Текст книги "Гарпия. Одержимая местью (СИ)"
Автор книги: Кристина Денисенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Beau boucaut, mauvaise morue.
Красна ягодка, да на вкус горька. (Красив бочонок – плохая треска.)
– Не спала всю ночь, что ли? Слушай, допустим, Миа планирует отравить одним махом Семёна и Веронику. Мотив: она не простила Семёну, что он её бросил беременную. Семён оскорбил её чувства; возвысил Веронику на пьедестал почета; Миа ревновала к Веронике и желала ей смерти; она мечтала жить в особняке как хозяйка; быть первой женщиной в посёлке; аборт усилил её ненависть, и желание мести поглотило весь разум. Решающей каплей ненависти к Намистиным, перевесившей чашу колеблющихся весов, стало твоё появление в посёлке. Забытые сплетни, суды-пересуды всплыли на поверхность как зеленая тина после Ивана Купала. Миа возненавидела Семёна и Веронику еще больше, потому что ты, такой молодой и красивый, из-за них, прости за выражение, вел себя как фригидная женщина. Миа к тебе и так, и сяк, и даже разделась перед тобой, желая близости, а ты отверг её чувства, объяснив это физической неспособностью её удовлетворить. И снова виноват Семён и Вероника! Миа влюбилась в тебя, хотела вылечить народными средствами – ты сам говорил, её бабушку считали ведьмой. Ты тоже отверг Миа; ты разбередил её раны, и она окончательно обезумела. Миа выбрала самый простой способ избавиться от Намистиных – отравить, и не нужно в руки брать ножи и пистолеты. Я привела Каллисту Зиновьевну к тебе на приём около трех часов – рабочий день близился к концу; ты в кабинете – Миа в аптечном киоске взялась вводить шприцем яд в бутылку и колдовала над конфетами; с криками в поликлинику влетел Ян Вислюков, и Миа бросила своё занятие незаконченным; она привела Яна к тебе. Далее Каллиста Зиновьевна выходит; Миа тоже – бежит за необходимыми медикаментами в аптечный киоск, где на столе разложены все атрибуты отравленного презента; она прячет всё, но не успевает – Каллиста Зиновьевна входит без стука, и тут Миа звереет и набрасывается на неё, охваченная приступом агрессии, долгие годы таившейся в ней, как злокачественная опухоль. Миа не простила давнюю обиду, когда Каллиста Зиновьевна крестом поклялась бабушке Миа в том, что застала Миа и своего внука не по-детски ласкающих друг друга. Взыграла кровь, и Миа ловкими пальцами усыпила обидчицу и нежелательного свидетеля. Она растерялась, не зная, что делать; испугалась, обнаружив, что Каллиста Зиновьевна не дышит; взяла медикаменты и вернулась в терапевтический кабинет, помогать тебе с пациентом. Когда дело было сделано, и ты с Яном вышел на порог покурить – Миа вернулась к трупу и вытащила его через заднюю дверь на улицу. Она бросила тело под стенкой за углом и скрылась так же тихо и осторожно, как и пришла. Закончив с отравленным презентом, Миа подумала, что не мешало бы запутать следствие, и взяла шахматную фигурку, которую держала на столе как сувенир, напоминающий о Семёне. Она всегда брала коня за морду, поэтому её отпечатки были только на морде, а на остальной части фигуры – отпечатки Семёна и Фаины. Свои отпечатки она стерла и в перчатках вернулась на место преступления, предварительно проверив, что ты вернулся в кабинет. Не учла Миа, что Яну вздумалось сходить за угол. Он стал свидетелем того, как Миа подложила мёртвой Каллисте Зиновьевне белого коня и небрежно сорвала с неё крест. Ян Вислюков гарпией назвал Миа и Эмму. Эмму за то, что она взяла презент Миа из почтового ящика, после того, как Миа смоталась к воротам Намистиных, оставила пакет, позвонила в звонок и скрылась незамеченной. Вернее, Ян Вислюков был единственным свидетелем, пьяным, но соображающим, что Миа – убийца. Попытка Миа отравить Намистиных провалилась. Если бы не гости, то вероятнее всего эту бутылку откупорила бы Вероника и точно не дожила бы до сегодняшнего дня. Странно, конечно, что Миа не боялась, что кто-либо увидит её у ворот Намистиных, но во имя мести она пошла на этот поступок, считая, что кто не рискует, тот не пьет шампанское. После послания Вислюкова воском на подносе, Миа убила и его. Она пришла поглядеть на «плоды своих трудов», а старухи разболтали ей всё, что было. Миа и есть дочь пророка! Почему не знаю, но это объясняет её поведение. Она прошлась по двору и в окно увидела нас целующимися; она взбесилась; разозлилась и на меня. Поэтому сходила домой за свечами (Глеб Васильевич привозил много свечей, но не столько, чтобы ими выкладывать слова), а у внучки ведьмы свечи дома должны быть в запасе; она дождалась, когда все разойдутся, и устроила нам парад свечей, не забыв подписаться буквой «Э», намерено указывая на Эмму. Не зря Вислюков назвал Миа гарпией! Она рылась в моих вещах; украла то, что могло ей пригодиться в выполнении своего последующего плана убийства Вероники, или и Вероники, и Семёна – обоих… А убить пьяного шатающегося Вислюкова ударом по голове ей не составило труда; она разула его и сняла один носок, опять же, для путаницы. Её цель Вероника, и она три недели планировала её убийство. Миа два года была любовницей Семёна и знала шифр от сейфа; у неё был и есть доступ к медикаментам – она отравила собак и сожгла лицо Эммы. Миа не знала, что Эмма чаще ночевала у Намистиных, чем у себя. Она приняла Эмму за Веронику. Это ли самая большая ошибка? Миа перестаралась с надписью помадой на французском, с атласным цветастым платком. Она и мне хотела отомстить за то, что ты выбрал не её – молоденькую девятнадцатилетнюю медсестру, коллегу, а меня – разменявшую четвертый десяток. Она хитрая и опасная девица – подбросила липовые улики Лилии и Фаине. От неё можно ждать чего угодно. И нужно обязательно рассказать капитану Каратову о коньяке!
Хосе заворожено меня слушал, порой недоумевая. Его брови то поднимались, то опускались, пару раз он хихикнул, поражаясь моей фантазии, а в конце сказал:
– Даша, ты удивительно сплела все факты и предположения! Я бы так не смог!
С минуту он постоял молча, потом сел в кресло и продолжил:
– А ты знаешь, что отца Миа звали Даниил? Я об этом, честно, и не задумывался, но теперь вдруг склонен тебе поверить или, в крайнем случае, присмотреться к Миа внимательнее. Она и в правду не так проста.
– Она Данииловна! И ты молчал! Дочь Даниила – дочь пророка! Ну, всё, мы нашли убийцу! Я позвоню капитану Каратову.
– А если мы ошибаемся? «Зелье» ведь на Зельеву не указывало – Эмма мертва. Что если и «дочь пророка» такая же подсказка, как и «зелье»?
– Я думаю, если Каратов проверит пальчики на бутылке, и Миа окажется вне подозрений, тогда, значит, моя фантазия разбушевалась. Я не буду излагать Каратову все свои мысли. Возможно, я многое притянула за уши, не знаю… но о бутылке я расскажу!
Хосе Игнасио со мной согласился, и мы попрощались до вечера, а я поспешила домой, спокойная, что ищейки не нашли какие-либо липовые или истинные доказательства против Хосе Игнасио. Меньше всего мне хотелось обмануться и разочароваться именно в нём.
L'argent non fait pas le bonheure.
Не в деньгах счастье.
Всё-таки высказав своё мнение о бутылке коньяка капитану Каратову в ходе непродолжительной телефонной беседы, я отправилась к Намистиным, не зная наверняка, захотят ли меня видеть в этом доме после убийства Эммы. Я как в воду глядела, предполагая, что Вероника откажется от моих услуг – так и случилось.
Беспрекословно соблюдая договор носить длинную юбку и строгую блузку, я с не спокойной душой остановилась у ворот. У меня защемило сердце от боли. Осознание, что Эмма никогда-никогда больше не проведет меня по тенистой аллее в сопровождении умницы Арабель, душило меня как грудная жаба лежачего больного. Что же за несправедливость такая, – причитала я, гневаясь на жестокий рок судьбы, своими корявыми вездесущими пальцами сорвавший прелестную ромашку в цветнике с колючими розами.
Во дворе было непривычно тихо: ни лая Арабель, ни второй овчарки, ни звонкого смеха и голоса Эммы, которая всегда приветливо разговаривала с Арабель как с подружкой, играла с ней, просила дать лапу, бросала палку и задорно кричала «Апорт». Без Эммы поместье Намистиных потускнело. Даже цветущие клумбы и сады не радовали глаз, словно я стояла на открытой скалистой местности, и лишь ветер был мне компаньоном, швыряющим туда-сюда круглый куст колючек. Я стряхнула с себя наваждение как приставшую пыль к краю юбки и отрывисто нажала на звонок. Тишина. Арабель давно бы метнулась к воротам, играя грудой мышц на мощной груди; вышла бы Эмма, милая и приветливая, но нет – её больше нет.
Я не боялась истерик Вероники; была готова в очередной раз стерпеть её нападки и обвинения на случай, если она залила потерю подруги коньяком.
Открылась дверь дома, и Вероника сутулой походкой пошла мне навстречу. Её пышная грудь, затянутая в плотный темно-синий лиф откровенного летнего платья, вздымалась. Вероника тяжело и учащенно дышала. Нервничала, не иначе как. Разлетающиеся неприхотливыми воланами полы платья удачно скрывали чрезмерную округлость бедер; распущенные черные волосы сглаживали овал лица. Оно было бледным – ни грамма косметики. Даже тонкая верхняя губа осталась не тронута контурным карандашом, как обычно. Глядя на Веронику, я не могла понять, как я к ней отношусь. Не такой уж мегерой она и была, хоть и безнравственная, строгая, надменная и гордая. В ней тоже была душа, хоть и жесткая, а на сколько черного в ней было больше, чем белого, трудно ответить однозначно.
С заносчивой важностью, выпятив подбородок, Вероника приоткрыла калитку. Её глаза с покрасневшими сосудами, мутные и озлобленные, смотрели на меня сверху вниз.
– Вот вам оплата за май, – сказала она равнодушно и протянула мне конверт, как и в первый раз. Я приняла конверт из её рук и молча ждала вердикт. – Ввиду сложившихся обстоятельств, я расторгаю с вами договорённость. Надеюсь, мне не нужно объяснять вам, о каких обстоятельствах идёт речь? Пока не найдут убийцу, я никого на порог не впущу. Никого! Ни вас, мадам Оливина, ни даже Фаину, несмотря на то, что знаю её с детства. Всего доброго, Дарья Леонардовна. Не смею вас задерживать.
– Я сожалею, что так вышло, – успела я сказать, пока Вероника не захлопнула у меня перед носом калитку.
– Мне от ваших сожалений ни жарко ни холодно, – сказала она, удаляясь.
Ничего не оставалось делать, как вернуться в дом Окуневых, переодеться и от безделья крутиться на приусадебном участке, поливая скромный не созревший урожай, и отгонять не прошеные мысли, которые лезли в голову как ползучие тропические лианы, обвивающие всё непроглядной темно-зеленой паутиной.
Конца и края не было беспросветности. А как мне хотелось вычислить убийцу?! Снова и снова перед глазами всплывали образы: Семён, Вероника, Элфи, Фаина, Миа, София… Капитан Каратов даже с ищейками не вышел на след убийцы. На бутылке, изъятой у Миа, кроме её отпечатков, обнаружили отпечатки Софии, Джеймса и неустановленной личности. Непонятно, почему пес-ищейка указывал на ту бутылку. Я окончательно запуталась. Миа плакала, клялась, что не имеет отношения к убийствам; допросили и Софию, Джеймса, Лилию и Фаину – каждый уверял в своей непричастности; но было очевидно, что убийца из здешних, и (скажу вам по секрету) он не из числа лиц, не имеющих отношения к Намистиным.
Спустя пару дней случилось так, что капитан Каратов закрыл дела об убийствах Окуневой Каллисты Зиновьевны, Вислюкова Яна Тарасовича и Зельевой Эммы Руслановны, а всё потому что произошло четвертое происшествие, точнее самоубийство, и все сплетницы вздохнули с облегчением, когда по всему посёлку растрезвонили, что Булавкина София Томасовна повесилась и в предсмертной записке призналась во всех грехах. Вот дословное содержание письма, написанного, судя по манере изъяснения и почерку, в нетрезвом виде:
«Я даже отомстить нормально не могу. Я неудачница по жизни. Всё у меня не как у людей. Простите меня, Олеженька и Ванечка, что мать ваша взяла на душу грехов неподъемную ношу. Ухожу я в мир иной, в мир, где не придется стоять за прилавком, потакая всякому недовольному, где все равны и никто не отнимет у меня вашего отца. Я к нему. Зовёт он меня, ластится к ногам как побитая собака. Даже то, что это я его сковородкой по темени стукнула, простил. Виновата я. Нет мне прощения в этом мире. Грехи прожигают мне душу раскаленными углями сожаления. Убийца ваша мать. Убийца. Отца вашего я непреднамеренно жизни лишила: пришел он ко мне денег на бутылку клянчить, в дом вошел как к себе, разулся, а я до того злая была, будто черт мной орудовал, и накричала на него, слов не подбирая, а он драться полез. Он первый начал. Не хотела я его убивать, и Эмму не хотела – само так вышло».
Вторая часть письма была на обороте листа. Почерк стал более размашистым, а буквы крупными и неразборчивыми:
«Устала я от несправедливости, от жизни, переполненной неудачами и разочарованиями. С того света черным вороном клевать Намистину буду и к Лильке призраком в спальню входить, чтобы знали, как чужих мужчин уводить. Не прощаю я их даже теперь, натерев верёвку мылом, проклинаю и в гробу их позеленевшими вижу. Не моими руками свершится правосудие, но оно свершится, и я на том свете буду заливаться радостным смехом, когда встретиться доведется с ними, должно быть, в аду».
Приписка корявым почерком:
«Каллиста тоже жертва случая. Не стыдитесь вашей матери, а коли стыдно, дорогу в посёлок забудьте и стройте свою жизнь так, чтобы подобная трагедия не затронула ваших детей».
Письмо это первым прочел Джеймс и сфотографировал при помощи телефона, чтобы показать Лилии, мне и Хосе Игнасио. Он и обнаружил Софию в складском помещении, похолодевшую; вызвал капитана Каратова, и, казалось бы, «фенита ля комедия», но этим дело не закончилось.
Я приняла решение уехать с Хосе Игнасио. Еще бы, ведь я его люблю! У нас на руках были билеты на шестнадцатое июня; Хосе Игнасио оставалось доработать последнюю неделю в поселковой поликлинике; Вероника в моих услугах не нуждалась; местные жители всё еще обсуждали череду смертей, но эмоции поутихли. Впрочем, затишье было обманчивым.
Tel vice, tel supplice.
Каков грех, такова и расплата.
Меня беспокоило состояние Лилии. Она всерьёз утверждала, что к ней по ночам приходит злобный дух Софии и душит её мохнатыми медвежьими лапами. По её просьбе однажды я ночевала у неё. Сначала я не заметила ничего странного и даже уснула, но среди ночи начали происходить действительно странные вещи, и вот не верь после этого в приведений.
Я приподнялась на постели и со страхом, приглушенным здравыми убеждениями, прислушивалась к тишине, наполненной непонятными звуками, холодящими кровь в жилах. Лилия ровно дышала, свернувшись калачиком и ангельски сложив руки перед невинным лицом с приоткрытыми губами. Её волосы темными из-за лунного освещения змейками расползлись по подушке – они вдруг зашипели, как будто рядом со мной спала Медуза Горгона. Я отшатнулась и замерла, не спуская глаз с волос – они поднимались, но не так, как если бы ими играл влетевший в комнату летний ветер, – их по пряди приподнимала невидимая рука и бросала, поднимала и бросала. Я склонилась над Лилией, приглаживая её волосы, не давая невидимке прикасаться ним. Такое со мной происходило впервые. Я слышала, как бьется моё сердце, как с гулом по полу проноситься черная холодная тень, как трещат обои в соседних комнатах. Этот треск по звукам походил на растрескивание яичной скорлупы; а потом мне почудилось, будто сотни цыплят в наспех сколоченном сарае клюют по полу разбросанные зерна пшеницы. Я нарисовала себе в воображении именно эту картинку, когда все звуки смешались и за моей спиной раздался протяжный выдох – невидимка пытался сдуть меня как карточный домик, а я сидела над спящей младенческим сном Лилией, боясь развернуться и посмотреть в глаза пугающей меня нечистой силе.
Были ли у неё глаза вообще, я не знала, но то, что оно смотрело, не вызывало никаких сомнений. Это что-то носилось по дому, бесшумно передвигаясь, но задевая мебель, приподнимая шторы. Вздрагивали и звенели чашки с бокалами, шуршали страницы сборников стихов Лилии, оставленные на столике в гостиной. Я боялась разбудить Лилию и ужасалась, что нечистая сила – это не выдумки обезумевших старух. Похоже, что дух Софии и впрямь приходил к Лилии мстить из-за Джеймса. Назовем этого призрака Софией, как и его телесную оболочку при жизни. София то буйствовала, то печально прерывисто всхлипывала, листая стихи Лилии, исполненные в порывах особого любовного вдохновения. Я не заметила, как страх сменился жалостью, и осторожно вышла из спальни. Что я хотела в тот момент, не знаю – утишить грешную душу, но как бы мне это удалось? Рядом со мной София встала во весь рост, опустив страницу тетрадки. Я ощутила холод дыхания на своих щеках, но, не чувствуя страха, смотрела в пустоту перед собой. София была прозрачной, но она присутствовала в комнате, однозначно. Она жалобно хныкала, по кругу обходя меня. Лёд её рук соприкасался с моими заледеневшими пальцами. Она замолкала, потом пыталась что-то сказать, но ни единого человеческого звука я так и не распознала. Вопли, заглушенные плачем, – это всё, что я слышала от духа Софии. Не думайте, что я была пьяная. Нет!
– Софи, ты должна уйти, – попросила я её тихо и мягко, – среди живых духам не место.
Она на минуту исчезла, и весь дом погрузился в нерушимое спокойствие. Я так и стояла в гостиной около стола с разбросанными тетрадками. Лилия по-прежнему спала крепким сном. Но вдруг с новой силой затрещали обои, словно они были скорлупой, по которой София бегала в легкой бесшумной обуви. То в одном углу, то в другом. Волны треска раскатывались поочередно по всем стенам. Шторы взлетали и опускались, посуда звенела, люстра качалась как уличный фонарь в ветреную погоду.
– Софи, оставь Лилию в покое, не пугай её своими проделками – они с Джеймсом любят друг друга. Не мсти ей, – осторожно выпрашивала я здоровья для психики и без того впечатлительной поэтической натуры Лилии.
София зашипела, спустившись ко мне с потолка невидимым морозным облаком.
– Будь добрым духом! – продолжала я. – Не причиняй людям зла.
Холод пронесся сквозь меня, и Лилия за долю секунды встрепенулась, треплемая за плечи невидимыми руками духа. Она не сразу распахнула глаза, и её голова была вяло откинута назад, плечи не касались постели – София держала её навесу и трясла, заставляя проснуться. Я кинулась к постели и сама схватила Лилию за плечи:
– Лилия! – повторила я несколько раз. – Идём спать ко мне!
Лилия отрешенно уставилась на меня, не понимая, в чём дело:
– Ты боишься? – спросила она, улыбнувшись, и удобно улеглась, кутаясь в тонкий плед.
Спиной я чувствовала пробегающий холодок, но старалась подавить волнение и отвечала Лилии спокойным медленным тоном:
– Нет, нет… Ничего я не боюсь, но думаю, что нам лучше будет провести эту ночь у меня, а завтра мы что-нибудь придумаем.
– Ты видела её, так? – Лилия тут же спохватилась. – Она сначала медленно, словно крадучись, ходила по дому, потом носилась как ненормальная по стенам, да?
После того, как прозвучало её вопросительное «да», оконная длинная занавеска воспарила и затрепетала как флаг на сильном ветру, издавая будоражащие резкие звуки.
– Это всего лишь сквозняк, – я встала и захлопнула приоткрывшееся окно. – Никого я не видела, но боюсь, что спать в этом доме я не смогу. Идём ко мне, – настаивала я.
Лилия недоверчиво огляделась по сторонам. Дух Софии, казалось, задумчиво ходил из угла в угол. И что ей нужно? Может, записка была фальшивой, и Софию оклеветали? Что если она не успокоится, пока Каратов не найдёт настоящую гарпию? Мне казалось, что я схожу с ума.
Поскрипывали сухие доски пола. София не желала нас покидать, но и не набрасывалась на Лилию, пытаясь удушить. Может, это невозможно? София могла только испугать? Я с духами не сталкивалась ранее, не знаю, что у них на уме.
– Нужно было спать при свете! – воскликнула Лилия и встала с постели. – Она здесь. Я чую её дух.
– Не выдумывай. Скорее всего это воображение разыгралось… скрипят полы, трещат обои, сквозняк листает сборники твоих стихов… Завтра пригласим батюшку, и ты будешь спать спокойно. А сегодня идём ко мне.
Я еле уговорила Лилию, но так и не призналась ей, что и я чувствовала дух Софии, то злостный, то жалобный, то нерешительный, то уверенный в желании мстить, но всё-таки дух, чьё присутствие не приносило радости и положительных эмоций. Мы перебрались ко мне, и до утра нас никакие силы не тревожили. Почему так, не знаю. Казалось бы духи могут передвигаться, как хотят, даже проходить сквозь стены. Но нас, видимо, пожалели.
До нашего с Хосе Игнасио отъезда оставалось шесть дней. После ночи в доме Лилии я поговорила с Джеймсом и убедила его поторопиться со свадьбой и забрать Лилию к себе, вопреки её устаревшим принципам «до свадьбы ни-ни». Джеймс в свою очередь приятно удивил меня своими планами на будущее: он обсудил с Семёном идею продажи магазина, и Семён, позабыв или сделав вид, что позабыл давние обиды, был готов уплатить Джеймсу кругленькую сумму за магазин вместе со всем оборудованием и остатком товара.
– Мы купим домик в частном секторе, вдали от городской суеты, но ближе к цивилизации, нежели этот богом забытый посёлок! – говорил Джеймс воодушевлено. – Откроем точку на рынке, а со временем и продовольственный магазин.
Очевидно, что у Джеймса тоже проснулась неприязнь к посёлку вместе с его контингентом сплетниц, опустевшими заброшенными домами, пустынными улицами, а еще и ввиду последних событий, не удивительно, что он принял немаловажное решение кардинально поменять жизнь, прямо как я несколькими месяцами раньше. Жаль, конечно, что я не прижилась на новом месте как капризная азалия на солнечной стороне; жаль, что распрекрасные пейзажи здешних мест сочетаются с черной стороной человеческой сущности. Но я не могу сказать, что мне так уж не повезло – я нашла дружбу и любовь, а это важнее и сильнее, чем все пережитые невзгоды, недоразумения, череда невиданных ранее преступлений. Вот только цепочка смертей, к несчастью, не замкнулась, и за шесть дней на кладбище отнесли еще два гроба (рекордное количество для этого маленького посёлка, вовлеченного в большую воронку страстей). Жизни смывало как кипяток в раковине с только что прочищенной трубой.
Я понимала, что привлекло меня в этом посёлке – дикий лес, река, бескрайние поля и степи. Как фотограф-любитель я ценила возможность изо дня в день видеть красочные пейзажи, жать на спуск и радоваться запечатленным красотами. Всё это было выше меня. Смайлики похвальные комментарии подталкивали меня к экспериментам, к новым подходам в выборе ракурса, фокуса. В какой-то степени, два месяца жизни в глуши стали для меня трамплином для прыжка в новую жизнь – в жизнь, в которой я стану профессиональным фотографом, счастливой семейной женщиной и матерью двух очаровательных девочек. Если бы я не рискнула сорваться с места тогда, когда моя жизнь катилась под откос, когда злые языки приписали мне в любовники шестидесятилетнего физика, если бы не все скандалы, если бы не равнодушие моего бывшего мужа и его павлинья мания «блистать талантами» – я бы не знала, что такое счастье.
