Текст книги "Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни"

Автор книги: Лазарь Монах (Афанасьев)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

ЗА ДВЕРЬЮ ГРОБА
(старинная Оптинская быль)

1

Щигры – городок Курской губернии, расположенный между двумя тихими речками – Щигра и Лесная Плата. Еще лет сорок тому назад (считая от 1813 года, когда родился герой нашей истории) тут было село Троицкое, которое в 1779 году по екатерининскому плану административного упорядочения Российской Империи стало уездным городом со всеми необходимыми службами. Здесь это было сделать нетрудно, так как население тут всегда было воинское, когда-то – стрелецкие семьи, мужчины которых по первому звуку военной трубы оставляли плуг в поле, топор вонзенным в бревно и с оружием выходили на площадь под знамена собирающегося в поход полка. То есть это были люди закона и порядка, послушания и самопожертвования ради Отчизны.

Потомственные дворяне Труновы издавна были стрелецкими начальниками, но со временем, когда армия после петровских преобразований приняла совсем другой вид, они, по-прежнему живя у речки Щигры, сделались простыми провинциальными помещиками, имеющими достаток очень скромный, хотя, по желанию родителей, кто-нибудь из них и вступал в военную службу в Москве или Петербурге. Губернский город Курск находился отсюда в шестидесяти верстах. В самих Щиграх в Казенном присутствии обращались какие-то казенные бумаги, в суде не велось почти никаких дел, да и чиновников было немного. На площади утром пастух наигрывал на рожке, собирая стадо, которое затем гнал в луга, к реке. Поднятая стадом пыль оседала, и снова становилось тихо. Возле деревянных заборов копались в траве куры.

Храм Пресвятой Троицы, некогда построенный на небольшом возвышении, виден был со всех улиц. Утренний благовест преображал всю округу – дивной красоты звук большого колокола подобно кругам на воде расходился во все стороны, как бы освежая воздух и пробуждая все дремлющее… Не только люди, но и земные произрастения просыпались. А люди-то… Люди в Щиграх были верные православные христиане – и барин, и чиновник, и мещанин городской, и мужик. Утром, при звуках благовеста, целыми семьями шли они в храм, – и множество детей всех возрастов было среди них.

Жители городка посещали все службы, причт с трудом поспевал на исполнение множества треб, но и ежедневная, почти не умолкаемая молитва звучала в домах, утром и перед сном, в связи с трапезой, перед каждым делом… Вот и в семье Труновых, где было пятеро детей, из них два отрока – Павел и Симеон – молитва не умолкала, и едва ли не более взрослой – молитва детская, самая к Богу доходчивая. Моленная комнатка Труновых была вроде часовни, вся в иконах, на столике в углу кадильница, свечи, на аналое Псалтирь… Отрокам – одному шесть, другому семь лет. У них воспитателем был старый дворовый, «дядька», грамотей и молитвенник. Он ладил с отроками превосходно, тем более, что они едва ли не с пеленок полюбили тихую молитвенную жизнь.

Кроме ежедневных своих детских правил, дети должны были два, а то и три раза в день прочитать по одной или иногда по две кафизмы. После прочтения их им позволялось погулять на воздухе. Они и проводили это время у речки, иногда ловили рыбу удочками, но больше любовались природой и по-своему, по-отрочески, восхищались тем, как Господь все предивно создал… Во все времена года мир, лежавший вокруг них, виделся им сказочно красивым. Не только летом, но и во время золотого осеннего листопада, и зимой, когда над белым пухом снегов, покрывавших луга, поля, лес и речку, скованную льдом, таял в бледной от мороза небесной лазури такой же пух облаков… Это были удивительные дети: Господь рано коснулся их сердца, и они жили как бы в счастливом ожидании чего-то невыразимо прекрасного, родного, вечного.

Потом они учились в городской школе. Учился там, классом или двумя старше, их двоюродный брат Ермоген, с которым они скоро сблизились, так как он по своему характеру и любви к тишине и молитве оказался им родствен. Отроки учились прилежно и без особенного труда переходили из класса в класс. Павел же, как вспоминали знавшие его люди, был так удивительно тих и кроток, что постоянством в этих своих качествах благотворно действовал на учеников, склонных к лени и шалостям: они исправлялись. Вот ведь как бывало в старину! Выучив уроки, Павел читал усердно духовные книги. Очень любил он тогда сочинения святителя Тихона, чудотворца Задонского.

Когда приблизилось время окончания учения в школе, то Феодот Саввич, отец Павла, начал думать о дальнейшей его жизни. Сначала думал направить его в военную службу, но потом, не желая такой резкой перемены и в своей жизни, и в жизни сына (не хотелось отпускать далеко от себя), поместил его на должность протоколиста в Щигровский уездный суд. Туда же помещен был и Симеон. А там уже более года как находился на должности такого же протоколиста двоюродный их брат Ермоген.

Это были дивные юноши. Девственники, не имевшие никаких нечистых помыслов. Все непотребное, по Промыслу Божьему, их миновало. Ни одной развращающей ум и сердце книги не попало им в руки. Никакой порочный человек не увлек их воображения… Не чудо ли это? Они жили в Боге. Видя некоторые несообразные поступки молодых сослуживцев, Павел молился о них со слезами пред образом Богоматери.

Но начальник его радовал его сердце своим непоказным благочестием, а позднее стал монахом (он-то и рассказывал потом о своем боголюбивом подчиненном).

– Бывало, – говорил он, – в летнее время в субботу в 12 часов, по выходе из суда, я с Павлом и братом его пешком идем ко всенощной в Коренную Знаменскую пустынь, а туда идти – сорок верст. А на другой день, отслушав раннюю и позднюю обедни, спешили мы назад, в Щигры, чтобы успеть несколько отдохнуть перед понедельником, когда надо было начинать в суде новую седмицу нашей судейской службы. О походах наших никто, кроме нас троих, не знал.

Там, в благодатной древней обители, братья Павел и Ермоген, горячо помолившись, дали обет, невзирая ни на никакие препятствия посвятить свою жизнь Богу и поступить в монастырь. Выйдя из храма, они со слезами обнялись… Ермоген исполнил свое намерение первым – его как старшего по возрасту Господь привел в монашескую обитель раньше Павла и Симеона. Весной 1831 года, под видом того, что собирается вступать в военную службу, он взял свой паспорт и – исчез неизвестно куда. Искали, искали его родные, да не скоро нашли. А Павла и его родного брата Симеона родители направили в Курск на службу, в Губернскую Казенную палату. Спустя восемь месяцев Павел получил письмо от Ермогена. Писал он из Введенской Оптиной Пустыни, что в Калужской губернии близ Козельска. Он туда и вступил сразу после побега.

Читая письмо брата, в котором он с восторгом описывал монашеское молитвенное житие, «обещающее столько утех за дверью гроба» (как он писал), Павел недоумевал: что делать?.. Проситься у родителей в монастырь – не отпустят. Придется уходить так же тайно, как Ермоген. Беды в этом нет: немало святых людей начинали свою подвижническую жизнь с такого же поступка, бегства из родного дома.

Но без паспорта в монастырь не примут. Значит, надо просить отставки от службы в палате. Павел подал прошение. Спустя месяц получил отказ. Пришлось ждать целый год, чтобы написать второе прошение. Подал. И снова не отпустили! Павел едва не пришел в отчаяние… И стал он молить Господа послать ему какой-нибудь недуг, чтоб не позволял ему писать бумаги… Вскоре у него сильно воспалился левый глаз. Как ни хлопотал местный доктор – воспаление не проходило. Оно не причиняло Павлу боли, но писать бумаги он в самом деле потерял возможность. Тут он подал прошение о увольнении его со службы по крайнему нездоровью. На этот раз просьба была удовлетворена, и Павел, получив свои документы, взяв с собой и младшего брата Симеона, который оставлен был в Казенной палате родителями с условием быть только вместе с братом, отправился в Знаменский собор, где бросился на колени перед чудотворной Курской иконой Знамения Богоматери и благодарил Господа и Матерь Его за великую милость. Это было в начале лета 1833 года.

Домой, в Щигры, ехать было нельзя. И вот Павел и Симеон, не сообщив ничего родным, поехали к тому родственнику, который помогал Ермогену при его побеге, – к помещику Тимофею Онисимовичу Иванникову. О нем писал Павлу Ермоген, что он весьма благочестив и часто посещает монастыри, из которых любил более всего Оптину Пустынь. Жил он в своем небольшом поместье верст двадцать не доезжая Щигров. Приехав к нему, братья во всем ему открылись, и он обещал им помочь. Давши им отдохнуть дня три, он снабдил их всем необходимым в дорогу и некоторой суммой денег, а затем велел своему кучеру запрячь одноконную тележку и сам поехал в ней вместе с юношами по направлению к Орлу. Путь предлежал неблизкий. Надо было добраться до Орловской губернии и потом всю ее пересечь, затем половину Калужской до Козельска, где, на реке Жиздре, и находилась Оптина Пустынь, вожделенная для Павла духовная пристань… Но на этом пути ожидало его вместе с братом большое искушение.

Около города Малоархангельска лошадь попала ногой в мышиную нору, хрустнула кость… Кучер отпряг лошадь и повел ее в ближайшую деревню – она еле двигалась, прыгая на трех ногах. Оттуда он привел взятую на время лошадь и отогнал тележку в деревню. Барин не мог купить новой лошади, а нанял крестьянина, чтобы хотя бы возвратиться домой. Он очень сокрушался, но что было делать… Отдохнув немного в крестьянской избе, помолившись перед иконами, они расстались. Барин с кучером сели в тележку, а мужик, впрягший в нее свою лошадку, – на облучок. И вот они уехали, а братья пошли дальше пешком. У Павла был еще завязан больной глаз, но он крепился и бодро шагал по пыльной дороге.

Был самый конец июня. Благодаря хорошему лету с дождями и солнцем трава в лугах уже была высокая и сочная, пестреющая яркими цветами. Начинался сенокос. То там, то здесь путники видели косарей, одетых в белые рубахи, женщин, ворошащих валки сена граблями, благоуханные копны свежего подсыхающего сена… Возле шалашей на костерках варилась пища… А то дорога шла между высоких колышущихся стен ржи или пшеницы – хлеб начинал вызревать… Хорошо было идти и лесом, особенно небольшими светлыми рощами, там – чуть отойдешь в сторону – ягод под ногами видимо-невидимо… Проходили братья через деревни, через маленькие, подобные Щиграм, города, где и останавливались ночевать в гостиницах. Их обоих начала одолевать усталость. У Павла от жара и пота разболелся глаз. Но они шли, а помощью им в пути была неустанная молитва: Господь с ними был. В первый раз пришлось им проходить такое дальнее расстояние. Рубахи увлажнялись от пота, а тут глядишь – то почтовая тройка напылит, то целый обоз проедет, обдавая братьев пылью, запахом дегтя и рогож…

Отрадно было зайти в храм – в благодатную молитвенную прохладу… Часто братья заходили в церкви: то простоят всенощную или обедню, то молебен или панихидку послушают… Возьмут просфор, святой водицы… В Орле намеревались и поговеть. Загорели они, появились и палки у них в руках, – прямо заправские странники… Вид их был так прост, что никто и не думал, что они дворянского рода. А им и хорошо, что так.

При одной мысли об Оптиной прибывало у них сил.

2

Близ Оптиной в лесу юноши сбились с дороги и не знали, куда идти, а спросить было не у кого. Солнце склонялось к западу, начало повевать прохладой. Лес был на диво могуч – высокие сосны, а местами орешники и дубы. На полянах ромашки и лесные колокольчики. Тишина… Птиц почти не слышно. Братья помолились. И тут, как будто совсем недалеко, раздался гулкий удар колокола. Конечно – благовест ко всенощной. Был канун праздника Казанской иконы Божией Матери. Павел и Симеон пошли на звук колокола и скоро увидели стены и купола Оптиной Пустыни, колокольню и Святые ворота под ней. Усталые и запыленные, с котомками за плечами, вошли они в храм Казанской иконы Божией Матери и тут, едва войдя, увидели двоюродного брата своего Ермогена, который шел в стихаре и с книгою в руках к середине храма, а за ним тянулись с правого и левого клиросов певчие. Началась лития, Ермоген возгласил:

– Яко воистину древняго кивота пречестнее…

Певчие повторили это стройным напевом.

«Я думал, – говорил впоследствии об этом моменте Павел, – что нахожусь на небе и в лике Ангелов слушаю похвальную песнь Преблагословенной Богородице».

Ермоген не узнал в храме брата – у того был завязан глаз. Когда по окончании службы Павел и Симеон поместились в гостинице, Павел умыл лицо и почувствовал, что глаз его так здоров, как будто и не болел. Это было явное чудо Божией Матери…

По совету Ермогена братья около двух недель прожили в гостинице, посещая богослужения, присматриваясь к жизни монастырской братии в обители и в Скиту. Оптина Пустынь показалась им еще более благодатной и желанной, чем казалась раньше в мечтах о ней.

Случилось так, что отец Ермогена (и дядя Павла и Симеона) Ермил Саввич, простивший сына за его бегство в монастырь вместо военной службы, приехал в Оптину в эти дни. Он сразу же побывал в Скиту у старца Леонида и после этого сказал юношам:

– Ах, вот старец-то! Какой же он прозорливец! Все, бывшее в моей жизни, подробно пересказал мне, как будто сам был очевидным свидетелем всех моих обстоятельств.

Уехав домой, Ермил Саввич стал еще более усердно молиться, перестал есть мясное и однажды в месяц прибегал к благодати Святых Таин Христовых. Он же передал брату Феодоту о местонахождении его сыновей, горячо ходатайствовал о них и успокоил его, говоря, что все это соделалось явно по Божьему произволению. И Феодот Саввич, забыв о причиненном ему беспокойстве, написал к сыновьям, чтобы хотя который-нибудь из них приехал взять родительское благословение на монашество, – и такового утешения он станет ожидать с верой в Божий Промысл и в терпении.

Наконец пришли братья Павел и Симеон к настоятелю Оптиной Пустыни игумену Моисею с просьбой включить их в братство богоспасаемой обители. Когда он вышел к ним в приемную комнату, они пали в земном поклоне на пол и не вставали, пока о. Моисей не позвал их встать. Он рассказал им о трудностях иноческой жизни, спросил их о том, что они читали из духовных книг, как молятся и готовы ли нести благодать послушания ради Христа. Он внимательно смотрел им в глаза, и лицо его как бы светлело и светлело – верно, он усмотрел в них много хорошего!

Братья поступили под руководство старца иеросхимонаха Леонида, великого подвижника и мудрого наставника. Павел и его брат вошли в круг ближайших учеников о. Леонида. Старец же с первого взгляда увидал в Павле христоподобную чистоту и возлюбил его о Господе. Павел начал постигать науку наук и искусство искусств – монашеское аскетическое делание.

Через некоторое время старец благословил Павла навестить родителей, взять у них благословение. И тот, с упованием и надеждой на Господа и Божию Матерь, отправился в путь. А было это зимой, в начале декабря 1834 года. Случилось так, что отец его, Феодот Саввич, 6 числа этого месяца прочел житие святого Николая, Мирликийского чудотворца, где есть рассказ о юноше, взятом в плен персами и вынужденном прислуживать их князю в его дворце. Он сильно молился внутренней молитвой о том, чтобы Господь молитвами святителя Николая вернул его к родителям… И вот вдруг, чудесным образом, он был восхищен из дворца и предстал у себя на родине перед родителями в персидской одежде и с чашей вина в руках, которую он нес князю, молясь… Феодот Саввич откинулся на спинку кресла и посмотрел на языки пламени, играющие в камине… «Как это трогательно! – подумал он. – Если бы со мною случилось подобное, я бы, верно, сего не перенес…»

В эту самую минуту открылась дверь, и в комнату вошел инок в подряснике, опоясанном кожаным ремнем, в руках у него была скуфейка… Помолившись на иконы, поклонившись замершему от изумления Феодоту Саввичу, инок сказал:

– Здравствуете, батюшка! Я сын ваш Павел.

После этого он сделал земной поклон. Феодот Саввич выронил из рук книгу… Но скоро изумление сменилось искренней радостью. Не менее отца обрадована была мать Павла. Рады были и все прочие домочадцы, искренно любившие Павла с первых лет его чистой жизни. Прожив дома несколько дней и получив от родителей благословение для себя и для брата на монашество, Павел вернулся в обитель.

Проходя в монастыре разные послушания, Павел старался, как только мог, но Господь, ведающий, для чего это нужно, послал ему свой особенный крест – его начали сокрушать разные недомогания: едва пройдет одно, находит другое… Не всегда ему хватало сил вовремя исполнить нужное, а из братии некоторые с этим не считались и думали, что он лентяй нерадивый. Иные и высказывали ему это в глаза. Огорчался Павел и шел к духовнику, отцу своему, старцу Леониду, и тот утешал его словами Священного Писания: «Многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие» (Деян. 14, 22); «Терпением да течем на предлежащий нам подвиг» (Евр. 12, 1) и «В терпении вашем стяжите души ваша» (Иак. 21, 19). И другие святые словеса напоминал он послушнику, утешая его и ободряя.

А братия, видя Павла постоянно недомогающим, прозвали его Пименом Многоболезненным, то есть именем преподобного, житие которого помещено в древнем Киево-Печерском Патерике. Однако многих он дивил глубиной своего духовного устроения. Относительно Священного Писания и богослужебных молитвословий – он знал многое наизусть. Достоверно известно, что знал он дословно и мог читать на память всю Псалтирь.

Примером монашеского терпения был для Павла сам старец Леонид, терпевший, ввиду некоторых недоразумений, утеснения. Старчество не было тогда так привычно, как потом, – иных братий смущал необыкновенный наплыв мирян к ограде Скита, им казалось, что это не нужно, что это помеха монахам в их уединенном житии.

Видя ученика своего Павла столь болезненным, старец Леонид благословил его на дело весьма нелегкое – идти пешком в Москву, в сопровождении другого послушника, а там показаться докторам в Голицынской больнице, и дал ему письмо к одному из них. Это было в июле 1834 года. Помолившись в храме за ранней обедней, юноши с котомками за плечами пустились в дорогу. Они шли, как странники, посещая на пути монастыри и храмы, ночуя то в стоге сена на лугу, то в крестьянской избе, – а там их встречали с большим радушием и на дальнейший путь снабжали хлебом и другими припасами. Когда узнавали, что они из Оптиной, то спрашивали о здоровье старца Леонида. «Он наш отец, – говорили, – мы без него как сироты были!» Так прошли Калугу, Малоярославец, Балабаново… Верст за пятьдесят от Москвы, поздним вечером, попросились на ночлег на постоялом дворе. Других постояльцев в это время не было. Двор был пуст. Хозяин пустил странников в сенной сарай без платы.

Перед тем как лечь спать, Павел снял подрясник, чтобы выхлопать его от пыли, а хозяин как раз зашел за сеном и увидел у него на груди небольшую сумочку. Он вообразил, что там много денег, а в ней были только бумаги, письмо, да всего пятнадцать рублей. Как оказалось потом, хозяин этот уже не раз убивал путников ради денег. И в этот раз, вернувшись в избу, начал он точить нож. Старуха-мать, свидетельница его прежних преступлений, сказала:

– Ты, злодей, хочешь уже и монахов резать? Смотри, Господь не попустит тебе этого! Погубишь ты и себя, и всех нас.

Хозяин молча пошел к сараю, но мать не отставала от него, Громко говоря:

– Не трогай их, тебе говорю! А то пойду разбужу всю деревню! Павел и его спутник услыхали это. Бежать было поздно… И они встали на молитву:

– Господи Боже наш, Иисусе Христе! Молитвами духовного отца нашего старца Леонида помилуй и спаси нас!

В ту же минуту раздался сильный стук в ворота и крик.

– Эй, хозяин! Открывай!..

Хозяин отворил ворота, и на двор въехало несколько троек, полных людей, среди них было и несколько офицеров. Кучера начали распрягать лошадей, люди пошли в дом, поднялся говор… Павел и спутник его поспешно вышли из ворот и быстро пошли по ночной дороге, благодаря Господа за столь чудесное спасение…

В Москве Павел три недели пролежал в Голицынской больнице, но врачи, осматривая его, не пришли ни к какому определенному заключению. Он просыпался рано, молился, а если была служба в храме святого Царевича Димитрия – шел туда. При больнице был прекрасный парк, доходивший до Москвы-реки, куда в солнечные дни выходили болящие, кто мог передвигаться. Тут можно было тайно помолиться в тени лип. Отсюда виден был как на ладони Кремль с его златоглавыми храмами, с высоким Иваном Великим… И дом вельможи Пашкова, и особнячки и сады Волхонки и Ленивки… А сколько храмов! Считал, считал те, которые виднелись то там, то тут (кроме кремлевских), – сбился… А там еще и еще…

Ничего не узнал Павел от докторов про свою болезнь, так и вернулся в Оптину Снова начал трудиться на послушаниях, но сил становилось все меньше. Помогал он строгому монаху огороднику, тот смотрел-смотрел, как часто Павел садится передохнуть, да и говорит:

– Лентяй ты, Павел, не хочешь трудиться как подобает.

– Прости Бога ради, – смиренно ответил Павел. – Виноват! Я – немощен…

Эти его немощи были предвестниками злой чахотки.

В августе 1835 года Павел присутствовал в Скиту на отпевании и погребении своего соименника – рясофорного инока Павла Тамбовцева, земляка, уроженца Курской губернии (он был купеческий сын из Белгорода). Инок Павел пришел в Скит вместе с о. Леонидом и другими несколькими учениками старца. Он нес у старца послушание письмоводителя – писал под его диктовку ответы его духовным чадам. В свободные часы переписывал четким полууставом творения святых Отцов. Павел Тамбовцев, как сказано в житии старца, – «был одним из пламенных и ревностных воспитанников его, ловившим капли благодати из уст старца, сохранявшим их в горячем своем сердце».

Он заболел и скончался после великого искушения: отец его, купец, разорился, не мог пережить своего несчастья и покончил с собой. Вечная погибель отца потрясла все существо благочестивого сына-инока. Незадолго до этого события он увидел воистину вещий сон, который сразу пересказал старцу Леониду, придя ночью к нему. Старец сказал, что сон благодатный и благословил записать его.

«Вижу я внезапно свет, – писал инок Павел Тамбовцев, – столь лучезарный, что он много превышал свет солнечный. Из этого лучезарного сияния выходил голос громкий и нежный, приказывавший как бы подчиненным существам: "Возьмите его (т. е. меня) на крест!" С сими словами (не знаю кто) меня взяли и, сняв одежды, повлекли как бы умственно на крест, который мне живо представлялся и, казалось мне, был сделан из приятного желтого строевого дерева, достаточный, чтобы меня на оном крестообразно распростерть. Но кто со мною так поступал? Смотря на все стороны, ничего другого я не мог приметить, как только шум и самую скорую деятельность. Когда меня подняли на крест, то действующие говорили тихо, но внятно: "Подавайте гвозди!" Предложены были четыре гвоздя, каждый не менее как в четверть аршина (аршин = = 71,12 см. – Сост.); и тогда начали мне прибивать одним из них правую руку ко кресту. Здесь я ощущал величайшую боль, хотя и желал в душе своей быть распятым. Имея такие желания сердца, от боли я, однако, поколебался в духе и едва не выразил голосом ощущаемого страдания, но с помощью Божиею, не знаю, как-то удержался. Когда же мне вонзен был гвоздь, то спустя несколько минут я почувствовал облегчение боли и потом уже почти не ощущал ее. Затем подали другой гвоздь, подобный первому, и начали вбивать его в левую мою руку. Здесь хотя я и ощущал боль, только несравненно легчайшую первой. Подали третий гвоздь, которым назначено было прибить ко кресту правую мою ногу Видя, как этот гвоздь был устремлен на меня, я поколебался в духе и хотел воскликнуть: «Помилуйте!» Но, будучи удержан изнеможением собственного духа, ощутив свой недостаток в терпении, за коим, однако ж, следовало в сердце большее первого желание претерпеть, я обратился умом своим ко Всемогущему Богу имея в душе неизъяснимую уверенность в том, что Он мне поможет. С такою надеждою я мысленно просил Бога об укреплении; трепетал, желал претерпеть и боялся неустойки, сообразной слабости непостоянного моего духа. Действительно, милосердый Господь хотя и дал мне ощутить ужасную боль во всем моем составе, но по милосердию Своему удивительно укрепил меня. Вонзили гвоздь. В духе я весьма ослабел, однако ж, невольно вынесши боль, я скоро начал чувствовать облегчение, потом умеренную болезнь или, лучше, – одну слабость. Подали четвертый гвоздь и с необыкновенным стремлением вонзили мне в левую ногу, так что я не успел ни вообразить, ни подумать что-либо. Полагаю, что от ощущаемой слабости. Но боль в то время была средняя, так что, казалось, можно бы стерпеть. Несколько времени спустя, вторично возгремел от превыспреннего света громкий голос, гораздо яснее первого, но все сопровождаемый духом любви, нежности и благоволения: «Вонзите ему (как бы указуя на меня духовным перстом) в самое сердце гвоздь!» Услышав такое определение и зная свою слабость, я крайне возмутился. Решительность моя поколебалась; тучи страшных мыслей отяготели надо мною. Мое сердце то горело желанием, то приходило от страха в оцепенение. Наконец, решительность посвятить себя на терпение взяла перевес. Все смутные мысли рассеялись, и ум мой воспарил к Богу с молитвою о помощи. После сего, как бы ощутив в своем сердце обещание от Господа подать мне помощь, с некоторым трепетом, но вместе с любовью и признательностью к сильному имени Сердцеведца, Который «болий есть сердца и весть вся», приготовился выдержать действие страшного приговора, излетевшего из недр невидимого гласа. (Все это делалось так скоро, что нужно более времени не только описать, но и пересказать словами). Подали пятый гвоздь, который прямо приближался против моего сердца. Судя по величине, он мог насквозь пронзить меня и, кажется, еще осталось бы с обеих сторон более полуаршина. Пока гвоздь еще приближался к моей груди, я находился готовым в надежде на силу Божию. А как только совершенно приблизился, то я вдруг изменил свое намерение и хотел было воскликнуть: «Помилуйте! За что?» Мне казалось, что, как только исполнится определение, я лишусь жизни от безмерной болезни. Начали забивать гвоздь против самого сердца как будто молотами. Я почувствовал необыкновенную, столь нестерпимую боль, что дух мой был сражен совершенно. Душа, как будто собрав в себя пораженные слабые силы, оставила меня без чувств на кресте и, излетев из тела, держима была несколько минут каким-то невидимым и неизъяснимым существом. Глаза мои и омертвели и закатились. Голова склонилась, не упомню на какую сторону.

Ужасное было зрелище! Душа была во мне, но, казалось, вне тела. Вскоре, впрочем, начало и мне казаться, что я только чрезмерно изнемог, но душа моя во мне. Болезнь стала умеряться, и вдруг не стало слышно и следов ее.

Мгновенно открылись глаза мои, но я ничего более не ощущал кроме того, что я на кресте. Сердце мое бедное восхищено было и преисполнено толикою сладостью, что того неизобразимого веселья ни тысяча великих умов, ни сам я, испытавший, выразить не в состоянии. Сладость эта, думаю, есть чаша предложения сладостей премирных от пресладкого Мироправителя, Господа нашего Иисуса Христа. Ему только свойственно иметь такого рода стамну манны и, по непостижимой тайне милосердия Его, даровать смертным. Но что я начинаю говорить, безумный, о том, что выразить всей жизни моей недостаточно! Простите! Возвеселилось сердце мое неизреченно, и тогда пламенеющие в мирном духе глаза мои опустились вниз. Я видел себя всего в крови, пригвожденного на кресте. Сладость восхитила мой дух, в сердце остались следы какого-то изумления, которое меня и пробудило от сна».

Это было написано по благословению духовного отца в назидание другим, чтобы ведали, какие неизреченные тайны приоткрывает Господь за иными снами, – но не до конца открывает их, а лишь умножает в душе верного Ему праведника силу молитвенного пламени. А тогда, около часу ночи, Павел вскочил, проснувшись, со своих досок, покрытых войлоком, и помолитвился у дверей старца: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!» За дверями послышалось ответное «Аминь». Павел вошел к о. Леониду, который сидел с четками в руках на своем ложе. Выслушав рассказ ученика и помолившись, он сказал:

– Преподобный Варсонофий Великий пишет, что Самого Иисуса Христа Господа, Ангела и другое лицо бесы могут представить не только во сне, но и наяву… Но Креста Господня, на силу которого, как поет Святая Церковь, диавол не смеет взирати, трепещет бо и трясется, немогий взирати на силу его, он представить не может. Итак, крест, виденный тобою во сне, предзнаменует величайшую какую-то скорбь, а сладость – заступление… Чем ты готовее будешь, тем и легче можешь переносить, яко уготовихся и не смутихся, – восклицает св. Давид. Если же ты поколебался в скорби, держись правила: смутихся и не глаголах. Если же скорбь твоя чрезмерна, помни следующее: терпя потерпехГоспода, и внятми… Воля Господня да будет! Иди, не беспокойся. Верен Бог!

Двадцать пять лет с небольшим прожил инок Павел Тамбовцев на свете, – только юность. Но это была юность, умудренная духовно при руководстве великого старца. А был Павел из лучших его воспитанников, поистине Божье чадо. По его духовной силе Господь и испытание послал ему.

3

В феврале 1836 года старец Леонид был переведен из Скита в монастырь. При этом получился как бы небольшой крестный ход: взяв свою келейную святыню – Владимирскую икону Божией Матери, которой некогда благословил его наставник его схимонах Феодор, он с пением тропаря «Достойно есть…» прошел по дороге из Скита в обитель, а два его ученика (монах Макарий Грузинов и послушник Григорий Лавров) несли за ним некоторые монашеские предметы из имущества старца: войлок, несколько книг и икон, ветхий сундучок…

Кое-кто после этого высказал неудовольствие во поводу «притеснений» старца. Но он, в частности, ответил однажды так.

– Вы по своей неограниченной благорасположенности возмалодушествовали о моем положении и ошибкою сочли, яко притесняемого, но я почитаю себя спокойным от сих мнимых неприятностей… Ничего не может со мною последовать, чего не допустит Бог, а когда что угодно послать Ему за грехи мои, должен я то принимать с покорностью. Ежели бы все говорили обо мне с похвалою, то горе бы мне было, по словам Самого Спасителя: горе, егдарекут вам ecu человецы добре… Истинно Господь творит все к пользе нашей!