Текст книги "Забвение пахнет корицей"
Автор книги: Кристин Хармел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Глава 18
В последующие несколько дней у нас все без перемен. Мами не приходит в себя. Гэвин каждое утро забегает выпить кофе с пирожным и справиться о состоянии бабушки. Ален по утрам хвостом ходит за Анни, днем помогает мне, а во второй половине дня снова не отходит от своей правнучки, та же продолжает обзванивать людей по списку – безуспешно. Потом мы закрываемся и полчаса едем до Хайанниса, чтобы провести полтора часа у постели Мами. Во всем этом есть только один положительный момент: к счастью, туристский сезон позади, поэтому движение на трассе относительно спокойное Мы без пробок мчимся по трассе номер 6 сначала до больницы на юго-запад от Кейпа, а потом обратно. В больничной палате Ален держит Мами за руку и что-то нашептывает ей по-французски, а мы с Анни сидим на стульях у кровати, одна против другой. Ален поглаживает Мами по волосам и разговаривает с ней тихо-тихо. Я никак не могу заставить себя подключиться к их общению – мешает странное чувство полной опустошенности. Уходит единственный человек, на которого я могла положиться в этом мире, – а я ничего не могу поделать.
В воскресенье я закрываю кондитерскую рано, в полдень, и Ален просит отвезти его в больницу.
– Хочешь тоже поехать? – спрашиваю я Анни. Она пожимает плечами.
– Может, попозже. Но я хотела обзвонить еще нескольких Леви по списку. Можно, я побуду дома, пока ты отвезешь дядю Алена?
Я колеблюсь. Потом решаюсь.
– Хорошо. Только никому не открывай дверь.
– Господи, да ладно тебе, мам. Я уже не маленькая, – бросает Анни, хватая телефонную трубку.
В машине по пути в Хайаннис Ален рассказывает мне о ресторанчике, который они с Мами любили в довоенном Париже. Он тогда был совсем маленьким, а Мами не исполнилось и тринадцати. Хозяин ресторанчика всегда подходил к столику, когда обед или ужин заканчивался, и угощал детей особыми блинчиками с шоколадом, жженым сахаром и бананами. Мами и Ален хихикали и тыкали в него пальцем, глядя, как он поджигает блинчики у них на виду, а он еще непременно делал вид, что не может их погасить.
– Чудесные были деньки, – мечтательно вспоминает Ален. – Тогда твое вероисповедание еще никого не волновало. Все изменилось позже.
Помолчав немного, он продолжает:
– В ту ночь, когда всю нашу семью забрали, я добежал до того ресторанчика. И хозяин, он стоял на улице, смотрел на то, как люди шли по улице навстречу своей смерти. И знаешь что? Он улыбался. Я до сих пор вижу иногда эту улыбку в своих кошмарах.
Ален отворачивается к окну и больше не заговаривает до конца поездки.
В больнице я сижу рядом и наблюдаю, как Ален, пристроившись на краю койки Мами, что-то шепчет ей.
– Думаете, она вас слышит? – интересуюсь я, когда мы собираемся уходить.
Он улыбается.
– Сам не знаю. Но когда что-то делаешь, чувствуешь себя лучше, чем когда не делаешь ничего. Я напоминаю ей разные истории из жизни нашей семьи, которые сам не вспоминал уже лет семьдесят. Если что-то и может ее вернуть, так именно это, я уверен. Хочу, чтобы она знала, что прошлое не утрачено и не забыто, пусть даже она, приехав сюда, и постаралась стереть его из памяти.
Вернувшись домой через час (предварительно я по просьбе Алена подбросила его до библиотеки), застаю Анни сидящей, скрестив ноги, на полу посреди гостиной. Телефонная трубка прижата к уху, дочка повторяет: «М-м-м… Угу… Угу… прекрасно». На миг у меня загораются глаза – неужели девочка отыскала-таки Жакоба Леви? В конце концов, реплики явно не из привычного сценария «Извините, я, видимо, ошиблась номером». Но в этот момент Анни поворачивается, и я вижу ее глаза.
– Да, ладно, – отвечает она кому-то. – Неважно. Потом нажимает отбой и в сердцах швыряет трубку на пол.
– Малыш? – осторожно окликаю я. Остановившись в дверях между кухней и гостиной, с тревогой вглядываюсь в ее лицо. – Кто это был, один из Леви?
– Нет, – рассеянно отвечает она.
– Кто-то из твоих подружек?
– Нет, – на этот раз голос звучит напряженно. – Это был папа.
– А, понятно. Ты мне ничего не хочешь рассказать? Анни долго молчит, внимательно изучая узор на ковре.
Тут до меня доходит, что я лет сто его не пылесосила. М-да, домашнее хозяйство – не самая сильная моя сторона. Но вот она поднимает глаза, и на лице у нее такая злость, что я неожиданно для себя отступаю на шаг назад.
– Зачем только ты нас во все это втравила? – выкрикивает Анни. Она вскакивает на ноги, прижимает кулаки к тощим, длинным ляжкам, которым пока еще далеко до женственной округлости.
Пораженная, я уставилась на нее и хлопаю глазами.
– Втравила? Во что? – повторяю я и только потом соображаю, что как мать должна бы сделать замечание за то, каким тоном она со мной разговаривает. Но дочку уже не остановить.
– Да во все! – визжит она.
– Детка, о чем ты говоришь? – спрашиваю я осторожно.
– Мы никогда его не найдем! Этого Жакоба Леви! Это невозможно! А тебе даже дела нет, тебе на все наплевать!
Мне становится не по себе. Как я ни пыталась, мне снова не удалось остеречь Анни, подготовить ее к возможной неудаче – к тому, что Жакоб, возможно, давно умер или не хочет, чтобы его нашли, и потому скрывается. Разумеется, девочке так важно верить, будто настоящая любовь длится вечно. Наверное, такая вера для нее – своего рода лекарство от травмы, нанесенной нашим разводом, и я надеялась, мне еще долго не придется лишать ее иллюзий. В двенадцать лет я и сама верила в настоящую любовь. И только став намного старше, поняла, что все это самообман.
– Мне совсем даже не наплевать, Анни. Но ведь возможно, что Жакоб не…
Анни обрывает меня, даже не дав договорить.
– Да не в этом дело! – восклицает она. Отчаянно размахивая длинными тощими руками, моя девочка цепляется за волосы розовым часовым ремешком, выдирает его из волос, поморщившись, и продолжает кричать: – Ты же все разрушаешь! Вообще все!
Я тяжко вздыхаю.
– Анни, если ты о том, что я на несколько дней уезжала в Париж, то я уже говорила, как благодарна тебе и какая ты молодец, что справлялась тут со всем одна.
Дочь раздраженно закатывает глаза и топает ногой.
– Ты вообще не понимаешь, о чем я говорю! – чеканит она, бросив на меня ненавидящий взгляд.
– Прекрасно, значит, я идиотка! – отвечаю я. Наконец ей удалось вывести меня из равновесия. Какая зыбкая граница отделяет жалость к дочери от досады на ее поведение, и я чувствую, что меня стремительно сносит к этой тонкой демаркационной линии. – В чем же я провинилась на сей раз?
– Во всем! – вопит она. Лицо у нее делается пунцовым. На миг я ощущаю нелепое желание прижать ее к себе, как в младенчестве, когда она страдала коликами. Я тогда пыталась успокоить ее, чтобы дать выспаться Робу, которого наутро всегда ожидало трудное и важное дело. Почему я позволяла ему так с собой обращаться? В первые три месяца, помнится, мне удавалось каждую ночь спать часа по два, не больше, а он получал свои шесть часов сна. Я с силой мотаю головой, стряхивая воспоминания, и возвращаюсь в настоящее, к дочери.
– Во всем? – переспрашиваю я.
– Во всем! – следует немедленный ответ. – Ты вообще не заботилась о папе и о том, чтобы сохранить ваш брак! Ты не любила так, как любили друг друга Мами и Жакоб! А теперь моя жизнь рушится! Из-за тебя!
У меня перехватывает дыхание, как будто она лягнула меня ногой в живот, и отдышаться удается не сразу. Я молча смотрю на Анни.
– О чем ты? – обретаю я наконец способность говорить. – Теперь ты еще и обвиняешь меня в нашем разводе?
– Конечно, обвиняю! – истерически взвизгивает она, упершись руками в бедра, и снова топает ногами. – Ежу понятно, во всем виновата ты!
Обвинения снова застигают меня врасплох, и я даже удивляюсь тому, как больно они меня ранят.
– Что ты сказала?
– Если бы ты любила папу, он бы сейчас не жил на другом конце города и не завел бы себе дуру-подружку, которая меня ненавидит!
И тут до меня наконец доходит. Дело тут не во мне и Робе. Дело в том, как относится к Анни новая Робова пассия. И, несмотря на то что Анни только что сделала мне очень больно, я все же куда больше переживаю сейчас за нее, чем за себя.
– С чего ты взяла, что его подружка тебя ненавидит? – Я изо всех сил стараюсь, чтобы вопрос прозвучал спокойно.
– Тебе-то какое дело? – бормочет Анни, внезапно сникнув. Она как-то вся сжимается, горбит спину и, скрестив руки, обхватывает себя за плечи. Взгляд устремлен вниз.
– Мне есть дело, потому что я тебя люблю, – отзываюсь я спустя минуту. – И твой папа тоже тебя любит. И хотя ту женщину я не знаю, но, если она ведет себя так, как будто ты ей не нравишься, значит, у нее просто не все дома.
– Неважно, – буркает Анни. – Папа не считает, что у нее не все дома. Папа считает, что Саншайн лучше всех.
Я делаю несколько глубоких вдохов. Роб в своем репертуаре. Вечно он ведет себя как маленький ребенок, который тянется к новым ярким игрушкам. Машины. Дома. Одежда. Яхты. Когда-то такой игрушкой была и я. Но мне известна правда. Я отлично знаю, что все эти его сумасбродные увлечения – дело временное. А вот Анни в его жизни – единственное, что временным быть не может и не должно.
– Я уверена, что твой папа не думает, что Саншайн лучше всех, – твердо говорю я. – Он тебя любит, Анни. Если эта красотка тебя хоть чем-то обидит или заденет, только скажи об этом папе. Уж он наведет порядок.
Если честно, многого я от Роба в последнее время не жду, но на что-то все же надеюсь.
Но Анни все не поднимает глаз.
– Я ему говорила, – тихо признаётся она. Сейчас ярость из ее голоса ушла, вся она обмякла. Низко опустила голову и не смотрит мне в глаза.
– И что он ответил?
– Сказал, что я должна научиться уважать старших и быть повежливее. – Анни вздыхает и договаривает: – И чтобы я научилась лучше ладить с Саншайн.
У меня мгновенно вскипает кровь и сжимаются кулаки. Анни не ангел, и вполне возможно, что она попортила настроение новой пассии отца – с нее станется. Но Роб! Нет ему оправдания – он принял сторону любовницы против собственной дочери. С учетом возраста Анни и недавнего нашего развода.
– Так что же именно делает Саншайн, как показывает, что ты ей не нравишься? – аккуратно формулирую я.
Анни хохочет подчеркнуто грубым голосом, отчего сразу кажется старше и развязнее, чем на самом деле.
– Спроси, чего она не делает? – Дочь, фыркнув, отворачивается.
– Она со мной вообще не разговаривает, – помолчав, объясняет Анни. Теперь в ее голосе отчетливо слышна грусть. – Говорит только с папой, как будто я невидимка или типа того. Иногда высмеивает меня. На днях сказала, что я вырядилась по-дурацки.
– Она сказала, что ты вырядилась по-дурацки? Ты это серьезно, она назвала твою одежду дурацкой? – повторяю я недоверчиво.
Анна кивает.
– Ага. А на другой день, когда она уехала, я попробовала поговорить про это с папой, думала, он меня понимает. А вечером прихожу из кондитерской, иду в ванную, а там прямо посреди, на тумбочке – в моем туалете – лежит серебряная цепочка, которую он купил для Саншайн, и записка от него: «Прости за то, что Анни тебе нагрубила. Я об этом позабочусь. Я не допущу, чтобы тебе делали больно».
У меня глаза лезут на лоб.
– Он что же, рассказал ей о вашем с ним разговоре? Анни кивает.
– А потом купил ей подарок, – последнее слово она буквально выплевывает, как будто оно жжет ей рот. – Подарочек. Чтоб она не огорчалась. И куда она тогда пошла и что сделала? Взяла и подложила этот подарок в мою ванную, как будто ошиблась, ах-ах. Но я-то точно знаю, зачем она это сделала. Она, типа, решила мне показать, что папа всегда будет на ее стороне, а не на моей.
– Уверена, что это не так, – бормочу я невнятно.
Но на самом деле все обстоит именно так. Эта Саншайн, похоже, гнусная интриганка. И мне плевать, что она крутит как хочет моим бывшим благоверным. Мне до него больше нет дела, и, положа руку на сердце, он заслуживает, чтобы очередная стерва вытирала об него ноги. Поделом. Но я считаю недопустимым, чтобы какая-то баба из кожи вон лезла, стараясь унизить двенадцатилетнего ребенка. А уж если этот ребенок – моя дочь, я теряю контроль над собой.
– А папа что? – интересуюсь я у Анни. – Ты рассказала ему, что нашла цепочку?
Она скорбно кивает, не поднимая глаз.
– Он сказал, чтобы я больше не рылась в вещах Саншайн. Я ему пыталась объяснить, что она нарочно ее подсунула мне в ванную, но он не поверил. Он решил, что я, типа, копалась у нее в сумочке или что-то вроде того.
– Понятно, – медленно цежу я. Потом делаю глубокий вдох. – Ладно. Ну, первое, что я должна тебе сказать, детка, – твоему папаше явно снесло крышу. Потому что нет в мире ни одной причины, чтобы хоть кого-нибудь предпочесть собственному ребенку. А уж тем более сучку по имени Саншайн.
Анни глядит на меня потрясенно.
– Ты назвала ее сучкой?
– Я назвала ее сучкой, – хладнокровно подтверждаю я. – Потому что она сучка и есть. О чем я и намерена побеседовать с твоим отцом. Я знаю, что тебе трудно это понять, но, поверь, дело тут совсем не в тебе. А в том, что твой отец – человек ненадежный и взбалмошный. Через полгода, гарантирую, ни о какой Саншайн даже воспоминания не останется. Твой папа не отличается постоянством, уж я-то знаю. Но, как бы то ни было, с его стороны непростительно так вести себя с тобой или позволять какой-то фифе так с тобой обращаться. И уж это я беру на себя. Идет?
Анни таращится на меня недоверчиво, словно пытается решить, серьезно я говорю или нет.
– О’кей, – откликается она наконец. – Ты что, правда с ним поговоришь?
– Да, – отвечаю. – Но что у тебя за новая мода во всем винить меня, Анни? Может, хватит? Я знаю, ты расстроена. Но я же не боксерская груша, чтобы все на мне вымещать.
– Я понимаю, – лепечет она.
– И моей вины в нашем разводе не было, – продолжаю я. – Просто мы с твоим отцом разлюбили друг друга. Так что все было по справедливости. Ясно?
На самом деле никакой справедливости, по-моему, не было и в помине. Просто об меня чуть не десять лет вытирали ноги, как о половик, а потом до меня наконец дошло, и я решила постоять за себя. А вот человеку, третировавшему меня все это время, совсем не понравилось, когда половик вдруг потребовал к себе уважения. Но Анни знать все это совершенно не нужно. Я хочу, чтобы она продолжала любить своего отца, даже если сама больше не испытываю к нему теплых чувств.
– А папа по-другому говорит. – Анни прячет от меня глаза. – Папа и Саншайн.
Я встряхиваю головой, не веря своим ушам.
– И что же говорят папа и Саншайн?
– Что ты изменилась, – говорит девочка. – Что ты стала совсем не тем человеком, каким была раньше. И что, когда ты изменилась, ты разлюбила папу.
Конечно, в чем-то ее папаша прав: я действительно изменилась. И тем не менее наш развод – не моя вина. Но Анни я ничего такого не скажу. Я говорю только:
– А по-моему, верить парочке дураков довольно глупо, ты не находишь?
Анни хохочет с облегчением:
– Вообще-то да!
– Ну вот и прекрасно, – подвожу я итог. – Я поговорю с твоим отцом. Я очень сочувствую тебе, что они с его подружкой тебя обижают. И я прекрасно понимаю, как ты переживаешь из-за Мами. Но Анни, как бы тяжело тебе ни было, это не повод говорить мне всякие гадости таким тоном, будто ты меня ненавидишь.
– Извини, – буркает она.
– Хорошо. – Я снова набираю в грудь воздуха. Как же не нравится мне делать выговоры, наказывать и выглядеть злюкой в глазах дочери, особенно когда она и так получает пинки со всех сторон. Но я ее мать и не имею права закрывать глаза на подобные выходки. – Ребенок, боюсь, мне придется посадить тебя под домашний арест на два дня. Да, и никакого мобильника.
– Ты меня запираешь? – Анни не верит собственным ушам.
– Чтобы ты больше не разговаривала со мной подобным тоном, – объясняю я, – и не срывала на мне зло. В следующий раз, если тебе будет скверно, просто подойди ко мне, и давай поговорим, Анни. Я всегда готова тебе помочь.
– Да я знаю. – Она замолкает и вдруг поднимает на меня взгляд, полный ужаса. – Погоди, это значит, я больше не смогу обзванивать других Леви?
– Сможешь, через два дня. Во вторник после обеда и нач нешь.
У нее отвисает челюсть.
– Ну ты и вредина, – тянет она.
– Да, мне говорили.
Анни пронзает меня убийственным взглядом.
– Ты просто ужасная!
– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я. – Отправляйся к себе в комнату. А мне нужно поговорить с твоим отцом.
Когда я останавливаю машину перед домом, в котором когда-то жила, то первым делом замечаю исчезновение очаровательных кустовых роз в палисаднике, тех самых, которые я любовно пестовала целых восемь лет. Их нет. Ни одной. А ведь каких-то несколько недель назад, когда я заезжала в последний раз, они росли, как прежде.
Второе, что бросается мне в глаза, – в саду стоит женщина в розовом лифчике от купальника и джинсовых шортах с коротко обрезанными штанинами, хотя температура воздуха сегодня не выше тринадцати градусов. Она минимум лет на десять моложе меня, блондинка, светлые волосы стянуты в такой тугой хвост, что, кажется, голова у нее должна лопаться. Надеюсь, ей больно. Я могу лишь догадываться, что это и есть Саншайн, мучительница моей дочери. Внезапно я осознаю, что больше всего на свете мне сейчас хочется дать полный газ и раскатать ее в лепешку. К счастью, в душе я все же не убийца и воздерживаюсь от реализации своего желания. Но как было бы приятно по крайней мере оттаскать ее за этот задорно торчащий хвост, да так, чтобы заорала.
Я паркую автомобиль и извлекаю ключ из зажигания. Девица, выпрямившись, наблюдает, как я выхожу из машины.
– Вы кто? – интересуется она.
«Ну и ну, пятерка тебе за хорошие манеры», – думаю я.
– Я мать Анни, – резко отвечаю я. – А вы должно быть, как вас там, Рэйнклауд[17]17
Дождевая туча (англ. raincloud).
[Закрыть]?
– Саншайн, – поправляет она.
– Ах, ну да, конечно. Роб дома?
Она закидывает хвост за правое плечо, потом за левое.
– Ага, – следует наконец ответ. – Он, типа, внутри. Да у этой крали лексикон двенадцатилетнего подростка.
Неудивительно в таком случае, что в моей дочери она видит соперницу – они явно находятся на одном уровне развития. Вздохнув, направляюсь к входной двери.
– Вы даже не собираетесь сказать спасибо? – бросает она мне в спину.
Оборачиваюсь и мило ей улыбаюсь.
– Я? Нет. Не собираюсь.
Я жму на звонок, и спустя минуту на пороге появляется Роб, облаченный лишь в купальные шорты. Что это у них, день нудиста? Им невдомек, что к вечеру температура упадет почти до нуля? Надо отдать Робу должное, увидев, кто перед ним, он явно начинает нервничать.
– А, привет, Хоуп. – С этими словами он отступает на пару шагов вглубь, хватает футболку, которая валяется сверху на корзине для грязного белья у входа в прачечную каморку, и поспешно ее натягивает. – Как-то это немного неожиданно. Как там, э-э-э, твоя бабушка?
Его интерес, притворный или подлинный, на миг сбивает меня с толку.
– Прекрасно, – быстро отвечаю я. И мотаю головой: – Да нет же, ничего хорошего. Не знаю, почему я так сказала. Она по-прежнему в коме.
– Печально это слышать, – реагирует Роб.
– Спасибо за сочувствие, – бормочу я.
Мы стоим, глядя друг на друга, пока наконец Роб не вспоминает о приличиях.
– Прости, может, зайдешь?
Я киваю, и он делает шаг в сторону, пропуская меня в дом. Оказаться в своем старом доме для меня – как войти в сумеречную зону собственного прошлого. Все, казалось бы, так же, и все по-другому. Тот же вид на залив из окон, но на окнах висят другие занавески. Та же самая винтовая лестница ведет на второй этаж, но на лестничной площадке лежит сумочка другой женщины. Я встряхиваюсь и следую за Робом на кухню.
– Может, хочешь холодного чаю или еще чего-нибудь? – предлагает он.
– Нет, спасибо. Я ненадолго. Мне еще нужно в больницу, к Мами. Но сначала необходимо кое о чем с тобой переговорить.
Роб со вздохом почесывает голову.
– Слушай, ты опять про этот макияж? Мне кажется, ты слишком болезненно реагируешь, но я все учел и стараюсь вести себя построже. На днях она явилась с накрашенными губами, так я заставил все смыть и отнял помаду.
– Это замечательно, я ценю, – перебиваю я его. – Но сейчас речь о другом.
– Ну что там еще? – Роб картинно разводит руками. Мы стоим друг против друга, не делая попытки сесть или расслабиться.
– Саншайн, – ровно произношу я.
Роб растерянно моргает, и по этой его реакции я понимаю: он знает, о чем пойдет речь, и знает, что я права. Забавно, как за десяток лет, прожитых бок о бок, мы обретаем способность понимать друг друга без слов.
Мой бывший муж выдавливает нервный смешок.
– Да брось, Хоуп, у нас с тобой все давно кончено, – заявляет он. – Глупо ревновать и обижаться, что я нашел другую.
– Роб, ты это серьезно? – Я гляжу на него во все глаза. – Ты что, в самом деле решил, что я могла из-за этого сюда приехать?
Он глупо хихикает, но я не отвожу глаз, и деланая улыбка на его лице тускнеет.
– Не знаю, – пожимает он плечами. – А из-за чего же ты приехала?
– Слушай, – начинаю я. – Мне никакого дела нет до того, с кем ты встречаешься. Но если это плохо действует на Анни, тогда это касается и меня. А ты встречаешься с женщиной, которая явно видит в Анни конкурентку и всерьез намерена бороться с ней за твою любовь.
– Ты преувеличиваешь, никто тут не борется за мою любовь, – парирует Роб, но по намеку на улыбку в слегка приподнятых уголках его рта я вдруг ясно понимаю: он превосходно знает, что происходит, и получает от этого болезненное эгоистическое удовлетворение. В миллионный раз я сокрушаюсь, что в двадцать лет с небольшим, заведя ребенка от конченого эгоиста, не подумала, что этому ребенку предстоит всю жизнь иметь дело с его эгоизмом. Я была тогда слишком наивна и не понимала, что исправить такого человека невозможно. А теперь за эту ошибку расплачивается наша дочь.
Прикрыв глаза, я пытаюсь сохранять спокойствие.
– Анни рассказала мне про серебряную цепочку, – тихо говорю я, – которую обнаружила в своей ванной, куда ее наверняка подложила Саншайн – вместе с твоей записочкой. Она хотела утереть Анни нос, показав, кому ты отдаешь предпочтение.
– Никому я не отдаю предпочтение, – протестует Роб, но вид у него смущенный.
– Вот именно, и в этом все дело. Ты отец Анни. И это перевешивает все, что ты можешь чувствовать к девице, с которой встречаешься тридцать пять секунд. Ты обязан отдавать предпочтение Анни. Всегда. В любой ситуации. И если она виновата – да, ты должен ей на это указать, но не в такой форме, чтобы у нее возникло чувство, будто ты ее разлюбил и выбрал кого-то другого. Она твоя дочь, Роб. И если ты не перестанешь так себя вести, это ее сломает.
– Я не хотел ее обидеть, – отбивается Роб, и по его жалобному тону я почему-то сразу понимаю, что он говорит правду.
– Ты должен внимательно следить и за тем, как к ней относятся те, кого ты впускаешь в свою жизнь, – не успокаиваюсь я. – Ты встречаешься с девицей, которая лезет вон из кожи, стараясь насолить твоей дочери, – не кажется ли тебе, что в этой ситуации есть что-то ненормальное?
Роб мотает низко опущенной головой.
– В конце концов, ты ведь не можешь знать ситуацию в целом!
Он чешет загривок и надолго отворачивается к окну. Проследив его взгляд, я вижу белые яхты на безупречно ясном синем горизонте. Мне становится интересно, не думает ли сейчас Роб, как и я, о первых днях после нашей женитьбы, когда мы частенько выходили на яхте в море возле Бостона, и все нам было нипочем. Потом я некстати вспоминаю, что была тогда беременна и страдала от морской болезни, а Роб просто отворачивался, пока я блевала, перегнувшись через борт. Всегда он получал то, что хотел, – уступчивая, на все готовая жена была всегда рядом, дополняя образ идеальной пары с рекламной картинки. А я и впрямь во всем уступала и повсюду следовала за ним с неизменной улыбкой. Уж не на ней ли держался весь наш брак? Нетрудно сделать соответствующие выводы, вспомнив эту сцену: как меня выворачивало наизнанку у борта яхты, а Роб упорно делал вид, будто ничего не замечает.
Мы одновременно поворачиваемся и смотрим друг на друга. Пожалуй, Роб и правда каким-то образом уловил мои мысли. К моему удивлению, он склоняет голову и произносит:
– Прости меня. Ты совершенно права.
Я поражена настолько, что не нахожу, что сказать. Не могу припомнить, чтобы за все время нашего знакомства он хоть раз уступил мне в споре или признал свою неправоту.
– Ну хорошо, – наконец говорю я.
– Я об этом позабочусь, – продолжает Роб. – Я сожалею, что обидел ее.
– Ладно. – Я в самом деле благодарна. Не Робу, потому что он допустил эту ситуацию и, по сути дела, причинил боль нашему ребенку. Но я испытываю благодарность при мысли, что Анни не придется больше страдать, и еще от того, что у нее есть отец, которому все-таки на нее не совсем наплевать. Хотя и приходится иногда давать ему ощутимого пинка, чтобы развернуть в нужном направлении и заставить делать правильные вещи.
Еще я радуюсь – куда в большей степени, чем полагала раньше, – тому, что не должна больше жить рядом с бывшим своим супругом. Моя ошибка состояла не в том, что я позволила разрушить наш брак. А в том, что мне хватило глупости решить, что за Роба вообще стоит выходить.
Я вдруг вспоминаю историю Мами и Жакоба, рассказанную Аленом, и с беспощадной ясностью понимаю, что никогда в жизни даже и не приближалась к подобному чувству.
Ни с Робом, ни с кем-либо другим. Я даже не уверена, что верила раньше в такую любовь, поэтому никогда мне не казалось, что я чего-то лишена. А от рассказов Алена мне сделалось грустно – не за Мами, а за себя.
Я улыбаюсь Робу и понимаю в это мгновение, что благодарна ему еще кое за что. За то, что он меня отпустил. И за то, что ему вдруг взбрело в голову закрутить роман с двадцатилетней девчонкой. Благодарна, что при разводе он взял ответственность на себя. Поэтому у меня есть еще крохотный шанс, пусть даже совсем микроскопический – что еще не совсем поздно, не все окончательно потеряно. Теперь мне нужно только попытаться поверить в существование такой любви, о которой рассказывал Ален.
– Спасибо тебе, – обращаюсь я к Робу.
Не прибавив больше ни слова, поворачиваюсь и иду к выходу. Саншайн стоит в палисаднике, упершись руками в бедра, и с раздраженным видом наблюдает, как я направляюсь к калитке. Мне кажется, что она так и простояла здесь все время, пытаясь придумать, какими бы словами меня уязвить. Что ж, Роба можно поздравить – он подцепил настоящую суперинтеллектуалку.
– Знаете что, вы не грубите мне в моем доме, – выпаливает Саншайн и при этом снова мотает пучком длинных волос, отчего становится похожа на норовистую лошадь, нервно дергающую хвостом.
– Постараюсь не забыть, если, конечно, когда-нибудь попаду в ваш дом, – обещаю я ей с радостной улыбкой. – Ну а пока, учитывая, что этот дом не ваш – в этом доме последние десять лет жила как раз я, – думаю, вам лучше оставить свои комментарии при себе.
– Ну, сейчас-то вы в нем вроде не живете, – заявляет Саншайн и, вильнув задом, хихикает мне в лицо, как будто сказала что-то безумно остроумное и колкое. Тем самым она лишь укрепляет вновь обретенное, переполняющее меня чувство свободы и легкости, и я улыбаюсь.
– Вы правы, – говорю я. – Я и впрямь здесь больше не живу. Хвала Господу.
Я иду через палисадник, ступая там, где росли мои обожаемые розочки, и наконец оказываюсь с девицей лицом к лицу.
– И еще одно, Саншайн, – спокойно обращаюсь я к ней. – Если ты хоть чем-нибудь заденешь мою дочь – хоть чем-нибудь, я сейчас не шучу, – я сделаю так, что ты до конца жизни будешь об этом горько сожалеть.
– Психованная, – бормочет она, отступая на шаг.
– А вдруг правда? – радужно улыбаюсь я ей в лицо. – Может, хочешь проверить? Попробуй, тронь – и увидишь, что будет.
Я удаляюсь, слыша за спиной ее невнятные причитания. Сажусь в машину, завожу мотор и выезжаю на шоссе. Я направляюсь на запад, в Хайаннис, потому что остаток дня намереваюсь провести с Мами, постигая уроки любви – до сих пор я даже не понимала, как мне этого не хватало.
