Текст книги "Таинственная незнакомка"

Автор книги: Курт Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Обычно такой сдержанный, Тео начинает нервничать:

– Мы должны наконец решить: или передатчик, или наша безопасность!

– Нет. Если мы отдадим им в руки передатчик, мы тем самым выдадим и Томаса. – Она произносит это без особого выражения, но с твердостью, которая показывает, что никакими аргументами ее не заставишь отказаться от этого «нет». – Ты сказал, Тео, что они будут разыскивать и тайники?

– Да.

– Значит, у Томаса не должно быть никаких тайников. Ведь они не будут искать то, что не спрятано. Передатчик надо разобрать, и пусть отдельные части лежат открыто. Убрать надо только то, что явно указывает, что это детали от передатчика.

Тео тут же загорается этой идеей:

– Конечно, Томас может сидеть и чинить свое радио! И тут же могут валяться трубки, катушки и другие детали. А подозрительные детали он может спрятать в сумку или, скажем, в чайник!

– Или хорошенько зарыть в цветочный горшок. Во всяком случае, ни одну из деталей никто не примет за кролика.

– Хильда, это выход! Никаких тайников! Я уж совсем было отчаялся.

– Подожди, облава еще не миновала. Если все пройдет благополучно, нам придется подыскать Томасу другое убежище, и как можно быстрее. Не исключено, что спустя некоторое время полицейские вдруг вспомнят о радиолюбителе. У нас только один шанс, потому что сегодня ночью у них в голове будут только кролики и награбленное добро.

– Мы уже почти пришли, Хильда.

– Ты собираешься идти в поселок?

– Нет, я тоже кое-что соображаю. На углу есть небольшая закусочная. Томас обещал забежать сюда во время обеда. Да вот и его машина.

– Прекрасно. Надеюсь, он позаботился о том, чтобы за его столиком было два свободных места. Мы подсядем и познакомимся с ним.

– Как чувствует себя ваша мама, фольксгеноссин Гёбель? – спрашивает советник посольства доктор Паульзен, зайдя в комнату, где работает Хильда, чтобы навестить ее. Такое случается очень редко.

«И что ему нужно?» – думает эксперт по Ближнему Востоку Хагедорн.

Хильда благодарит шефа за участие:

– Она еще под наблюдением врача, но ей уже значительно лучше.

– Вы слышали о неприятности, случившейся с нашей фрау доктором Мальковски?

Хильда кивает:

– Воспаление слепой кишки. Я хотела навестить ее в воскресенье в больнице.

– Я ожидал этого. – Доктор Паульзен рад, что не ошибся в Гёбель. Она, конечно, не откажется принять его предложение, – К сожалению, теперь некому выполнять работу доктора Мальковски. – Он выжидательно смотрит на Хильду.

«Ах вот оно что! – думает она. – Я едва справляюсь со своими делами. Неужели я еще обязана прорабатывать отчеты послов? А, собственно, почему бы и нет? В сводках из стран-сателлитов содержится больше сведений, чем в их газетах. Но я не стану навязываться со своими услугами. Нет, пускай меня заставят этим заниматься. Господин Паульзен должен уговорить меня работать с этими документами, пока фрау Мальковски лежит в больнице».

Так и происходит. После долгих уговоров советнику посольства наконец удается добиться согласия Хильды взяться за дополнительную работу.

Преодолевая усталость, Хильда Гёбель сидит вечером, уже после работы, над секретными сведениями, поступающими от германских послов из Рима, Будапешта, Бухареста, Мадрида и Токио. Доктор Паульзен составил ей список вопросов. Его интересуют некоторые факты о настроениях и деятельности общественности. А она запоминает попутно цифры и факты, которые могут заинтересовать «Омегу». Домой она приходит очень поздно. Принимает тонизирующую таблетку и садится за шифровки для Томаса, который уже на новом месте ждет добытых ею сведений.

Министериальдиректор доктор Рюдигер Детлеф фон Вейден, значительное лицо в министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе, робко сидит в кабинете бригадефюрера Шелленберга на Принц-Альбрехт-штрассе.

За последние несколько дней здесь уже побывали руководитель организации Тодта, директора и руководящие работники военного и финансового министерств, чиновники из министерства труда и путей сообщения. При встречах с ними всегда присутствовал советник уголовной полиции Пауль Пихотка. Бригадефюрер кратко говорил о необходимости принять усиленные меры безопасности. После этого Пауль Пихотка мог задавать свои вопросы. Первые дни ему это даже доставляло удовольствие, но вскоре надоело повторять одно и то же.

Человек с Вильгельмштрассе едва ли представляет для него интерес. «Это такой же ревностный служака, как и другие, – думает Пихотка. – И в его учреждении наверняка тоже нет повода для подозрений. До сих пор ни один из этих господ не замечал никаких отклонений от нормы. Ничто не обращало на себя их внимания. Или все же было что-то?»

Министериальдиректор горячо произносит:

– Мы вновь возобновим расследование, но теперь уже по-другому. Мы выявим эти вредные элементы. Ведь это крайняя степень развращенности – устраивать в нелегкий для родины час ночные оргии в помещении министерства. Да к тому же не один раз! Несмотря на строгие предупреждения, эти отвратительные явления повторялись!

– Они происходят, и сейчас? – осведомляется Пихотка с долей интереса, который носит не только служебный характер. Шелленберг тоже не может удержаться от одобрительной усмешки.

– В последнее время – нет. Я усилил контроль за выдачей ключей и тем самым положил конец этим мероприятиям.

Шелленберг и Пихотка обмениваются взглядами.

– Господин министериальдиректор полагает, что тот, кто пьет и блудит по ночам, тот и крадет документы? – Шелленберг надвигается на чиновника с Вильгельмштрассе: – Господин фон Вейден! Вы, может быть, станете утверждать, что и я подозрительный субъект?

– Бригадефюрер! Мне это и в голову не приходило, – возражает побледневший фон Вейден.

Шелленберг смотрит на дипломата так, как смотрят разве что на грязную тряпку:

– В моем учреждении, господин министериальдиректор, кое-кто тоже не пренебрегает ночными утехами. Вот у меня стоит мягкий диван. Не пренебрегаем мы и ковром. Спросите-ка у моих секретарш! У меня их пять. Они подтвердят! – Безрезультатность и подхалимская болтовня разозлили бригадефюрера.

Пихотка, однако, придерживается делового настроя.

– Вы недооцениваете противника. Этого нельзя допускать, господин министериальдиректор. Шпионы редко подвергают себя риску. Во всяком-случае, из-за водки и баб они не захотят поплатиться головой. Времена Маты Хари давно минули. Ваши ночные гуляки нас не интересуют. Если вы поймаете одного из них, пригрозите ему отправкой на фронт. Тому, кто не боится привлечь к себе внимание, нечего скрывать. Займитесь лучше безупречными сотрудниками, самыми старательными и неутомимыми. Нам не интересны те, кто ведет себя столь вызывающе. Позаботьтесь о тех, кто старается не бросаться в глаза. И если хоть что-то заметите, немедленно сообщите нам.

Комната сверкает чистотой. На столе стоит свежеиспеченный пирог. Эльза Гёбель довольно улыбается. Она надеется, что дочь придет навестить ее. Хильде известно, что сегодня собирался зайти доктор. Он недавно осматривал мать и остался доволен. Он сказал, что желает себе еще таких же бравых пациенток.

«Если бы он знал, – думает мамаша Гёбель. – Эти медики воображают, что видят человека насквозь. Да ничего они не видят! Почему, например, доктор не обратил внимания на то, как плохо выглядит в последнее время Хильда? Почему он не заставит ее отлежаться? Нет, он носится вокруг меня, хотя я совершенно здорова. Но что же с Хильдой? Почему она снова стала появляться так редко? Почему не позволяет мне заботиться о ней?»

Дочь ничего не знает о мыслях своей матери. Она спит глубоко и крепко впервые за последние несколько недель. У нее кончились все тонизирующие таблетки. Ночная работа приостановилась.

АНДЖЕЙ

– Нет, сударыня, препаратов с кофеином мы уже давно не получаем. А предложить вам что-нибудь равноценное я без рецепта не могу. Вам придется обратиться к вашему врачу. Извините.

Хильда замечает, каким оценивающим взглядом окидывает ее аптекарь. «Если бы на мне была норковая шуба, нашлись бы и таблетки с кофеином. Обратиться к врачу! Да какой врач согласится, чтобы я ему указывала, что именно мне нужно прописать? Мамин домашний врач? Он тут же уложит меня в постель. Другой врач? Где я возьму время, чтобы часами ожидать в приемной? Обеденного перерыва едва хватает на то, чтобы забежать в аптеку. А вечером я договорилась встретиться с Удо фон Левитцовом. Конечно, приятно получить новую информацию, но приходится принимать и его приглашения. Мне кажется, он постарается раздобыть где-нибудь форелей. Он всегда так кичится своими связями. Утверждает, что может достать все при удобном случае… Он может все достать? Так, значит, и таблетки с кофеином! И как я сразу не сообразила!»

Ей повезло, Хагедорн как раз вышел из комнаты. Ему не обязательно слушать, о чем она будет говорить с фон Левитцовом.

– Это Гёбель. Господин советник, можно вас оторвать на минутку? Вы один? Хорошо, я сейчас зайду.

Она договаривает последние слова, когда в комнату возвращается ее коллега. Хильда кладет трубку.

Иоахим Хагедорн с любопытством осведомляется:

– Вы к шефу? Чего он хочет? У вас тут ходят разговоры о новой проверке. Может, вы что узнаете?

Хильда с сожалеющей улыбкой качает головой:

– Нет, это был не шеф. Меня просил зайти советник фон Левитцов. Я еще не знаю, что ему нужно. Надеюсь, это ненадолго.

Идя по коридорам и лестницам, она раздумывает, что это за проверка, о которой все говорят. Может, Удо что-то знает?

Он искренне рад ее визиту и тут же упрекает ее за то, что она заходит так редко. Конечно, он достанет ей таблетки.

– Вы хотите первитин или что-нибудь более сильно действующее?

Ее скромные желания почти разочаровали его. Поэтому он обещает ей на вечер изумительное меню. Да, он знает о проверке. Это делается по требованию, полученному с Принц-Альбрехт-штрассе. Руководящие лица министерства иностранных дел не очень рады ей, хотя проводится она чисто формально.

– Службу безопасности здесь не очень-то жалуют, Хильда. Что тут поделаешь? Приходится мириться с этим, дорогая моя.

Хильда почти не слушает его иронические комментарии. Она подыскивает слова, чтобы отказаться от приглашения на вечер. У нее нет ни времени, ни сил на этот ужин вдвоем.

– Вы очень сердитесь на меня, Удо?

– Ничуть, – уверяет он.

В дверь стучат. В ответ на недружелюбное «Ну, что там?», брошенное Удо, дверь распахивается и на пороге появляется бывший посол Германии в Варшаве граф Гельмут фон Мольтке.

– Ах, это вы! – торопится навстречу гостю советник. – Вот это действительно приятная неожиданность! Входите же, граф. И прошу прощения за не очень любезный тон. Я не думал, что это окажетесь вы.

– Рад видеть вас снова, фрейлейн Гёбель, – говорит граф, целуя ей руку. – Моя жена часто вспоминает вас. Я думаю, она будет очень рада, если вы выберете время навестить нас. Я знаю вашу приверженность к правилам вежливости, поэтому примите мое официальное, но сердечное приглашение. – Он искоса поглядывает на советника и произносит: – Насколько я вас знаю, Левитцов, вы придете в любом случае. Так что примите и вы мое приглашение.

– Благодарю вас, господин посол.

Они сидят втроем вокруг низкого столика. Левитцов вытаскивает откуда-то бутылку портвейна и, не спрашивая согласия, наливает.

– Эх, хорошее времечко было в Варшаве!

Варшава! Это слово служит магическим паролем, пробуждающим воспоминания о прекраснейшем городе на Висле, где жили и работали они – небольшая группа людей с различными взглядами, привычками и устремлениями, людей, прочно связанных между собой, хотя порой они и старались избегать друг друга.

После первого глотка портвейна Хильда забывает об усталости, переутомлении и работе, ожидающей ее. Она нагонит, когда Удо достанет ей таблетки. А пока можно отдаться воспоминаниям.

– Вы не забыли еще?

– Я прекрасно помню…

– Неужели прошло уже пять лет?

– Господин граф, весной тридцать четвертого года ваша супруга впервые пригласила меня на чашку чая. Я помню это, как сейчас.

Бывший посол тоже погружается в воспоминания, хотя и не очень для него приятные, потому что они связаны со стычкой, происшедшей между ним и его женой. Она не хотела приглашать «нацистскую журналистку», а он настаивал на приглашении.

«Достаточно того, что эти люди имеют все права в Германии. Мы живем в Варшаве. И я не хочу видеть эту личность в своем доме».

«Гвендолин, прошу тебя! Именно потому, что мы живем в Варшаве и не стремимся в ближайшее время вернуться в Берлин, нам необходимо пригласить фрейлейн Гёбель. Лучше мы здесь займемся ею, чем она займется нами в своих отчетах. Она неплохо разбирается в искусстве. Так что тебе необязательно говорить с ней о политике. Расскажи ей что-нибудь о театре».

В девятнадцать часов он вернулся со службы домой и с удивлением увидел, что журналистка Хильда Гёбель все еще сидит в салоне его жены. Она рассказывала о постановках в берлинских театрах, запомнившихся ей с детских лет, и забавно пародировала известных актеров.

Графиня не сразу заметила мужа, а заметив, тут же ошарашила его заявлением:

«Ты, конечно, не будешь возражать, милый, я предложила фрейлейн Гёбель остаться поужинать с нами».

В течение этого весьма приятного вечера посол не раз возвращался к мысли о том, как можно ошибиться в оценке человека. Он следил за молоденькой, интеллигентной и остроумной журналисткой и думал: «Милое дитя, или вы не нацистка, или они совсем другие. Но есть, однако, нацисты, непохожие на вас. Например, господин Вильгельм Шмидтке, специальный уполномоченный, который успел отравить мне жизнь уже в первые месяцы после прихода Гитлера к власти». Как ни странно, этот типичный коричневый выскочка тоже был поклонником хорошенькой журналистки. Он хотел все время видеть ее возле себя, после того как имел с ней доверительный разговор еще в начале своей деятельности в Варшаве.

«Садитесь, фольксгеноссин Гёбель. Вы для меня словно напоминающий о родине оазис в этой обреченной на вымирание славянской пустыне. Для меня вы зоркий часовой фюрера, к тому же очень привлекательный».

«Господин Шмидтке, вы пригласили меня к себе, чтобы говорить мне комплименты?» Хильда подготовилась к этому разговору. От этого человека зависело, сможет ли она продолжать свою работу в Варшаве. Если сейчас, летом 1933 года, ее отошлют в Берлин, кто знает, сможет ли она еще когда-нибудь работать за рубежом. «Почему он решил испортить мне именно этот праздничный вечер?» – гадала она, но не находила ответа. Она слишком мало знала об этом человеке. У нее не было опыта общения с влиятельными гитлеровцами. Поэтому она была насторожена.

Шмидтке налил ей водки. В посольстве поговаривали, что он привез с собой целый ящик этого напитка. Везде, где бы ни находился, он исповедовал принцип: настоящий немец пьет только немецкую водку.

Хильда не отказалась выпить и удостоилась одобрительной улыбки.

«Я всегда знал, что в вашей хорошенькой головке таится больше, чем думают ваши коллеги-журналисты».

Она вопросительно посмотрела на него, но он только широко ухмыльнулся в ответ.

«Ну что ж, поговорим о деле. У меня есть вполне определенные подозрения. И сегодня они подтвердились. Каким образом? Это уж мое дело. От вас я жду только, что вы будете совершенно откровенны со мной».

«Конечно, охотно! – В подтверждение своих слов Хильда энергично кивнула, думая при этом: «Надо быть осторожной». И добавила с выражением беспомощности в больших глазах и тяжелым вздохом: – Но должна вам сознаться, господин Шмидтке, я не совсем понимаю, чего вы от меня ждете. Я пребываю в полнейшей неизвестности».

Он покровительственно засмеялся:

«Позвольте вам не поверить. Вы не хуже меня видите, что здесь происходит. Его превосходительство господин посол граф фон Мольтке едва удостаивает меня беседы о внешней политике рейха, ведь я все-таки специальный уполномоченный, но его превосходительство не принимает меня всерьез. А каков поп, таков и приход! Все считают, что Гитлер и его люди вскоре прогорят. Возьмите хотя бы первого секретаря посольства!»

«Господин фон Левитцов?» Хильда насторожилась. Неужели придется потерять первого завоеванного ею соратника?

«Этот господин фон Левитцов пользуется нашей забывчивостью. Мечтает о коварном Альбионе, а деньги получает от рейха. Его родня неплохо поживилась на деле помощи юнкерам и помещикам на Востоке. И это еще по явно заниженным данным. Я до всего докопался! Он думает, что стоит только нацепить значок партии – и можно спокойно жить дальше. Все эти сливки общества считают, что они всегда будут наверху. Но они плохо знают фюрера!»

«Значит, в посольстве следует ожидать перемен?»

Лицо Шмидтке омрачилось. Он был недоволен.

«К сожалению, я должен только поторопить этих господ. Конечно, кое-кого из них я уберу, но большинство останется на своих местах».

«Что ни говорите, это все-таки опытные специалисты», – отважилась возразить Хильда.

«Верно. Поэтому и откладывается окончательная расплата с ними. Пока я могу позволить себе самое большее наступить его превосходительству на мозоль, но не дать ему пинка под зад».

«Не понимаю только, какая роль отводится в этом мне?»

Шмидтке долил стаканы и с ухмылкой неуклюже подошел к Хильде.

«О господи, – подумала она, – уж не собирается ли он выпить со мной на брудершафт? А вдруг? Может быть, я должна была сама ему это предложить?»

Но Шмидтке только чокнулся с ней:

«Девочка моя, я вижу, вы настоящий человек. Поймите же меня, вся эта консервативная клика аристократов и дипломатов будет саботировать мою работу. Они все время находят предлоги, чтобы создавать мне трудности. Эти господа не могут примириться с мыслью, что над ними поставлен сын мелкого служащего сберегательной кассы! Но Вильгельм Шмидтке в качестве командира отряда штурмовиков сделал для возвышения нации больше, чем эти пожиратели устриц – графы и бароны. И поэтому вы обязаны помочь мне, фольксгеноссин Гёбель. Я знаю, вы тоже сами пробивали себе дорогу в жизни. Вы сможете понять меня».

«Так он еще и завистлив, – подумала Хильда, – жаждет устриц и других прелестей, о которых знает только понаслышке». Вслух она, однако, сказала:

«Господин Шмидтке, мне кажется, ваши подозрения необоснованны».

«Нет-нет, во время ревизий кассы меня всегда боялись, потому что от меня ничто не укроется».

«А чего бы вы хотели от меня?»

«Девочка моя, как вы думаете, почему я позаботился о том, чтобы назначить вас референтом по вопросам культуры? Вы имеете то, чего недостает мне: вы владеете культурой. Помогите мне разделаться с этой знатью по всем правилам».

Она подавила желание расхохотаться и спросила серьезно и деловито:

«Спецкурс по французской кухне и дипломатическому этикету?»

«Если угодно, да, – ответил ее собеседник, которого боялись все сотрудники посольства. Он посмотрел на нее с немного смущенной, но полной надежды улыбкой: – Давайте держаться друг друга, девочка моя. Поверьте, на меня можно положиться!..»

«Отличная компания для меня, – думает Хильда. – Как он уставился на меня! Что вам еще угодно, господин Шмидтке?

Почему его лицо вдруг становится таким озабоченным? Что ему не нравится? Господи, да это совсем не Шмидтке! Это Анджей. Как ты здесь очутился? Тебе не понравился мой фельетон? Анджей, не смотри так сердито! Что ты говоришь? Я не узнаю твой голос. И глаза у тебя стали другие. Так всегда смотрит на меня советник фон Левитцов. Что он говорит?

Как господин посол оказался в Желязова-Воле? Какое отношение он имеет к Шопену? Почему все говорят обо мне? Я хочу слушать музыку. Я хочу спокойно побеседовать с Шопеном. Нет, вы действительно не имеете об этом понятия, господин Шмидтке. Вам больше по душе марш Баденвейлера, нежели мазурка. Да почему вы все время вмешиваетесь, господин фон Левитцов? Вы любите форелей в ля бемоль мажоре? Разве Анджей не сказал вам, что я уехала с Бруно в Желязова-Волю? Бруно! Что с Бруно?»

– Она приходит в себя! – с облегчением произносит Удо фон Левитцов. Хильда Гёбель недоуменно смотрит на встревоженные лица мужчин:

– Что произошло?

– Детка, мы сидели, вспоминали наше совместное житье-бытье в Варшаве. И вдруг вам стало плохо. Как вы себя чувствуете? – Граф фон Мольтке с тревогой смотрит в бледное лицо Хильды. – Вы нездоровы, фрейлейн Гёбель, вам надо немедленно обратиться, к врачу.

– Мне не следовало пить портвейн.

– Глупости! – вмешивается фон Левитцов. – Граф прав, Хильда. Вам нужно немедленно лечь в постель. Вы сейчас же пойдете к доктору Паульзену и скажете ему, что заболели.

– Ну зачем же? Я себя вполне прилично чувствую. Извините за причиненное беспокойство.

Она произносит это, встает и тут же падает, и Левитцов едва успевает подхватить ее. Она снова теряет сознание.

Четверо суток Эльза Гёбель не отходила от постели своей дочери. Советник уведомил шефа Хильды о ее болезни, пригласил своего знакомого врача и отвез больную не в ее маленькую комнатку, а к матери. Он хотел быть уверен, что за ней будет надлежащий уход. Таким образом он заботился и о собственной безопасности: ведь в бреду человек не контролирует своей речи. А мать, если что и услышит, не будет никому пересказывать. Во всяком случае, такая мать, как у Хильды Гёбель.

Врачу все стало ясно с первого взгляда. Он был настроен не очень дружелюбно. Он хотел оказать услугу своему старому приятелю Удо фон Левитцову и даже подробно разъяснил, какого ухода требует больная. Но он был так завален работой, переутомлен, измучен многомесячным недосыпанием, что его слова, которые он сам считал любезными, звучали как сдержанное рычание хищного, но пока не кровожадно настроенного зверя.

– Вам все понятно, фрау Гёбель? Ваша дочь довела себя до крайнего истощения и переутомления. Возможно, она полагала, что своей неустанной работой ускорит приближение нашей славной победы. Она, наверное, считала, что все колесики должны быть пущены в ход, – мы все знаем для чего. Но ваша дочь не колесо. Даже и колесу нужен отдых, нужны уход, чистка, смазка. Кроме того, я нахожу у нее симптомы запущенного экссудативного плеврита. А из него может развиться пневмония. С этим шутить не следует! Что вы так уставились на меня? Я не желаю вашей дочери зла. Она сама довела себя до такого состояния. Простите, фрау Гёбель, вы, вероятно, ничего не поняли. У нас, медиков, свой язык, он служит для того, чтобы один специалист легко и точно мог понять другого. Не скрою, среди моих коллег есть и такие, которые любят блеснуть в обществе замысловатой латынью. Простите, я все говорю и говорю, а вам, конечно, хочется услышать, что же с вашей дочерью. У нее плеврит. И она должна благодарить бога, если он только существует, что воспаление не перешло на легкое. Но она выздоровеет, фрау Гёбель, я уж об этом позабочусь. А когда это произойдет, я се хорошенько отшлепаю за то, что она так неразумно относится к своему здоровью. Тонизирующие средства она, по-моему, поедает как конфеты. Ведь это очень вредно.

Врач бросает взгляд на худое бледное лицо молодой женщины, которая спит после укола. Почему она так варварски относится к своему здоровью? «Мать я могу успокоить, – думает он, – а вот смогу ли помочь этому полуребенку? Какой источник энергии скрывается в этом хрупком теле? Молодая женщина, нормально развитая, хорошенькая, интеллигентная, настолько отдается своей работе, что ничего больше не хочет знать! В каком мире она живет? Почему она так не щадит себя? Почему ее не привлекают более приятные стороны жизни? Или для нее определяющим началом является человеческая воля? Какое безумие! Воля может стать лучшим средством, с помощью которого человек погубит себя. Для того ли я забивал себе голову книжными премудростями, чтобы смотреть, как молодое человеческое существо изнуряет себя работой?»

– Я еще заеду, фрау Гёбель. Следите, чтобы ваша дочь не поднималась с постели, ясно? И, если сможете, кормите ее получше. Всякие посещения запрещаю! До свидания!

Эльза Гёбель провожает врача до двери. Он не понравился ей, уж слишком начальственным тоном разговаривал. Но она почувствовала в нем союзника, специалиста, который поможет ее Хильде.

Она садится у кровати дочери, смотрит в ее осунувшееся, бледное лицо и строит планы, как станет заботиться о том, чтобы Хильда не перегружала себя работой, да и вообще переменила образ жизни.

Глубокий сои уносит Хильду в последние дни осени 1937 года.

…Она сидит с Анджеем в небольшом саду в Желязова-Воле под Варшавой и слушает мелодию под названием «Маленькая ночная серенада». Предлогом для знакомства с польским журналистом Анджеем Зелинским послужил написанный Хильдой фельетон. Анджей подошел к ней после пресс-конференции в посольстве:

«Это вы написали «Маленькую ночную серенаду»?»

«К сожалению, не я. Из справочника Кехеля вы легко можете узнать, что имя композитора Вольфганг Амадей Моцарт».

«Я имею в виду не музыку. То же самое вы еще прекраснее передали словами. Будь я Фридериком Шопеном или Вольфгангом Амадеем Моцартом, я бы просто влюбился в автора фельетона, где Шопен слушает музыку Моцарта, а Моцарт восхищается фортепьянной игрой Шопена и где немецкая и польская музыка составляют удивительную гармонию».

Хильда спит и улыбается, вспоминая во сне очаровательного коллегу-журналиста, ухаживающего за ней с неподражаемой польской галантностью и веселой изобретательностью.

Эльза Гёбель замечает улыбку на лице дочери и снова дает себе торжественное обещание смотреть за ней получше. «Пусть мою девочку оставят наконец в покое! Эти так называемые друзья, эти коллеги и вообще все! Теперь я сама стану смотреть за ней!»

Советник уголовной полиции Пауль Пихотка, закрыв глаза, сидит за своим письменным столом и пытается сосредоточиться. Он блуждает в своих мыслях, как праздный бродяга, над которым не властны ни обязанности, ни сроки, ни начальство. Но еще нет такой мысли, на которой следовало бы остановиться, однако он чувствует легкое, приятное возбуждение. Он может сидеть так довольно долго, пока это возбуждение не перейдет в своего рода зуд, который побудит его перейти от пассивного состояния к активному. Ему хорошо и спокойно. Его секретарша надежно охраняет дверь в кабинет. Он знает, на что способна маленькая серая «мышка», носящая совершенно не подходящую ей фамилию Клосс[5]5
  Kloss – глыба (нем.).


[Закрыть]. По желанию советника уголовной полиции эта маленькая, болезненная, худая как щепка женщина превращается в грозного цербера. При появлении бригадефюрера этот рыкающий волкодав снова становится маленькой повизгивающей собачкой. Но Шелленберг не нарушит его покоя. Сегодня, во всяком случае, это ему не удастся. Пихотка узнал от одного своего приятеля с Принц-Альбрехт-штрассе, что бригадефюрера вызвали с докладом в ставку фюрера. Путь от бункера назад в Берлин – это не рукой подать даже для человека с неограниченными возможностями, каким был Шелленберг. Поэтому Пауль Пихотка уверен: сегодня он вполне может насладиться покоем.

На письменном столе перед ним в строгом порядке лежат стопки чистой бумаги. В обрезанной снарядной гильзе времен первой мировой войны торчат тщательно зачиненные карандаши. Словно забавляющийся ребенок, советник черкает то на одном, то на другом листе по одному слову. Он пока еще не распоряжается своими блуждающими мыслями, он только хочет время от времени подтолкнуть их, придать им другое направление. Каждое написанное слово он заканчивает вопросительным знаком различной величины. Вопросительный знак, сопровождающий слово «Кто?», занимает почти полстраницы. «Когда? Где? Как?» похожи по размеру друг на друга. На другом листочке он пишет: «Для кого?» и «С кем?».

Пауль Пихотка ищет ответа на множество вопросов. Его поиски ведутся пока без всякой системы, хотя он отлично умеет следовать ей. Если бы это зависело от него, он называл бы себя не «спец по уликам», а «спец по окружению». Он не сомневается, что и в этот раз выследит преступника, окружит его, опутает сетью и изобличит. Эта уверенность колеблется только тогда, когда он разговаривает с бригадефюрером. «Прежде всего мне нужно выиграть время, – думает он. – Если я доложу Шелленбергу хотя бы о частичных успехах, предъявляю ему хоть один след, он оставит меня на время в покое».

Преступник или группа преступников собирают сведения о военных и внешнеполитических решениях рейха, а также данные, касающиеся производства вооружения, и передают их противнику. Каким образом, кем и от каких лиц собираются эти сведения? Кем и какими путями они передаются на ту сторону?

Советник уголовной полиции пытается представить себе этого неизвестного или неизвестных, которыми заняты его мысли. Постепенно он начинает ощущать знакомый зуд. В нем пробуждается жажда охоты. Он невысокого мнения о неизвестных величинах, он не желает признавать некоего мистера Икс. За свою многолетнюю работу ему уже неоднократно приходилось наблюдать, как «таинственный неизвестный» постепенно вырисовывается, обретает черты лица, имя, привычки, слабости, которые становятся для него роковыми. Пауль Пихотка с удовольствием задерживается на этом этапе своих раздумий. «К счастью, – думает он, – каждый из тех, за кем я охочусь, имеет голову, в которой рождаются глупые идеи, и руки, а на руках – запястья, отлично приспособленные для того, чтобы защелкивать на них наручники».

Он придвигается ближе к столу, берет чистый листок бумаги. Откуда исходили сведения, ставшие известными противнику? Число возможных источников чрезвычайно велико. «Если я начну с этого, мне понадобятся годы, а Шелленберг не дает мне и месяца». Совершенно ясно, что преступник не из числа вскрывателей сейфов, взломщиков и тому подобных молодчиков-рецидивистов, которых легко установить с помощью картотеки. Это могут быть офицеры штаба или телефонистки, руководители учреждении или шоферы грузовиков, инженеры, конструкторы, мастеровые или рабочие, дипломаты или кельнеры. Предполагаемый круг виновных, таким образом, необозримо велик.

«Прелестно, – бормочет про себя Пихотка, – в поле моей деятельности попадает весь рейх с оккупированными областями и весь германский народ в качестве потенциального преступника. Так я далеко не уйду! Не обыскивать же мне всю Европу от Северного полюса до Сицилии и от Атлантического океана до Москвы? Где концентрируется большинство сведений? В Берлине. Значит, запишем: место – Берлин. Где мы можем захватить преступника с поличным? При сборе или передаче сведений. При сборе отпадает, так как я не могу приставить к каждому из тысячи возможных преступников своего человека. Значит, сконцентрируемся на передаче сведений. Скорее всего, передача производится при встрече. Как? Где? Кто с кем встречается? Кроме того, поток информации распределяется по двум направлениям. От противника поступают вопросы, а ему направляются ответы».