Текст книги "Забвение пахнет корицей"
Автор книги: Кристин Хармел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Глава 19
ЧЕРНИЧНЫЕ МАФФИНЫ «ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА»
Для маффинов
Ингредиенты
Кондитерская крошка для обсыпки (рецепт см. ниже)
100 г сливочного масла
1 стакан сахарного песка
2 крупных яйца
2 стакана муки
2 ч. л. разрыхлителя
½ ч. л. соли
¼ стакана молока
¼ стакана сметаны
1 ч. л. ванильного экстракта
2 стакана черники
Приготовление
1. Разогреть духовку до 190 °C. В 12 форм для маффинов вложить бумажные капсулы.
2. Подготовить крошку для обсыпки, как сказано ниже. Отставить в сторону.
3. С помощью ручного миксера смешать в большой емкости масло с сахаром. Добавить яйца, тщательно взбивая.
4. В отдельной миске смешать муку с разрыхлителем и солью. Постепенно добавлять эту сухую смесь к масляно-сахарной массе, чередуя с молоком, сметаной и ванильным экстрактом. Вымесить до получения однородной массы.
5. Аккуратно, не повреждая ягоды, добавить чернику.
6. Чтобы маффины получились высокие, залить каждую форму тестом почти доверху. Обильно посыпать крошкой.
7. Выпекать 25–30 минут, потом воткнуть в середину одного маффина лучинку. Если маффины готовы, то тесто не налипнет, и лучинка останется сухой. Остудить 10 минут на противне, потом переложить на решетку.
КРОШКА ДЛЯ ОБСЫПКИ
Ингредиенты
½ стакана сахарного песка
¼ стакана муки
¼ стакана замороженного сливочного масла, мелко порубить
2 ч. л. корицы
Приготовление
Загрузить все ингредиенты в блендер и перемешивать на большой скорости, пока смесь не начнет рассыпаться на плотные крошки. Посыпать маффины, как описано в рецепте.
Роза
Много лет подряд, стоило ночной темноте спуститься на идиллический городок Кейп-Код, так далеко от ее родной страны, как перед глазами у Розы сразу же возникали картины. Непрошеные. Нежеланные. Никогда не виденные наяву, они все равно намертво запечатлелись в памяти. Воображение порой оказывается более талантливым живописцем, чем реальность.
Плачущие дети, которых отрывают от матерей с мертвыми глазами.
Толпы полуодетых, истошно кричащих людей, которых окатывают водой из шлангов.
Ужас на лицах родителей в тот миг, когда они осознают, что дороги назад нет.
Длинные вереницы детей, покорно бредущих навстречу смерти.
И всегда в этих картинах, проносящихся в ее воображении, как бесконечный фильм, у людей были лица ее родных, друзей, всех, кого она любила.
И Жакоба. Жакоба, любившего ее. Жакоба, который ее спас. Жакоба, которого она так глупо, так непростительно отправила тогда назад, послав на верную гибель.
Вот и теперь, в темном потустороннем мире комы, образы любимых проплывали перед ней, будто слайд-шоу. Она столько раз воображала себе, какая участь могла их постигнуть, что теперь видела все абсолютно ясно, точно была очевидцем тех событий.
Плавая по этому темному подводному миру между жизнью и смертью, она видела, как Даниэль и Давида отрывают от матери, видела их искаженные страхом и залитые слезами личики, непонимающие, расширенные от ужаса глаза, в ушах у нее стояли их крики. Она пыталась представить, как они погибли. Прямо там, на стадионе, всего в нескольких кварталах от Эйфелевой башни, в тени которой прошла вся их короткая жизнь? Или позднее, в переполненных, душных вагонах по пути в один из лагерей вроде Дранси, Бон-ла-Роланд или Питивьер? Или они проделали весь далекий путь до Освенцима – только для того, чтобы очутиться в длинной, аккуратной очереди к газовой камере, где они в смертном ужасе хватали ртами газ – последний, убийственный вдох? Плакали ли они? Понимали, что с ними происходит?
Мама и папа. Их разлучили сразу же на Vel’ d’Hiv или только когда уже вывозили из Франции? Как перенес папа то, что его оторвали от семьи, которую он всегда так ревностно охранял? Бросился ли он в драку? Падал ли под ударами охранников, разозленных его упрямством? Или шел на смерть безропотно, уже смирившись со своей участью, с тщетой всего? А мама – она осталась одна, с ребятишками, которые испуганно жались к ней, зная ужасную правду: она бессильна и не сможет их защитить? Каково это, чувствовать, что ты не властна над собственной судьбой, не способна постоять за детей, хотя с радостью отдала бы за них собственную жизнь?
Элен. От мысли о старшей сестре всякий раз сердце разрывалось. Что если Роза плохо пыталась ее уговорить? Вдруг можно было бы спасти Элен, попробовав снова, в который уже раз, убедить ее, что мир сошел с ума и происходящее не поддается никакой логике? Пожалела ли Элен в свои последние минуты, что не хотела слушать Розу? Или до последнего мига надеялась, что их просто выслали на работы, а не на смерть? Почему-то Розе всегда представлялось, что Элен ушла во сне, мирно, без свидетелей, хотя со слов призраков она знала – конец ее старшей сестры был совсем другим. Всякий раз, вспоминая рассказ о том, что Элен забили до смерти только потому, что она была больна и слишком слаба, чтобы выйти на работу, Роза неслась в туалет, ее рвало. И потом по нескольку дней не могла съесть ни куска.
Клод. Всего тринадцать лет, а ему так хотелось поскорее стать взрослым. Он все время делал вид, что уже понимает всякие «взрослые» вещи. Но он был совсем еще ребенком, когда Роза видела его в последний раз. Повзрослел ли он в те последние дни на стадионе – ведь ему так этого хотелось? Сумел ли понять такие вещи, о которых в других обстоятельствах он ничего не узнал бы еще долгие годы? Пытался ли он защитить младших, или старшую сестру, или маму? Или так и остался ребенком, запуганным, раздавленным всем происходящим? Попал ли он на поезд, идущий в Освенцим? Прожил ли там еще хоть немного или был отбракован сразу по приезде как слишком юный, слишком слабый для работы – и отправлен в газовую камеру? Какими были его последние слова? О чем он подумал в последний раз, пока не помрачилось сознание?
Ален. Его Роза любила больше всех. И уж он-то понимал все, хотя ему и было всего одиннадцать. Из-за Алена у нее больше всего ныло сердце. Ничто не могло притупить эту боль, потому что между ними не было той завесы неверия и отрицания, которой отгораживались от Розы остальные. Он обо всем знал, чувствовал, что происходит, с полным доверием относился к предостережениям Жакоба. Что случилось с ним? Испугался ли? Или мгновенно повзрослел в эти минуты и постарался встретить свою участь мужественно и стойко?
Ален был более стойким, чем она, Роза, чем все они. Помогло ли это превозмочь ужас? Наверняка брат долго не прожил: он был маловат для своего возраста, намного меньше ростом, чем Клод, ни один надсмотрщик в здравом уме не отобрал бы такого на тяжелые работы. По ночам, закрыв глаза, Роза часто видела личико Алена – темные круги вокруг глаз, румяные щеки пожелтели, прекрасные светлые волосы обриты. Так он ждал своего часа вместе с тысячами других детей в холодном мраке газовой камеры где-то в далекой Польше.
И еще был Жакоб. Прошло почти семьдесят лет с тех пор, как Роза в последний раз его видела, но его лицо так ясно стояло перед ее внутренним взором, словно они расстались только вчера. Она часто представляла его таким, как в день их первой встречи, в Люксембургском саду зимой. Его смеющиеся зеленые глаза, густые темные брови вразлет, взгляд, которым они обменялись, с первого мига поняв, что нашли, обрели друг друга. В самые тягостные минуты ей виделось лицо Жакоба, мужественное и решительное, она представляла, как он переносит страдания на стадионе, как его бросают в вагон, чтобы отвезти в лагерь, как он оказывается в Освенциме. Но, в отличие от смерти других своих близких, представить смерть Жакоба она никак не могла. Как странно, думала Роза, и пыталась понять, почему это так – неужели рассудок пытается уберечь ее, хотя ей вовсе не нужна никакая защита. Наоборот, хотелось испытать смертное страдание в полной мере, ведь она его заслужила.
Но не только эти мгновения вспоминались Розе, все дальше и дальше уплывающей от мира живых. Оживали и времена, наступившие позже, те немногие и недолгие периоды, когда она была счастлива, когда сердце ее переполняли радость и любовь, так же как в детстве. И здесь, в глубинах комы, скользя сквозь мглу, она возвращалась в холодное майское утро 1975 года, в одно из самых любимых своих воспоминаний.
В то утро Роза, проснувшись, обнаружила, что Тед уже ушел на работу. Обыкновенно она вставала задолго до зари, но тогда ночные кошмары совершенно ее измотали – такое случалось иногда – и продержали в плену почти до шести утра. Когда она так просыпала, Тед давал ей отдохнуть и не будил ее. Он звонил Жозефине, та открывала кондитерскую и подменяла мать. Ему было невдомек, что Роза не отдыхала, а сходила с ума от жути, которую никак не могла с себя стряхнуть. А она, любя своего мужа, никогда не признавалась ему в этом. Тед был уверен, что, женившись на Розе и обеспечив ей хорошую жизнь, он помог прошлому исчезнуть. А у нее не поворачивался язык признаться, что даже спустя тридцать три года после расставания с теми, кого она любила больше всего на свете, воспоминания – и реальные, и воображаемые – так и не поблекли, ни чуточки.
В то утро Роза долго рассматривала себя в зеркале. В пятьдесят она была еще красива, хотя и не узнавала в себе ту, кем любовался Жакоб в час расставания. Когда он смотрел на нее, она становилась особенной – и сама это чувствовала. Без него она сникла, точно цветок без солнечного света.
Пятьдесят лет, думала она, изучая свое отражение. Это был день ее рождения, но никто этого не знал. Визу, по которой она въехала в Америку, оформили по поддельным документам, в них стояла другая дата, по иронии судьбы 16 июля – дата, что навсегда врезалась ей в память. Именно в этот день забрали всю ее семью. Она знала, что 16 июля Тед и Жозефина приготовят торт и праздничный обед, споют ей «С днем рождения», а она будет улыбаться и хорошо сыграет роль. Но сегодня, сегодня был только ее день. В этот самый день на свет появилась Роза Пикар. Но Роза Пикар умерла в 1942 году.
Роза не любила дни рождения. Да и как могла она их любить? Каждый такой день все больше отдалял ее от прошлого – от жизни, что была, пока не разрушился мир вокруг. А в последние годы тоска усилилась: Роза стала старше всех членов своей семьи и не могла не думать об этом. Папе, когда его забрали, было сорок пять. Даже если он продержался еще пару лет в Освенциме, все равно дожил самое большее до сорока семи. Маме в 1942-м, когда Роза видела ее в последний раз, был лишь сорок один год. Тогда она казалась дочери старой, но теперь-то Роза понимала: сорок один – это почти молодость. Лишь сейчас Роза осознала, что смерть настигла маму в самом расцвете сил.
И вот самой Розе пятьдесят. Она прожила дольше, чем родители, и провела почти вдвое больше времени в Соединенных Штатах, чем во Франции. Семнадцать лет на родине. Тридцать три года на новом месте. Да только жить она перестала уже много лет назад. Происходящее больше напоминало сон, она ходила будто в трансе, делала все механически, машинально.
В то утро она оделась, дошла до кондитерской, отметив, что весна в этом году ранняя. Деревья уже зазеленели, и по всему Кейпу распускались цветы. Небо было чистым, бледно-голубым, такое небо предвещало ясные погожие дни. А значит, скоро начнется нашествие туристов, и у их кондитерской дела пойдут в гору. Всему этому по идее следовало радоваться.
Роза на минуту остановилась у кафе и сквозь оконное стекло посмотрела на дочку, которая хлопотала у плиты, ставила в духовку противень с миниатюрными «звездными» пирогами. У дочери были густые черные волосы, как у ее отца, а живот – круглый и большой, как когда-то у самой Розы. Через месяц Жозефина и сама станет матерью. Ей предстоит узнать и понять, что ребенок – самое важное на свете, его нужно охранять и защищать, чего бы это ни стоило.
Роза так и не смогла превозмочь себя и рассказать Жозефине обо всем, что случилось. Дочка знала лишь, что ее мама уехала из Парижа после смерти родителей, вышла за Теда и в конце концов осела здесь, на Кейп-Коде. Сколько раз Роза хотела открыть ей правду, но откладывала, оглядывалась на свою нынешнюю жизнь: на собственную кондитерскую, на их прекрасный дом, а главное – на преданного и верного мужа, ставшего Жозефине прекрасным отцом. И умолкала, чтобы все это не разрушить. Словно она жила внутри красивой картины, но никто, кроме нее, не знал, что этот мир не толще бумажного листка и создан лишь мечтой и кистью художника.
И тогда Роза стала рассказывать маленькой Жозефине волшебные сказки о королевствах, принцах и принцессах, истории, которые помогали сохранить прошлое – пусть даже никто, кроме самой Розы, об этом не догадывался.
Роза представляла, как будет рассказывать свои волшебные истории и ребенку Жозефины. И утешаться ими, ставшими для нее способом жить в прошлом, не разрушая настоящего. Пусть себе верят, что сказка – ложь, а вокруг все правда. Уж лучше так.
Роза собралась уже войти в кондитерскую, когда вдруг увидела через окно, что дочь согнулась, схватившись за живот, ее прекрасное, совсем как у отца, лицо исказила боль. Роза бегом бросилась к двери.
– Что, родная? – спросила она, врываясь на кухню, и положила руки Жозефине на плечи.
– Началось, мама, – простонала та. – Это ребенок. У Розы от ужаса округлились глаза.
– Да ведь еще слишком рано! – Дочке предстояло рожать только через месяц и три дня.
Жозефина снова сложилась пополам от боли.
– Ребенок об этом не знает. Он собрался на выход уже сейчас, мам.
Паника охватила Розу. Что если с ребенком что-то случится?
– Я позвоню папе, – сказала Роза. – Он приедет. Роза понимала, что дочку нужно отвезти в больницу, но водить машину она так и не научилась, незачем было. Жили они всего в нескольких кварталах от кондитерской, а больше она почти никуда не выбиралась.
– Пусть поторопится, – попросила Жозефина. Кивая, Роза подняла трубку и набрала номер Теда.
Поспешно, но точно описала ему ситуацию, и он пообещал, что будет через десять минут.
– Передай, что я люблю ее и жду не дождусь, когда увижу своего внучка, – велел Тед, прежде чем положить трубку.
Но Роза этого не передала, сама не вполне понимая почему.
Пока они ждали, Роза притащила из кафе кресло для Жозефины, а на входную дверь повесила табличку «Закрыто». Кей Салливан и Барбара Кунц остановились у двери, удивленно глядя на Розу. Но она только показала на раскрасневшуюся, с блестящим от пота лицом Жозефину, которая тяжело дышала, полулежа в кресле, и они сообразили, в чем дело. Впрочем, помощи не предложили, просто отвели глаза и заспешили прочь.
– Chérie, все будет хорошо, – уверяла Роза, усевшись на стул рядом с дочерью и поглаживая ее по колену. – Папа скоро подъедет.
Хотелось сделать больше, утешить дочку, уложить поудобней. Но за годы между ними пролегла пропасть, и виной тому только Роза. Она не знала, как разрушить ледяную корку на своем сердце, чтобы дотянуться до дочери. Жозефина, тяжело дыша, закивала.
– Мне что-то страшно, мам, – простонала она.
Розе тоже было страшно. Но она не имела права этого показывать.
– Все в порядке, моя хорошая, – сказала она. – Ты родишь чудесного, здоровенького малыша. Все будет просто прекрасно, вот увидишь.
А потом Роза задала вопрос, который должна была задать, хотя понимала, что потом пожалеет.
– Жозефина, родная моя, – произнесла она, – ты должна сказать мне, кто отец ребенка.
Жозефина вздернула голову, обожгла мать взглядом.
– А вот это не твое дело, мама.
Роза перевела дух, представила себе, какой будет жизнь ребенка без отца – и это было совершенно невыносимо.
– Милая, пойми, у твоего ребенка должен быть отец. Как у тебя. Пойми, это же так важно.
Дочь уставилась на нее.
– Да нет же, мам, тут абсолютно другое. Он совсем не такой, как папа. Он вообще не хочет, чтобы в его жизни был этот ребенок.
У Розы защемило сердце. Она положила руку дочери на живот.
– Ты даже не сказала ему, что беременна. Может, знай он о ребенке, повел бы себя иначе.
– Ты сама не понимаешь, о чем говоришь, – возразила Жозефина. Она замолчала и снова согнулась от новой схватки, от боли, охватившей все ее тонкое тело. Потом выпрямилась, лицо красное, измученное. – Ты ведь даже не знаешь, кто он. Он от меня ушел, бросил.
Глаза Розы неожиданно наполнились слезами, пришлось отвернуться. Она знала, что виновата сама. Как она старалась внушить дочери какие-то вещи, передать ей то, чему сама научилась у собственной матери, – а на самом деле сумела привить ей лишь холодность и бесчувствие, вот ведь как. Ее собственное сердце просто прекратило существование в холодный, пустой день 1949 года, когда Тед вернулся и сообщил, что Жакоб мертв. Жозефина тогда была совсем крохой, слишком маленькой – и не могла понять, что в тот день лишилась матери.
А теперь Роза ясно увидела, что потерпела крах в самом важном деле всей своей жизни. Она вырастила дочь такой же замкнутой и холодной, какой была сама.
– Нужно же, чтобы кто-то ухаживал за тобой, любил тебя, любил ребенка, – шепнула Роза. – Как твой отец любит меня и тебя.
Жозефина бросила на мать колючий взгляд.
– Мам, сейчас давно уже не сороковые годы. Я отлично справлюсь сама. И никто мне не нужен.
У нее началась очередные схватки, а тут и Тед подоспел – влетел в дверь в мятой рубашке и сбитом набок галстуке. Торопливо чмокнул жену в щеку и усмехнулся.
– А мы с тобой вот-вот станем дедом и бабкой! Потом подошел к Жозефине, опустился на колени и зашептал:
– Я так горжусь тобой, солнышко. Поедем-ка в больницу. Держись, теперь уже скоро.
Роды у Жозефины прошли легко, и, хотя девочка родилась на месяц раньше, доктора, осмотрев ее, сообщили, что ребенок здоров, разве что масса тела недостаточная, и скоро бабушка и дед смогут ее увидеть. Роза с Тедом считали минуты в приемном покое. Тед мерил комнату шагами, а Роза прикрыла глаза и молилась о том, чтобы малышка, рожденная сегодня, в ее собственный пятидесятый день рождения, не выросла такой же холодной и бесчувственной, как она сама и какой она вырастила свою собственную дочь. Воспитывая Жозефину, она наделала много ошибок и теперь молила Бога, чтобы они не отразились на ребенке – ведь это чистая страница, их новый шанс в жизни. Главное – суметь показать этому ребенку, как она его любит – ведь даже этакой малости она так и не смогла сделать для собственной дочери.
Прошел еще час, прежде чем вышла медсестра, чтобы проводить их. Жозефина лежала в постели, измученная, но улыбающаяся, и держала на руках свою новорожденную дочь. Сердце Розы растаяло при виде крошечной девчушки, а та мирно спала, подсунув малюсенький кулачок под щеку.
– Хочешь подержать ее, мам? – спросила Жозефина. Роза со слезами на глазах кивнула. Подошла поближе, встала рядом с дочерью, и та протянула ей спящего младенца. Роза приняла у нее дитя, мгновенно вспомнив, какое это естественное чувство – держать крохотное существо и ощущать его как часть себя, часть всего самого любимого. Она почувствовала потребность защитить эту кроху – потребность такую же мощную, как и тогда, когда в первый раз взяла на руки собственного ребенка.
Роза смотрела на свою внучку и видела одновременно прошлое и будущее. Когда малышка открыла глаза, Роза ахнула. На какой-то миг ей показалось – она готова была поклясться, – что в глазах новорожденной сквозит непостижимая древняя мудрость. А потом это чувство прошло, и Роза поняла, что ей просто померещилось. Она немного покачала крошку, понимая, что уже любит ее. И снова стала молиться, чтобы ей хватило сил все делать правильно и на этот раз ничего не испортить.
– Я надеюсь… – шепнула Роза еле слышно, не спуская с девочки глаз.
Она не знала, как закончить фразу, потому что не знала, на что ей надеяться. Ей хотелось пожелать малютке миллион всевозможных вещей, миллион самых разных прекрасных вещей, которых у нее самой никогда не было. Для этой девочки Роза надеялась на всё.
– Солнышко, ты еще не думала, как назовешь ее? – спросил Тед. Роза подняла голову и поймала странный взгляд дочери. Потом на лице Жозефины медленно проступила радостная улыбка.
– Уже придумала, – сказала Жозефина. – Я назову ее Хоуп. Надежда.
Глава 20
К вечеру среды Анни проверила больше сотни номеров по своему списку, но так и не вышла на след бабушкиного Жакоба Леви. Во мне крепнет уверенность, что мы гоняемся за призраком. Я беру с десяток номеров жителей Западного побережья и обзваниваю их, когда Анни отправляется спать, но и мне везет не больше. Никто из тех, с кем я говорю, слыхом не слыхивал о Жакобе Леви, выходце из Франции, прибывшем сюда в 1940-е или 1950-е годы. Даже поиск по он-лайн-списку иммигрантов, проходивших в то время через приемный пункт на острове Эллис, ничего не дает.
На следующее утро Анни заскакивает в кондитерскую незадолго до шести – я как раз добавляю в сладкое тесто сушеную клюкву, кусочки белого шоколада и макадамии – австралийского ореха. Вид у моей дочери таинственный и торжественный – Нам нужно еще кое-что сделать, – объявляет она, бросая рюкзак на пол. Он приземляется с таким грохотом, что я вздрагиваю и невольно задумываюсь, не грозит ли ребенку искривление позвоночника из-за груды учебников, которые она каждый день на себе таскает.
– Ты имеешь в виду Жакоба Леви? – уточняю я. И поспешно добавляю: – Может, начнешь вынимать размороженную выпечку, а? Я что-то немного закрутилась, не успеваю.
Анни безропотно кивает и отправляется к раковине мыть руки.
– Ага, я насчет Жакоба, – продолжает она и, вытерев руки маленьким синим полотенцем, поворачивается ко мне. – Нам надо получше подумать, как его искать.
Я вздыхаю.
– Анни, ты же понимаешь, может оказаться, что разыскать его вообще невозможно.
Она закатывает глаза.
– Ну, у тебя как всегда, сплошной пессимизм.
– Да я просто стараюсь трезво смотреть на вещи. – Я наблюдаю, как Анни аккуратно выгружает полумесяцы из пластикового контейнера. Она снимает с каждого обертку из вощеной бумаги и раскладывает на подносе.
– А мне кажется, если мы хотим его найти, то должны вести расследование поактивнее.
– Расследование? – переспрашиваю я осторожно, удивленно подняв брови.
Девочка кивает, не обращая внимания на скептические нотки в моем голосе.
– Ага. Просто звонить людям мало, это не помогает. Мы должны, типа, начать работать с документами или что-то вроде того. Раз на острове Эллиса его не оказалось, надо смотреть в других местах – как-то же он сюда попал?
– С какими документами? Анни смотрит на меня в упор.
– Я не знаю. Ты же у нас взрослая. Я не могу делать все сама.
Она бережно выносит в кафе поднос с полумесяцами и, вернувшись через минуту, начинает выкладывать кусочки пахлавы на кружочки вощеной бумаги.
– Я просто не хочу, чтобы тебя постигло разочарование, – в который уже раз завожу я, дождавшись возвращения Анни на кухню.
Она пронзает меня убийственным взглядом.
– Это твой способ избежать неприятностей, – заявляет она. – Ты не хочешь этим заниматься, боишься огорчиться. – Анни бросает взгляд на часы. – Уже шесть. Пошла открывать.
Я провожаю ее взглядом. А что, может, она права? Но как же так получилось, что она лучше меня разбирается в жизни?
Я слышу, как она здоровается с кем-то в дверях, и иду к выходу, чтобы начать новый день, улыбаясь клиентам и притворяясь, что на всем свете нет для меня более важного занятия, чем упаковывать для них пирожные.
Едва выглянув из кухни, я с удивлением обнаруживаю в кафе Гэвина, который рассматривает уже разложенную на витрине выпечку. Сегодня он одет не так, как обычно, более официально: в брюках и светло-голубой сорочке. Анни вовсю его обслуживает, укладывая в коробку кусочки пахлавы.
– Привет! – здороваюсь я. – Ты сегодня такой нарядный. И едва выговорив, чувствую, что сморозила глупость. Но Гэвин только улыбается и отвечает:
– Я взял выходной. Собираюсь съездить в дом престарелых в Норт-Шор. Вот и забежал за вашими штучками, хочу угостить тамошних обитателей. Я им больше нравлюсь, когда привожу что-нибудь вкусненькое.
Я от души смеюсь.
– Уверена, они тебя любят и с гостинцами и без. Анни шумно вздыхает, как бы напоминая нам, что она все еще здесь. Мы оба поворачиваемся к ней, и она протягивает Гэвину коробку с пирожными, которую, пока мы болтали, перевязала белой лентой с красивым бантиком.
– Ну что, Анни, – обращается к ней Гэвин. – Как дела с поисками Жакоба Леви?
– Неважно, – неохотно признаётся Анни. – Никто о нем ничего не знает.
– Ты продолжаешь звонить людям по своему списку?
– Уже пару сотен проверила, – вздыхает Анни.
– Ого. Я вот думаю, а нет ли другого способа его поискать? Лицо у Анни светлеет.
– А какого?
Гэвин пожимает плечами.
– Ну, не знаю. А дата его рождения известна? Можно попробовать поискать его в Интернете по дате рождения.
Анни восторженно машет руками.
– Точно. Хорошая идея… – Я жду, что она поблагодарит Гэвина, но вместо этого слышу, как она выпаливает: – А вы, значит, типа, иудей?
– Анни! – вспыхиваю я. – Это невежливо.
– Вовсе нет, – отрезает Анни. – Я просто спросила.
Я украдкой смотрю на Гэвина, а он перехватывает мой взгляд и подмигивает так, что я, кажется, слегка краснею.
– Да, Анни, я иудей. А что?
– У меня совсем нет друзей-иудеев, – объясняет она. – А теперь, когда я узнала, что сама, типа, иудейка, мне просто интересно поговорить про это, ну как, иудейство.
– Это называется иудаизм, а не иудейство, – поправляю я. – Кроме того, ты не иудейка, Анни. Ты католичка.
– Да знаю, – морщится она. – Но я могла бы быть и тем и другим. Ну, как Мами. Мами – и то и другое.
И Анни снова поворачивается к Гэвину.
– Ну и вы, типа, ходите каждую неделю в иудейскую церковь?
Гэвин улыбается.
– Она называется синагога. И я не хожу туда каждую неделю, хотя, наверное, надо бы. Иногда по субботам я работаю, а в другие субботы просто бываю очень занят. Не очень-то это хорошо, да?
Анни дергает плечиком.
– Даже не знаю. Мы, типа, тоже не ходим в церковь или еще куда-то.
– А завтра я как раз собирался пойти, – продолжает Гэвин. – Смотри, раз тебе интересно, Анни, можешь пойти со мной. Если, конечно, мама не против.
Анни смотрит на меня с мольбой.
– Мамочка, можно мне пойти?
Я сомневаюсь и переглядываюсь с Гэвином.
– Ты уверен?
– Абсолютно, – уверяет он. – А то я всегда хожу один. Здорово, если появится компания. Вообще-то речь идет о синагоге в Хайаннисе. Так что, если ты собираешься навещать бабушку, я могу на обратном пути подбросить Анни до больницы, как раз к концу времени посещения.
Анни сияет, и я решаюсь.
– Я не возражаю. Если, конечно, ты уверен, что тебе это не в тягость.
– Вовсе нет, – говорит Гэвин. – Значит, завтра ближе к вечеру я заеду. Договорились?
– Круто, – радуется Анни. – Круто принадлежать, типа, к двум религиям сразу.
Я с минуту смотрю на нее, пытаясь понять.
– Что ты сказала?
У дочки смущенный вид.
– Я только имела в виду, что это как бы другая сторона меня, понимаешь?
Она ждет, а когда я ничего не отвечаю, закатывает глаза.
– Господи, мам, я знаю, что я католичка. Не психуй.
– Да нет же, – трясу я головой. – Я совсем не то имела в виду. Я вообще о другом: ты дала мне идею, как еще мы можем найти Жакоба.
– Как? – спрашивает Анни. Они с Гэвином оба смотрят на меня заинтригованно.
– Межконфессиональные организации, – торопливо поясняю я. – Жакоб во время войны доверил другу-христианину отвести любовь всей своей жизни в мусульманскую мечеть, а это значит, что он, по меньшей мере, уважает чужие верования, так?
Гэвин кивает, а Анни пока не поняла.
– И что с того? – интересуется она.
– Можем мы предположить, что, приехав в Штаты, он остался таким же? И стал членом какой-нибудь межконфессиональной организации?
– А что это такое? – осведомляется Анни. За меня отвечает Гэвин:
– Мне кажется, твоя мама имеет в виду, что Жакоб мог вступить в организацию, где люди трудятся вместе, добиваясь взаимопонимания между разными религиями. Примерно так, как люди разных религий в Париже сообща помогли спасти твою прабабушку.
Анни, похоже, не прониклась этой идеей.
– Ну, не знаю, – с сомнением тянет она. – Звучит как-то глупо. Но попробовать можно.
– Давай я прямо сегодня свяжусь с некоторыми такими организациями, – предлагаю я.
– Я обзвоню несколько синагог, – подхватывает Гэвин. – А вы, девочки, попытайтесь узнать, когда родился Жакоб, идет?
Мы с Анни одновременно киваем. Гэвин благодарит Анни за пахлаву, улыбается мне и поворачивается, чтобы уйти.
– Звякните мне, если что-то узнаете, ладно? – говорит он уже от дверей. – До завтра!
– Пока! – щебечет Анни и машет ему рукой.
– Пока! – эхом вторю я. – Удачно доехать. Он снова улыбается и выходит из кондитерской.
– Он такой классный, – заключает Анни, когда мы остаемся одни.
– Ага, – соглашаюсь я. Откашливаюсь и принимаюсь за уборку. – Действительно классный.
* * *
Анни сегодня ночует у Роба. Посетителей в кондитерской почти нет, и я посылаю ей эсэмэску, чтобы не приходила мне помогать после школы – нынче я и сама легко справляюсь с уборкой. Едва добравшись на автобусе до дома отца, Анни сразу же перезванивает мне и с восторгом сообщает, что нашла записку от Роба. Он пишет, что сегодня они проведут вечер вдвоем, и спрашивает, в какой ресторан она желает пойти поужинать.
– Это просто здорово, детка. – Я и правда рада. Похоже, Роб старается показать дочери, что она для него важна. Может, все, что я высказала ему на днях, не пропало втуне.
– Когда будешь в больнице, скажи Мами, что я передаю ей привет и приеду к ней завтра, ладно? – просит Анни. – На всякий случай, вдруг она слышит?
– Обязательно, родная, – обещаю я.
Закрыв кондитерскую, я заезжаю домой за Аленом, и всю дорогу до больницы мы с ним оживленно болтаем. Такое утешение, что он здесь, рядом – в последнее время я частенько об этом думаю. Ален просто идеально вписался в нашу жизнь. Иногда он помогает мне в кондитерской, в другие дни сидит подолгу у кровати Мами, а иногда – вот как сегодня – остается дома и удивляет меня тем, что вовсю хлопочет по хозяйству. На днях, вернувшись домой, я обнаружила, что картины в рамках, которые до сих пор валялись на чердаке, развешаны по стенам. Сейчас – новый сюрприз: в кладовке и холодильнике, где прежде было буквально шаром покати, не просто наведен идеальный порядок – они под завязку набиты продуктами.
– Это самое малое, что я могу для вас сделать, – ответил Ален, когда я кинулась к нему с упреками, – сущие пустяки. А из супермаркета я ехал на такси.
В больнице у постели Мами мы сидим рядом, и Ален держит меня за руку. Он подолгу шепчет ей что-то по-французски. А я, как обещала, передаю слова Анни, хотя и не верю, что бабушка слышит меня сквозь пелену комы. Ален и Анни убеждены, что Мами еще здесь, с нами, а вот у меня такой уверенности нет. Своими сомнениями я с ними не делюсь.
