах с подкладкой из шёлковой бумаги… В коробках были булавки с жемчужными головками, кнопки и плакатные перья. К сожалению, в бывшем магазине дедушки больше не было ни одной конфеты и ни одной бутылочки с медовым напитком времён расцвета. За пыльными полками на полу валялись только пустые старинные бутылки из-под пива – их называли «алекоками». У них были странные пробки на пружинках, и бабушка осенью наливала в такие бутылки яблочный сок. В этих «алекоках» сок никогда не начинал бродить.

В магазинной части дома было холодно и нетоплено, и там нужно было двигаться осторожно, потому что во всех углах подстерегали мышеловки, которые громко защёлкивались, если их нечаянно задевали ногой. Папа считал, что прилавок и полки надо разломать и сделать там хороший ремонт, тогда бабушке с дедушкой было бы попросторней жить. Но дедушка не был с этим согласен, он был уверен, что через год-два американский дядя выгонит русских из Эстонии и тогда опять можно будет открыть магазин.

Дедушка считал, что ему и бабушке не требуется больше комнат, кроме кухни, гостиной и маленького кабинета, большую часть которого занимал огромный письменный стол. В его ящиках можно было найти всякие интересные вещи: там хранились старые фотоальбомы, на толстых страницах которых были сделаны прорези с золотыми краями, чтобы вставлять фотографии, и ещё там были всевозможные бумаги, и тетради, и большой альбом для марок, у которого была деревянная обложка с металлическими углами. Марки в альбоме мне разрешалось смотреть только вместе с дедушкой и только после того, как вымою хорошенько с мылом руки и покажу ему ладошки. Но эти марки выглядели так, словно их трогали как раз немытыми руками: в большинстве они были старые и потрёпанные. Свою первую почтовую марку дедушка отклеил, когда он был ещё мальчишкой, от письма, пришедшего с острова Куба. Это письмо сообщало, что его старший брат-моряк умер на этом острове от какой-то тяжёлой болезни. На этой коричнево-серой марке было лицо какого-то старика, и я смотрела на марку с опаской, словно болезнь дедушкиного брата ещё могла быть на марке, так что на самом деле руки следовало бы мыть после того, как посмотришь альбом, а не до… Но кому охота делать это, если никто не велит!

На этот раз наше прибытие к дедушке с бабушкой было необычным. Обычно-то входили в дом первыми я и мама, а папе всегда требовалось прежде всего осмотреть сад и яблони, а если собака была во дворе, то поговорить с нею. На самом деле папа хотел войти «эффектно и с прямой спиной», как говорил он сам. В сенях он сразу вынимал гитару из футляра и входил с песней: «Тебя поздравляю, новорожденный мой! Тебя поздравляю тысячу раз!..»

С приходом папы лица у всех начинали сиять, и дом наполнялся музыкой и радостным настроением.

На этот раз мы забыли гитару дома, но папа всё равно задержался на крыльце. Он закурил папиросу и сказал мне:

– Погоди немного, сначала покурим на воздухе.

Сделав пару затяжек, он бросил папиросу в сток для воды рядом с крыльцом и сказал:

– Ладно, смелость города берёт – пошли в дом!

У тётушек, которые в кухне перекладывали мясо из жаровни на блюдо, лица засияли и без его игры на гитаре и песни.

– Братик! Успел как раз вовремя! – обрадовалась тётя Лийли.

– Вот так чудо, ваше семейство успело прибыть как раз к жаркому! – съехидничала тётя Анне. – Раздевайтесь и сразу сядем за стол! А где ваша мама? Заболела, что ли?

Мы с папой посмотрели друг на друга.

Будь что будет – свою вину надо признать.

– Я была плохим ребёнком, и мама уехала от нас, – постаралась я быстренько сделать своё признание.

Тётя Лийли засмеялась – у неё такой смех, словно трясут горошины в жестяной банке.

– Ну вы и шутники! – сказала она и распахнула дверь в сени.

– Хельмес, входи. Первое апреля было уже давно.

Мне на миг показалось, что мама действительно могла спрятаться в сенях. Но нет. Не было её и на крыльце, куда тётя Лийли на всякий случай выглянула.

– Значит так… – негромко сказал папа. – Наша мама, правда, ненадолго уехала. С пылкими русскими парнями – у кого есть силы им противиться!

– Что ты несёшь! – сердито крикнула тётя Анне. – Устраиваете тут дурацкие шутки, а ещё образованные люди!

Папа промолчал.

– Тут что-то не так! – произнесла тетя Лийли. – Всё долгое время, пока шла война, у Хельмес были силы дожидаться тебя, и теперь вдруг… Откуда взялся этот парень?

– Устами младенца глаголет истина, – сказал папа, грустно улыбнувшись. – Да, уехала, между двумя русскими с ружьями – как её мать два года назад…

В кухне сделалось так тихо, что стало слышно, как в дедушкином кабинете тикают старинные настенные часы: ти-ик, та-ак, ти-ик, та-ак…

– Господи, боже мой! – со вздохом произнесла тётя Лийли, поставила блюдо с мясом на кухонный стол и медленно опустилась на табурет. – Господи, боже мой! Опять новое выселение…

– Не выселение, – сказал папа и словно сглотнул. – Арест… Предварительное обвинение: измена родине… Измена своей советской родине…

– Как это школьная учительница может предать родину? – Тётя Лийли покачала головой: – Хельмес в эстонское время не состояла ни в какой партии, она вообще не занималась политикой…

– Она вроде бы учила детей петь эстонский гимн и ходила с ними на могилу павших в Освободительной войне, – тихо сказал папа. – Сине-чёрно-белый [5]5
  Имеется в виду государственный флаг Эстонской Республики.


[Закрыть]был у нас в бельевом шкафу между простынями – они его нашли! Ну и следователь сказал, что Хельмес – дочь кулака и сестра эстонского офицера… Угрожал, что в ходе следствия могут возникнуть и другие обвинения…

– Чёртовы коммунисты! – Тётя Анне погрозила в окно кулаком.

– Чёртовы русские – пошли бы они… Пусть убираются к себе в Россию Сталину задницу лизать!

И тут всё вокруг сделалось чёрным, будто огромный ворон распростёр свои крылья над кухней. Бабушка Минна Катарина стояла в дверном проёме, раскрыв чёрные крылья. Обычно бабушка выглядела маленькой рядом со своей родней, но теперь она показалась мне огромной и страшной. Большой чёрный платок с блестящими цветами, который она по случаю праздника накинула на плечи, закрывал маленькое окно и свет лампы под потолком. И я не поняла ни слова из того, что она сказала. Будто и не было слов, а только угрожающий шипящий голос, словно пение без мелодии… Будто это и не была бабушка Минна Катарина, а ужасная, злая ведьма, изрыгающая проклятия…

– Бабушка, это ты говоришь по-русски? – спросила я, набравшись храбрости. Её шипящие слова немножко были похожи на русский язык…

Бабушка сразу умолкла. Она бросила на меня испуганный взгляд, затем посмотрела на остальных, кто был в кухне, сложила крылья и опустилась в плетёное кресло рядом с дверью – гончая Кай, обиженно поскуливая, успела спрыгнуть с кресла на пол. Теперь бабушка опять выглядела маленькой, даже меньше, чем раньше, – она ссутулилась в собачьем кресле, закрыла руками глаза и громко заплакала. Это был даже не плач, а буквально вой! Тётя Лийли бросилась к бабушке и пыталась её обнять. Тётя Анне взяла из шкафа маленькую бутылочку, накапала из неё пахучей жидкости на кусочек сахара и сказала:

– Мама, прими валерьянку. Да открой, наконец, рот!

Тата повернулся ко всем спиной и смотрел в окно.

– Послушайте, есть сегодня дадут? – Дедушка вошёл в кухню и недовольно оглядел всех. Он был в голубой рубашке, а пальцы засунул за полосатые подтяжки.

– Папа, да разве ты не слышал, русские забрали Хельмес! – крикнула тётя Лийли с укором.

– Почему не слышал! – Дедушка пожал плечами: – Я не глухой! Слышал и то, как тут у одной известной особы опять взыграла польская кровь, но нельзя из-за этого морить других голодом! И разденьте ребёнка, у неё уже пот на лбу!

Теперь тёти засуетились вокруг меня.

– На каком языке говорила бабушка? – спросила я.

– На польском, – ответила тётя Лийли. – Это её родной язык, только до сих пор я не слыхала от неё ничего по-польски, даже не знала, что она ещё умеет говорить по-польски! Она ведь почти пол столетия не видела своих родственников…

– Что ты говоришь, мама всегда ругается по-польски, – возразила тётя Анне. – Если что-нибудь не выходит, она всегда говорит: «Пся крэв!». Ты разве не замечала? Это значит «собачья кровь!» – странное ругательство!

Тётя Анне повесила моё пальто и муфту на вешалку и, посмотрев на меня внимательно, всплеснула руками.

– Господи, помилуй! Ребёнок похож на рождественскую ёлку! На цыганский табор!

Тётя Лийли разглядывала меня с изумлением, склонив голову набок, и затем хрипло рассмеялась, а бабушка подняла голову и с любопытством смотрела на меня красными от слёз глазами.

– Ну, брат, ты совсем чокнулся! – сказала тётя Анне. – А ещё хвалишься, что художник! Девочка выглядит как цыганский табор! Разве дочка школьного учителя может так выглядеть? Как супруга русского офицера – они расхаживали летом по улицам в «маратовских» шёлковых ночных рубашках, накинув на плечи, как шали, банные махровые простыни!

Конечно, я надеялась своим видом вызвать у всех восхищение на дедушкином дне рождения, но то, что меня сравнили с цыганским табором, совсем не выглядело похвалой. А ведь я утром в первый раз почувствовала, что от маминого отсутствия может быть немножко пользы… Бусы, медальон, брошка – всё это были мамины самые дорогие сокровища, а на завязывание лентой волос у папы ушло добрых полчаса. И на тебе! Результатом всех этих больших усилий было насмешливое хихиканье тётушек!

– Дама использует в своей одежде два, максимум три цвета, – поучительно и участливо сказала тётя Лийли. – И при этом надо смотреть, чтобы цвета гармонировали, подходили один другому.

– А я вовсе и не дама! – сказала я задиристо. – Я вовсе товарищ, вот!

– Господи, помилуй! – воскликнула тётя Анне насмешливо.

– Дочка моего брата сделалась коммунисткой. Маленькая комми! Товарищ!

– Оставьте ребёнка в покое! – сказала бабушка – Девочке и так тяжело, а вы к ней придираетесь…

Я с благодарностью полезла к бабушке на колени. Конечно, я заметила, что гончая Кай, кресло которой мы теперь занимали вдвоём, посмотрела на меня с завистью, но я не обращала на собаку внимания и обняла бабушку обеими руками за шею.

– Что ты сказала раньше, когда говорила по-польски? – спросила я у бабушки шёпотом на ухо.

– Я уже и сама не помню, – призналась бабушка. – Ах да, я прокляла эту кровавую власть, и Сталина, и всех этих коммунистов, которые убили моих братьев и увели в тюрьму младшего сына… Теперь они забрали ещё и твою маму, ну что это за власть такая? Твоя мама для меня очень дорога, совсем как уродна дочка…

– Послушайте, уродны сыновья и дочки, не пропустить ли нам по стопочке? – сказал дедушка. – Поесть в этом доме всё равно не дадут, так хоть что-нибудь выпьем!

– Мама сказала «уродна» вместо «родная»! – воскликнула тётя Анне и захихикала. – Хельмес – её уродина дочка.

Все засмеялись, а бабушка глядела на них исподлобья.

Мне стало обидно за бабушку. Я показала тёте Анне кулак и крикнула:

– Сама ты уродина, ты очень уродина, товарищ-женщина!

Бабушка меня поддержала:

– Некрасиво смеяться, если человек ошибся! Эстонцы плохие люди – всегда смеются, если другие ошибаются! Поляки и латыши так не делают, даже русские не насмехаются, если кто-то немножко неправильно говорит на их языке!

– Ты сама родила нас эстонками! – разгорячилась тётя Анне.

Дедушка смотрел сердито.

– Ну, опять начинается! Опять начинает сказываться польская кровь, непременно последнее слово должно остаться за мамой или за Анне! По деревне ходили слухи, что тут сегодня у кого-то день рождения…

Но тётя Анне не хотела уступить и опять напустилась на бабушку:

– Ну, чего же ты тогда приехала жить в Эстонию и родила нас эстонками, а? Вышла бы замуж за какого-нибудь польского пана, и мы родились бы польками, у нас бы там жизнь была легче!

Бабушка сделал вид, что ничего не слышала.

– Ой, извините! – Тата стукнул себя рукой по лбу, достал из нагрудного кармана маленький пакетик и протянул его дедушке. Я знала, что эта была купленная в городе записная книжка в кожаном переплёте. – Желаю тебе много счастья, папа! Оставайся по-прежнему жизнестойким! – И тата махнул рукой в мою сторону: – Леэло, что ты собралась сказать дедушке?

Я соскользнула с колен бабушки на пол и сделала перед дедушкой книксен.

– Поздравляю с днем рождения и желаю счастья!

А бабушке я сказала:

– Знаешь, бабушка, без тебя тётя Анне была бы вовсе русской, верно? Так ей и надо!

Хороший ребёнок так взрослым не говорит, это я знала, но кто-то должен был вступиться за бабушку… Вот бы тётя Анне проснулась однажды утром и заметила, что не знает больше эстонского языка, а из зеркала на неё глядит русская тётенька в старушечьем жакете и с волосами клубком на затылке!

Теперь была очередь тёти Анне притвориться, что она не слышит… Она подняла крышку кастрюли, в которой кипела и булькала вода, и объявила:

– Картошка разварилась! Вот чего вы добились своими политическими разговорами!

И если надо – то и дольше

В этот раз день рождения дедушки был скучнее, чем когда-нибудь раньше. Ножи и вилки сонно постукивали по тарелкам, и, похоже, ни у кого, кроме дедушки, не было аппетита, и никто не начинал разговора. Правда, дядя Март, который вместе с тётей Идой приехал из города поздним автобусом, вошёл в комнату с весёлым видом и запел поздравительную песню, но когда тёти сообщили ему нашу новость, он тоже умолк и, сидя за столом, только иногда покачивал головой и бормотал себе под нос: «Ну и дела! Чёрт знает что!»

– Поднимем бокал за здоровье новорожденного! – сказал тата, выпил до дна рюмку водки и, не долго думая, снова её наполнил.

– Послушай, послушай! – подала голос тётя Анне. – Раньше ты, брат, был абсолютным трезвенником! Помнишь, когда мне исполнилось двадцать пять, ты даже не выпил за моё здоровье. А ведь был хороший ликёр – ещё эстонского времени. А теперь опрокинул подряд две рюмки «Московской особой»!

– Времена такие… Московские, особые, – горько усмехнулся папа.

– Заешь мяском, тогда не опьянеешь, – посоветовал дядя Отть, сидевший рядом с тётей Лийли и не произнесший до этого ни слова.

– Водка – напиток сильных мужчин, – провозгласил дядя Март.

– Ты, Магт, больше не пей, – распорядилась тётя Ида, не выговаривавшая «р», и поставила пустую рюмку дяди Марта на стол вверх ножкой. – А то нас в автобус не пустят.

Дядя Март взял рюмку, перевернул её обратно и протянул папе, чтобы он её наполнил.

– Мужчина знает, что делает!

Дедушка положил на пустую тарелку вилку и нож крест-накрест и со счастливым видом объявил:

– Спасибо тому, кто дал желудок, а уж поесть всегда что-ни-будь найдётся.

– Папа, ну какой ты всё-таки! – сказала тётя Лийли с укором.

– У других большое горе, а ты со своими присказками!

– Не знаю, откуда возьмётся для тебя свиное жаркое, если мы с Лийли не привезём мясо с базара из города, – огрызнулась тётя Анне. – Попробуй прожить на пенсию! Сейчас столько полуголодных стариков. Старушки приходят к нам в парикмахерскую, предлагают серебряные ложки и хрусталь, чтобы купить кусок хлеба! Ты и понятия не имеешь, сколько стоит сейчас мясо на рынке!

– Если не будет мяса, будем есть рыбу, – сказал дедушка. – Нет рыбы – будем есть картошку. Но вот если бы у тебя желудка не было, нечего было бы и говорить ни о свинине, ни о куриных яйцах. Так что первым делом – спасибо Отцу небесному за то, что дал желудок!

Дедушка встал и, откашлявшись, прочистил голос:

– Видите ли, молодёжь, я жизнь повидал и могу вам сказать, что если грустить – добра не нажить. Разве Эстонская Республика появилась бы, если бы наши мужчины после Первой мировой войны только сидели бы понурившись и плакали, что ландесвер наступает и красные русские хотят наложить на нас свою лапу? Ведь и тогда людям нелегко было, но слезами Освободительную войну не выиграли бы! Помните, наверное, какое бедное время было в республике вначале – маме нечем было вас кормить, кроме как картошкой с соусом, когда возвращались из школы, а чтобы сделать соус, она кофемолкой перемалывала в муку макароны.

– Такого вкусного соуса, какой мама делала, я в жизни больше не пробовал, – похвалил соус дядя Март.

– А я помню, папа, как ты мамину беличью меховую ротонду [6]6
  Ротонда – меховая, бархатная и др. женская длинная теплая накидка без рукавов, распространенная в XIX – начале XX века.


[Закрыть]продал, – усмехнулась тётя Анне. – Такая красивая была… до самого пола…

– Да, повидали мы и бедные времена, и богатые, но воров, убийц и коммунистов в нашем роду не было, и по-настоящему мы никогда не голодали. Неужели вы думаете, что Сталин расстроится, если эстонский народ вымрет от горя? Дудки! Это только вода на коммунистическую мельницу! Надо есть, пить и радоваться, что душа в теле. Сейчас ещё не время выступать против русских, но когда это время наступит, надо быть сильными! Потому что американский дядюшка Сэм так этого не оставит.

В уголке глаза у дедушки появилась маленькая слезинка. Он стёр её рукой и поднял рюмку.

– В старину эстонцы говорили: «Пусть мужчина ест – будет сильным, пусть выпьет – будет смелым!» Выпьем за здоровье тех, кого сейчас нет с нами! Им будет легче оттого, что мы тут будем смелыми и сильными!

– Браво, папа! – воскликнула тётя Лийли и захлопала. – Я и не знала, что ты такой оратор!

– По-по-по стопочке, по маленькой мы можем пропустить… – запел дедушка высоким голосом, и остальные, вдруг обрадовавшись, подхватили:

 
И по второй, и по второй,
Уж так тому и быть…
 

Я этой песни раньше не слыхала и теперь старалась запомнить её слова. Интересно, сочла бы мама эту песню подходящей для хорошего ребёнка или песней хулиганской? Некоторые песни, которым я научилась от папы, мама считала совсем не подходящими для детей.

– С песней забываются заботы! – подала я голос, когда взрослые опять взялись за вилки и ножи. Мама иногда говорила так, когда начинала учить меня новой песне.

Все засмеялись, только тётя Ида посмотрела на меня исподлобья – она не любила пения.

– Видишь, папа, у тебя растёт наследница мантии! – сказал дядя Отть, посмеиваясь. – Маленький оратор!

– Что значит мантия? – спросила я шёпотом у таты.

– Такая накидка, вместо пальто, – быстро объяснил он.

– Не хочу я дедушкино пальто, оно большое и некрасивое!

Тата поперхнулся от смеха и затем успокоил меня:

– Да речь и не о пальто, оно дедушке и самому нужно. «Наследница мантии» говорят в переносном смысле, если дети наследуют какие-нибудь качества своих предков.

– Ага! – Я не стала больше приставать к папе, хотя его последнее объяснение встревожило меня ещё больше, чем возможность получить дедушкино старое длинное пальто. Ну разве не ужасно, если в одно прекрасное утро на меня из зеркала глянет большеносое, как у дедушки, лицо! И разве завяжешь ленты на волосах, если волосы будут как у дедушки – только на затылке и за ушами?

– Знаешь, – шепнула я тате, – пусть я буду лучше Эмиль Затопек, ладно? Я могу и бегать, если иначе нельзя, только чтобы не было этого жуткого пальто и большого носа!

Тата рассеянно улыбнулся и встал.

– Дорогие присутствующие! – начал он торжественно. – Мы собрались здесь не только, чтобы есть и пить…

– А чтобы и поиграть в индейцев! – перебив его, крикнула я.

Тата засмеялся. А дядя Март сказал серьёзно:

– Маленьким детям сейчас выступать не время! Знаешь, когда могут говорить маленькие дети? Когда курица писает!

– Хм… – Я задумалась и сказала: – А мама меня учила, что говорить за столом во время еды о письках и какашках неприлично!

– Получил! – Тётя Лийли прерывисто засмеялась. – Этот ребёнок за словом в карман не лезет!

Тётя Анне позабыла свою сердитость и присоединилась к тёте Лийли:

– у неё верхние зубы появились раньше, чем нижние. Из таких всегда вырастают языкатые.

– Главное, чтобы она при эмгебешниках не была слишком газговорчивой, – серьёзно сказала тётя Ида. – А то мы завтга все окажемся за решёткой!

– Давайте лучше запоём песню, – предложил дедушка. – Жалко, что ты, парень, не принёс с собой гитару, петь под гитару – совсем другое дело!

А тата уже вспомнил новую песню:

 
Чернохвосточка, лети
Через земли и моря,
Я прошу тебя, лети,
Мою милую ищи.
 

Эту песню знала и я и подхватила вторым голосом вместе с взрослыми припев:

 
Ридирай-рай-рай риди-рай-рай-рай I..
 

Этот «ридирай» ничего не означает, просто это слова песни, но папина родня пела их так воинственно, словно все они хотели отправиться индейцами в военный поход. Потом запели обычными голосами:

 
Если спросит, что со мной,
Скажешь, лишь её я жду
До последнего до часа,
Если надо, то и дольше!
 

И опять началось это очень воинственное ридирайство.

Странно дело – обычно я не выношу слишком громкого голоса: если, например, люди ссорятся, у меня свербит в животе и к горлу подступает плач. Но воинственный крик папиной родни вызвал у меня такое чувство, что всё хорошо и будет ещё лучше – ридирай! – мы едим и пьём! Ридирай, наш род могучий! Риди-рай-рай-рай!..

Только почему-то меня начал одолевать сон. Я пробралась между стульями и залезла на бабушкину кровать. Совсем не страшно было лежать на кровати с серебряными шариками, когда взрослые пели «риди-рай!» и просили чернохвосточку лететь через земли и моря…