Текст книги "Таинственная незнакомка"

Автор книги: Курт Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

ТОВАРИЩИ

Хильда не может отклонять все приглашения своих коллег. Такая подчеркнутая сдержанность наверняка привлечет внимание. Сегодня празднуется капитуляция Парижа, и отказаться просто нельзя.

В сопровождении Иоахима Хагедорна она отправляется в Целендорф. Там, недалеко от своей квартиры, доктор Паульзен снял кабачок, известный рейнскими и мозельскими винами.

Уже в электричке Хагедорн возвращается к своей излюбленной теме: его брат будет сопровождать фюрера при подписании французами в лесу под Парижем акта о капитуляции. Конечно, непосредственно при церемонии он присутствовать не будет, но он входит в число штабных офицеров, ответственных за организацию и подготовку мероприятия.

– Мой брат сможет сказать, что был там, ощущал, как говорится, горячее дыхание истории. Мы живем в великое время, фольксгеноссин Гёбель. Германский гений перекроит карту Европы, всего мира. Деяния Александра Великого, Юлия Цезаря, Наполеона Бонапарта поблекнут перед победами нашего фюрера!

Почти то же самое Хильда уже читала в «Фелькишер беобахтер», поэтому она углубляется в свои мысли и внимательно начинает слушать лишь тогда, когда голос ее коллеги переходит в доверительный шепот:

– Следующей целью на нашем победном пути будет Лондон или… – Он делает значительную паузу.

Хильда смотрит на него с интересом, однако не слишком явным. Она знает, что его не надо подгонять.

Хагедорн еще больше понижает голос:

– В ставке Гитлера есть еще и другие мнения. Нельзя забывать о великих делах, которые ждут Германию на Востоке. Остается только решить, что раньше. Дар предвидения подскажет фюреру верное решение.

«Да он и в самом деле верит в то, что говорит, – думает Хильда. – Он поддался влиянию напыщенных речей и фальшивых предсказаний судьбы, как и многие миллионы людей в Германии». Иногда ей становится жаль этих ослепленных людей, но она знает, на что способны верующие немцы.

По пути со станции Целендорф Хильда по привычке отмечает все, что привлекает ее внимание. Она запоминает рестораны, яркие витрины магазинов, перекрестки, подъезды, трамвайные остановки, проходы, телефонные будки и таксопарки. Она всегда так делает. Это хорошая тренировка памяти и умения сосредоточиться. Кроме того, она плоха знакома с этой частью города и ее здесь никто не знает. Может, когда-нибудь это пригодится.

Перед началом дружеского торжества, как назвал эта мероприятие доктор Паульзен, он произносит небольшую речь. Он говорит об окончательном поражении заклятого врага, об освобождении немецких земель Эльзаса и Лотарингии, о полководческом даре фюрера, цитирует Ницше:

– «Время малой политики прошло – следующий век ужа ставит вопросы большой политики, он влечет за собой борьбу за мировое господство». – В заключение он упоминает о старом бульдоге, который напрасно скалит зубы в Лондоне: – Сэр Уинстон Черчилль хочет для английского народа крови, пота и слез, а мы заявляем, что все народы германского происхождения в Европе являются естественными противниками азиатских большевистских орд. Быть может, когда-нибудь до господ английских лордов дойдет, что наш рейхсминистр иностранных дел, много лет проработавший в Лондоне, был прав, когда говорил: место Великобритании на стороне германского рейха. У нас один общий враг!

Разговор за жарким, запиваемым прекрасным мозельским вином, идет в основном о смене правительства в Англии и о том, какие последствия это будет иметь для Германии. Правительство Чемберлена должно уйти в отставку 10 мая 1940 года. Бывший первый лорд британского адмиралтейства Черчилль сформировал новый кабинет. Некоторые высказывают мнение, что Черчилль одинаково ненавидит и Германию, и большевиков. Многие, однако, считают, что англичане и немцы как-никак братья по крови – такая точка зрения широко распространена среди дипломатов.

– Французы – это вырождающаяся нация. Куда перебежал еврейский барон Ротшильд? В Париж. Но теперь наши солдаты позаботились о том, чтобы он убрался прочь со своими торговыми лотками, как и его предки.

Слово берет Иоахим Хагедорн:

– Дамы и господа, наши классики предсказывали торжество немецкого духа. От моего брата, который, как вам известно, несет свою службу в штабе верховного командования, я узнал, что немецкий солдат проводит в жизнь основной принцип нашего короля поэтов: настоящий немец терпеть не может французов, но обожает их вино.

Все присутствующие по очереди произносят тосты. Когда подходит черед Хильды, она говорит:

– Английский король поступает так, как велел английский король поэтов. Он призвал к себе сэра Уинстона Черчилля, следуя указанию Уильяма Шекспира: пусть вокруг меня будут упитанные мужи с лысыми головами, которые крепко спят ночью! Так выпьем за то, чтобы сэру Уинстону не спалось.

Тост Хильды производит должное впечатление.

Хагедорн поднимается и обнимает ее:

– Хорошо сказано, моя львица! Я поднимаю свой бокал за праздник, который мы устроим после взятия Лондона!

Хильда обдумывает следующую цитату из Шекспира, но Хагедорн не дает ей покоя. Он выпил больше, чем следовало, и ей приходится пересесть от него к доктору Паульзену.

– Боитесь, что дело дойдет до стычки с Хагедорном?

– Если позволите, господин советник, я отвечу вам словами Шекспира: предусмотрительность – лучшая сторона смелости.

Среди всеобщего веселья Хильда чувствует на себе чей-то печальный взгляд. Она оборачивается. Лицо молоденькой официантки кажется ей знакомым. Она выходит в коридор вслед за девушкой и спрашивает:

– У вас что-то случилось? Может быть, я могу помочь?

Темные глаза девушки наполняются слезами.

– Нет, ничего, госпожа, извините.

– Но я же вижу, у вас что-то стряслось.

Официантка кусает губы, чтобы не расплакаться:

– Мой жених погиб. Я ненавижу войну.

Хильда обнимает девушку:

– Успокойтесь! Так нельзя говорить!

Во взгляде девушки негодование, но Хильда тихо объясняет ей:

– Вас могут услышать.

Теперь темные глаза выражают понимание и благодарность.

– Все веселятся и ликуют. Разве у нас есть основания для этого?

Хильда чувствует к девушке симпатию, но продолжать разговор здесь опасно.

– Когда у вас выходной? Можно, я приглашу вас на чашку кофе?

Чем чаще встречаются их взгляды за время вечера, тем крепче между обеими молчаливое взаимопонимание.

«Имеют ли эти тщеславные, опьяненные победой люди понятие о том, что происходит в сердцах их сограждан? – думает Хильда. – Что они знают о страданиях других? Что они знают о силе солидарности?»

Три дня назад Хильда нашла в почтовом ящике открытку от своей портнихи с просьбой прийти на примерку: «Я отыскала для вас прелестный фасон на осень, фрейлейн Гёбель. О подкладке и прочих мелочах позаботьтесь, как обычно, сами, хорошо?» У этой портнихи всегда лежал ее отрез. Но на примерку Хильду давно не приглашали.

«Прочие мелочи» были записаны на открытке. Среди мерок по только ей известной системе Хильда обнаружила номер телефона и время. Она знала одну телефонную будку, из которой хорошо просматривалась вся улица. Туда она и отправилась к назначенному часу.

Ей ответил мужской голос:

«Майер слушает».

«Я звоню по объявлению. Вы хотели купить клетку для птиц?»

Когда Хильда была еще девочкой, у нее жили две канарейки. Пустая клетка до сих пор стоит в ее кабинете.

«Майер» и «клетка» – это пароль. Хильда слушала говорящего, и сердце ее билось все сильнее. Она узнала, что товарищам удалось благополучно переправить Отто за границу, в нейтральную страну. Окольными путями это известие дойдет и до ее мамы.

Но самая большая радость, тщательно завуалированная ничего не значащими фразами, ждала ее в конце разговора:

«Лютики в этом году на редкость хороши. У любителя цветов все в порядке. Передает привет».

Хильда идет домой по вечернему городу, как всегда, одна. Но она знает, что не одинока. Товарищи не оставят ее в беде. Эта уверенность придает ей силы. Невидимые друзья идут бок о бок с нею к одной цели. Она знает, что бреши, пробитые врагами в их рядах, быстро заполнятся. Тех, кто за них, становится все больше, и когда-нибудь они покинут свое подполье.

Хильда спокойна. Она верит в своих друзей и на нее тоже можно всегда положиться.

Редакция «Берлинер тагеблатт» шумела, как потревоженный улей. В спорах журналистов чувствовались смущение и беспомощность. Экономический спад, охвативший в октябре 1929 года Нью-Йорк, докатился до Европы, до Германии. Эксперты оценивали его как настоящую катастрофу.

«Чего же еще ждать, если уже нельзя положиться на американскую экономику, на курс доллара?»

Редактор отдела экономики доктор Маркус ожидал в передней главного редактора. Хильда, которая работала уже секретарем главного редактора, задавала ему бесчисленные вопросы. Ей хотелось как можно больше узнать о чреватом последствиями кризисе, о причинах его возникновения.

Во всех промышленных странах, и особенно в Соединенных Штатах, склады и магазины были забиты товарами. Почему же при таком изобилии огромное число людей испытывало нужду? Дело в том, что они бедны, они не покупатели. Выпуск продукции, однако, рос и рос, и многие биржевые маклеры и финансовые воротилы утопали в деньгах. Все играли на повышении цен, то есть надеялись на дальнейшие доходы за счет увеличения стоимости акций. В результате ловких махинаций было достигнуто повышение спроса. Закупки и поддержка потенциальных клиентов путем предоставления кредитов, лживые сообщения о крупных операциях, подогревали спекуляции. И вдруг нью-йоркская операция на повышение провалилась. Палку перегнули. Кредиты и сделки аннулировались. Банки приостановили платежи. Обанкротились многие известные предприниматели. Биржевики и финансисты искали выхода в самоубийстве или бежали за границу.

«Но это же настоящее безумие! – повторяла про себя Хильда. – С одной стороны, избыток сырья, неиспользованных товаров и рабочей силы, а с другой – нужда, голод, замерзающие дети. Ткацкие станки простаивают, а текстильщики, как и рабочие других отраслей, остаются без работы!»

Наступление Нового, 1929 года было ознаменовано все усиливавшимся кризисом. И вот Новый год опять не за горами, и доктор Маркус должен составить для праздничного выпуска достаточно оптимистический экономический прогноз.

«А что принесет нам 1930 год, знает только господь бог, во всяком случае не я», – заявил он Хильде.

Она протянула ему лист бумаги:

«Если хотите принять участие в праздновании Нового года, запишите себя, доктор Маркус».

С этим листом Хильда обошла почти всю редакцию. У Сибиллы Кнайф она увидела компанию горячо спорящих журналистов.

«Но это свойственно человеческой натуре! Еще кто-то из древних греков сказал, что каждое исполненное желание уступает место новому. В свободном переложении это означает, как я понимаю, одно – человек никогда не остановится в своих желаниях. Каждый американский миллионер хотел стать мультимиллионером, и некоторые из них перегнули палку. Уверен, что все мы, сидящие здесь, поступили бы на их месте так же». Йохен Брауэр, внешнеполитический редактор «Берлинер тагеблатт», был как раз таким человеком, который смог бы правильно обращаться с пресловутой палкой. Он находил выход из любого положения и всегда умел извлечь для себя выгоду.

«Я не хочу спорить сейчас о том, что называется человеческой натурой, – вступил в разговор Ганс Петер Клийнфельд, самый старший из присутствующих, свободный журналист и, как он сам себя именовал, воинствующий гуманист. Коллеги ценили его глубокие, основательные статьи, ко знали и о его скепсисе и склонности к пессимизму. – Перебои в международной экономике не имеют никакого отношения к человеческой натуре. Шопенгауэр однажды заметил: «Судьба перемешивает карты, а человек играет». И тут уж хоть шельмуй, хоть повышай ставки в надежде на свое счастье, от судьбы не уйдешь. Никто не может противостоять ей».

Хильда больше не могла сдерживаться:

«Человеческая натура! Судьба! Вы бросаетесь красивыми словами, а миллионы честных тружеников лишены куска хлеба. Может быть, человеческая натура виновата в том, что средства производства принадлежат горстке богачей, в то время как бедняк рассчитывает лишь на свои руки? Может быть, это судьба останавливает станки и выбрасывает рабочих на улицу?»

«Вы еще расскажите нам об излишках и прибыли, – прервал ее редактор отдела культуры и театральный критик доктор Бенедикт Вендланд. – Мы ведь тоже читали «Капитал», дорогая фрейлейн Гёбель. Маркс развивает любопытные теории. Но, во-первых, он жил много лет назад, а во-вторых, отмена частной собственности на средства производства все равно не решит всех проблем человечества».

Но Хильда не сдавалась:

«Никто из вас не станет утверждать, что мы живем в разумно устроенном мире. Но изменение существующих отношений отнюдь не является нашим долгом, пусть даже мы сослужим этим добрую службу большей части человечества, так, по-вашему?»

«Браво, детка, дай этим закоснелым писакам!» – поддержала свою протеже Сибилла Кнайф.

Доктор Вендланд проигнорировал ее замечание:

«Главное для человека – это знать, как наиболее верно выразить в творчестве свою точку зрения, и понимать, каким надо быть, чтобы быть человеком. Это не мои слова, фрейлейн Гёбель, это сказал великий мыслитель из Кенигсберга. Об Иммануиле Канте будут говорить и в то время, когда о докторе Марксе все уже забудут».

«Во времена вашей молодости вы, вероятно, принадлежали к числу людей, желающих сделать мир лучшим, коллега? В определенном возрасте все гонятся за социалистическими утопиями. И наша зависть, юная и одержимая, коллега, имеет право на свои фантазии и заблуждения, – с улыбкой снисходительного превосходства умудренного опытом человека обратился к Хильде Кляйнфельд. – Видите ли, моя маленькая фрейлейн, молодость всегда стремится к переменам, перестройке. Но как только вы создадите свою семью и станете матерью, все ваши помыслы пойдут по одному руслу: обслужить и сохранить семью, очаг».

«Аминь!» – насмешливо произнесла Сибилла Кнайф.

«Вы кичитесь своим образованием, а на самом деле скрываете за ним свою беспомощность! Вы прекрасно понимаете, что происходит кругом. И только лень и привычка к удобной жизни мешает вам выйти из игры – ведь пока еще вам живется совсем неплохо. Но это только пока. Послушаешь вас, так вам и Гитлер хорош. Он-то, по крайней мере, откровенно заявляет, что хочет получить самый большой кусок от мирового пирога».

Тут все начали говорить разом, перебивая и не слушая друг дру^га. Мужчины были так взбудоражены, что даже забыли о вежливости. Всем казалось, что, чем громче они кричат, тем больше правоты в их словах.

В комнату вошел главный редактор, но в пылу спора его никто не заметил, и он спросил Хильду с преувеличенной озабоченностью:

«Вы уже звонили в неотложку, фрейлейн Гёбель? Мне кажется, господа скоро впадут в бешенство, нельзя терять ни минуты!»

Сибилла, зная привычку шефа иронизировать, тоже включилась в игру:

«Я, кажется, могу поставить диагноз, господин доктор Фукс. Мы имеем дело с манией предсказывать судьбу, вызванной хроническим недостатком знаний и опасной неустойчивостью человеческой, то есть, простите, мужской природы».

Спор сразу стих. Хильда знала, что последует дальше: теперь все будут стараться обратить происшедшее в шутку, перещеголять друг друга в остроумии.

«Существует ли предопределение судьбы? – думала она. – Что такое человеческая природа? Ею обычно оправдывают все грехи. Или это просто отговорка? И чем отличается человеческая природа бедняка от природы миллионера? Гитлер может быть от природы злым человеком, по он поддерживает хозяев крупных концернов, они финансируют его, и тут он уже становится опасным. Почему они его финансируют? Не потому ли, что он забивает головы людей своими громовыми речами, и они не могут подумать о создавшемся положении, о таких вещах, как судьба и человеческая природа, о том, что скрывается за этими понятиями. А если человек задумается об этом…»

Соня Кляйн, официантка из кабачка в Целендорфе, обручилась 1 января 1940 года. Летом должна была состояться свадьба. Но она стала вдовой, не побыв еще женой.

– Я не могу праздновать победу, которая принесла мне самое большое несчастье в моей жизни!

Хильда понимающе кивает:

– Вы можете не оправдываться.

Женщины встретились в небольшом ресторанчике возле Александерплац. День клонился к вечеру, обычная ресторанная суета еще не началась, и они могли спокойно поболтать за столиком в углу зала.

– Раньше я никогда не задумывалась о себе, о будущем, вообще о смысле жизни.

Известие о гибели жениха разделило жизнь Сопи на две части: на то, что было до его смерти, и на то, что после.

– Мы знали друг друга много лет, выросли в одном доме. Сначала я совсем не замечала его. Он всегда мечтал стать поваром. Я же считала, что эта профессия не годится для мужчины. А потом стала официанткой, чтобы всегда быть рядом с ним. Мы были…

– Я вспомнила, – перебивает ее Хильда, – я видела вас в «Адлоне».

– Да, мы с Гансом работали там с тридцать седьмого года.

Благодаря своему расположению «Адлон» был излюбленным отелем дипломатов и других сотрудников министерства иностранных дел. Еще до войны, возвращаясь из Варшавы, Хильда часто останавливалась там.

– Место в Целендорфе помог мне получить доктор Паульзен. Я не могла больше оставаться в «Адлоне».

– Понимаю, вас мучили воспоминания.

– Да нет, это не из-за Ганса. Просто большинство клиентов, особенно господа дипломаты, считающие себя очень изысканными людьми, стали для меня совершенно невыносимы. Что для них значит официантка? Крикни «Эй!», и тебя тут же обслужат. И к тому же они считали, что я должна обслуживать их еще и по ночам в номерах. Денег при этом они не жалели. Конечно, большие чаевые делали работу в «Адлоне» весьма заманчивой. Но нет таких чаевых, за которые я согласилась бы продаваться.

– Я понимаю, – отвечает Хильда, и это не пустые слова Соня, тоненькая, с густыми черными волосами, круглыми темными глазами, пушком над верхней губой, крепкой грудью и красивыми ногами, казалась многим мужчинам лишь изысканной, легко доступной дичью. На Вильгельмштрассе – да и не только там – стала популярной страшная поговорка: «Наслаждайтесь, пока идет война; мир будет ужасным!»

Горькая усмешка на губах Сони становится заметнее.

– Для меня нет ничего хуже войны. Она отняла у меня все! Вы знаете… можно, я буду называть нас просто Хильда?

– Конечно!

– Я всегда была одна. У моих родителей больше не было детей. Можно даже сказать, у них была только их торговля, я их интересовала гораздо меньше. С утра до вечера они торчали в магазинчике, продавали всякие кустарные безделушки, сувениры и прочую ерунду. У них не пропадал ни один пфенниг. Они мечтали открыть для меня филиал. Наш магазинчик работал даже по воскресеньям и в праздничные дни, а вдруг зайдут туристы или отдыхающие! До тридцать третьего года они торговали в основном церковными безделушками, потому что поблизости находилась католическая церковь. Потом появился Гитлер, спрос на иконки и розовые венки упал. Родители попытались наверстать упущенное, обратившись к национальным немецким реликвиям и сувенирам. На каждое уличное шествие или парад мой отец выходил со своим лотком. Мать, конечно, больше не посещала церковь, а отец стал членом национал-социалистской немецкой рабочей партии. Судите сами, Хильда, сколько времени они уделяли мне, своей единственной дочери. Со мной никто не играл, не отвечал на мои вопросы, не интересовался моими заботами. Поэтому мне было нелегко и в школе, особенно в первое время. Тяжело было привыкать к общению с другими детьми.

Ганс незаметно заполнил всю мою жизнь. Однажды я поняла, что не могу без него. Он принадлежал мне одной. Он был частью меня. С ним ко мне вернулось детство. Игры, разговоры, общность интересов, тайны – я никогда не была еще так счастлива. Родители ничего не замечали. После ужасной «хрустальной ночи»[2]2
  Погром в ночь на 9 ноября 1938 г., послуживший началом массового уничтожения евреев в фашистской Германии. – Прим. ред.


[Закрыть] в ноябре тридцать восьмого дела их снова пришли в упадок. Отец, который всегда плохо разбирался в политических событиях, продолжал делать закупки у еврейского поставщика и, что самое смешное, покупал у него национал-социалистские сувениры. Все товары были конфискованы, разумеется, без компенсации. Мать не перенесла удара, она умерла следующей весной от простого гриппа. Отец замкнулся в себе, стал нелюдим. От проклятого магазина пришлось отказаться. Целыми днями он торчал в своем киоске и стремился получить концессию на торговлю сигаретами. Я его давно уже не видела. Моя жизнь была заполнена Гансом. Теперь она снова пуста. Все кончено.

Хильда знает, что словами здесь не поможешь. Она придвигается ближе. Женщины некоторое время смотрят друг на друга.

– Спасибо, Хильда.

– За что?

– Мне надо было выговориться. Вы очень помогли мне тем, что выслушали меня. Теперь мне будет легче, хотя бы первое время.

Хильде хочется обнять девушку, к которой она испытывает глубокую симпатию. «Работа поможет Соне, – думает она. – Сколько женщин уже оказалось в подобном положении? Скольким еще придется все это пережить? Теперь Соня не одна».

Конспиративная обстановка в семье Гёбель была привычной еще с детских лет. На пороге своей зрелости она уже была введена в круг единомышленников.

В канун Нового, 1930 года она сидела в кругу этих людей. Это ее родители, ее возлюбленный Бруно и гость Гейнер Вильке.

В комнате с нишей для кухонной плиты было тепло и уютно. Мама достала старые гирлянды и цветные фонарики. Комната должна быть ярко украшена, в противном случае жди неблагоприятного года. Глинтвейн хорош, и, как с удовлетворением отметили мужчины, черпак еще не скоро коснется дна миски. В коричневом фаянсовом сосуде обычно хранилось сливовое повидло. Но так как никто не удосужился съездить на речной островок в окрестностях Берлина, где можно купить дешевых слив, то горшок был пуст. Но мужчины считали, что это не так уж страшно. Бруно часто поглядывал на кухонный шкаф, где стояло большое блюдо со свежими пончиками. Мамаша Гёбель видела эти жадные взгляды, однако неукоснительно выдерживала одно из своих твердых правил – начинать есть пончики можно только в первый час Нового года.

Гость Гейнер Вильке, подмастерье бондаря, делился впечатлениями от своих поездок в немецкую провинцию. Он разъезжал как бондарь, мастеря и ремонтируя бочки крестьянам, пивоварам, виноградарям, пекарям, а бадьи и ванны мясникам, и как агитатор и курьер, выполняя поручения партии. О своем последнем пребывании в Баварии, откуда ему пришлось бежать в Берлин, он рассказывал с мрачным юмором:

«Они все исповедуют там три принципа: для женщин это церковь, дом и дети, а для мужчин – домашнее пиво, торговля и Гитлер. Эти твердолобые баварцы еще доставят нам немало хлопот. Там, в гуще баварского леса, я иногда радовался тому, что я чистокровный пруссак. Впечатление такое, что ты попал в средневековье. В горах Верхнего Пфальца, недалеко от небольшого городка Вейден, мне захотелось отдохнуть от пивоваров из Кульмбаха и Байрёйта. Я обосновался в деревушке Мариенау. Там я подрядился починить одному кулаку двенадцать бочек для капусты. Он освятил всех своих коров и быков. И я должен был после починки заговорить все его бочки, чтобы в них не вселился злой дух и не попортил капусту. Я даже придумал подходящий текст. Перед каждой едой – а кормил он недурно – я должен был молиться вместе со всеми. И я молился, не умирать же голодной смертью! Но в отличие от других, твердивших про себя вместо молитв всякие шуточки, я повторял, чтобы не забыть, слова «Манифеста»: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака». Остальные так громко бубнили свои заклинания, что мои слова никто не мог расслышать. Но даже если бы и расслышали, вряд ли бы поняли. Я сам насилу понимал этих баварцев, когда они обращались ко мне!

А в последний вечер, когда над столом уже носился аромат жареной свинины с капустой, я увлекся «Манифестом», радовался, что ничего не забыл, и даже не заметил, как вокруг стало тихо. Общая молитва закончилась, и мой одинокий голос был слышен особенно громко и отчетливо: «Но современная буржуазная частная собственность есть последнее и самое полное выражение такого производства и присвоения продуктов, которое держится на классовых антагонизмах, на эксплуатации одних другими. В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности».

Ну, конечно, закончить мне не удалось. Не дожидаясь, пока кулак со своими сыновьями и слугами меня схватит, я выпрыгнул в окно и прямо по сугробам помчался к ближнему лесу. Ох, что бы мне было, если бы они меня догнали!»

Когда смех умолк, все выпили за здоровье веселого бочара и за благополучный исход его поездки в священную Баварию. Одна только Хильда была погружена в раздумье. С сомнением в голосе она спросила у Гейнера:

«Ты говоришь, что убежал прямо из-за стола в чем был? Но в Берлин ты вернулся в своем пальто и со всеми инструментами!»

Все с удивлением посмотрели сначала на Хильду, потом на Гейнера. Но он только расхохотался в ответ:

«Эй, Бруно, поздравляю тебя с такой невестой! Запомни на будущее – она хочет знать все досконально».

«Мы тоже», – пробормотал Фриц Гёбель, а Бруно поднялся со стула и, как судья, выпрямился во весь рост перед Гейнером:

«Обвиняемый Вильке, вы должны говорить только правду, ничего не прибавляя и не утаивая. Расскажите еще раз подробно о вашем бегстве. Прибаутками и выдумками мы довольствоваться не желаем!»

Гейнер Вильке ухмыльнулся:

«Да ради бога! Сами увидите, как это получилось! Ну, значит, убежал я в лес. Это действительно правда. Да и что мне еще оставалось? Ночью я раздобыл длинную лестницу. Я знал, где расположена комната батрачки Лизель. Ну а умения лазать по окнам мне не занимать, чего-чего, а это я умею. Сначала я хорошенько согрелся, причем Лизель помогала мне, как могла. Но потом она начала беспокоиться, так как Макс, старший сын кулака, тоже собирался навестить ее этой ночью. Только она мне успела сказать об этом, как послышался скрип лестницы. Пулей выскочив из кровати, я забрался под нее, убедив еще раз Лизель в том, что отлично лазаю. Из-под кровати все прекрасно слышно. Лизель спросила Макса, куда хозяин запрятал инструменты этого красного из Берлина. Макс, конечно, все выболтал. Потом, когда он наконец убрался, прихватив с собой и лестницу, – ему, конечно, и в голову не пришло спросить, как она очутилась у окна, а может, он решил, что эту услугу оказал ему какой-нибудь святой Килиан, Корбиниан или Флориан, – так вот, когда он убрался, мы с Лизель стали обдумывать, как бы мне достать свои вещи и потихоньку выбраться из дома. Лизель дала мне юбку и большой платок на плечи, и я, одетый служанкой, прокрался, покуда не начало светать, в сарай и забрал свои вещи, а юбку и платок, как мы договорились, оставил в курятнике и припустил из Мариенау к ближайшей станции. Спокойным я себя почувствовал только тогда, когда сел в поезд, идущий в Берлин».

Хильда произнесла среди всеобщего смеха:

«Я пью за Лизель. А товарищу Гейнеру я ставлю в упрек то, что он поспешил с выводами, назвав всех баварцев твердолобыми. Что бы с тобой сейчас было, если бы не Лизель, неблагодарный ты человек! Ты всегда пасуешь перед трудностями во время поездок?»

Эльза Гёбель была согласна с дочерью. А отец и Бруно не приняли ничьей стороны. Они сказали, что сначала надо взглянуть на эту Лизель.

«Вы, пожалуй тоже захотите залезть к ней в окно, – запротестовала Хильда, – от вас всего можно ожидать».

Настроение у всех было прекрасное. Глинтвейн кончался. Старый год был на исходе.

«Принеси-ка миску, – попросил наконец Фриц Гёбель. – Будем разливать свинец. Посмотрим, что нам предскажет знаменитый берлинский свинцовый оракул».

Они расплавили свинец и с ложки опустили в воду. В холодной воде он застывал в виде причудливых фигур. Каждый постарался отгадать, что означает его фигура. Отгадки возникали одна фантастичнее другой.

Бруно показалось, что он видит большую колыбель с полдюжиной прелестных малышей.

У Гейнера получилось что-то крестообразное.

«Это распятие, – застонал он, – значит, баварские святоши не отказались от мысли догнать меня, Где же лестница? Мне опять придется спасаться у Лизель».

Мать попыталась но клубку беспорядочно переплетенных нитей свинца угадать, что ожидает ее сына Карла, который работает в Рейнской области.

Последнюю попытку с остатками свинца предпринял Фриц Гёбель. Коснувшись воды, свинец зашипел и раскатился крошечными капельками. В целом картина напомнила кольцо.

«В вашем доме будет свадьба», – предположил Гейнер.

Фриц покачал головой:

«Фактически они уже давно муж и жена. Когда они поставят штамп в паспорт, это не так важно. Нет, кольцо подсказывает мне, что если мы всегда будем крепко держаться друга друга, то нас никто не одолеет и даже через пятьдесят лет мы опять вместе справим такой же веселый новогодний вечер».

Стрелки кухонных часов отсчитывали последнюю минуту 1929 года. Хильда наполнила стаканы. Все встали, разговор стих. Любые слова были бы сейчас некстати. Все обнялись и расцеловались. Крепкие рукопожатия, которыми они обменялись, означали: мы остались теми же, мы не расстались, мы продолжим наш путь с высоко поднятой головой.

Обнимая отца, Хильда произнесла тихо, но так, чтобы ее слышали остальные:

«Мы не забудем твоего кольца, папа. И мы добьемся того, чтобы все люди могли быть так же счастливы, как мы сейчас. За счастливый тысяча девятьсот тридцатый!»

Хильда Гёбель, родом из рабочей семьи, без пяти минут журналистка, радовалась Новому году, который она проведет вместе со своими товарищами, вместе с Бруно и родителями. Но, несмотря на радость праздника и выпитый глинтвейн, она не могла забыть о беде, пришедшей из Нью-Йорка, из Соединенных Штатов и с быстротой заразной болезни распространяющейся по земному шару. Симптомы ее хорошо известны – кризис, безработица, нужда и голод.

Новый год приходит к людям не в одно и то же время.

Различные временные пояса, а также обусловленные религией обычаи и нравы определяют сроки его празднования. Но везде люди задают себе один и тот же вопрос: что принесет им Новый, 1930 год?

Первый день Нового года был ясным и солнечным. После позднего завтрака Хильда и Бруно пошли прогуляться по Фридрихсхайн. Мать принялась за уборку квартиры. Гейнер Вильке уехал в Бреслау[3]3
  Ныне Вроцлав.


[Закрыть], где его ждала новая работа.

Отец подвинул стул поближе к окну, взял газету – на этот раз не «Роте фане», а «Берлинер тагеблатт», – развернул на нужной странице, прочел заголовок:

ЧТО ТАКОЕ БИРЖА?

«Издревле люди с трепетом задавали друг другу вопрос: «Ты меня любишь?» Теперь этот вопрос утратил свою актуальность… В последние недели куда чаще приходится слышать: «Что такое биржа?»