Текст книги "Перекрестки судеб. Стася и Тим (СИ)"

Автор книги: Лана Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 15 Игнат.

Он послал эту работу нахрен, задолбало. Куда ни плюнь  – что-то происходит. То убийство, то ограбление. А следом – тонна макулатуры, которую он должен обязательно заполнить. У него уже рябит перед глазами от лиц и букв. Что ни день, то опознание. Что ни утро – срочный вызов.

Залпом выпив давно остывший чай, быстро настрочил заявление об отпуске, оставил секретарю подполковника и сбежал. Домой. К Инге. Не забыв при этом вырубить телефон, потому что подполковник и мертвого достанет. Но на сегодня…да и на следующие две недели у него совсем другие планы. И мысли о долгожданном отдыхе вдали от цивилизации, где будет только он и его любимая жена, растекаются под кожей жарким предвкушением.

Уже припарковавшись во дворе, вспоминает, что не купил цветов. Выдирает несколько пестрых лилий с клумбы у подъезда, воровато оглядываясь. И тихо смеется себе под нос, вбегая в подъезд.

Привычно здоровается с консьержем, листающим глянцевый журнал, и замирает перед лифтом, не в силах сделать вдох. Так и не нажав кнопку вызова. Перед глазами темнеет так быстро, что Игнат едва удерживается на ногах. И когда распахиваются дверцы лифта врезается в высокого парня в темной ветровке. Тот толкает его плечом, лилии падают на пол: алые кляксы на глянцево-сером полу. Оборачивается, чтобы схлестнуться с воспаленными глазами парня. И в голове будто что-то взрывается.

Он не ждет лифт. Несется вверх по ступеням. Один пролет, второй, третий. На одном сшибает пузатый горшок с цветком, тот катится вниз. Игнат бежит еще выше. И везде зелень цветов в горшках: синих, красных, желтых.

На площадке массивная дверь из мореного дуба, черная с фиолетовым отливом, со сверкающей в лучах полуденного солнца серебристой ручкой. Он обхватывает ее дрожащими пальцами, толкает дверь. Та распахивается легко, как в киношных триллерах, где убийца обязательно оставляет ту открытой.

Горло стягивает колючим спазмом. Дыхание рвется со свистом и жгучей болью за грудиной.

Игнат входит в полутемный коридор. Взгляд машинально цепляется за алый плащ на вешалке, белые босоножки и грязные следы на светлом паркете. Еще два шага. На журнальном столике алые розы, а в голове мысль: «Инга ненавидит розы». Острая такая, вгрызающаяся в затылок.

И багровые полосы на персиковых обоях. Еще шаг. Пальцы сами рвут ворот дорогой рубашки. Пуговицы стучат по паркету, разлетаясь в стороны.

Впереди стеклянная  дверь спальни с радужным узором. Пальцы на дверной ручке. А следом солнечный свет, бьющий в глаза, заливающий золотом спальню.

Игнат на мгновение зажмуривается, опустив голову. А когда открывает глаза перед ним белый ковер в багряных пятнах. Кровь. Взглядом выше по темному дереву кровати, хлопку простыней.

Темные волосы на белых подушках. Синие мертвые глаза. И черная дырка во лбу.

И лишь один звук, эхом разбивающийся о стены квартиры. Протяжный, дикий, полный ярости, боли  и отчаяния. Вой. Нечеловеческий, рвущийся из горла Игната.

И пыльная пустота внутри. Серая, как вмиг утративший краски мир.

Что происходит дальше – все в тумане. В глухонемом и стылом, как кирпичная стена дома. Как черная ярость в глазах друга и его точные, выверенные удары. Игнат не чувствует боли, только пустоту. Звенящую, перекатывающуюся по напряженным мышцам.

Не помнит, как в квартире оказывается. Как выгоняет всех к чертовой матери. И плевать, что его дом – теперь место преступления. Ему насрать, что постель пахнет кровью и смертью. Он этот запах, удушающий, приторный, как плесень, ни с чем не спутает. Так смерть воняет.  Теперь Игнат это знает. И смеется истерично, потому что только сейчас понял, что такое смерть. Сейчас, когда она за спиной замерла и ходит по пятам, смрадом в спину дышит.

Не помнит, зачем Алекс приходит и почему Сварог молчит, сидя на полу и смотря на по-прежнему разворошенную постель. Не помнит, что пьет и что ест. Только мысли в голове: яркие, живые, скручивающиеся тугим жгутом, размывающиеся и снова сцепляющиеся в целое, звено за звеном.

А потом появляется она.

Она приходит утром…или днем.

Игнат давно перестал различать ночь и день – для него все стало серым, как пепел сигарет на подоконнике. Странно, что у него до сих пор не закончились сигареты, потому что он не помнит, чтобы выходил из квартиры. Как и откуда перед ним еда берется и почему он ее ест. Наверное, Алекс приносит. Тот ходит к нему с завидным упрямством. Или не он? Он не помнит, когда увидел ее и в какой момент стало все неважным, кроме нее.

Светлая, задорная, она щебечет без умолку. Разговаривает с ним, хотя он молчал. Смеется и рисует. И мешает понять, кто убил Ингу. Он сделал все, чтобы его не отвлекали. Отделался от коллег с их нахрен никому не нужным сочувствием, от матери Инги, едва не утопившей его в слезах горя. Ему своего хватает. Его даже опасаться стали, потому что на психа стал похож. Только Алекс ходил. А теперь еще и она. Когда он почти понял, кто убийца. Ася…

Врезалась в его серое одиночество, как тогда…под удар Тимура. Он помнит. Как и то, что это чужая женщина. Но…все пошло наперекосяк.

Она единственная, кто не испугался его «приступов» – разорванных листов, брошенных в лицо, злого взгляда и синяков на ее тонких запястьях. Она приходит снова и снова. Как будто ничего не было. И он перестает ее выгонять. Становится вдруг любопытно, а что будет дальше.

Игнат украдкой подглядывает, как она рисует. Как смешно морщит нос, когда ей что-то не нравится. Как закусывает губу, увлеченная процессом. Как щурится, намечая контуры. И как закалывает карандашом волосы, а потом сердится, когда не может его найти. А еще она оставляет Игнату свои рисунки. И на каждом из них драконы. Маленькие, только делающие первые взмахи перепончатыми крыльями. Или огромные, сжигающие деревни. Такие, какие когда-то рисовал их сумасшедший гений Руслан Огнев. Игнат вспоминает, как Сварог рассказывал, что Асю рисовать Руслан учил. Вспоминает, как они ездили к Руслану и как тот забрал все Асины рисунки себе, а потом выгнал их всех взашей. Всех, кроме Аси. А она после так и не призналась, о чем они говорили.

И вот среди всех рисунков Игнат обнаруживает и свой портрет. Странный. Черно-белый. И лишь глаза, смотрящие на него как будто из тумана, теплого янтарного цвета. Асины глаза, вернувшие краски его существованию.

А потом она не пришла.

Вместо нее приходит Тимур.

Садится на пол в пороге спальни, затылком упершись в дверной откос и молча смотрит на так и не перестеленную кровать.

Игнат стряхивает столбик пепла и тихо чертыхается. Висок зудит и нарывает, словно под прицелом. Мерзкий холод пересчитывает позвонки, потешаясь над их хрупкостью. Колючими льдинками протыкает каждый нерв. Становится душно и на лбу выступает испарина. Игнат сминает сигарету  в давно переполненной окурками чашке, сглатывает, шумно втягивая носом затхлый воздух. Остро ощущая, как вместе с Тимуром в его квартиру вошло отчаяние. Чужое, как инородный предмет в теле.

Игнат смотрит на безучастного друга и предчувствие беды сдавливает череп всего одним словом: «Ася».

– Тим…

Зовет и осекается, когда Тимур поворачивает голову и смотрит на Игната так, будто видит впервые в жизни.

Его бледное лицо как-то вытянулось, черты заострились, а глаза почернели от горя так, что и зрачка не рассмотреть.

– Твою мать, – цедит Игнат, спрыгивая с подоконника, на котором провел…да хрен его знает, сколько дней.

Встряхивает головой, отгоняя ненужные мысли и тут же получает в ответ давящими тисками предчувствия. Хватает с прикроватной тумбочки початую бутылку водки и присаживается рядом.

Заглядывает в глаза Тимура, надеясь до последнего, что ошибся. Не разглядел в тумане собственной боли. Но, увы. Во взгляде друга застыла сплошная чернота. Игнат уже видел такой взгляд у друга однажды и знал, что ничего хорошего это не сулит. Значит, нужно вытряхивать Тимура из этой гнилой бездны как можно быстрее, иначе Игнат и лучшего друга потеряет. Хватит с них одного психа.

– Пей, – приказывает, вкладывая в ослабевшую руку другу, бутылку. Но Тимур отворачивается, прикрывает глаза. И молчит. И это гребаное молчание доконает Игната. – Пей, кому говорю! – рычит, но не от злости, а скорее от бессилия. Потому что ничерта не понимает, а предчувствие уже в ледяную глыбу обросло, за грудиной сдавило. – Не заставляй меня в тебя водку силой вливать. Сварог!

– Да не буду я пить, – устало. Но в голосе что-то еще…

И это «что-то» в каждом жесте друга и в протянутом Игнату диске. Крушинин смотрит на сверкающий диск и точно знает, что ему нельзя смотреть.

– А на словах? – просит с какой-то глупой надеждой.

– На словах…Ну на словах так на словах…Кто-то похитил мою жену и пытается ее отравить.

Игнат дышать перестает, потому что глыба за грудиной ребра пересчитывает. И Игнат хруст ломающихся костей отчетливо слышит. И эта хрень ему очень не нравится.

– Кто?

– Подозреваю, что Гурин. Но…

– Что «но»? – сипло. Игнат прокашливается, отпивает водку из горла и вкуса не чувствует. Ничего, как будто воды хлебнул. Но оно и хорошо, мозги ясными останутся, когда Игнат тоже расскажет другу о своих умозаключениях.

– Не он это, Игнат.

– Беседовал с ним, – не спрашивает, констатирует факт. Тимур кивает. – Живой?

– Да он продал ее с потрохами. Даже справку предоставил, что не отец ей, – ухмыляется, а у самого желваки по скулам гуляют. – Я думал, обосрется со страху – так ему жить хотелось. Отказался от нее. Официально с подписями нотариусов и в присутствии прессы.

– То есть ты ее выкупил у него, что ли?

– Выкупил. И под такой колпак его посадил, что он не то что позвонить – дыхнуть без моего ведома не может. А она там одна. Алекс говорит, на записи ей лекарство вводят, которое вызвало у нее херню какую-то, из-за которой она уже чуть не умерла.

Игнат кивает: помнит он эту историю.

– Запись подлинная?

– Подлинная, Игнат. Я всех на уши поднял, но никакого толку. Некому ее похищать. Да и незачем. Гурин получил, что хотел: жизнь и отцовский бизнес.

– А фонд?

– А фондом с некоторых пор руковожу я. Стася все грамотно оформила, отличница, – и впервые в голосе да и во взгляде нечто напоминающее гордость.

И глыба за грудиной дает трещину, рассыпается на сотни осколков, раздирая в кровь его внутренности. Делает несколько жадных вдохов и таких же выдохов.

– Раз других вариантов нет, выдвигаю свой. Асю выкрал ее брат.

О том, что этот наркоша убил Ингу, Игнат упрямо молчит, даже когда Тимур сам связывает все концы. Потому что знает – сорвет Тимура. Его самого потряхивает  от ярости, а память, как машина, перечисляет всех, у кого Крушинин может достать «чистый» ствол. Оставлять этого ублюдка в живых, Игнат не намерен.

Как, впрочем, и Тимур.  И в этом они как никогда единодушны.

Асю находят через два дня. Сорок восемь тяжелых часов, когда нервы на пределе, а каждый шаг может обернуться ошибкой и стоить Асе жизни. Двое суток, за которые Игнат так и не понял, что у Тимура окончательно слетели тормоза.

Глава 16 Стася.

Запах. Вязкий, забивающий легкие, и приторный до тошноты. Есть только он и больше ничего: ни звуков, ни красок. Даже мысли забиты этим запахом. И это едиснтвенное, что помогает мне не сойти с ума, потому что думать страшно. Как и вспоминать. Вот только мозг настолько неизведанное существо, живое и устанавливающее свои правила, что отключаться упорно не желает: вспоминает, анализирует, ищет выход. Каждый удар сердца не сдает своих позиций. И плевать ему, что я даже сесть не могу.

Я лежу на чем-то твердом и холодном. Это что-то похоже на огромный плоский камень, к которому я надежно привязана – не шелохнуться. Ноги и руки стянуты веревкой, а на глазах – повязка. И рядом никого нет. Я знаю, что одна в этом запахе, как муха, прилипшая к ловушке, из которой теперь не выбраться. Иногда я пытаюсь не дышать, а когда делаю жадный вдох, легкие жжет нехваткой кислорода. И гниль этого помещения снова затапливает каждую альвеолу. А еще я пытаюсь разговаривать, потому что по какой-то нелепой шутке мой похититель не заклеил мне рот. Хотя, скорее всего лишь по причине, что я нахожусь там, где меня не сыщет ни одна живая душа.

Спина ноет, шея затекла, а руки и ноги едва чувствую, но паники больше нет. Я не рвусь в путах, как тогда, когда очнулась, не зову на помощь, даже похитителя разговорить не пытаюсь, потому что бесполезно. Но это вовсе не значит, что я смирилась со своей скорой смертью. Спасает крамольная мысль, если бы меня хотели убить – я была бы уже мертва. Даже приступ, вызванный введенным лекарством, похититель купировал быстро. А еще он поил и кормил меня два раза в сутки и сам водил в туалет. Поначалу я сопротивлялась, потом стало плевать. Гораздо важнее было понять, зачем меня похитили. Я спросила, за что пролежала с кляпом во рту до следующего приема пищи. это гораздо хуже, чем все мои путы вместе взятые. Я едва не захлебнулась запахом, который пропитал ткань кляпа и осел на языке. Спастись от него не было никаких шансов. Задавать вопросы расхотелось, как и разговаривать в принципе. С похитителем, но не со своим малышом.

Это странно: ощущать в себе другую жизнь. И хоть срок еще маленький, я не понимаю, почему это чудо позволили именно мне. Я же никто: никчемная девка, продававшая свое тело за дозу для брата, никем не любимая и никому не нужная. Я даже этому малышу не нужна такая. Разве из меня получится нормальная мать? Что я смогу дать этому ребенку? Чему научить? Как жертвовать собой ради того, кто искалечил жизнь двум таким замечательным людям?

При мысли о Славке и Руслане горло сдавливает тисками, и я раскрытым ртом лихорадочно глотаю провонявший гнилью воздух. Я видела их обоих. Попросила Тимура о встрече, и он все устроил, ни о чем не спросив.

Славка живет в деревне, у тетки Игната Крушинина, и выглядит вполне счастливой: щебечет о пустяках, помогает по хозяйству и даже улыбается. Но стоит заглянуть в ее глаза без единого намека на жизнь и мороз ползет по коже. Говорят, что глаза – зеркало души. Так вот у Славки ее больше не было, потому что в ее взгляде зияет пустота. Чего не скажешь о ее брате. В его душе истинный ад, а черти пляшут в небесно-синих глазах. Впрочем, черти гуляют и по стенам его палаты в психушке. А я стояла у запертой двери с маленьким окошком, смотрела в его отрешенное лицо и…плакала. Слезы текли по щекам сами по себе, пока Руслан не протянул руку и не вытер их.

– Не плачь, Настена, все образуется, – с шальной улыбкой.

А я протянула ему скрученный в тубус холст, на котором черными мазками написан портрет Тимура. Руслан смотрел на него долго, а потом расхохотался. Настолько искренне и заразительно, что мой страх уступил место робкой улыбке.

– Откуда ты знаешь Сварога? – отсмеявшись.

– Я его жена.

– Это хорошо, – только и ответил, протянув мне обратно мой тубус.

Но портрет Тимура так и не вернул. Уже дома я обнаружила в тубусе свадебный подарок Руслана – проект коттеджа. В тот же день я возненавидела Вадьку так сильно, что мне казалось – я смогу его убить, встреться он мне.

А еще…я бы наверняка возненавидела и себя, но Тимур не позволил.

Тимур…

Думать о муже я себе решительно запретила. Мысли о нем вызывают невыносимую боль, потому что…

« …– Зачем ты на мне женился, Тимур?

– Дело в твоем наследстве, Русалка…»

В наследстве, которого у меня больше нет.

В тот день шел дождь. Черное небо вспарывали молнии. Я стояла у панорамного окна в доме Крутова, наблюдая, как он выпрыгнул из машины под ливень, запрокинул голову, явно наслаждаясь колкими каплями. А потом увидел меня и сердце пропустило удар.

Он влетел в дом промокший, ища только меня. Звал. А я так и осталась стоять у окна, прижимая к груди папку, когда он появился в комнате. Запыхавшийся, мокрый, с задорной мальчишеской улыбкой на губах, которую вдруг отчаянно захотелось потрогать. Так сильно, что мои губы закололо. И я отвернулась, не в силах смотреть на него, потому что знала – сорвусь и снова потеряюсь в нем.

Он подошел со спины, обнял за плечи, уткнулся носом в мои волосы.

– Как же я соскучился по тебе, – пробормотал, прижимая так крепко, что мне стало нечем дышать. – Ты вернулась…ты все-таки вернулась, а я дурак был, прости…я…

– Нет,  – перебила, унимая глупое сердце, которое хотело верить его словам. Но я не могла. – Я не вернулась, Тимур. Я привезла тебе документы… на подпись…

– Документы? – переспросил, резко развернув меня лицом к себе. Скулы еще острее стали, щетина темнее, а глаза…в них я старалась не смотреть. – Какие, к черту, документы? Если ты о разводе…

– Нет, – снова перебила, пытаясь высвободиться из его горячих рук. Они обжигали, оставляли на коже метки даже через ткань рубашки. И я точно знала: мне от них никогда не избавиться.

– Тогда что? Что еще ты придумала, Русалка?

– Я хочу, чтобы ты отказался от своей мести и оставил в покое Гурина.

И только тогда заглянула в черные бездны глаз, ярость в которых могла разорвать меня на куски. И она разодрала в хлам мое глупое сердце.

– Снова приносишь себя в жертву? – нахмурился, только ярость никуда не делась, бесновалась в нем, ища выход.

– Это не имеет значения.

– А что имеет? – руки разжал, от меня отступил на шаг.

– Гурин… – выдохнула, собираясь с мыслями. – Мой отец отнял у тебя самое дорогое. А я отдаю тебе самое дорогое, что есть у него.

И протянула ему папку. Но он даже не шелохнулся, а я…я просто бросила ее на пол, ее содержимое меня совершенно не интересовало.

– Тебе нужно просто поставить свою подпись.

Я не знаю, что он увидел в моем лице, но молча кивнул, поднял папку, раскрыл и подписал, не читая. А у меня внутри все сжалось от невыносимой боли, потому что больше никогда его не увижу.

– Поздравляю, – пряча за кривой улыбкой отчаянное желание кричать до хрипоты. – Ты получил, что хотел. Теперь мой отец – нищий.

– Ты считаешь этого достаточно?

Я лишь плечами пожала. Но я знала, что этого мало. Знала, что Тимур не просто захочет забрать у Гурина все его деньги и власть, он захочет его жизнь. А я не могла…мысль о том, что Тимур станет убийцей, убивала меня.

– И что же ты хочешь еще? – холодно, даже голос не дрогнул.

– Тебя, Русалка. Я хочу тебя. Как тебе такой расклад?

– Ладно, – прошептала, слегка покачнувшись от резанувшей внутри боли. – Прямо сейчас?

Он не ответил. Хорошо. Молчание – знак согласия. Кивнула сама себе. Пусть так, мне не привыкать. Только слезы жгли глаза, а пальцы тряслись, как у запойного алкоголика.

– Дура, что же ты творишь? – схватил за руки, встряхнул, заставляя посмотреть на него. – И ради кого, Русалка?!

– Он мой отец, – сглатывая боль и невысказанные слова. – Какой-никакой, но отец. Другого у меня нет и не будет. А ты хочешь лишить меня его? Хочешь сам…

– Стася, – прошептал с таким отчаянием, что сердце заныло ему в ответ, – ты же ничего не знаешь. Гурин убить тебя хотел. Ему плевать на людей, понимаешь? Ему же только деньги нужны. Он и мать твою…

– Он мой отец. Мой отец, – повторяла, как заведенная. – И он…

– Продал тебя! – заорал Тимур. – Продал, понимаешь?!

– Он продал, а ты купил, значит? – по щекам скатились слезы. Стерла их тыльной стороной ладони. Мне не о чем плакать. Я всегда знала, что я не нужна отцу; что я была всего лишь игрушкой его любимому сыночку. Слова Тимура не причинили мне боли, потому что там, внутри, уже не осталось чему болеть. Умерло все.

Следующим утром тест показал, что не все…

Потом я позвонила отцу и сказала, что все его деньги больше не принадлежат мне. Он ничего не ответил.

А вечером меня похитили из подъезда собственного дома.

И я совершенно точно знаю, что Гурину незачем это делать, потому что у меня больше ничего нет. Я обычная студентка, хоть по паспорту до сих пор остаюсь женой Тимура Крутова. И вряд ли он похитил меня, чтобы вытребовать у Тимура обратно трастовый фонд. Но мысль такая была.

Вздыхаю. Облизываю пересохшие губы. Я ни о чем не жалею. И если умру, я точно знаю, что поступила правильно, не рассказав Тимуру о беременности. А могла. Он звонил в то утро, сказал, что приставил ко мне охрану и попросил не капризничать и не мешать Кириллу работать.

Я и не мешала, даже где-то радуясь, что Погодин везде следует за мной невидимой тенью. Одного понять никак не могу – как он прошляпил мое похищение, если провожал до дверей квартиры?

Ерунда какая-то. Ничего не вяжется и не поддается логике. А еще мысли постоянно возвращаются к малышу и к Тимуру.

Я не знаю, когда случилось так, что я полностью потеряла голову от этого мужчины. Я с нетерпением ждала его возвращения в наш дом. А он…

Хмурый и уставший после многочасовых переговоров, он возвращался домой, скидывал туфли, и, не раздеваясь, шел по дому в поисках меня. И где бы ни находил, крепко прижимал к себе, зарывался носом в мои волосы и говорил «спасибо». Целовал скулы, губы, едва касаясь, но обжигая гораздо сильнее огня, растекающегося по венам от его запаха, и улыбался, когда я терлась об него, как изголодавшаяся кошка. Смеялся, уворачиваясь от моих попыток затащить его в спальню, возвращался в прихожую и раздевался, выспрашивая, чем я занималась весь день. И я рассказывала, пока он уплетал приготовленный ужин и счастливо улыбался. А ночью, расслабленный нашей любовью, он обнимал меня и засыпал, щекоча горячим дыханием шею, и не размыкал рук всю ночь, чтобы разбудить на рассвете обжигающими ласками.

Я вспоминаю своего Тима. Смешного, улыбчивого и до дрожи в коленях боящегося высоты. Как затащила его на вышку – прыгнуть с парашютом. Он и согласился лишь потому, что за меня боялся больше. Не мог отпустить  «в полет» одну. Он стойко выдерживал, пока на него надевали снаряжение, внимательно слушал инструктаж, как нас сцепляли вместе: новичка и опытную прыгунью. И страх его в напряженном как струна теле, и свою бесшабашность.

– Не дрейфь, – с каким-то запредельным счастьем щелкнула его по носу, – я с тобой.

И толкнула Тимура в пропасть.

А когда вечером мы вернулись домой, он залпом выпил бутылку водки и не разговаривал почти сутки. Только выколачивал из меня стоны своим языком, ласкающим между бедер. А доведя до грани, до самой точки входил одним движением, резко и на всю длину. И я задыхалась от нереального чувства наполненности и того, каким идеальным он был. Созданным специально для меня…

– Ася! – мужской голос вытряхивает из воспоминаний. Задерживаю дыхание, боясь ошибиться. Только бы не показалось. Только бы… – Аська!

Не может быть…Это не мог быть. Не здесь и не сейчас. Но…

Быстрые шаги оглушают.

– Я…я здесь… – хочу закричать, но голос сипит, как старый приемник. Всхлипываю.

– Аська… – ловкие руки высвобождают меня из пут, сдирают повязку.

Я зажмуриваюсь на короткое мгновение, ощущая, как эти же руки ощупывают меня с ног до головы. Как знакомый с детства голос что-то спрашивает. Как я пытаюсь сесть. И как открываю глаза, чтобы увидеть перед собой того, кого хотела убить совсем недавно.

– Вадька… – выдыхаю, вжимаясь в стену, потому что на меня смотрит черное дуло пистолета.

Сглатываю, всматриваясь в осунувшееся лицо старшего брата. Он изменился: похудел, голову обрил наголо, а из внимательных глаз исчез лихорадочный блеск. Как бы странно ни звучало, но в его некогда мертвых глазах законченного наркомана цветет жизнь. Неужели лечение в клинике помогло? Неужели Тимуру удалось вытащить Вадьку из наркотического дурмана? Но как?

– Вадька, ты… – шепчу, ежась под его таким же пристальным взглядом, и невольно смотрю на пистолет в его руке.

Он прослеживает мой взгляд и улыбается виновато.

– Прости, Аська, – выдыхает, пряча пистолет за спину, и вдруг крепко прижимает меня к себе. – Как же я рад, что нашел тебя.

Отстраняет меня, ловя мой взгляд, и улыбается так искренне, как улыбался только в детстве. И у меня все внутри сжимается. Провожу ладошкой по его бритому черепу. Как же ты умудрился стать такой сволочью, мой сводный брат? И вопрос сам рвется с языка, но я вовремя осекаюсь, мысленно дав себе ощутимого пинка.

– Как ты меня нашел? – все же выдавливаю из себя слова, хотя зуб на зуб не попадает. Меня знобит и я не понимаю: то ли от холода, то ли от необъяснимого страха. Мне незачем бояться брата, ведь он никогда не причинял мне боли. Но тогда почему боюсь?

– Мне позвонили, но это неважно, – он встряхивает головой, прижимает ладони к вискам, ненадолго прикрывает глаза, словно пытается собрать в кучу мысли.

– А что важно? – спрашиваю осторожно, придвигаясь ближе и опуская ноги на пол. Я до сих пор не знаю, где нахожусь. До сих пор не глянула на обстановку, даже на чем сижу – не видела. Я смотрю только на брата, напряженного и сосредоточенного. На висках вены выступили, желваки по скулам заходили, а пальцы сжались с такой силой, что мне кажется, еще немного и он разломит свой череп к чертям. Я мягко обхватываю его запястья. – Что важно, Вадька?

– Я не виноват, – шепчет с таким яростным отчаянием, что меня отшатывает от силы, что сейчас исходит от него. – Не виноват, – повторяет, распахнув глаза, и как выброшенный на произвол судьбы щенок прижимается к моей руке.

Сглатываю, боясь этой невинной ласки. Потому что я целую жизнь не видела своего брата таким…беззащитным.

– В чем не виноват? – как канатоходец, балансирующий над пропастью.

– Не виноват, Аська, – повторяет он снова и снова.

А после выдыхает рвано и резко поднимается на ноги. Тянет меня на себя, заставляя встать. Но ноги будто отнялись, и мне приходится постоять, держась за его плечи, чтобы ощутить почву под подошвами кроссовок.

– Пойдем, мелкая, я выведу тебя отсюда, – и за руку берет, переплетая наши пальцы. А в другой снова держит пистолет.

Я же вспоминаю, как вот так же он выводил меня из старых катакомб, где я хотела спрятаться от мачехи и где в итоге заблудилась. Уже потом я узнала, что просидела в катакомбах без нормальной еды почти двое суток – Вадька рассказал. Мне тогда десять было, и я не хотела возвращаться к той мерзкой тетке, которая ненавидела меня, и к отцу, которому было на это плевать. Но брат твердо сказал, что меня больше никто не обидит, и я ему поверила.

А спустя несколько недель подслушала разговор мачехи с отцом, где она убеждала Гурина сдать меня в интернат, потому что я плохо влияю на ее любимого сыночка. Шутка ли, когда она утром проснулась, а над ней Вадька с ножом у самого горла. Это случилось на следующее утро после моего возвращения из катакомб. Так он вытребовал для меня любви мачехи.

– Ты мне так и не ответил, – нарушаю тишину, когда мы продвигаемся по темному коридору. Заодно вытягиваю себя из прошлого.

– Знаешь, там в клинике мне сказали, что у меня нет химической зависимости и что я могу легко отказаться от наркотиков сам, – хмыкает, а я замираю, как вкопанная. То есть как нет зависимости? Смотрю на него во все глаза, когда он с удивлением оборачивается, сбитый с толку моей остановкой. – И у меня получилось, Аська. Я с ней встретился, поговорил и…получилось. Жить захотелось и доказать, что я не виноват.

А я не слышу его, не понимаю. У него получилось победить зависимость, просто с кем-то поговорив? А все те месяцы моего персонального ада – это ничерта не значит? Это…зачем было? И, наверное, Вадька что-то понимает, потому что становится совсем близко, носом утыкается в мою макушку.

– Прости меня, мелкая, – выдыхает с надрывом. – За все прости. Но ты спасла мне жизнь, Аська. Если бы не ты, я бы давно скормил себя своим демонам. И я…я не знаю, чем мне отплатить тебе за все.

Отплатить? Усмехаюсь, старательно удерживая себя в руках, потому что вмазать ему хочется до одури. И сейчас он даже сдачи не даст, ведь знает, что виноват по всем фронтам.

– Просто скажи мне, в чем ты не виноват? – сжимаю руки в кулаки, а после сцепляю в замок на животе.

– Я не…не насиловал Славку и не убивал ту докторшу.

Вздрагиваю как от удара.

– К-какую докторшу? – и боль лезвиями скользит под кожей, ослепительной догадкой пульсирует в висках.

– Ингу Крушинину, – и что-то взрывается в голове, ослепляет на короткий миг. –  Она выступала судмедэкспертом в Славкином деле, – говорит Вадька, крепко удерживая меня одной рукой. – И я…я шел поговорить с ней, потому что она одна могла доказать, что я не виноват. Только она, понимаешь? Но когда я пришел, она была уже мертва. А теперь меня ищет ее муж.

– Почему?

– Потому что видел меня там.

Холод ползет по ногам, льдом крошится где-то в солнечном сплетении.

– Как…как ты сбежал из клиники? – спрашиваю совсем не то, что нужно. И Валька явно озадачен этим вопросом. Но если…если на короткий миг представить, что он говорит правду, то его подставили. Тот, кто знал, что он придет к Инге в тот самый день. Что столкнется с Игнатом. Тот, кто знал, что Вадька сбежал из клиники. Все-таки мозг – убойная штука. Даже сейчас, когда мне страшно до одури, работает, как часы, ища объяснения каждому слову брата. Просто потому, что мне очень хочется верить ему.

– Мне помогли, – хмурится он.

Где-то слышится тихий шорох, словно крадется кто-то. Вадька оборачивается в сторону, где должен быть выход, и весь напрягается. Поднимает пистолет и не выпускает меня.

– Кто? – мой шепот кажется оглушительным.

Но ответить Вадька не успевает. Из темноты возникает мощная фигура того, о ком я думала все это время.

– Отойди от нее! – властный голос Тимура эхом отлетает от стен.

Но Вадька не делает никаких попыток подчиниться, лишь шепчет мне в ухо: «прости».

– Нет, Крутов, – говорит он, прижимая меня к себе. В бок упирается пистолет. – Я же отпущу ее, а твой дружок пристрелит, потому что вынес мне приговор.

И я вижу за спиной Тимура еще одну фигуру: Игнат.

– А так ты дашь мне уйти, а когда я буду в безопасности, то отпущу Аську.

И я почему-то верю ему, но Тимур другого мнения.

– По-твоему, я похож на идиота?

Но Вадька не отвечает, осторожно пятится назад. Но там же нет выхода. Или есть?

Я не знаю, в какой момент все меняется. Только на очередном выдохе я вдруг понимаю, что Тимур не отпустит брата. И ему плевать, что я на линии огня. Плевать, потому что он давно все просчитал.

– Тим…– шепчу. – Тим…я…Тим…

Я не знаю, что сказать. Но знаю, что Вадька тоже улавливает настроение противника и вскидывает руку, одновременно пытаясь спрятать меня за спину. Но я выворачиваюсь и бросаюсь на черный ствол, что вот-вот взорвется выстрелом. И он взрывается с такой силой, что меня отбрасывает назад. Я падаю на пол, зажимая ладонью живот.

Кто-то успевает поймать меня, а я…я смотрю, как мой муж расстреливает моего брата. Как Вадька валится на стылый пол, а Тимур медленно поворачивается ко мне. И в его глазах – черные дыры.

– Он…не…виноват…

И холодная пустота заключает меня в свои объятья.