Текст книги "Забвение пахнет корицей"

Автор книги: Кристин Хармел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Ален уже полностью готов к выходу. Он встречает меня в дверях в свободных брюках, сорочке и темно-синем галстуке. Расцеловав в обе щеки, он обнимает меня.

– Ты, как видно, тоже спала не слишком много, – замечает он.

– Почти совсем не спала.

– Входи, – приглашает Ален и, посторонившись, впускает меня. – Вот мой друг, Симон. Он был знаком с нашей семьей еще до войны. И мой друг Анри. Он тоже пережил холокост. Им обоим не терпится с тобой познакомиться.

Задыхаясь от волнения, я вхожу в квартиру. У окна в гостиной двое мужчин пьют эспрессо из крошечных чашечек. Солнце освещает их волосы – у обоих одинаковые, снежно-белые. Оба встают и улыбаются мне, а я отмечаю, что выглядят они старше Алена и оба сильно сутулятся.

Тот, что ближе, заговаривает первым. Зеленые глаза его слезятся.

– Ален был прав. Вы невероятно похожи на Розу, – шепчет он.

– Симон, – произносит Ален, вступая в комнату следом за мной, – это моя племянница. Хоуп Маккенна-Смит. Хоуп, это мой друг Симон Рамо. Он был знаком с твоей бабушкой.

– Вы так на нее похожи, – повторяет Симон. Он делает несколько шагов по комнате мне навстречу. Когда он нагибается, чтобы расцеловать меня в обе щеки, я замечаю две вещи: во-первых, он дрожит всем телом, во-вторых, у него татуировка на левом предплечье.

Симон замечает, что я смотрю на нее.

– Освенцим, – поясняет он буднично. Кивнув, я поспешно отворачиваюсь, пытаясь скрыть смущение.

– У меня такая же, – вступает в разговор второй мужчина. Он поднимает левый рукав, и я в самом деле вижу похожую татуировку: букву «В» и пять цифр. Шагнув ко мне и поцеловав в щеки, старик с улыбкой отходит. – Я никогда не встречал вашу бабушку, – сообщает он. – Но она, видимо, была красавицей, потому что вы очень красивы, милая барышня.

– Благодарю вас, – бледно улыбаюсь я.

– Меня зовут Анри Леви.

– Леви? – Встрепенувшись, я оглядываюсь на Алена.

– Очень распространенная фамилия, – машет он рукой. – Они с Жакобом никак не связаны.

– Вот как, – бормочу я разочарованно.

– Может, присядем? – предлагает Анри, указывая на стулья. – Ваш дядя забывает, что мне уже девяносто два. Он-то у нас, как это говорится по-английски? Желторотый птенец?

Я смеюсь, а Ален улыбается.

– Да уж, – хмыкает он. – Юная Хоуп видит перед собой сущего птенчика.

– Хоуп, не слушайте вы этих стариков, – обращается ко мне Симон. И ковыляет обратно к стулу. – Всем нам столько лет, на сколько мы себя чувствуем. А сегодня я чувствую себя на тридцать пять.

Я невольно фыркаю от смеха, а через минуту Ален предлагает и мне чашечку эспрессо, которую я с удовольствием принимаю у него из рук. Мы вчетвером рассаживаемся в гостиной, и Симон наклоняется вперед.

– Знаю, что уже это говорил, – начинает он, – но вы словно перенесли меня назад во времени. Ваша бабушка была – и остается – изумительной женщиной.

– Этот парень влюбился в нее без памяти раз и навсегда, – с ухмылкой перебивает Ален. – Но ему было одиннадцать, так же как мне. Для Розы он был малявкой.

Симон трясет головой и бросает быстрый взгляд на Алена.

– Ничего подобного, она тоже была от меня без ума. Просто тогда она еще сама об этом не догадывалась.

Ален хохочет.

– Ты забываешь про Жакоба Леви. Симон театрально округляет глаза.

– Как же, мой главный соперник за любовь Розочки! Ален весело глядит на меня.

– Жакоб был соперником Симона только в фантазиях самого Симона. Для остальных Жакоб был Прекрасным принцем, а Симон – тщедушным головастиком с тощими ножками-спичками.

– А вот этого не надо! – восклицает Симон. – Ноги у меня в самый раз, – он указывает на них и подмигивает мне.

Я снова прыскаю от смеха.

– А теперь, – после недолгой паузы торжественно произносит Анри, – попросим Хоуп рассказать немного о себе. А ноги Симона – не самая интересная для нас тема.

Все трое смотрят на меня с ожиданием. Я откашливаюсь, вдруг смутившись оттого, что оказалась в центре внимания.

– Гхм, что бы вы хотели знать?

– Ален сказал, у вас есть дочь? – спрашивает Анри. Я киваю.

– Да. Анни. Ей двенадцать лет. Симон улыбается мне.

– Ну, а еще что, Хоуп? Кем вы работаете?

– Я держу кондитерскую, – ответив, я бросаю взгляд на Алена. – Ее открыла бабушка в 1952 году. Все там выпекается по ее семейным рецептам отсюда, из Парижа.

Ален восхищенно крутит головой.

– Потрясающе, да? – обращается он к друзьям. – Она все эти годы хранила традиции нашей семьи!

– Было бы совсем здорово, – говорит Анри, – если бы сегодня она принесла нам что-нибудь из своей выпечки. Ты вот, Ален, об этом не подумал.

Ален шутливо поднимает руки вверх, как бы сдаваясь, а Симон наклоняет голову набок.

– Пусть Хоуп хотя бы расскажет нам о некоторых своих шедеврах, – предлагает он. – А мы будем представлять, как едим их.

Посмеявшись, я начинаю описывать кое-что из своих изделий, то, что сама люблю больше всего. Сообщаю, какие мы делаем штрудели и чизкейки. А бабушкин пирог «Звезда», делюсь я своими наблюдениями, удивительно похож на выпечку, которую я обнаружила накануне в парижской ашкеназской кондитерской. Мужчины улыбаются, кивают, а я перехожу к следующим лакомствам: рогаликам с флердоранжевым ароматом, пикантному печенью с анисом и фенхелем, сладким фисташковым пирожным с медовой пропиткой.

Анри и Ален смотрят на меня с недоумением, а у Симона вид такой, будто он встретил привидение. Вся кровь отхлынула от его лица.

С нервным полусмешком я прерываю свой рассказ.

– Что такое?

– В традиционной еврейской кулинарии нет ничего подобного, никогда о таком не слыхал, – объясняет Анри. – Ваша бабушка не могла научиться этому у родителей.

Я вижу, как Анри и Симон переглядываются.

– В чем дело? – снова спрашиваю я. Первым заговаривает Симон.

– Хоуп, – произносит он негромко и без тени насмешки, – мне кажется, это мусульманские сладости. Из Северной Африки.

– Мусульманские? – переспрашиваю я. – Как это? Анри с Симоном снова посматривают друг на друга.

Ален как будто тоже начинает понимать, что они имеют в виду. Он о чем-то спрашивает по-французски и, услышав ответ Симона, шепчет:

– Не может быть. Разве такое возможно?

– О чем вы? – Я подаюсь вперед, встревожившись от этих недомолвок. Старики, не обращая на меня внимания, обмениваются еще несколькими стремительными французскими фразами. Ален смотрит на часы, кивает и встает. Его друзья тоже поднимаются.

– Идем, Хоуп, – говорит Ален. – Нам нужно успеть кое-что проверить.

– Что происходит? – не понимаю я. – Разве у нас еще есть время?

Ален вновь глядит на часы, я тоже сверяюсь со своими. Сейчас почти восемь.

– Должны успеть, – повторяет Ален. – Это важно. Идем. Вещи возьми с собой.

Схватив свою спортивную сумку, я тороплюсь за мужчинами, молча выходящими из квартиры.

– Куда мы идем? – спрашиваю я, пока Анри голосует, пытаясь поймать такси.

– В Парижскую соборную мечеть, – отвечает Симон. – В великую мечеть.

Я изумленно гляжу на него.

– Погодите, мечеть-то нам зачем? Ален дотрагивается до моей щеки.

– Доверься нам, Хоуп. – Он улыбается, глаза возбужденно блестят. – Мы все тебе объясним по дороге.

Глава 15

До нас доходили такие слухи, но мы не знали, верить ли им, – приступает к рассказу Ален, как только мы забираемся в такси. Оно трогается с места, направляясь на юг, к реке. На улицах за окном автомобиля появляются первые прохожие, солнце только начинает согревать землю, окрашивает здания своими лимонно-желтыми лучами.

– Что за слухи? О чем вы говорите?

Ален и Симон обмениваются многозначительными взгля дами. Первым начинает Анри:

– Поговаривали, будто мусульмане в Париже спасли много евреев во время войны, – сообщает он.

Я с удивлением поворачиваюсь к нему, потом перевожу взгляд на Алена и Симона, те кивают.

– Погодите. Вы говорите мне, что мусульмане помогали евреям?

– Пока шла война, об этом ничего не было известно, – добавляет Симон, искоса взглянув на Алена. – Ну или почти ничего.

– Жакоб, – подтверждает Ален, – однажды упомянул о чем-то таком, и я подумал было… – Голос его дрожит, и он сокрушенно трясет головой. – Но до конца так ему и не поверил.

– Тогда было особое время, – говорит Анри, – тогда мы все видели друг в друге братьев. Иудеи и мусульмане. Мусульман нацисты не преследовали во время войны так, как нас, но ведь они всегда чувствовали себя изгоями, совсем как мы, евреи. Мне кажется, некоторым мусульманам было тяжело и больно видеть, как притесняют евреев. Они не понаслышке знали, каково это. Да и где гарантия, что они не окажутся следующими на очереди?

– Словом, ходили слухи, что они помогают нашим, – заключает Симон. – Я никогда не знал, так ли это.

– Что вы имеете в виду? – уточняю я.

– Вроде бы они давали приют и убежище многим ребятишкам, чьих родителей депортировали, да и кое-кому из взрослых тоже, – вступает Ален. – А будто потом они отправляли этих людей в неоккупированную зону, иногда помогали им выправить поддельные документы.

– Я правильно понимаю, мусульмане помогали евреям выбраться из Парижа? – Я поражена, мне трудно в это поверить.

– Муфтий парижской мечети в те времена был самым влиятельным мусульманином Европы, – замечает Анри. Он поворачивается и смотрит на Алена. – Си Каддур бен… – Comment s’est-il appelé?[15]15
  Как его звали? (фр.)


[Закрыть]

– Бен-Габрит, – помогает Ален.

– Да-да, вот именно, – подхватывает Анри. – Си Каддур бен-Габрит. Французское правительство боялось его трогать. И вполне вероятно, что он использовал свое влияние и власть, спасая жизни, множество жизней.

Недоверчиво качая головой, я смотрю в окно на проносящийся мимо Париж. Вдали на фоне неба вырисовывается четкий силуэт башен собора Парижской Богоматери. Мы проезжаем по мосту и вылетаем на Левый берег. Вдалеке в очередной раз пробили церковные колокола.

– Значит, вы думаете, что бабушка именно так могла выбраться из Парижа? Что ее вытащили и спасли мусульмане из Великой мечети?

– Именно у них она могла научиться мусульманским рецептам, – объясняет Ален.

– Это дало бы ответы на многие вопросы, – соглашается Анри. – Вряд ли велись какие-то записи, документы, речь не об этом. Тайны того времени ушли вместе с ним. Сегодня, когда между религиозными группами такие трения, будет сложно что-то выяснить наверняка.

– Но что если правда… – почти беззвучно спрашиваю я. И тут же вспоминаю слова Мами, сказанные перед самым моим отъездом в Париж, когда я пыталась добиться от нее, иудейка ли она. Да, я иудейка… Но я также и католичка… И мус ульманка тоже. От внезапного понимания меня охватывает дрожь.

Такси резко тормозит перед белым зданием под темно-зеленой изразцовой крышей, с резными узорчатыми арками и блестящими куполами. Над ними высится стройный минарет, украшенный зеленой каймой, и, хотя отдельные его детали выглядят явно марокканскими, общие очертания напоминают башни Нотр-Дам, который мы только что проезжали. И вновь в голове эхом отдаются недавние слова Мами. «А это не одно и то же? Разницу люди сами выдумывают, – говорила она мне на прошлой неделе. – Но для Бога-то все мы едины».

Анри расплачивается с водителем. Я поочередно помогаю Анри и Симону выйти из машины. Ступив на тротуар, они разминают затекшие ноги.

– Когда-то я был способен проделать это сам, – усмехнувшись, бросает Анри. Он подмигивает мне, и наша четверка направляется к арке входа на углу здания.

– Если здесь никто не хочет говорить о тех событиях, – шепотом спрашиваю я у Алена, пока мы идем по небольшому внутреннему дворику, – что мы здесь делаем?

Он берет меня под руку и улыбается:

– Мы просто посмотрим на их печенье.

Дворик кажется пестрым от солнечных пятен, свет просачивается между листьев, ветки отбрасывают подвижные тени на белые плитки под ногами. В центре дворика и вдоль стен расставлены низкие столы, выложенные сине-белой плиткой. Вокруг столов – деревянные стулья с ярко-синей тканью на спинках и сиденьях. По стенам вьются темно-зеленые растения с желтыми цветами, между столиками порхают воробьи. Здесь так тихо, спокойно и настолько безлюдно, что я решаю: видимо, мы приехали слишком рано, все еще закрыто.

Но вот к нам подходит араб средних лет, весь в черном, и говорит что-то по-французски. Ален отвечает, указывая на меня, и через минуту все четверо мужчин что-то бурно обсуждают, так быстро, что я не разбираю ни слова. Поначалу человек в черном качает головой, но потом пожимает плечами и жестом приглашает нас следовать за ним. По узкой лесенке мы поднимаемся в основное здание.

Там, внутри, темноволосый, с оливковой кожей молодой парень лет двадцати пяти раскладывает на подносы выпечку. Подойдя поближе, я заглядываю, и сердце у меня на миг замирает. На подносах разложена разная кондитерская снедь, причем не меньше половины изделий я сразу же узнаю. Точно такие же я пеку каждый день у себя в кондитерской. Вот нежные хрупкие полумесяцы, обсыпанные белоснежной сахарной пудрой. Вот маленькие, бледно-зеленые капкейки в белых бумажных формочках, с кусочками фисташек наверху. А вот сочащиеся медом куски торта и клейкие миндальные пирожные – каждое украшено вишенкой. И еще тонкие рулетики из теста фило, обвалянные в сахарном песке, и аппетитные ломти миндального торта, выложенные пластинками миндаля, и даже плотные кольца с корицей и медом – излюбленная сладость Анни почти с самого младенчества.

Задохнувшись от волнения, я поднимаю глаза на Алена.

– Похожи? – лаконично спрашивает он.

– Они точно такие же, – подтверждаю я потрясенно. Ален, с внезапно увлажнившимися глазами, улыбается и оборачивается к старшему из арабов, который хмурится, наблюдая за нами. Они обмениваются репликами по-французски, после чего Ален снова обращается ко мне.

– Хоуп, ты можешь рассказать этому человеку о своих рецептах? Я объяснил ему, что, как мы думаем, случилось с Розой.

Я приветливо улыбаюсь мужчине, но он по-прежнему смотрит недоверчиво.

– Эти сладости, что вы здесь печете, – начинаю я, – меня научила готовить моя бабушка. Они просто точь-в-точь такие же, как те, которые мы делаем и продаем у себя в кондитерской на Кейп-Коде.

Мужчина упрямо качает головой.

– Ну, это ничего не значит. Рецепты самые обычные. И есть много евреев – выходцев из Северной Африки. Понимаете, эти сладости не только мусульманские. Ваша бабушка могла о них узнать где угодно. Возможно, ее научила какая-то другая еврейка.

Мое воодушевление испаряется без следа. В самом деле, что за глупость строить целую гипотезу о прошлом Мами, опираясь лишь на рецепты выпечки.

– Разумеется, – бормочу я. – Простите меня. Понурив голову, я поворачиваюсь, чтобы уйти. Ален останавливает меня, взяв за руку.

– Хоуп? – окликает он. – Тебе нехорошо?

Я отрицательно покачиваю головой, но на самом деле мне и правда не по себе. Сказать я ничего не могу, потому что чуть не плачу, хотя сама толком не понимаю из-за чего. Почему-то мне крайне важно выяснить именно сейчас, что случилось с Мами много лет назад. Я просто уверена: она хотела, чтобы я приехала сюда и узнала все о ее прошлом. Но мы оказались в тупике, никогда нам не докопаться до правды о том, как она сумела выжить во время войны.

– Идемте, – удается наконец выдавить мне. Человек в черном резко кивает нам и удаляется. Анри и Симон неспешно двигаются к выходу. Мы с Аленом бредем следом, но вдруг я чувствую такой родной мне аромат, что резко останавливаюсь. Медленно, как во сне, я поворачиваю назад и смотрю на молодого человека у прилавка, который ставит на витрину противень с прямоугольным печеньем, белым от сахарной пудры. Я подхожу к кассе.

– Простите, – обращаюсь я к парню, – нет ли у вас, случайно, э-э-э… – Я изо всех сил пытаюсь припомнить французское название печенья из кондитерской в квартале Маре. – Нет ли у вас Ronde des Pavés?

Молодой человек удивленно поднимает на меня глаза.

– Ronde des Pavés? – повторяет он. – Я не очень говорить хорошо английски. Mais non, я не знать, что такое есть Ronde des Pavés.

– Э-э-э… – Я хватаю Алена за руку. – Вы можете ему сказать, что Ronde des Pavés – это пирог с маком, миндалем, изюмом, инжиром, черносливом и коричным сахаром? Можете спросить, такой рецепт ему не кажется знакомым?

Возможно, я теряю рассудок, но готова поклясться, что ощущаю в воздухе запах нашей «Звезды». Еще не начав переводить, Ален странно поглядывает на меня.

– Это был рецепт моей мамы, – сообщает он.

– А еще это фирменное блюдо моей кондитерской, – констатирую я. – И самая любимая сладость моей бабушки.

Ален удивленно хлопает глазами. Обратившись к юноше, он быстро переводит. Я наблюдаю за молодым человеком, который кивает и что-то отвечает. Ален поворачивается ко мне.

– Он говорит, да. Он говорит, что здесь они не делают большого пирога, а выпекают маленькие, а на корочке каждого прорезана звезда.

У меня отвисает челюсть.

– Ну да, именно так Мами и научила меня украшать наш пирог, – тихо произношу я. – Она так и называет его: «Звезда».

Ален задумчиво чешет в затылке. Рядом, как две статуи, застыли Анри и Симон. Мы дружно таращимся на молодого человека, которому Ален объясняет про «Звезды» по-французски. У парня изумленно округляются глаза, он переводит взгляд с меня на Алена. Потом выпаливает что-то по-французски, Ален переводит.

– Он говорит, что есть один человек, он живет в шестом округе. Недалеко отсюда. У его семьи мусульманская кондитерская. Этот рецепт от него. Может, он сумеет прояснить, откуда его взял.

– Спасибо вам. – Я благодарно гляжу на парня. – Merci beaucoup.

– De rien, – машет он рукой и улыбается. – Bonne chance.

Я догоняю Алена и его друзей, мы пересекаем внутренний дворик, направляясь к выходу. Сердце у меня бешено колотится.

– Вы думаете, этот рецепт как-то связан с бабушкиной жизнью? – спрашиваю я.

– Трудно сказать наверняка, – разводит руками Ален. Но по искоркам в его глазах и по тому, как он прибавляет шагу, я догадываюсь, что у него появилась надежда – а значит, у меня тоже.

Мы ловим такси и минут пятнадцать едем в полной тишине. Таксист останавливает машину перед домом, адрес которого дал нам молодой человек из мечети. Перед нами небольшое кафе-кондитерская, с виду типично французское, разве что вывеска на двух языках: французском и арабском. Внутри сильно пахнет дрожжами, а вдоль всех стен вертикально расставлены багеты. Впереди витрина-прилавок с бесконечными рядами пирожных и сладостей, украшенных фруктами и обсыпанных сахарным песком. Я мгновенно узнаю большие пироги с характерными звездами на корочке. Добрый знак: мы на верном пути.

Мы спрашиваем у девушки за кассой, нельзя ли повидать хозяина. И уже через минуту из заднего помещения выныривает рослый мужчина средних лет, смуглый, с черной как смоль шевелюрой и седеющими висками. Из-под белоснежного пекарского фартука выглядывают идеально отутюженные брюки цвета хаки и светло-голубая сорочка.

– А, да, Саиб из мечети уже звонил и предупредил, что вы приедете, – поздоровавшись с нами, говорит мужчина. – Я Хассан Ромио, добро пожаловать, вы здесь дорогие гости. Вот только боюсь, я не смогу ничем вам помочь.

У меня вытягивается лицо.

– Сэр, может быть, вам известно, откуда получен рецепт тех пирожков, со звездами на корочке? – сдавленным голосом спрашиваю я, тыча пальцем в витрину.

Он разводит руками.

– Я стал владельцем кондитерской двадцать лет назад, – сочувственно улыбается он мне. – А этот рецепт у нас был, сколько себя помню. Матушка моя их пекла, но она давно умерла. Я всегда считал, что это фамильный рецепт нашей семьи.

– Это рецепт еврейской кухни, – тихо произносит Ален. Месье Ромио глядит на него, удивленно подняв брови. – Сюда, во Францию, его привезла из Польши моя прабабушка, давным-давно.

– Еврейский? – переспрашивает месье Ромио. – И польский? Это точно, вы уверены?

– По абсолютно тому же рецепту, – подтверждает Ален, – пекли пирог мои бабушка и дед еще до Второй мировой войны. Возможно, именно моя сестра научила вашу семью такому рецепту, еще во время войны.

Месье Ромио долго и пристально всматривается в лицо Алена, а потом решительно кивает.

– Alors. Мои родители умерли, оба, но во время войны они были еще маленькими. Совсем дети. Они бы все равно не вспомнили. А вот дядя моей матушки, он может знать.

– Он работает здесь? – радостно встрепенувшись, спрашиваю я.

– Нет, мадам, – смеется месье Ромио. – Он уже очень стар. Ему семьдесят девять.

– Семьдесят девять – разве это старый? – бормочет мне на ухо Анри, но месье Ромио, если и слышит, то виду не подает.

– Сейчас я ему позвоню. Но учтите, он почти совсем оглох, понимаете? С ним очень трудно разговаривать.

– Пожалуйста, попытайтесь, – прошу я едва слышно.

– Признаюсь, мне и самому стало интересно.

Ромио подходит к прилавку и, взяв мобильный телефон, прокручивает список контактов. Нажав кнопку, ждет какое-то время и подносит трубку к уху.

Я жду, затаив дыхание и, только услышав, как он кричит: «Allo? Oncle Nabi?» – медленно выдыхаю.

Не понимая ни слова, я слушаю, как он громко кричит что-то в трубку по-французски, повторяя одно и то же по многу раз. Наконец, прикрыв микрофон ладонью, он обращается ко мне.

– Эти пироги со звездами – дядюшка Наби помнит, что печь их его родных научила одна девушка.

Мы с Аленом переглядываемся.

– Когда? – спрашиваю я торопливо.

Месье Ромио что-то выкрикивает в трубку, снова несколько раз повторяет одно и то же. Потом опять прикрывает рукой мобильник.

– Это было в année mille neuf cents quarante-deux. В тысяча девятьсот сорок втором.

Я ахаю.

– Неужели?.. – обращаюсь к Алену вдруг севшим голосом. Потом поворачиваюсь к месье Ромио. – Не помнит ли ваш дядюшка еще чего-нибудь о той девушке?

Я слежу, как месье Ромио повторяет этот вопрос по телефону, по-французски.

– Роза, – спустя несколько секунд говорит он нам. – Elle s’est appellée Rose.

– Что? Что? – бросаюсь я к Алену, почему-то охваченная паникой.

Ален улыбается.

– Он сказал, что эту девушку звали Розой.

– Это моя бабушка, – шепотом сообщаю я месье Ромио.

Тот, кивнув, продолжает разговор по телефону, произносит какую-то фразу, потом долго слушает. И, нажав «отбой», озадаченно чешет затылок.

– Все это так неожиданно и необычно, – роняет он. – Все эти годы я и не догадывался…

Голос у него срывается, он откашливается.

– Мой дядюшка, Наби Хаддам, хочет, чтобы вы нанесли ему визит, прямо сейчас. D’accord?[16]16
  Согласны? (фр.).


[Закрыть]

– Merci. D’accord, – не раздумывая отвечает Ален, после чего смотрит на меня и переводит: – О’кей. Мы едем немедленно.

Через пять минут мы с Симоном, Анри и Аленом уже в машине, едем на юг, на улицу Лионцев, расположенную, по уверениям месье Ромио, совсем недалеко. Я бросаю взгляд на часы. Уже 8:25. Пора в аэропорт, а то опоздаем на рейс, – но сейчас, по-моему, важнее сделать то, что мы делаем.

Когда мы подъезжаем к многоэтажному дому, где живет Наби Хаддам, меня трясет, как в ознобе. Он уже внизу, поджидает нас. По словам месье Ромио, его дядя всего на год моложе Алена, но выглядит он как представитель другого поколения. Черные волосы не тронуты сединой, и лицо не такое морщинистое, как у моего двоюродного дедушки. Наби одет в серый костюм, пальцы рук сцеплены. Едва мы выходим из машины, он вглядывается в мое лицо.

– Вы ее внучка, – уверенно и громко говорит Наби прежде, чем мы успеваем представиться. – Вы внучка Розы.

Я выдыхаю:

– Да.

Наби с широкой улыбкой подходит к нам и целует меня в щеки.

– Вы – ее копия, – объявляет он и отступает назад, а я вижу у него на глазах слезы.

Ален объясняет, что он – брат Розы. Анри и Симон тоже подходят и здороваются. Я объясняю месье Хаддаму, что меня зовут Хоуп.

– Хоуп – по-английски «надежда», правильное имя, – шепчет он. – Ваша бабушка, она ведь выжила только благодаря надежде.

Он смаргивает слезу:

– Прошу, входите.

Месье Хаддам набирает код, и мы входим следом за ним в прохладный темный коридор. Слева дверь приоткрыта, он распахивает ее настежь.

– Вот мой дом, – произносит он, обводя помещение рукой. – Вы в нем желанные гости.

Мы рассаживаемся в комнате со скудным освещением, уставленной книгами и увешанной фотографиями, скорей всего, родственников месье Хаддама. Ален подается вперед.

– Как вы познакомились с моей сестрой Розой? – спрашивает он нетерпеливо.

– Пардон? – Месье Хаддам растерянно моргает. – Я ведь почти sourd. Глухой. Извините.

Ален громко повторяет свой вопрос, и на сей раз месье Хаддам его понимает.

С улыбкой он откидывается в своем кресле. Прежде чем ответить, он долго разглядывает Алена.

– Так вы ее младший брат? Вам было одиннадцать лет тогда, в 1942-м?

– Oui, – кивает Ален.

– Она часто вас вспоминала, – просто говорит тот.

– Правда? – шепчет Ален.

– Да. Я думаю, оттого-то она и была так добра ко мне. Понимаете, в тот год мне исполнилось десять. Она часто говорила, что, глядя на меня, вспоминает вас, своего братика.

Ален низко склоняет голову, изо всех сил старается не заплакать на виду у остальных.

– Она ведь считала, что вы все погибли, – продолжает месье Хаддам, помолчав. – Мне кажется, это разбило ей сердце. Она часто тихо плакала по ночам и повторяла ваши имена сквозь слезы.

Когда Ален наконец поднимает голову, по щеке у него катится единственная слеза. Он смахивает ее.

– А я – ее считал погибшей, – говорит он. – Все эти годы. Месье Хаддам поворачивается ко мне.

– Вы ее внучка. Так значит, она выжила?

– Выжила, – тихо подтверждаю я.

– Она и сейчас жива? Я замялась:

– Да.

Хочу рассказать ему про бабушкин инсульт, но слова застревают в горле. Почему, не знаю – то ли сама я еще не готова смириться с этим, то ли мне жалко лишать месье Хаддама надежды на счастливый конец нашей истории.

– Что… Как все это было? – задаю я вопрос после паузы. Старик улыбается.

– Могу ли я предложить вам по чашке чаю?

Но мы все, не сговариваясь, энергично мотаем головами. Нам не терпится скорее услышать его рассказ.

– Прекрасно. – Месье Хаддам набирает в грудь побольше воздуха. – Сейчас вы все узнаете. Она пришла к нам в июле 1942 года. В ту самую ночь, когда начались эти ужасные облавы.

– Vel d’Hiv, – уточняю я.

– Да. До того времени, мне кажется, многие люди закрывали глаза и не хотели видеть, что происходит. Даже и после арестов большинство оставались слепыми. Но Роза, она знала, что может случиться. И пришла к нам, прося защиты и убежища. Моя семья, мы ее приняли. Она рассказала в мечети, что выросла в семье пекарей и кондитеров. Поэтому приютить ее на время попросили именно нас. В те времена общее ремесло значило куда больше, чем разные религии.

Сначала моего отца даже испугало то, как я смотрел на Розу. Ведь она не из наших, а значит, мне не следовало так восхищаться ею – женщиной из другого мира. Но она была очень доброй, ласковой и многому меня научила. А со временем и мои родители поняли, что не такая уж она другая, в конце концов.

Он замолкает на некоторое время, опустив голову. Потом, вздохнув, продолжает рассказ:

– Она прожила среди нас как мусульманка два месяца. Каждое утро и каждый вечер она читала вместе с нами наши молитвы, и это радовало моих родителей. Но она молилась и своему Богу тоже: я каждый вечер, каждую ночь слышал, как она подолгу просила его защитить и сохранить тех, кого она любила. Глядя на вас, я вижу, что Всевышний услышал ее молитвы.

Он улыбается Алену, а тот отворачивается, пряча лицо в ладонях.

– Роза многое узнала от нас и про ислам, и про выпечку, – вспоминает месье Хаддам. – И сама многому нас научила. Она работала с нами в кондитерской. Много часов они проводили на кухне с моей матушкой, они шептались. О чем они вели речь, я не знаю, матушка всегда говорила, что они болтают о своем, о женском. Но ведь именно Роза научила нас печь tartes des ét oiles, «звездные пироги», которые сегодня привели вас сюда, ко мне. Это была ее любимая сладость, и моя тоже, потому что Роза рассказала мне историю.

– Какую историю? – Я озадачена. Месье Хаддам, кажется, тоже удивлен.

– Ну как же, историю того, почему она вырезает звезды на корочке.

Мы с Аленом обмениваемся недоуменными взглядами.

– Почему же? Что за история? – спрашиваю я.

– А вы не знаете? – Мы с Аленом отрицательно крутим головами. – Она их вырезала, думая о своем любимом: он обещал любить ее до тех пор, пока зажигаются звезды на небе.

– Жакоб, – шепчу я, посмотрев на Алена. Тот кивает. Получается, что все эти годы я, выпекая пирог «Звезда», чтила память человека, о существовании которого и не подозревала. Я хмыкаю, чтобы не всхлипнуть.

– Дело в том, что иногда по ночам было опасно выходить из дома, а иногда небо покрывали густые облака, а иной раз все затягивал туман, – поясняет месье Хаддам. – В такие ночи Роза не могла видеть звезды на небе, и потому, как она мне объясняла, ей нужно было как-то утешиться. Вот она и придумала украшать звездами свои любимые пироги. Прошли годы, я уже стал юношей, а моя матушка все так же вырезала на корочке звезды. Это напоминало мне, что самое дорогое в жизни – настоящая любовь. Тогда немногие об этом думали, браки часто совершались по расчету или по сговору родителей. Но Роза была права. И я ждал. Я женился на той, которую полюбил на всю жизнь. И до конца своих дней я выпекал tartes des ét oiles в честь Розы. И детей своих этому научил, и двоюродных братьев и сестер, и следующее поколение – всех. Чтобы помнили, что нужно дожидаться своей любви, как делала Роза. Как сделал я. Так что же, Роза разыскала мужчину, которого так любила? – интересуется месье Хаддам. – После войны?

Мы с Аленом снова переглядываемся.

– Нет, – с трудом выговариваю я, чувствуя, как груз утраты сдавливает мне грудь. Месье Хаддам печально покачивает головой.

Анри, сидящий рядом со мной, прочищает горло. Я была так захвачена рассказом, что почти забыла об их с Симоном существовании.

– А как же Роза выбралась из Парижа? – спрашивает друг Алена.

Месье Хаддам разводит руками.

– Точно этого никто не знает. В мечети потому и сумели, наверное, спасти столько народу, что все держалось в строжайшей тайне. Коран учит нас помогать тем, кто попал в беду. И делать это надо не напоказ – чтобы только Аллах знал о ваших добрых делах. Ну и опасно было, так что никто этих вещей не обсуждал. А уж с десятилетним мальчиком и подавно. Но кое-что я с тех пор узнал. Скорей всего, многих евреев из тех, кого мы укрывали, вывели через катакомбы к Сене. Возможно, ее тайком провезли на барже по реке до Дижона. Или выправили поддельные бумаги и помогли пересечь демаркационную линию.

– Это ведь, наверное, стоило больших денег? – подает голос Анри. – Оформить фальшивые документы? Перейти границу?

Он оборачивает ко мне и добавляет:

– Моя семья не смогла выбраться потому, что это было очень дорого.

– Да, – подтверждает Хаддам. – Но с документами помогала мечеть. Это я знаю наверное. А тот человек, которого любила Роза, – Жакоб его звали? Он оставил ей деньги. Она их зашила в подол своего платья. Моя мать ей помогала. Когда она оказалась в «свободной» зоне, – продолжает он, – выехать из страны было уже нетрудно. Здесь в Париже она жила по поддельным бумагам как мусульманка. Но в Дижоне – или куда она попала – наверное, ей пришлось заполнить бланк в gendarmerie. Роза была француженкой, и ей удалось, наверное, за небольшую взятку получить документы, где она числилась католичкой. Ну, а оттуда, наверное, она переехала в Испанию.