Текст книги "Тайна двух лун (СИ)"
Автор книги: Ксения Грациани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
14. Дневник Лиз
Дневник Лиз попал мне в руки, когда всё уже было позади. Если бы я только знал, что творилось тогда в её душе, я поступил бы иначе и не стал бы слушать советов моего друга Клауса Майера. Но, к сожалению, знать я этого не мог. Не ведал я и того, что происходило в новом корпусе «Голубого леса». Нет, не подумайте. Это было самое лучшее и комфортабельное здание клиники. Туда помещали особенно состоятельных пациентов, но душа Лиз, запертая в этом красивом доме, страдала больше прежнего.
Записывая свои воспоминания, я вдруг подумал, что мой рассказ будет неполным без взгляда самой Лиз на события тех тяжёлых для нас обоих дней, поэтому решил привести здесь некоторые выдержки из её тетради.
Из дневника Лиз.
30 июня
Я сижу в кресле, возле зарешеченного окна. Кто-то побеспокоился о том, чтобы оно не выглядело по-тюремному. Чугунное кружево причудливой ковки с вплетёнными в него виноградными лозами, видимо, должно внушать пациенту, что перед ним трельяж, поддерживающий растущий снаружи виноградник. Но решётка всегда останется решёткой, как её ни украшай. За нею белеют вдалеке вершины гор, колышутся от вздохов ветра макушки сосен и лиственниц, проносятся в стремительном полёте птицы…
Моя новая комната даже лучше прежней: просторнее, светлее, с богатой обстановкой. На стенах – импрессионистские пейзажи, а в вазах – всегда живые лесные цветы. Они прекрасны и будут ещё пару дней источать сладкий аромат, но, на самом деле, уже мертвы. Порой я ощущаю себя таким цветком, а порой – животным в зоологическом саду. Оно заперто в клетке, на стенах которой нарисованы деревья и реки, должные заменить зверю естественную среду, а снаружи, из-за решётки, тянутся к нему живые ветви и слышится журчание настоящих водоёмов.
Золотая клетка… чтобы держать подальше от людских глаз позор семьи… С наследством мамы и замужеством Нэнси родители могут себе это позволить. Теперь они богаты. Папа, наконец, отреставрирует церковь и пристроит высокую башню. Такую, как всегда хотел – на зависть соседям-баптистам. А Нэнси получит долгожданный билет в высшее общество. Сестра так к этому стремилась. Впрочем, думаю, её чувства к Тому искренни и она вышла за него не из-за денег. Порой я завидую ей. Нэнси может любить и быть любимой, может следовать за своим избранником, куда пожелает. А я… Разве есть у меня право на любовь? Я даже показать свои чувства не смею, чтобы не обременять здорового человека душевнобольной поклонницей…
Нет, в моей болезни нет ничьей вины. Я вовсе не сужу родных. Их жизнь не может быть обусловлена моим недугом. Они нашли для меня хорошую клинику, что ещё я могу требовать? Странно, но почему-то я совсем мало думаю о них и почти не скучаю о доме. Наверное, так даже лучше. Да и не хочется возвращаться в Америку, Швейцария нравится мне куда больше. Горы совершенно пленили меня. Жаль только, что теперь я вижу их в основном через решётку с виноградной лозой…
Сейчас мне разрешается выходить на прогулку лишь в присутствии медсестры и в строго отведённое время. Пятнадцать минут в день, в сопровождении всегда молчаливой Анны, проносятся, как один миг. Всё моё существование я теперь могу распределить на крохотные мгновения. Приступы случаются так часто, что я чувствую себя самой собой всего лишь несколько часов в сутки. В это время, пока мысли ясны и сознание не затуманено, я стараюсь больше читать, думать и делать записи в дневник, как сейчас, чтобы ещё ненадолго ощутить себя живой. Мне всё чаще кажется, будто что-то вытесняет меня из собственного тела и с каждым днём для Лиз Родрик там остаётся меньше и меньше места. Когда же на ежедневных сеансах я делюсь с доктором Арольдом своими тревогами, он отвечает всегда одним и тем же дежурным набором фраз и что-то записывает в блокнот. Совсем как американские врачи. Они тоже вели беседу так, будто давно знали наперёд, что я им скажу. Порой мне кажется – заведующего мои ответы совсем не интересуют.
Вот доктор Ланнэ – другой: чуткий, отзывчивый, умеющий слушать. С ним я совершенно забывала, где на самом деле нахожусь, будто и не было никакой клиники, а только уютный горный санаторий. Мне теперь очень не хватает наших долгих бесед за партией в шахматы и неспешных прогулок по хвойному лесу. Это заставляло меня чувствовать себя куда более счастливой, чем на воскресных мессах в церкви отца или в богатых гостиных друзей семьи, где мне полагалось лишь молчать, уступая сцену Нэнси.
Доктор Ланнэ действительно заставил меня поверить однажды, что я смогу поправиться, но обманул… А возможно, он и правда в это верил, но когда понял, что ошибся, просто передал меня коллеге. Зачем зря возиться с безнадёжной больной? Да, наверное, так и есть. Его долгое молчание только подтверждает это. Уже месяц прошёл с того дня, как я отправила ему записку через Патрика, но он так и не ответил… А вдруг доктор Ланнэ счёл моё письмо слишком резким? Я и правда вспылила, когда без всякого предупреждения меня перевели в новый корпус. Целую неделю сердилась, а потом написала то гневное письмо. Но кто я такая, чтобы требовать от него объяснений? Всего лишь пациентка, одна из многих. Доктор Ланнэ был добр и с другими. С чего я взяла, что он мне чем-то обязан?.. А вдруг он просто уехал? По работе, например, или семейным делам… Всякое бывает. Возможно, Патрик даже не успел передать ему записку. Ну конечно же! Это бы всё объяснило!..
28 июля
Вчера я совершила ужасную глупость. Целых два месяца я прятала под подушкой одну книгу. Если поначалу литературу для меня подбирала Анна, на своё усмотрение (сплошная скукота), то теперь читать мне совсем запретили, чтобы, как говорит доктор Арольд, «не воспалять больного воображения». Книга называлась «Межзвёздный скиталец». Я стащила её в тот день, когда виделась с Патриком. Мне удалось незаметно для медсестры проскользнуть в библиотеку. Схватила, не глядя, первую попавшуюся книгу с полки «Приключения», а оказалось, мой любимый автор – Джек Лондон. На титульном листе был напечатан его портрет: профиль вполоборота, волевой подбородок, задумчивый взгляд, умный лоб. На этой фотографии он особенно походил на доктора Ланнэ. Одно лицо, честное слово. Или мне просто очень хотелось увидеть его в этом портрете… Как глупо….
Я читала книгу, но то и дело возвращалась на первую страницу и смотрела на снимок. Сама не знаю, зачем. Мне просто очень хотелось увидеть на нём Его. Пусть доктор Ланнэ больше не мой врач, но он мог бы прийти и навестить меня, ведь так?.. А вчера я вдруг совершенно ясно поняла, что уже прошло три месяца. Он никогда больше не придёт и не напишет. Ни строчки, ни полстрочки. Какой смысл ждать? Если бы хотел, то написал бы уже давно. Нет, поговорил бы со мной заранее. И как только я это поняла, то вдруг взяла и резко вырвала страницу. «Хватит, хватит думать о нём, – говорила я себе, – и надеяться, что он придёт и снова пообещает: Всё будет хорошо!» Я складывала вместе обрывки и рвала их пополам, складывала и рвала, пока весь столик передо мной не усыпало сотней мелких клочков. Потом я собрала их все и выбросила в открытую форточку.
Вот такая ужасная глупость. Бедный писатель здесь совсем ни при чём, да и книгу зря испортила. У меня просто сил больше не было смотреть это лицо и делать вид, что я любуюсь Его фотографией, которую Он мне подарил… Как глупо…Теперь в книге не хватает первой страницы с названием и портретом автора.
А история меж тем замечательная. Грустная, но одновременно захватывающая и трогающая до глубины души. Я сама иногда чувствую себя, как главный герой – заключённый-смертник, вынужденный доживать последние дни в одиночной камере. Завидую его умению покидать своё тело и путешествовать по звёздам и красочным мирам. Правда, он делает это, находясь в пыточной смирительной рубашке.
Я тоже часто ощущаю себя связанной по рукам и ногам, хоть здесь, в клинике, и не прибегают к подобным методам, но вот добраться до звёзд и коснуться удивительных миров во сне у меня не получается. Вместо этого я вновь и вновь наблюдаю всё те же пугающие видения. Иногда мне кажется, что это она, девушка из моих снов, мой двойник с чужими глазами, выживает меня из моего же тела, чтобы завладеть им. Наверное, я и правда схожу с ума…
Люди часто говорят, не задумываясь: «Ах, сегодня я чувствую себя опустошённым!» – но они не знают, каково это на самом деле. Не догадываются, что означает находиться в подобном состоянии каждый день и каждую минуту…
23 августа
Книгу в итоге у меня отобрали. Теперь мне никогда не узнать, в каких ещё мирах успеет побывать межзвёздный скиталец Джека Лондона прежде, чем исполнится его смертный приговор. Но перед тем, как я лишилась книги, мне довелось снова повидаться с Патриком. Услышала в коридоре его голос, он поздоровался с кем-то и сказал, что идёт в библиотеку. Мне опять удалось ускользнуть: Анна отлучилась к кому-то из пациентов, а так она вечно торчит в коридоре – не выйти.
Я прокралась в читальный зал. Патрик был там, сидел над стопкой книг. Скорее всего, собирал материал для своего романа. Он как-то давно показывал несколько страниц – потрясающе пишет. Жаль, но мне, наверное, не доведётся прочитать оконченную книгу.
Как же я надеялась услышать от Патрика, что он забыл передать моё письмо. Или потерял его случайно, или оно до сих пор при нём, потому как доктор Ланнэ в отъезде… Глупая, нечего было и надеяться. Патрик сказал, что отдал конверт на следующий же день, после того как получил его от меня…
А потом в библиотеку зашла Анна и принялась выговаривать. Завела шарманку про покой и сон, отправила меня обратно в комнату. Она стояла надо мной скрестив руки на груди, настаивая, чтобы я выпила лекарство и ложилась. Мне совсем не хотелось лежать, я и так всё время после приступов провожу в постели. А она не уходит: ложись да ложись – упёртая, как сто чертей, но я не легла. Таблетки выпила, а ложиться – ни в какую. Тогда она сама откинула одеяло с кровати, взбила подушку – тут книга и упала. Шмякнулась на пол с гулким стуком. Анна аж позеленела вся, подобрала её, открыла на первой попавшейся странице и давай воспитывать, что, мол, читать мне вообще нельзя, а такое – про убийц и заключённых – и подавно. А разве в книге это главное? Там о путешествиях по далёким мирам, но ей не понять… Доктор Ланнэ бы понял, он наверняка читал эту книгу. Он вообще очень умный и образованный, но ему не до меня… Я прикреплена к клинике, а не лично к врачу, и ничем он мне не обязан. Сдалась ему бедная сумасшедшая…
Теперь Анна закрыла меня на ключ, и мне больше ничего не остаётся, как писать свой дневник в ожидании очередного приступа.
1 октября
Сегодня я видела доктора Ланнэ. Мы сидели с Анной в скверике перед новым корпусом. Я едва отошла от приступа и выпросила медсестру отвести меня на прогулку. Она сначала отказывалась, уповая на запрет главного врача, но я буквально умоляла её.
Лето промелькнуло, как один короткий сон, словно не цвело разнотравье на лугах, не сходил снег с высоких пиков. В горы пришла осень, склоны окрасились в цвета жёлтой охры, терракоты и пурпура. Мне хотелось непременно увидеть это своими глазами, вживую, а не из-за виноградной решётки. Вдохнуть свежий воздух, спускающийся с холодных вершин, услышать прощальное пение птиц, улетающих на юг. Возможно, это моя последняя осень… Как я могу её пропустить?
От слабости я не преодолела и двух сотен метров, пришлось сесть на первую встретившуюся скамью. Гулять с Анной невыносимо скучно. Она ничего не говорит и словно терпеливо выжидает, когда истечёт отведённое для прогулки время. Поначалу я пыталась завести с ней беседу, но она всегда только отвечает односложно: «Да, мисс. Конечно, мисс. Не могу с вами не согласиться, мисс. Мне такого не доводилось, мисс…», и я бросила попытки разговорить её. Предпочитаю компанию не менее молчаливых, но прекрасных гор.
Мы как раз сидели с ней на скамье, каждая в своих мыслях, когда я увидела доктора Ланнэ. Он проходил вдалеке с одной пациенткой. Я помнила её. Испанка, родом, кажется, откуда-то из Андалусии, она обладала невообразимо длинным именем. Кармен Исабель Алькала Бандрес. Но мы, пациенты, звали её просто Кармен. Она была ещё молодой и красивой вдовой, немного за тридцать – ровесница доктора Ланнэ. Чёрные вьющиеся волосы, заколотые в высокую причёску, непослушно выбивались и обрамляли тонкое смуглое лицо. Тёмные, почти хищные глаза и орлиный профиль совсем не портили её, а, наоборот, подчёркивали необыкновенную испано-арабскую красоту. Я помню, она хорошо пела фламенко. Настолько хорошо, что слушая её, мне даже захотелось научиться играть эти мелодии на гитаре.
Кармен лечилась от депрессии, связанной с безвременной кончиной её мужа. С первого дня, как я познакомилась с ней, она была в трауре: носила неизменные чёрные платья и кружевные накидки, которые, впрочем, ей очень шли и подчёркивали её статную осанку. Видимо, доктор Ланнэ весьма преуспел в лечении, потому что сеньора Алькала Бандрес в ту минуту, когда они проходили мимо, была без траурной вуали и весело смеялась, держа его под руку. Конечно, она не из безнадёжных, как я. Её недуг легко излечим. Кармен ещё будет жить полной жизнью, влюбляться и влюблять в себя. Вон как Ланнэ смотрит на неё…
Она даже не заметила меня, а ведь мы довольно неплохо общались, хотя её английский, как и мой испанский оставляли желать лучшего, в отличие от испанского доктора Ланнэ. Он хорошо говорил на нескольких языках и, наверное, сейчас рассказывал Кармен что-то увлекательное. Как прежде рассказывал мне…
Он увидел меня… В тот миг, когда наши глаза встретились, в моём сердце всё затрепетало. Я едва не поднялась, чтобы шагнуть ему навстречу, несмотря на присутствие Анны, но его скупой кивок, издалека, заставил меня замереть на краю скамейки… Они уходили всё дальше, а я так и сидела с напряжённой спиной и сердцем, разрывающимся от боли, ожидая, что Артур вот-вот вернётся. Закончит свой разговор и непременно подойдёт. Но он даже не оглянулся…
Две фигуры удалялись в сторону лесного массива, а по моим щекам беззвучно текли слёзы. Как и теперь. Я пишу эти строки, а непослушные капли размывают ещё не высохшие чернила…
Не буду больше ничего писать, потому что пообещала себе никогда впредь не думать о нём…
15. Кармен
– Девочка очень похожа на вас, взгляните, – сказал я по-испански, рассматривая снимок темноглазого ребёнка с копной упругих кудряшек на голове. Кроха, по-взрослому насупившись, смотрела на фотографа.
Моя собеседница, в чёрном глухом платье и чёрном же кружеве в волосах, всё это время бессмысленно смотревшая в окно за моей спиной, по которому струились косые капли осеннего дождя, наконец тяжело опустила взгляд на подкрашенную акварелью фотографию.
– Оттого я и не могу её полюбить, – ответила она, скорбно прикрыв глаза. Между двух угольных бровей пролегла острая вертикальная морщина. – Вот если бы она была похожа на Хавьера, а не на меня… хотя нет… Что бы тогда изменилось?
– Позвольте себе узнать её. Ну же, взгляните получше.
Молодая женщина с острыми скулами и тонким, с горбинкой, носом взяла фотокарточку и несколько минут рассматривала её. Узкие кисти рук с единственным перстнем на безымянном пальце слегка подрагивали. В покрасневших чёрных глазах неподвижно стояли слёзы.
– Кажется, она чем-то недовольна, – внезапно проронила моя собеседница. Уголки её губ слегка дрогнули, словно сомневаясь, устремиться ли вверх в улыбке, или снова вытянуться в линию. – Хавьер точно так же смотрел – исподлобья – когда был чем-то недоволен. Но он подолгу не злился… Не умел. И мне не позволял. Когда я по какой-то причине обижалась на него, он хватал гитару и начинал петь фламенко… – женщина опять устремила взгляд в окно, а пальцы правой руки медленно постукивали по левой кисти, будто отбивая ритм услышанной где-то музыки.
– Возможно, в вашей дочери есть гораздо больше от Хавьера, чем вы думаете, – осторожно сказал я, снова переключая её внимание на фотографию. – Почему бы вам не попробовать написать ей небольшое письмо? Буквально несколько строк. А ваши родители ей прочтут.
– Трёхлетнему ребёнку? – растерялась собеседница, неуверенно смотря на меня, но в глазах словно шевельнулось что-то.
– Конечно. В этом возрасте дети, как правило, уже довольно хорошо понимают человеческую речь, – улыбнулся я, и уголки её губ всё же устремились вверх.
– Да, вы правы… я… пожалуй… – неуверенно пролепетала женщина, чуть более заинтересованно глядя на снимок.
Впервые с начала лечения моя испанская пациентка Кармен решилась взглянуть на фотографию своей дочери, трёхлетней Эвиты. Этот шаг стал второй нашей победой. Первой была победа над суицидальными мыслями.
Кармен Исабель Алькала Бандрес и Хавьер Чаморро Рейес тайно поженились в одной деревушке близ Севильи, когда обоим едва исполнилось по семнадцать лет. Они хотели бежать в Кадис от противящихся их браку семей, но те, узнав о свершившемся, в итоге уступили. Особенно тяжело это решение далось родителям девушки. Её отец, богатый промышленник, владелец крупной керамической фабрики в Севилье, был человеком знатным, и ему претила мысль о том, что дочь выбрала себе в мужья бедного цыгана калѐ. Несмотря на это, зная непреклонный характер Кармен и боясь её потерять, родитель в конце концов смирился с тем, что она заключила без его ведома столь невыгодный союз.
Кармен и Хавьер любили друг друга той редкой любовью, о которой слагают песни поэты. Двенадцать лет счастливого брака омрачало лишь одно обстоятельство: Кармен никак не могла забеременеть. Наконец, в октябре 1917 года, в возрасте тридцати лет, она обрадовала мужа долгожданным известием, а в июне 1918 года, за день до рождения дочери, Хавьер скоропостижно скончался от испанской лихорадки. Однако жене сообщили новость уже после скорых и негласных похорон.
Кармен так и не смогла простить ни себе, ни, главное, дочери того, что не была рядом с мужем. За неделю до его смерти, ещё перед тем, как у Хавьера начался кровавый кашель, врач семьи настоял на том, чтобы изолировать на время беременную женщину. Родители увезли её к себе в имение… Эвита появилась на свет спустя день после смерти отца. Через неделю Кармен, так и не взглянув ни разу на малютку, оставила ту в доме родителей и больше за ней не вернулась.
Безутешная молодая вдова в течение двух лет жила одна в своей опустевшей квартире и несколько раз пыталась наложить на себя руки. Сначала родители безуспешно пробовали сблизить её с девочкой, затем отправляли на лечение во все концы Испании, но тоже без какого-либо толку. Теперь Швейцария была для них последней надеждой. Они регулярно присылали дочери фотографии маленькой Эвиты, но Кармен не могла заставить себя взглянуть на них и неосознанно винила девочку в смерти отца. Если бы не беременность, Кармен была бы рядом с Хавьером в его последние минуты, помогла бы ему выжить или умерла бы вместе с ним. Но дочь разлучила их…
Кармен страдала затянувшейся постнатальной депрессией, вызванной смертью мужа. Никто в клинике, кроме меня и Арольда, не знал, что у неё есть ребёнок. Она ни с кем не говорила об Эвите. Все мои усилия были направлены именно на то, чтобы помочь моей пациентке самой понять, что девочка ни в чём не виновата, и превратить ту из объекта ненависти в новую цель жизни для Кармен.
Теперь я наконец-то видел первые плоды моих стараний: женщина сжимала в пальцах фотографию дочери, и на её губах дрожала пока ещё неуверенная, но всё же улыбка. Когда Кармен улыбалась, а делала она это крайне редко, её строгое лицо становилось мягче. Я бы не назвал его красивым, ни даже привлекательным, но оно было безусловно ярким и харизматичным, как и сама его обладательница. Кармен отличалась невероятной артистичностью, хорошо пела и рисовала. Я не знал, сможет ли она когда-нибудь полюбить другого мужчину, но я был обязан помочь ей полюбить собственного ребёнка.
Ровно через две недели после первой попытки знакомства с портретом Эвиты Кармен принесла мне все, какие у неё имелись, фотографии девочки (а накопилась их целая стопка) и, разложив их в хронологическом порядке, воодушевлённо описывала мне любые замеченные ею изменения во взрослении малютки.
Ещё через неделю я с удивлением заметил, что Кармен пришла ко мне на приём без траурной вуали, которой неизменно покрывала голову со дня смерти мужа. Стоял тёплый осенний день, начало октября, и я намеревался провести сеанс в моём лесном кабинете.
– Доктор Ланнэ, у меня к вам есть небольшая просьба, – она стояла в дверях, несмело сминая пальцами ткань на юбке. – Если вы не против, я бы хотела дойти до ближайшей деревни и купить там новую шаль. Цветную. Мои все чёрные. Я бы и платье поменяла, да боюсь, ничего приличного в местной лавке не найду.
Я едва сдержался, чтобы не обнять её.
– Конечно, Кармен, с радостью составлю вам компанию. У нас есть целый час. В конце концов, новые покупки – тоже неплохой вид терапии.
Единственное, что немного тревожило меня – дорога до деревни Энгелберг проходила через сквер, прилегающий к новому корпусу клиники. Другой пригодной тропы, чтобы спуститься в долину, не было. Арольд под страхом увольнения запретил мне приближаться к этому зданию, но, в конце концов, какова вероятность, что я непременно встречу там Лиз. И потом, могу же я сопроводить за покупкой свою пациентку, которая спустя три года наконец-то решилась снять траур.
– Знаете, я последовала вашему совету и написала Эвите письмо, – сказала Кармен, когда мы вошли в сквер.
Я предложил ей взять меня под руку, потому что она то и дело спотыкалась на своих каблучках, идя по посыпанной мелким щебнем дорожке. Кругом прогуливались немногие пациенты, с медсёстрами или без, и я, словно попав на место преступления, искал глазами Лиз, но её среди них не было.
– Только боюсь, я для Эвиты теперь никто, – вздохнула Кармен, продолжая начатый разговор. – У неё никогда не было матери. Нужна ли я ей? Сможет ли она простить мне, что я её бросила?
– Эвита слишком мала, чтобы таить на вас обиду, – ответил я. – Вы возвращаетесь в правильный момент. Пользуйтесь им сейчас. – Ещё год-два, и вам будет намного сложнее сблизиться с девочкой. А когда Эвита подрастёт, вы расскажете ей историю вашей любви, и она обязательно поймёт, каково вам было после потери мужа. Вот увидите, ваша дочь ещё сама сбежит в семнадцать лет со своим избранником, следуя примеру отца и матери.
Тут Кармен засмеялась. Впервые за всё время нашего знакомства мне довелось услышать её открытый грудной смех. Я смотрел на неё почти с восхищением и гордился тем, какого прогресса она смогла добиться. Если мы продолжим в этом направлении, к Рождеству, вероятно, Кармен вернётся домой, к своей дочери.
В тот самый миг я и увидел Лиз. Она сидела на скамье в компании старшей медсестры и смотрела на меня. Нежная и очаровательная, как полевой цветок, хотя глаза её выглядели какими-то пустыми.
Сердце моё бешено забилось. Я больше не слышал того, что мне говорила Кармен, и готов был сию же минуту подойти к Лиз, как вдруг заметил убийственный взгляд медсестры, угрожающе нацеленный на меня. Я замешкался и отвёл глаза, продолжая машинально ступать по дорожке и всё дальше удаляясь от промелькнувшего и недосягаемого видения. Спиной я чувствовал – она до сих пор смотрит, но скрепя сердце убеждал себя, что не должен оборачиваться. Иначе зачем были все эти мучительные месяцы, в течение которых я пытался забыть её.
Если говорить точно – четыре… Четыре месяца я гнал от себя мысли о ней. Получалось плохо, вернее, не получалось совсем. Я старался как можно больше работать, с головой погружаясь в заботы моих пациентов, лишь бы заполнить ту пустоту, которая образовалась в моём сердце с потерей Лиз. Я много читал и даже сел за новую книгу, в которой подробно описывал классификацию депрессивных состояний и методы их лечения. Любая конференция или слёт врачей не обходили меня стороной, я старался бывать везде, чтобы занять каждую минуту своего времени. Помню, как я вдохновился тогда выступлением Карла Юнга и его «Психологическими типами».
Ночные видения меж тем так и не покидали меня, приходя с завидным постоянством. Я старался их не замечать, принимая на ночь сильную дозу снотворного. Но порой мне всё же снилась настоящая Лиз, наши прогулки по лесу и нескончаемые партии в шахматы, беседы о книгах и путешествиях. А с пробуждением в ушах ещё звенел звук её чистого голоса и слегка неумелых гитарных аккордов.
Мне пришлось смириться с тем, что я болен ею, но я не имел права отягощать её нелёгкое состояние ещё и своей болезнью. Ей будет лучше без меня.
Я так и не обернулся… а должен был…
Спустя пару часов, я зашёл в свой кабинет и, отодвинув ящик стола, отыскал в нём письмо Лиз, которое она отправила мне через Патрика четыре месяца назад. Я перечитал записку. В груди что-то тоскливо сжалось. Правильно ли я поступаю, или совершаю чудовищную ошибку?
* * *
Утром доставили почту. Из примечательного было только письмо от моей матери, которая рассказывала, как идут дела у родных, и выражала надежду, что я приеду домой на Рождество. На одном из оставшихся конвертов я узнал свой собственный почерк. Это было отправленное мною несколькими месяцами ранее письмо Шварц-Гаусу, в котором я делился с ним своими взглядами на лечение Лиз. Оно до него так и не дошло, а потому вернулось отправителю. Впрочем, я этого ждал. Слишком много минуло времени, а ответа так и не последовало. К тому же через секретаря я знал, что мой работодатель до сих пор находится в разъездах по Южной Азии. Пытаться поймать его в каком-то одном месте – всё равно что ловить ветер.
Чуть позже ко мне заглянула медсестра и попросила зайти к Арольду. Я внутренне напрягся: что ещё ему от меня понадобилось? – план дежурств я подписал только два дня назад.
Моё любопытство он удовлетворил, как только я переступил порог его кабинета.
– Ланнэ, что вы делали вчера в сквере нового корпуса? – спросил он, сидя в кресле и набивая курительную трубку табаком.
Анна… Личный осведомитель Арольда. Как же ей было умолчать…
– Провожал сеньору Бандрес в Энгелберг, – ответил я, так и стоя на ногах (присесть мне никто не предложил) и чувствуя, как моё лицо каменеет.
– Не вышло с американкой и вы переключились на испанку? – усмехнулся он, попыхивая трубкой. – Дамский вы наш угодник.
От негодования мне свело челюсти. Это уж слишком. Что он себе позволяет?
– Ошибаетесь, – процедил я сквозь зубы. – Разве вы не заметили, что Кармен наконец сняла траур?
– Кармен… О, да, как же не заметить. Наверное, вы для этого немало постарались, раз уже зовёте её по имени… – сказал он, продолжая насмешливо глядеть мне в глаза.
Чего он добивается? Хочет вывести меня из себя, чтобы было за что уволить? Уже нашёл кого-то на мою должность?
– Предпочитаю не отвечать на неуместные вопросы, – сухо парировал я. – И чтобы вам было известно, Кармен – да, я зову её по имени, потому что мы ровесники, и не вижу в этом ничего предосудительного – так вот, Кармен хочет увидеться с дочерью. Теперь она расставила все фотографии Эвиты по рамочкам. Можете заглянуть к ней в палату и сами полюбуетесь.
Левая бровь Арольда подпрыгнула, а насмешливая улыбка сползла с лица. Он не хуже меня знал, как долго испанская пациентка отказывалась притрагиваться к письмам из дома, что уж говорить о фотографиях дочери. Я выдержал буравящий взгляд Арольда, развернулся и молча направился к двери.
– Постойте Ланнэ, ещё кое-что, – окликнул меня въедливый голос.
– Да? – я медленно оглянулся, смотря на него непроницаемым взглядом.
– Вы знали, что ваш пациент Патрик Бейтс – гомосексуалист?
– Догадывался… – ответил я. – И что с того?
– Ах вот как? Любопытно… Его отец случайно узнал об этом, найдя давнюю переписку сына с одним художником… Он сообщил мне подробности в письме. Так значит, вам уже известно… хм… И какие вы приняли меры?
– Никаких, – ровно сказал я, начиная понимать куда он клонит.
– Очень жаль, что никаких. Существуют различные методики. Терапия отвращения, к примеру.
– Я не разделяю её.
– Вы можете не разделять что угодно, доктор Ланнэ, – он стукнул трубкой о стол, – но мистер Бейтс платит большие деньги за содержание сына в нашей клинике и хочет видеть результаты его пребывания здесь. Гомосексуализм лечится – и значит, мы будем его лечить.
Я кивнул с горькой ухмылкой.
– Это всё, что вы хотели мне сказать? У меня через две минуты приём.
– Да, на сегодня всё.
Я развернулся и молча вышел из кабинета. Ну уж нет, дорогой коллега, уж если я чего не разделяю, то не разделяю. Я не бросил ему этого в лицо, только лишь из-за опасения, что, получив мой отказ, он лично занялся бы таким «лечением».
