Текст книги "Таинственная незнакомка"

Автор книги: Курт Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Пихотка ставит один знак вопроса за другим. Он замыкает полукруг одного из знаков п замечает, что вопросительный знак стал похож на воздушный шар.

«Хорошо, – решает он наконец. – Я запущу несколько пробных шаров. Шпиков у меня сколько угодно. Среди них есть и серьезные люди, которые смогут войти в доверие к любому фольксгеноссе. Поступим так, как советовал старый Мольтке: выступать но одному, а удар наносить сообща!

Часть моих сотрудников будет изображать людей, интересующихся важными военными сведениями. Они могут пустить в ход деньги, они могут начать антивоенные выступления. Сейчас очень возросла жажда жизни. А кто хочет хорошо жить, должен иметь немалые средства. На эту приманку обязательно клюнут. Если я поймаю настоящего преступника, он выведет меня на других. А если попадется дилетант, что ж, принесу его в жертву бригадефюреру.

Вторая группа будет изображать источник информации. Их мотивы тоже должны быть различны. А о том, какие сведения они будут поставлять, я позабочусь. Да и кто станет проверять достоверность этих сведений? Каким образом можно проверить эту достоверность? Главное – найти лиц, заинтересованных в этих сведениях».

Советник уголовной полиции отодвигает свои записки в сторону. Теперь он принял решение и намерен действовать. Время раздумий кончилось. Он вызывает свою секретаршу:

– Сварите мне кофе, фрау Клосс! Чашку возьмите побольше. И не забудьте: если я говорю «кофе», то я имею в виду не бурду, а напиток, известный у наших турецких друзей под названием «мокко». Кроме того, быстренько соберите ко мне весь отдел. Через полчаса я хотел бы видеть у себя всех своих сотрудников, какими бы неотложными делами они ни занимались. И еще, Клоссхен, если наши друзья будут вас о чем-нибудь спрашивать – а они будут вас спрашивать, – то скажите им, что со следующей недели у нас начнется беспокойная жизнь. Скажите всем: старик трубит сигнал к наступлению!

Сидя в ночной рубашке на кровати, Хильда взглядом отыскивает свои вещи. Куда же она дела платье?

В комнату входит мать и тут же приказывает ей снова лечь.

– Не нужны тебе никакие вещи. А твое платье я заперла в шкаф. Тебе еще нельзя вставать. Доктор сказал, что тебе нужен покой, полный покой!

Хильда качает головой:

– Нет, так не пойдет, мама. Мне действительно нужно встать. Это чрезвычайно важно. Не сердись, мама, сейчас я ничего не могу тебе объяснить. Но в сложившейся ситуации я не могу целый день проваляться в постели. Мне необходимо выйти на работу, я должна!

Эльза Гёбель старается придать твердость своему голосу. Она подавляет желание просто взять дочь на руки и покачать ее, как маленькую девочку.

– Так, значит, ты не можешь валяться в постели? Но ведь так приказал врач. Ты больна, у тебя температура. К тому же ты пролежала у меня уже четыре дня, четыре раза по двадцать четыре часа! Я давала тебе лекарство, кормила тебя, а ты меня даже не узнавала!

Четыре дня! Хильда пытается собраться с мыслями. Не пропустила ли она назначенной встречи? Что должно было произойти за эти четыре дня? «Я должна связаться с Тео! Томас ждет сведений, а «Омега» ждет выхода в эфир Томаса». Она испытующе смотрит на мать:

– Меня кто-нибудь спрашивал? Я ничего не говорила в бреду?

– Врач запретил всякие посещения. А этого господина фон Левитцова я и на порог не пущу. Конечно, ты бредила. – От внимательных материнских глаз не ускользает, что дочь вся напряглась. – Ты говорила всякий вздор, из которого ничего нельзя было понять. Я, во всяком случае, не поняла ни одного слова.

Некоторое время дочь и мать молча смотрят друг на друга. Обе хотели бы спросить кое-что еще, но ни одна не решается.

Наконец материнское любопытство Эльзы Гёбель берет верх над стремлением поберечь дочь.

– Кто такой Анджей? – спрашивает она.

– Анджей? – Хильда удивлена. Анджей далеко отсюда. Кто знает, жив ли он. Со времени захвата Польши, с тех пор как она вернулась из Варшавы, она ничего не слышала о нем. Почему мать спрашивает именно об Анджее? Неужели она говорила о нем в бреду?

Потом она вспомнила о разговоре с Левитцовом и послом. Они говорили о годах, проведенных совместно в Варшаве. Вероятно, она тогда уже была больна, и лепта воспоминаний продолжала автоматически разматываться в бреду. Не назвала ли она еще каких-нибудь имен, которые не должна знать даже мать? Может ли человек контролировать себя в бреду?

– Так кто такой Анджей? – спрашивает мать нетерпеливо и боязливо одновременно.

– Это один очень милый польский коллега, много помогавший мне в Варшаве.

– Милый коллега?

– Не то, о чем ты думаешь, мама. Возможно, Анджей и был влюблен в меня. Да нет, я точно знаю, что был. Уж очень он старался ради меня. Да и он не был мне безразличен.

– Ну и?..

– Я рассказала ему о Бруно. К тому же Анджей был влюблен не только в меня.

– Так вот он какой!

– Его второй возлюбленной была Польша. Он мог часами рассказывать ее историю. Тогда я поняла, какие неразрешимые проблемы стоят между Германией и Польшей еще с прошедших времен. Но Анджей убедил меня, что непреодолимых трудностей не бывает. Он хотел, чтобы мы первыми взялись за это. Он считал, что историю всегда творили люди, а теперь настало время творить ее для людей. Он был хорошим парнем, мама.

– Я верю тебе, девочка. И убеждена, что, если бы он был сейчас здесь, он бы тоже велел тебе лечь. Хильда, делай то, что я говорю, ведь так приказал доктор. Будь же благоразумна, выпей таблетку и сразу выздоровеешь!

И прежде чем ослабевшая от болезни Хильда успевает возразить или увернуться, мать уже дает ей лекарство и укладывает в постель.

Хильда чувствует, как ее охватывает приятная усталость, и с удовольствием опускает голову на подушку. Потом она протягивает матери руку и говорит:

– Если Анджей жив, я обязательно познакомлю тебя с ним. Если Бруно будет с нами, если все это кончится, если мы сможем пригласить нашего польского товарища… Он тебе обязательно понравится, мой Анджей.

Последних слов уже почти не разобрать. Эльза Гёбель сидит у постели спокойно спящей дочери. Материнский инстинкт подсказывает ей, что это уже не прежний сон. Хильда лежит спокойно, ее не лихорадит. Она удобно вытянулась, уткнула нос в подушку, как делала еще ребенком. Хильда больше не бредит. Ей снится сон.

…Она с Бруно и Анджеем едет в то место, которое любит больше других в Варшаве. В Желязова-Воле они идут маленьким садом к небольшому дому, где родился Фридерик Шопен. Они слушают полонезы, вальсы, мазурки и потом кружатся в танце по улицам Варшавы. В маленьком кафе Бруно и Анджей пьют на брудершафт. Хильда грызет польское лакомство – конфеты «Птичье молоко» и ничуть не удивляется, что через окно варшавского кафе видит краковский Вавель. Анджей рассказывает о Ягеллонском университете в Кракове. Во всей Средней Европе это старейший университет после пражского. По улицам прекрасного старого города ее сопровождает седоволосый симпатичный человек, который представился как Николай Коперник и тут же начал с Бруно теологический спор, а Анджей, чтобы привлечь к себе внимание Хильды, сделал стойку на руках у Флорианских ворот. В одном из варшавских танцзалов Бруно и Анджей затевают спор, кому из них первому танцевать с Хильдой. Пока они спорят, она дает руку Фридерику Шопену и танцует с ним зажигательную мазурку. На большой площади перед замком собирается много народу, люди аплодируют прекрасной паре и смеются тому, как Хильда обманула все еще спорящих Бруно и Анджея. Внезапно смех смолкает. Человек в черных сапогах, высотой с Кёльнский собор, раздавил толпу зевак, словно муравьиную кучу. Он вырвал Хильду из рук Шопена, развалил хорошенький концертный флигель в Желязова-Воле, вытащил бумагу из пистолетной кобуры и лающим голосом, показавшимся Хильде знакомым, начал зачитывать приказ фюрера.

Теперь Хильда узнает человека в высоченных сапогах.

Это Зигфрид фон дер Пфордтен, пресс-атташе германского посольства в Варшаве. Он смотрит ей в глаза неподвижным взглядом. «Фюрер и германская мораль запрещают немецкой женщине танцевать с поляком. Особенно если она не желает лечь со мной в постель!» И он протягивает к ней длинные руки.

Она пытается вырваться, кричит:

«Пустите меня!»

Эльза Гёбель озабоченно заглядывает в испуганные, широко раскрытые глаза дочери:

– Успокойся, что с тобой? Я не хотела тебя будить, но к тебе пришли. Он настаивает на встрече, говорит, это касается работы.

– Кто?

– Да опять этот господин фон Левитцов.

– Пусть войдет. Пожалуйста, мама, это действительно важно.

Советник вручает матери букетик фиалок, больной – букет роз и корзинку свежих фруктов и целует ей руку, которую Хильда, смущенно взглянув на мать, пытается у него вырвать.

– Я рад, Хильда, что вам уже лучше. Ваши глаза блестят, как прежде. Доктор тоже доволен вами. Я уполномочен передать вам привет от доктора Паульзена, от всех дам и мужчин вашего отдела и особо сердечный привет от старого посла. Графиня также желает вам скорейшего выздоровления. Нам недоставало вас, Хильда, особенно мне.

Мать считает, что ей пора вмешаться:

– Господин доктор дал мне указание никого не пускать к Хильде!

Удо фон Левитцов не отвечает. Он не хочет вступать в пререкания. Ему хочется поговорить с Хильдой, если удастся, наедине. Он смотрит на нее вопрошающе и требовательно.

Хильда понимает, чего он ждет. И она знает, что им действительно нужно о многом переговорить. Она уже на пути к выздоровлению, но еще недостаточно окрепла. А работа должна продолжаться, она не может стоять из-за ее болезни.

С любезностью, на какую он только способен, советник обращается к матери:

– Мне кажется, цветам было бы полезно утолить жажду в какой-нибудь красивой вазе. Тогда они могли бы много дней радовать глаз нашей пациентки, не правда ли?

Мать кивает, но остается на своем месте.

«Если я ее попрошу, она выйдет, – думает Хильда. – Тогда я смогла бы дать Удо указания. Но нужно ля это? До сих пор он имел дело только со мной. О других ему ничего не известно. Конечно, он мог бы поддерживать связь с Тео. Я знаю, сейчас Удо искренне хочет помочь и не думает об опасности. Кроме того, ему так и так грозит опасность. Если они выйдут на него, они выйдут и на меня, больше ни ка кого. На мне цепочка оборвется, если мне удастся выдержать. Могу ли я поручиться за себя? Могу ли поручиться за него? Могу ли доверить ему больше, чем он уже знает? Могу ли выдать Тео? Должна ли я установить между ними связь, чтобы они продолжали вести работу? Или же мне лучше подождать, чтобы в дальнейшем я могла работать без всякого риска? Удо для меня сделает все. Но сможет ли он вынести все?» Она заставляет себя улыбнуться:

– Я рада вашему визиту, Удо. Но я еще очень слаба, быстро утомляюсь. Давайте оставим все служебные дела до моего выздоровления.

Господин фон Левитцов все понимает и по всей форме начинает прощаться. Тщеславие не позволяет ему показать, что происходит в его душе. Значит, Хильда Гёбель ему не доверяет. Он для нее только поставщик информации, не больше. Правда, он пытается успокоить себя тем, что, если бы матери в комнате не было, а Хильда не была бы еще так слаба, она бы, конечно, дала ему важное поручение. Он все еще чувствует себя задетым, но на душе его становится легче. Интеллигентность и способность к самооценке оказываются в нем сильнее, чем тщеславие и легкомыслие. Он думает, что мог бы справиться с заданием, которое ему не по плечу.

Мамаша Гёбель счастлива. Ее Хильда отшила наконец эту «холеную обезьяну», как она называет про себя советника. Она бежит на кухню, приносит вазу, тарелочку для фруктов и с видом заговорщика улыбается дочери. «Наконец-то мы ему показали», – думает она.

Она и не подозревает, какие сомнения терзают Хильду. Правильно ли она поступила? Имеет ли она право заставить «Омегу» ждать только из-за опасения риска? Ах, если бы можно было с кем-нибудь посоветоваться! «Может, Тео сам попытается установить со мной связь? Известно ли ему, почему я не даю о себе знать, что со мной случилось?»

Мать поставила свой стул вплотную к кровати. На ее коленях лежит большая картонная папка.

– Хильда, ты часто и с радостью вспоминаешь о времени, проведенном в Варшаве?

– Да, мама.

– У меня для тебя кое-что есть.

Она раскрывает папку. В ней находятся разложенные строго в хронологическом порядке все репортажи и фельетоны, которые Хильда написала для берлинских газет, живя в Варшаве.

Хильда широко раскрывает глаза:

– И ты все это собирала? Ты никогда не говорила мне об этом, мама. И этой папки я у тебя никогда не видела.

– Стало быть, ты знаешь не обо всех моих тайниках, детка. – Она кладет раскрытую папку на пододеяльник. – Хочешь окунуться в воспоминания?

Сначала Хильда колеблется, потом берет одну вырезку, другую и наконец забывает обо всем, полностью углубившись в чтение.

Довольно улыбаясь, мать на цыпочках выходит из комнаты. Она рада, что в голову ей пришла такая удачная мысль. «Позаботьтесь о том, – сказал ей доктор, – чтобы ваша дочь не погружалась сразу с головой в работу».

Хильда словно снова прогуливается по улицам и паркам Варшавы. Она сама себе гид. Она читает, вспоминает, когда это было написано, и перед ее глазами возникают ставшие ей родными места в Варшаве и Кракове, дворец Собесского и Краковские ворота в Люблине, виллы фабрикантов и рабочие кварталы в Лодзи, ратуша в стиле ренессанс в Познани п базарная площадь в Замосцье. Она будто снова купается в Балтийском море на Гельской косе и взбирается на Рысы, самую высокую вершину в польских Татрах.

Она изъездила всю страну, изучила ее и успела полюбить. В поездках ее часто сопровождал Анджей. Многие статьи были написаны с его помощью.

Какие сведения об истории Польши вынесла она из школы? С какой надменностью многие сотрудники посольства рассуждали об этой стране! Когда речь заходила об этом, Хильда всегда заставляла себя сдерживаться, чтобы но вступить в спор с этими неисправимыми шовинистами.

С Анджеем кроме своей основной работы она могла говорить о чем угодно. Может быть, он о чем-то и догадывался, но никогда не показывал вида. Этот прогрессивно настроенный человек не был коммунистом, но был настоящим патриотом своей страны, он смотрел на мир не через розовые очки и видел в нем много недостатков. Это был веселый п забавный человек. Когда они вместе осматривали замки, он разговаривал с ней, как с принцессой:

«Позвольте всеподданнейше заметить вашему королевскому высочеству, что я уже утратил интерес к готике, классике, барокко и ренессансу. Мои желания устремляются к вещам не менее значительным. Позвольте, сиятельная принцесса, обратить ваше внимание на нечто, заключающее в себе отменные вкусовые качества!»

«Охотно, мой принц, – ответила она, рассмеявшись, и спросила с любопытством: – Что же это?»

«Порция жареной свинины!»

В маленьком кафе он изображал художника, ищущего сюжеты для своих картин. Он заговаривал с каждым, чье лицо хоть чем-то привлекало его. Нередко дело доходило до того, что договаривались о портрете и сеансах позирования. Так они познакомились со многими интересными людьми, а Хильда установила контакт со страной и ее жителями. Некоторые из этих мимолетных знакомств перешли в тесную дружбу, и скоро она чувствовала себя в Польше как дома. Анджей устраивал Хильде любую встречу по ее желанию. С его помощью ей удалось получить много интервью.

Читая описание замка в варшавском парке Лазенки, она вдруг слышит торжественный звон фанфар, оповещающих о важном сообщении верховного командования вермахта. Вероятно, мать включила на кухне радио.

Хильда застывает в кровати. Такой же сигнал возвестил о начале бомбардировки Варшавы самолетами Геринга. Ее статьи рассказывают о погибшем мире. То, что создавалось веками, в считанные минуты разрушили люди со свастикой на мундире.

Хильда кладет папку с газетными вырезками возле кровати. Она не имеет права лежать в бездействии, в то время как клика обезумевших авантюристов именем Германии сеет на планете смерть и опустошение.

Мать осторожно приоткрывает дверь и заглядывает в комнату:

– Ты не спишь, Хильда? Я хотела…

– Нет! – перебивает ее дочь. – Важное сообщение меня не интересует!

– Да я его не слушала. К тебе пришли. Это не с работы. Какая-то фрейлейн Кляйн. Сказать, что ты спишь, или впустить ее?

– Кляйн? Соня! Впусти, мама, скорее! – Хильда выскакивает из кровати, бросается навстречу гостье и крепко обнимает ее: – Соня, как хорошо, что ты пришла!

– Доктор сказал…

– Да, мама, я сейчас же лягу. Теперь я быстро поправлюсь, вот увидишь! Пожалуйста, приготовь нам кофе! – Хильда сияет от радости, а Соня пытается скрыть смущение. – Не смотри на меня так. Меня лихорадило, поэтому я такая бледная. Но теперь все прошло. Как ты нашла меня? Как узнала, что я нездорова?

– Я обслуживала двух сотрудников вашего министерства. Они говорили о твоей болезни.

– Дипломаты всегда преувеличивают. Но ты молодец, что научилась ко всему прислушиваться.

– Есть кое-что новое. Рассказать?

– Потом. – Хильда поднимается и внимательно смотрит на подругу. – Соня, ты нам немало помогала. Ты знаешь, о чем идет речь. Готова ли ты взяться за сложное и опасное поручение?

– Что я должна делать?

– Ты неплохо потрудился, Пихотка. Даже кое-чего достиг. Поздравляю, Пихотка! – Голос бригадефюрера звучит доброжелательно, но глаза смотрят холодно.

Советник уголовной полиции стоит перед его столом; ему даже не предложили сесть.

Вы позволите, бригадефюрер? – Пауль Пихотка хотел показать принесенные с собой документы.

– Не надо, Пихотка. Я знаю, как фабрикуют отчеты. Для этого у меня есть специалисты получше тебя. А что будет с этими комичными созданиями, которых ты приказал схватить? Не думаешь же ты в самом деле, Что я приму их за шпионов и предателей отечества? У них, конечно, тоже рыльце в пуху. И они свое получат. Но это не те люди, которые нам нужны. И ты знаешь это. Ты отлично знаешь это, Пихотка! А какая мысль осенила твою голову, я, конечно, додуматься не смогу; ты считаешь себя гораздо умнее этого несчастного бригадефюрера. Надо сознаться, у тебя интересные мысли, Пихотка. Я прикажу заспиртовать твои благородные мозги, если только тебе удастся уберечь их от выстрела в затылок!

– У меня есть еще доказательства, бригадефюрер!

– Мерзавец! – Бригадефюрер выходит из комнаты, оставив советника стоять возле стола.

У Пауля Пихотки подгибаются колени. «Это конец, – думает он, – сейчас меня арестуют». Он лихорадочно пытается найти выход, решившись даже предпринять безумный по своей смелости побег, по все еще продолжает стоять навытяжку перед пустым столом.

Входит адъютант бригадефюрера.

«Для ареста обычно приходят двое», – отмечает про себя Пихотка и непроизвольно вытягивается еще сильнее.

Офицер протягивает ему пухлую папку:

– Бригадефюрер советует вам ознакомиться с этим, господин советник уголовной полиции. Он передает вам привет и просит не забывать об упоминавшемся спирте или выстреле в затылок. Он сказал, что вы поймете.

Едва сев в машину, Пихотка тут же принимается рассматривать документы. При помощи новой пеленгаторной установки и хитроумной системы радиоконтроль обнаружил нелегальную радиостанцию, передававшую шифровки противнику. В качестве возможного места расположения передатчика указывалось дачное местечко Конкордия.

Он продолжает читать дальше и вдруг останавливается. Дачный поселок Конкордия? Он недавно уже слышал о нем. В какой же связи? Он ломает себе голову, но вспомнить никак не может. «Ладно, это установим потом, – решает он. – Думаю, я найду ту самую нить, которая поможет размотать весь клубок». В глубине души его еще таится страх, но натренированный мыслительный аппарат советника подавляет его. Бездеятельность не приносит успеха. В нем вновь пробуждается охотничий азарт. Он стремительно входит в приемную.

– Клосс, я хочу поговорить с человеком, который занимается случаем в дачном поселке Конкордия. Сейчас же, Клосс, то есть еще в этот час, в ближайшую же минуту!

Неутомимая Клоссхен поднимается навстречу своему шефу.

– Но, господин советник уголовной полиции, в Конкордии речь шла всего лишь о похищении кроликов!

– Ну и что? – Пихотка припоминает, что поводом для плоских шуток в столовой послужил безуспешный поиск этих особо опасных преступников. «Так вот, оказывается, как, – размышляет он, – эта Клосс вое держит в своей голове». Вслух же он произносит довольно нелюбезно: – О чем там шла речь, мне известно. Я просто хотел бы просмотреть документы и взглянуть на человека, занимавшегося этим делом! И поживее, если можно! Или вы ждете письменных указаний?

Как и было договорено, Соня Кляйн стоит на Ангальтском вокзале и высматривает человека, с которым ей поручено встретиться. Хильда описала его очень подробно. У него будет легкий матерчатый чемодан в разноцветную клетку, а в сетке он будет нести плюшевого медвежонка. В ответ на ее приветствие он должен обнять ее и спросить, как здоровье тети Эммы.

Соня, как и было условлено, надела желтую соломенную шляпу, очень шедшую к ее густым черным волосам. В руках у нее чехол от гитары, в котором и на самом деле лежит инструмент. Раньше она очень любила играть. Когда Ганс был жив, они часто играли вместе: она на гитаре, он на аккордеоне.

Поезд подходит. Соня поднимается на цыпочки. Она высматривает клетчатый чемодан. Мимо нее проходит много мужчин: в гражданском платье и в форме. Почти у всех у них в руках чемоданы. Она начинает нервничать: «А если мы не узнаем друг друга? Вдруг он не приехал с этим поездом?»

Тут она замечает большого медвежонка, качающегося в сетке. Соня бросается навстречу, но, словно натолкнувшись на препятствие, застывает в потоке людей. Человек с медвежонком одет в военную форму. Неужели кто-то предупредил о встрече? Или все это ловушка?

Человек подходит ближе. Теперь она видит и чемодан в клетку. Человек в форме организации Тодта определенно идет к ней, подходит, улыбается как близкому человеку, обнимает се и, целуя в щеку, спрашивает негромко:

– Как здоровье тети Эммы?

– Она поправилась на три фунта.

Это отзыв, который должна дать Соня. Но он звучит так смешно! Кроме того, оба чувствуют, что напряжение спало, и одновременно фыркают от смеха.

Тео с признательностью глядит на свою новую партнершу и снова от души обнимает ее. Он задерживает объятие чуть дольше, чем требует простое приветствие. Соня отмечает про себя, что во второй раз он обнимает ее уже иначе, но это ей ничуть не неприятно.

На всех вокзалах ежедневно происходят сотни встреч п прощаний, поэтому на них никто не обращает внимания. Наконец Тео отпускает ее, дает ей сетку с медвежонком, берет гитару и командует, направляясь к выходу;

– Идем, я проголодался!

Соня теряется. Она представляла себе все совсем иначе.

– Но ведь у нас…

– Не бойся, – успокаивает он ее. – У меня есть деньги. Мы можем позволить себе отметить этот день прекрасным обедом. Я знаю тут неподалеку одно тихое местечко, где неплохо кормят. – И уже тише он добавляет, глядя на нее так, словно собирается признаться в любви: – И там мы сможем обо всем поговорить.

Еда действительно очень вкусна. Но местечко, где они сидят, никак нельзя назвать тихим. Соня и Тео могут говорить только намеками. К тому же почти все присутствующие мужчины оглядывают жадными глазами хорошенькую черноволосую Соню, а потом Тео, отчасти завистливо, отчасти оценивающе. Он по опыту знает, что еще немного – и кто-нибудь отважится подойти к их столу. Среди присутствующих есть офицеры, а они не станут обращать внимания на простого шофера из организации Тодта.

Сопя тоже догадывается о том, что может произойти. По опыту своей работы в «Адлоне» она знает, как неосмотрительно могут вести себя представители этой расы господ, если им приходит охота пофлиртовать. Поэтому она берет инициативу на себя:

– Вставай, Тео, пойдем ко мне.

Идя по сумеречным улицам, а позднее в электричке они пытаются завязать непринужденную беседу. Оба смущены, хотя сами не понимают отчего.

«Он должен понять, что это самое лучшее решение, – волнуется Соня. – Он не должен думать, что я просто воспользовалась возникшей ситуацией». Служа в «Адлоне», она нередко слышала, как потешаются мужчины над уловками женщин определенного сорта, уловками, шитыми белыми нитками, на которые они все же позволяют себя поймать.

Тео догадывается, какие мысли тревожат его спутницу. Он знает, как нелегко сочетать в себе чувства женщины с качествами разведчицы. Он представляет себе, как переживает за них Хильда, как желает им успеха. «Если мы выполним все как надо, если все удастся, мы тут же доложим Хильде. Это будет для нее лучшим лекарством».

Соня живо кивает и смотрит на него с благодарностью. «Конечно, его и сравнивать нельзя с мужчинами из «Адлона», – думает она. – Но в то же время он мужчина. И он мне правится».

Соня снимает квартиру. Ее хозяйка, муж которой на фронте, работает на военном заводе. На этой неделе у нее ночная смена. Поэтому Соня уверена, что им никто не помешает. Хотя фрау Кемпених всегда говорила, что не имеет ничего против визитов мужчин, Хильда несколько раз подчеркнула, что будет лучше, если никто из знакомых не увидит Соню с Тео.

Заварив чай и поставив на стол керамическую вазу с печеньем, Сопя садится возле мужчины, который молча и внимательно смотрит на нее.

– Соня, – начинает он, – пока Хильда болеет, от тебя будет зависеть работа нашей группы. Ты можешь ходить к ней так часто, как потребуется, не возбуждая подозрений. Никого не удивит, что ты посещаешь больную подругу. Я там показываться не могу. Но у меня собирается информация, которую может рассортировать, оценить и, главное, зашифровать только Хильда. Итак, ты от меня будешь относить ей материал, а приносить то, что она сочтет нужным передать дальше. Эта передача будет производиться только через меня.

Соню удивляет та спокойная деловитость, с которой говорит Тео.

– Как ты это делаешь? – интересуется она. – Я имею в виду, каким образом ты передаешь их дальше?

Тео не отвечает. Он отпивает глоток чая, смотрит на нее без улыбки и думает: «Об этом ты должна догадаться сама». Соня Кляйн удивляется – ее словоохотливый собеседник вдруг замолчал. Потом ей становится ясно, почему он не ответил на ее вопрос. Он не имеет права. Она сердится на себя за свою наивность и надеется, что он не отнесется к ней с обычным для мужчин чувством превосходства, не скажет, что маленьким девочкам не обязательно все знать или что-то в этом роде.

Он оставляет ее вопрос без внимания и старается изменить неловкую ситуацию.

– Ты можешь предложить, где и как нам незаметно встречаться в последующие дни? Нам надо будет условиться о встрече в особых случаях.

Ее предложения он находит разумными, и они скоро обо всем договариваются. Соню радует его одобрение, но в то же время что-то и печалит ее. «Как только мы все решим, он уйдет», – думает она.

Но он удобно располагается в кресле и говорит:

– Ну вот и все. Не думай, что ты так быстро от меня отделаешься. Мне у тебя нравится.

– Благодарю за комплимент.

– Ах, Соня, я давно разучился делать комплименты. Зачем мне тебя обманывать? У меня назначена встреча через два часа. Мне не хотелось бы дольше, чем нужно, болтаться по улицам Берлина.

«Он еще останется, – думает она, – он не обманывает. Я постараюсь но разочаровать его, его и Хильду. Они могут на меня положиться». И спрашивает:

– Ты давно знаешь Хильду? Или я опять делаю ошибку, интересуясь этим?

– Хорошо, что ты все поняла.

– Господин рейхсминистр просит войти.

Удо фон Левитцов, к которому обращены эти слова, раздумывает: «Шеф заставил меня ждать не больше трех минут. Значит, либо я вхожу в круг избранных, либо речь пойдет о малоприятных вещах. Нет, Риббентроп не любит доводить дело до неприятностей». Он важно кивает личному референту министра иностранных дел и входит в кабинет.

– Ну, что поделывают амуры, дорогой мой Левитцов? Проходите, садитесь. Сигару?

– Даже если бы я не курил, господин министр, я бы никогда не позволил себе отказаться от вашего любезного предложения.

– Как так? Я вас не понимаю.

Советник смотрит на своего начальника. «Он никогда не был интеллигентом, – думает Левитцов. – Еще будучи послом в Лондоне, он не один раз компрометировал рейх, но в то время он по крайней мере еще понимал шутки».

– Господин министр, это право всех высокопоставленных лиц – угощать своих подчиненных сигарами!

Теперь Риббентроп смеется:

– Вы все такой же шутник, Левитцов. И еще по-прежнему продолжаются разговоры о ваших похождениях.

От Удо не ускользает насмешливая нотка в последнем высказывании, но он с достоинством парирует:

– Каждый делает, что может, господин министр.

– Но надо знать меру, господин советник. Думаете, мне доставляет удовольствие, когда рейхсфюрер спрашивает меня, знаю ли я, что происходит в моем ведомстве? Я, конечно, заступился за своих людей. Я сказал Гиммлеру, что ночные увеселения происходили с моего ведома. Этим господам из службы безопасности в каждом неофициальном мероприятии мерещатся происки врага. Но у меня работают только верные последователи фюрера, сказал я им. И был прав, не так ли, Левитцов? Я был бы вам очень признателен, Левитцов, если бы вы меня подробно информировали об этих ночных эскападах. Насколько я вас знаю, вы тоже принимали в них участие. Я думаю, вы меня поняли, господин советник. Я пекусь о том, чтобы господа с Принц-Альбрехт-штрассе оставили в покое моих сотрудников, поэтому составьте мне исчерпывающий отчет о ваших бдениях: кто, когда и как. В письменном виде.

«Если я составлю ему письменный отчет, то через несколько часов отчет уже будет лежать на столе одного из главарей тайной полиции», – проносится в голове Удо, в то время как он подчеркнуто вежливо с едва заметной доверительной улыбкой на губах отвечает министру;

– Благодарю вас от имени всех причастных дам и мужчин, господин рейхсминистр. Для меня большая честь работать в учреждении, во главе которого стоит настоящий джентльмен. – Он внимательно оглядывает своего шефа и с облегчением отмечает; «Клюнуло. Можно было сработать и грубее. Ссылка на его джентльменские качества всегда была беспроигрышным номером».

Иоахим фон Риббентроп, бывший представитель фирмы по производству шампанских вин, был обязан своей карьерой удачной женитьбе на богатой наследнице и своей слепой преданности, благодаря которой он заслужил благосклонность фюрера. Он стремился к тому, чтобы его считали своим среди дипломатов старой школы, особенно представителей высшей аристократии, и всегда боялся показаться выскочкой. Грубая лесть советника пролила бальзам на его раны.

Ну ладно, можете ничего по писать, достаточно будет вашего честного слова, Левитцов. Но вы должны рассказать мне все. – С видом исповедника он удобно устраивается в кресле, ожидая пикантных подробностей.