Текст книги "Забвение пахнет корицей"

Автор книги: Кристин Хармел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Я ловлю себя на мысли, что размышляю о Гэвине, пока Ален шепчется с Мами, и не могу понять почему. Наверное, потому что он так много помогает нам, а мне сейчас одиноко как никогда.

Наконец Ален откидывается на спинку стула, он, очевидно, закончил свой рассказ. Мами продолжает спать, ее узкая грудная клетка ритмично движется – вверх, вниз.

– У нее такой спокойный вид, – замечает Ален, – будто она попала в какое-то более счастливое место, чем здесь.

Я киваю, стараясь не расплакаться. Она правда кажется спокойной и умиротворенной, но, на мой взгляд, это говорит лишь о том, что она уже ушла, и слезы выступают у меня на глазах.

– Ален, – спрашиваю я спустя некоторое время, – вы, конечно, не помните дату рождения Жакоба?

Ален с улыбкой склоняет голову набок, и на какой-то миг мне кажется, что это означает отрицательный ответ. Но затем он говорит:

– Представь себе, помню, как ни странно. Мы с Розой встретили его впервые накануне его шестнадцатого дня рождения.

Я подаюсь вперед.

– Когда?

– В канун Рождества 1940 года. Ален прикрывает глаза и улыбается.

– Мы с Розой гуляли в Люксембургском саду. Она брала меня с собой в гости к подружке в Латинский квартал, и мы спешили домой до наступления комендантского часа. Немцы тогда требовали, чтобы все в Париже вечерами сидели по домам, задернув черные шторы. Но Роза всегда обожала Люксембургский сад, а мы проходили совсем близко, вот она и предложила сделать крюк и взглянуть на самую ее любимую скульптуру, статую Свободы.

– Статую Свободы? Он улыбается.

– Оригинальная модель, изготовленная скульптором Огюстом Бартольди. А еще одна стоит на острове посреди Сены, недалеко от Эйфелевой башни. Ваша статуя, та, что в Нью-Йорке, это подарок Соединенным Штатам от Франции, ты в курсе?

– Это я помню еще со школы, – подтверждаю я. – Только не знала, что во Франции остались копии.

Ален продолжает:

– Статуя в Люксембургском саду Розе нравилась больше всего, а в тот вечер, когда мы к ней подошли, начал падать снег. Снежинки были такие мелкие и легкие, что мне показалось, будто мы оказались в стеклянном снежном шаре. Вокруг было необыкновенно тихо и спокойно, хотя и шла война. В тот миг мир казался мне волшебной сказкой.

Ален умолкает и оборачивается к Розе. Он протягивает руку, чтобы коснуться ее щеки, которую избороздили морщины за долгие годы жизни без него.

– Лишь подойдя вплотную к статуе, – продолжает Ален, – мы заметили, что не одни. Там, прямо напротив, стоял мальчик, юноша, темноволосый и в темном пальто. Когда между нами оставалось всего несколько метров, он оглянулся, и Роза вдруг резко остановилась, как будто задохнулась. Но юноша к нам не подошел, да и мы к нему не приближались, – вспоминает Ален. – Они просто смотрели так друг на друга, очень, очень долго, пока я наконец не дернул Розу за руку и не спросил: «Ну, почему мы остановились?»

Ален снова замолкает, словно собираясь с силами. Бросив взгляд на Мами, он поудобнее устраивается на стуле.

– Роза наклонилась ко мне и сказала: «Мы здесь стоим, потому что очень важно, чтобы ты знал: на Земле есть место, где стоит настоящая статуя Свободы – и там люди могут быть свободными». – Вид у Алена становится мечтательным. – Я не понял, о чем она говорила. А Роза заглянула мне в глаза и сказала еще: «В Соединенных Штатах никто не оценивает человека по его вероисповеданию. Там это личное дело каждого. И никого за это не станут судить. Когда-нибудь я туда уеду, Ален, и тебя возьму с собой».

А через несколько дней во Франции начали преследовать евреев. Роза была очень развитой и умной, так что я думаю, она уже знала, что нацисты стремятся уничтожить евреев во всех странах. Она понимала, что нас ждет беда, а вот родители – нет. Ну, а уж я-то, в свои девять лет, вообще не мог взять в толк, при чем тут вероисповедание.

Но расспросить поподробнее Розу я не успел, потому что тот мальчик подошел к нам ближе. Он все время смотрел на нас, и, когда Роза выпрямилась и заговорила с ним, я заметил, что щеки у нее очень раскраснелись. Я спросил: «Ты что такая красная, Роза? Ты не заболела?»

Ален смеется своему воспоминанию и качает головой.

– От моих слов она лишь сильнее залилась румянцем. Но и мальчик, он тоже густо покраснел. Он долго смотрел на Розу, а потом нагнулся, заглянул мне в глаза и сказал: «Ваша подруга права, monsieur. В Соединенных Штатах люди свободны. Я тоже когда-нибудь туда уеду». А я скорчил ему рожу и говорю: «Она мне не подруга. Это моя сестра!»

– Тогда они оба принялись хохотать, – продолжает Ален с мимолетной улыбкой. – А потом разговорились и словно забыли обо мне. Я никогда раньше не видел свою сестру такой: она смотрела ему в глаза, будто хотела в них раствориться. В конце концов юноша опять повернулся ко мне и сказал: «Молодой человек, меня зовут Жакоб Леви. А вас?» И я ответил, что меня зовут Ален Пикар, а мою сестру Роза Пикар, и он снова посмотрел на нее и прошептал: «Мне кажется, это самое прекрасное имя из всех, какие я слышал».

– Они долго не могли наговориться, Роза и Жакоб, а уже начинало темнеть, – говорит Ален. – Я не очень вслушивался в их разговор, он казался мне скучным. В девять лет мне хотелось болтать про комиксы и разных чудовищ, а они все обсуждали политику, свободу, религию и Америку. Наконец я снова стал дергать Розу за руку и хныкать: «Нам пора! Уже совсем темно, мама и папа будут сердиться!»

Роза вздрогнула, как будто очнулась от сна, – вспоминает Ален. – Она сказала Жакобу, что нам пора. Мы заторопились и почти бегом направились к западному выходу из парка, но тут Жакоб нас окликнул. «А у меня завтра день рождения! Мне исполнится шестнадцать!» А Роза обернулась и спросила: «В день Рождества?» Он подтвердил, и она задумалась. А потом предложила: «Тогда давай завтра встретимся здесь, у статуи. Будем праздновать». А после этого мы совсем уже заспешили, на улице быстро темнело, и мы могли угодить в беду, если бы вовремя не попали домой.

Назавтра Роза пошла в парк одна, без меня, а когда вернулась, в глазах у нее сияли звезды, – заканчивает рассказ Ален. – С того самого дня они стали неразлучны. Это была любовь с первого взгляда.

Я слушаю, откинувшись на спинку стула.

– Это прекрасная история.

– Все, что касается Розы и Жакоба, удивительно и прекрасно, – замечает Ален, – от начала до самого конца. Но, возможно, их история еще не окончена?

Я отвожу глаза в сторону.

– Если он еще жив.

– Если он еще жив, – эхом откликается Ален. Я, вздохнув, прикрываю глаза.

– Значит, Рождество. Он родился в день Рождества. Видимо, тысяча девятьсот двадцать четвертого, если в 1940-м ему исполнялось шестнадцать?

– Верно, – подтверждает Ален.

– Рождество 1924 года, – шепчу я. – До Гитлера. До войны. До того, как столько народу погибло ни за что ни про что.

– Кто же знал, – тихо произносит Ален, – что нас ждет впереди?

Вечером, отправив Анни к отцу, мы с Аленом чаевничаем на кухне, а когда он отправляется спать, я долго еще сижу за столом и смотрю, как секундная стрелка кухонных часов пробегает круг за кругом. Я размышляю о времени, которое бежит, бежит, и никому не под силу его остановить. От этих мыслей мне не по себе, я кажусь себе маленькой и беспомощной. Я думаю о бесконечных секундах, прошедших с той поры, когда моя бабушка потеряла Жакоба.

Уже почти в одиннадцать я вдруг решаю позвонить Гэвину, хотя и понимаю, что звонить в такой поздний час неприлично. Просто меня вдруг охватывает своего рода паника при мысли, что если я не сообщу ему дату рождения Жакоба – вот прямо сейчас, – то потом может быть слишком поздно. Идиотская мысль, я понимаю. Прошло семьдесят лет, и за это время ничего не случилось. Но я день за днем наблюдаю в больнице, как Мами выскальзывает из жизни, и именно это заставляет меня с обостренным вниманием следить за секундной стрелкой. Гэвин отвечает на третьем гудке.

– Я тебя не разбудила? – запоздало тревожусь я.

– Нет. Я только что фильм досмотрел, – сообщает Гэвин.

Я вдруг чувствую себя полной дурой.

– Ой. Прости, если ты не один, я могу перезвонить в другое время…

Он смеется.

– Я один, валяюсь на диване. Вся моя компания – пульт от телевизора.

Неожиданно для себя самой чувствую облегчение. Я прочищаю горло, но он заговаривает первым:

– Хоуп. Что-то случилось?

– Да нет, все в порядке. – Помолчав, я выпаливаю: – Я узнала дату рождения Жакоба Леви.

– Здорово! – восклицает Гэвин. – Как же тебе удалось? Я пересказываю краткую версию истории, услышанной от Алена.

– Классная история, – откликается Гэвин, когда я умолкаю. – Похоже, что они действительно много друг для друга значили.

– Ага, – соглашаюсь я.

Повисает пауза, и я кошусь на настенные часы. Тик-так, тик-так. Секундная стрелка явно надо мной издевается.

– Хоуп, что-то не так? – спрашивает Гэвин.

– Нет, все нормально.

– Я, конечно, могу начать угадывать, – говорит он. – Но лучше будет, если ты сама скажешь.

Я улыбаюсь в трубку. Он убежден, что хорошо меня знает. Удивительно, но он прав.

– Ты веришь в такое? – спрашиваю я его.

– Верю? Во что?

– Сам знаешь, – бормочу я. – В любовь с первого взгляда. Или, как говорится, в родство душ. Ну, как ни назови, но мы все это имеем в виду, говоря о бабушке и Жакобе Леви.

Гэвин молчит, и в тишине я снова чувствую себя кретинкой. К чему было задавать ему дурацкий вопрос? Теперь он решит, будто я с ним заигрываю. Я уже собираюсь извиниться, но он меня опережает:

– Да.

– Что «да»?

– Да, я верю в такую любовь. А ты нет?

Я жмурю глаза. Сердце неожиданно начинает ныть, потому что я… Я не верю.

– Нет, – говорю я, – нет, думаю, что не верю.

– Мгм, – хмыкает Гэвин.

– А у тебя когда-нибудь было что-то похожее? Он молчит. Потом произносит: «Да».

Я готова уже осведомиться с кем, но тут же понимаю, что знать мне этого вовсе не хочется. Ощутив явственный укол ревности, стараюсь поскорее его заглушить.

– Ну, значит, тебе повезло, – резюмирую я.

– Ага, – тихо соглашается Гэвин. – А почему ты в это не веришь?

Никогда раньше я не задавалась подобным вопросом. Надо подумать.

– Возможно, потому что мне уже тридцать шесть, а я до сих пор никогда ничего такого не испытала. Хотя вроде бы уже и должна была – если такая любовь действительно существует.

Слова повисают в воздухе, и я подозреваю, что Гэвин ищет способ ответить мне, не задев и не обидев.

– Совсем необязательно, – осторожно выбирая слова, начинает он. – Мне кажется, что тебя обидели. Сильно.

– Ты о моем разводе? – уточняю я. – Но это же случилось совсем недавно. А что же раньше?

– Ты была замужем, с какого возраста – лет с двадцати двух?

– С двадцати трех, – шепчу я.

– Ты его считаешь любовью всей своей жизни?

– Нет, – твердо говорю я. – Только не проболтайся об этом Анни.

Гэвин тихонько смеется.

– Я бы никогда такого не сделал, Хоуп.

– Я знаю.

Между нами снова повисает молчание.

– Мне кажется, ты больше десяти лет прожила с человеком, который не любил тебя так, как ты того заслуживаешь, – нарушает тишину Гэвин, – и которого сама ты, наверное, не любила так, как могла бы любить. Ты привыкла довольствоваться компромиссом.

– Может быть, – еле слышно откликаюсь я.

– А я считаю, что, если человеку делают больно, у него на сердце образуется защитный слой. Понимаешь? Вроде скорлупы или брони. А тебе доставалось по полной, тебе часто делали больно, ведь так?

Я не сразу собираюсь с силами, чтобы ответить.

– Прости, – бормочет Гэвин. – Я влез в слишком личное?

– Нет. Наверное, ты прав. Знаешь, у меня постоянно было чувство, что, как бы я ни старалась, мной все равно недовольны. И не только Роб. Мама тоже. – Я умолкаю. Никогда и никому я в этом прежде не сознавалась.

– Бедняга. – Голос Гэвина звучит искренне.

– Дело прошлое, – шепчу я. Разговор вдруг начинает меня напрягать. Мне становится неловко, что я выливаю все это на Гэвина, а с другой стороны – будто впускаю его к себе в душу.

– Я только хотел сказать, что, чем больше вокруг сердца скорлупок, тем труднее бывает узнать того, кто действительно достоин любви, – медленно говорит он.

Какое-то время я вникаю в его слова, чувствуя, что у меня перехватывает дыхание.

– Ну да, – отвечаю я, – но, может быть, когда тебе причиняют боль, ты просто учишься видеть реальность и перестаешь мечтать о несуществующем.

Гэвин молчит.

– Возможно, – откликается он наконец. – Но, скорей всего, ты все же ошибаешься. Скорей всего, такая любовь существует. Ты ведь согласишься, что твоей бабушке в жизни приходилось много страдать?

– Еще бы.

– И Жакобу Леви, видимо, тоже?

– Вероятно. – Я думаю о том, чего они оба лишились: родных, привычной жизни, друг друга. Что может быть больнее, чем когда целый мир ополчается против тебя, а всех, кого ты любил, забирают от тебя и гонят на смерть? – Да, – подтверждаю я.

– Вот и давай попробуем его отыскать, – предлагает Гэвин. – Жакоба. И спросим у него. И у твоей бабушки.

– Если она придет в себя.

– Когда она придет в себя, – поправляет меня Гэвин. – Ты не должна терять оптимизма.

Я гляжу на часы. Как тут оставаться оптимистом, если они все время неумолимо тикают?

– Ладно, – со вздохом говорю я. – Тогда, значит, мы сможем спросить у них, правда ли они любили по-настоящему?

Ну кто меня тянет за язык? Гэвин еще подумает, что я над ним издеваюсь. Но ведь и он говорит глупости.

– А почему бы и нет? – невозмутимо отвечает Гэвин. – В крайнем случае скажут, что ничего такого не было.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я и думаю, что пора прекращать этот пустой разговор. – Так ты считаешь, мы сможем его найти? Теперь, зная дату его рождения?

– По крайней мере, это повышает наши шансы. Может, он еще жив.

– Конечно, – поддакиваю я. А может, давным-давно помер, а мы гоняемся за химерой. – В общем, спасибо тебе.

Я сама не уверена, за что благодарю Гэвина – за весь этот разговор или только за обещание помощи в поисках Жакоба.

– Не за что, Хоуп. Я обзвоню завтра синагоги. Вдруг что-то удастся обнаружить. Увидимся завтра вечером в больнице.

– Спасибо, – еще раз повторяю я. Он отключается, а я все сижу с трубкой в руке, думая о том, что же сейчас произошло. Неужели я просто превратилась в старую циничную стерву, а этот парнишка, которому нет и тридцати, знает жизнь и любовь лучше, чем я?

В ту ночь, засыпая, я ловлю себя на мысли, которая не посещала меня с незапамятных времен: мне ужасно хочется, чтобы я оказалась круглой дурой, а то, во что научила меня верить жизнь, – все-таки ложью, а не горькой правдой.

Глава 21

Назавтра вечером Анни и Ален отправляются с Гэвином в синагогу, а я засиживаюсь у Мами после окончания официального времени посещения – приходится дать сестрам из отделения небольшую взятку в виде лимонно-виноградного чизкейка и большой коробки выпечки из нашей кондитерской.

– Мами, мне так нужно, чтобы ты проснулась, – шепчу я бабушке, а в палате становится все темнее. Я держу ее руку и смотрю в окно напротив кровати. Сумерки сгустились настолько, что в комнате почти полный мрак, и видны звезды, которые так любит Мами. Кажется, они сияют не так ярко, как раньше, и мне приходит в голову – может, они потускнели, как и я, лишенные заботы Мами. – Мне тебя не хватает, – шепчу я ей в самое ухо.

Мониторы по-прежнему тихо, ритмично, успокаивающе попискивают, но они не могут вернуть Мами. Врач сказала нам с Аленом, иногда это только вопрос времени, мозг таким образом лечит себя сам и, когда готов, начинает функционировать как ни в чем ни бывало. Однако кое о чем доктор умолчала, но я прочитала это в ее взгляде: чаще человек так и не приходит в себя. До меня постепенно доходит тот факт, что я, вполне возможно, никогда уже не смогу поглядеть в глаза бабушке.

Я не считаю себя человеком, которому непременно нужна подпорка в жизни. Мама тоже всегда была очень независимой. А Мами после смерти дедушки – мне тогда было десять лет – целыми днями работала в кондитерской. Ей стало некогда рассказывать мне сказки, как раньше, некогда выслушивать мои рассказы о школе и подружках и разные фантазии, которые приходили мне в голову. Мама вообще никогда особенно не интересовалась этими историями, так что я постепенно совсем перестала ими делиться.

Мне никто не нужен, говорила я себе, становясь старше. Я не рассказывала бабушке с мамой ни об отметках, ни о мальчиках, ни о выборе колледжа, ни о чем. Они, казалось, были с головой погружены каждая в свой мир, а я в этих мирах была чужой. Вот я и создала свой собственный.

Только с рождением Анни я узнала, что в него можно впустить еще кого-то. А сейчас дочери примерно столько же лет, сколько было мне, когда я училась полагаться только на себя, – и я поняла вдруг, что в определенном смысле хватаюсь за нее все сильнее. Я не хочу, чтобы Анни уплыла из моей вселенной в другую, свою собственную, как я когда-то. И именно этим я отличаюсь от бабушки и матери.

Но со временем Мами начала меняться, в чем-то становясь похожей на ребенка по мере того, как Альцгеймер стирал ее воспоминания. Тогда оказалось, что и ее прибивает к моей вселенной. И теперь я чувствую, что пока еще не готова снова остаться лишь вдвоем с Анни. Мне просто необходимо, чтобы Мами задержалась здесь с нами еще хоть ненадолго.

– Вернись, Мами, – умоляю я бабушку шепотом. – Мы ведь пытаемся разыскать Жакоба, представляешь? Тебе просто обязательно нужно вернуться к нам.

Спустя четыре дня в состоянии Мами изменений нет. Не успеваю я открыть кондитерскую, как является Мэтт с пухлым конвертом документов. У меня сердце уходит в пятки. В круговороте последних событий – инсульт Мами, появление в нашей жизни Алена и поиски Жакоба – я почти совершенно забыла о том, какая беда мне грозит.

– Перейду сразу к делу, – начинает Мэтт после довольно натянутого обмена приветствиями. – Инвесторам не нравятся цифры.

Я удивленно таращусь на него.

– Понятно…

– И я не хочу кривить душой: отправиться в Париж именно в тот момент, когда здесь принимается решение об инвестировании, – ну, мягко говоря, легкомысленно.

Я вздыхаю.

– С точки зрения бизнеса – может, и так.

– А что еще сейчас имеет значение?!

Я внимательно рассматриваю поднос со «звездными» пирогами, который так и держу в руках с того момента, как вошел Мэтт.

– Да что угодно, – отвечаю я тихо. И украдкой улыбаюсь пирогам, прежде чем поставить поднос на витрину.

Мэтт глядит на меня как на сумасшедшую.

– Хоуп, они отзывают свое предложение. Подсчитали, и оказалось, что дело совсем скверно: ты на грани – а то и хуже. Они заняли выжидательную позицию, я из кожи вон лез, чтобы убедить их не отказываться и помочь тебе. Но если ты вот так, ни с того ни с сего… Ну, знаешь, это была последняя капля.

Я киваю, сердце стучит в груди. Смысл его слов предельно ясен: я могу в два счета лишиться своей кондитерской. И меня в самом деле охватывает некое чувство сродни панике. Но тревога эта намного слабее, чем следовало бы, – вот что пугает меня на самом деле. Я должна бы больше беспокоиться и переживать из-за семейного дела, опоры всей нашей жизни, которую вот-вот выбьют у меня из-под ног. А у меня вместо того в голове странные мысли, что все как-нибудь обязательно утрясется.

– Ты слышишь меня, Хоуп? – окликает Мэтт, и до меня доходит: он что-то говорил все то время, пока я размышляла.

– Прости, а что ты сказал?

– Сказал, что мало что еще могу для тебя сделать. Тебе вообще известно, как я тут с ног сбивался, чтобы уговорить их, заинтересовать? А теперь все пропало, они не собираются вкладывать деньги, Хоуп. Уж извини.

Мэтт умолкает и не произносит ни слова, пока я раскладываю выпечку в витрине. Звякает дверной колокольчик, и появляется Лайза Уилкс, которая работает в магазине канцтоваров на углу. С ней Мелисса Карбонелл, продавщица из зоомагазина на Литц-роуд. Обе учились в нашей с Мэттом школе, на несколько классов младше. Сюда ко мне они заходят раз в неделю как минимум.

Мэтт безмолвствует, пока Лайза заказывает кофе, а Мелисса зеленый чай, на приготовление которого у меня уходит несколько минут, потому что приходится включить электрический чайник. Девушки тем временем оживленно обсуждают, чего им хочется больше – пахлавы или чизкейка. Наконец я беру с них деньги за пахлаву и угощаю чизкейком бесплатно.

– Вот потому-то твой бизнес и прогорает. Так ты вообще разоришься, – комментирует Мэтт, когда они уходят.

– Что?

– Нельзя же раздавать людям пирожные даром. Они тобой просто манипулируют.

– Никто мной не манипулирует, – возмущаюсь я.

– Еще как. Ты слишком щедра. Они нарочно затеяли этот спор у тебя на глазах – знают, ты ведь такая добренькая и дашь им и то и другое. Что и произошло.

Я вздыхаю. Не хочется объяснять ему, что, если сегодня чизкейк не разойдется, его все равно придется выбрасывать.

– У бабушки, – говорю я вместо этого, – всегда дело было поставлено так, как будто кондитерская – ее домашняя кухня, а покупатели – гости.

– Это не лучшая бизнес-модель, – бросает Мэтт. Я дергаю плечом.

– Я и не утверждаю, что она лучшая. Но горжусь нашей традицией.

Дверь снова звякает, и я вижу входящего в кафе Алена. Он приноровился приходить сюда по утрам пешком. Это немного тревожит, все-таки возраст, а идти нужно больше мили. Но он, похоже, прекрасно себя чувствует и божится, что во время ежедневных прогулок в Париже проходит куда большие расстояния.

Зайдя за прилавок, Ален нежно целует меня в щеку.

– Доброе утро, дорогая, – здоровается он и только тогда впервые обращает внимание на Мэтта. – Здравствуйте, юноша, – приветствует он его и, повернувшись ко мне, замечает: – Вижу, у тебя клиент.

– Мэтт как раз собрался уходить, – отвечаю я Алену и бросаю на Мэтта выразительный взор, пытаясь дать ему понять, что не намерена обсуждать дела с кондитерской в присутствии Алена. Но Мэтт, разумеется, непробиваем.

– Меня зовут Мэтт Хайнс. – Он протягивает Алену руку через прилавок. – А вы?..

Ален, помедлив, отвечает на рукопожатие.

– Я Ален Пикар. Дядя Хоуп. Мэтт недоумевает:

– Как это, погодите. Я знаю Хоуп с детства. Нет у нее никаких дядьев.

Ален тонко усмехается.

– Не совсем так, молодой человек. Впрочем, я ее arrier` e-oncle. Двоюродный дедушка, как вы это называете.

Мэтт, нахмурившись, глядит в мою сторону.

– Ален – родной брат моей бабушки, – поясняю я. – Из Парижа.

Мэтт снова бросает мимолетный взгляд на Алена и снова поворачивается ко мне.

– Хоуп, тогда я вообще ничего не понимаю. Ты ни с того ни с сего отправляешься в Париж, хотя из-за этого можешь теперь лишиться своего бизнеса, – и вдруг возвращаешься оттуда с родственником, о котором раньше ничего знать не знала?

Я чувствую, как к щекам прихлынула кровь, и не знаю, оттого ли это, что Мэтт так по-хамски ведет себя со мной, или оттого, что он при Алене заявил, что я вот-вот потеряю кондитерскую. Медленно обернувшись, я нерешительно смотрю на Алена в надежде, что он не все понял на иностранном языке, но наталкиваюсь на его испуганный взгляд.

– Хоуп, что это значит? – дрожащим голосом спрашивает он. – Про потерю бизнеса? Кондитерской грозит беда?

– Не беспокойся об этом, – отвечаю я, метнув укоризненный взгляд в Мэтта, и тот, по крайней мере, делает вид, что смущен. Покашливая, он отходит в сторону, как будто давая нам с Аленом побыть одним.

– Хоуп, мы одна семья, – начинает Ален, – так как же мне не беспокоиться, если что-то не в порядке? Почему ты ничего мне не сказала?

Я прерывисто вздыхаю.

– Да потому что это все только моя вина. Я натворила глупостей, предприняла кое-какие неудачные финансовые шаги. Кредитная история у меня хуже некуда, из-за этого банк требует досрочного погашения ссуды.

– Это не объяснение, – сердится Ален. И, шагнув ко мне, гладит меня по щеке теплыми узловатыми пальцами. – Я ведь твой дядя.

Теперь я с трудом сдерживаюсь, чтобы не разреветься.

– Простите. Просто я не хотела вас огорчать. Мало нам всего, что происходит с бабушкой…

– Тем более ты должна опереться на меня. – Он снова касается моей щеки ладонью и оглядывается на Мэтта. – Молодой человек! – окликает он.

– Да? – Мэтт поворачивается с ясными глазами, будто не слышал каждого нашего слова.

– Вы можете идти. Нам с племянницей нужно кое-что обсудить.

– Но я… – начинает было Мэтт. Ален его перебивает:

– Я не знаю, кто вы и какую роль во всем этом играете.

– Я вице-президент «Банк оф Кейп», – приосанившись, сообщает Мэтт. – Мы давали Хоуп ссуду. К сожалению, сейчас обстоятельства таковы, что банк вынужден требовать ее погашения. Это не мое решение, сэр. Это просто бизнес.

Сглотнув, я смотрю на Алена. Лицо у него стало пунцовым.

– Да как же такое возможно? – бросает он Мэтту. – Шестьдесят лет традиции! Шестьдесят лет, в течение которых моя семья держала кондитерскую в этом городе, пекла для его жителей, и вы решаете с ней покончить, вот так просто?

– Ничего личного. – Мэтт поглядывает в мою сторону. – Я вообще-то пытался помочь. Хоуп подтвердит. Но инвесторы, которых я нашел, отказались помогать после того, как Хоуп улетела в Париж. Простите, но я полагаю, старым порядкам приходит конец.

Я опускаю голову и изо всех сил зажмуриваю глаза.

– Молодой человек, – отвечает Ален. – Дело не в самой кондитерской, а в семейной традиции, которую она представляет. А ей нет цены. Семьдесят лет назад люди, не знающие, что такое семья и совесть – для них существовали только власть и богатство, – забрали нашу первую кондитерскую. Но благодаря моей сестре, ее дочери и внучке традиция сохранилась.

– Не понимаю, какое отношение это имеет к ссуде, – поднимает брови Мэтт.

Ален берет мою руку и сжимает в своей.

– Вы и ваш банк делаете кардинальную ошибку, – говорит он. – Но у Хоуп все будет в порядке. Она выживет. Точно так же, как ее бабушка. Такая у нас традиция. Она обязательно выживет.

Мое сердце переполнено, кажется, так, что скоро взорвется. Не выпуская моей руки, Ален разворачивает меня к кухне.

– Идем, Хоуп. Испечем «звездные» пироги, чтобы отнести Розе. Я полагаю, молодой человек сам найдет дверь.

После обеда я начинаю обзванивать межконфессиональные организации, которые нашла по Интернету. Без особой надежды на удачу – да, теперь у меня есть дата рождения Жакоба Леви, но я понимаю, что задача практически невыполнима, а мой запас энтузиазма почти исчерпан. Потому заранее готовлюсь слышать «нет». В последнее время и так отовсюду только это и слышу.

Смогу ли я спасти кондитерскую? Нет. Есть ли уверенность, что Мами очнется? Нет. Есть ли у меня шанс изменить к лучшему свою никчемную жизнь? Нет.

Начинаю с Межконфессионального союза, потом, идя по списку, перехожу к Совету парламента мировых религий, Национальной американской сети межрелигиозных организаций, Объединенной межрелигиозной инициативе и Мировому конгрессу религий. Каждому, кто отвечает мне, я вкратце рассказываю о том, как Жакоб, спасая Мами, привел ее к христианину, а тот помог ей укрыться у мусульман. Потом называю имя и дату рождения Жакоба и объясняю, что мы надеемся, обращение в подобные организации здесь, в США, дает некий шанс разыскать его. Всякий раз, слушая эту историю, на том конце провода ахают и охают, обещая передать информацию нужным людям и связаться со мной, если найдут хоть что-нибудь.

Воскресным утром около восьми часов мы с Анни в кондитерской одни, молча выгружаем из духовки пончики. Звонит телефон. Вытирая руки о фартук, Анни хватает трубку.

– Кафе-кондитерская «Полярная звезда», Анни, – произносит она. С минуту слушает, что ей говорят, и передает мне трубку со странным выражением лица. – Это тебя, мам.

Отряхнув руки, я беру у нее трубку.

– Доброе утро, кафе-кондитерская «Полярная звезда».

– Это Хоуп Маккенна-Смит? – Голос женский, и мне слышится легкий акцент.

– Да, – отвечаю я. – Чем могу быть вам полезна?

– Меня зовут Элида Уайт, я звоню вам из Авраамической ассоциации Бостона. Это межконфессиональный совет.

– О, – только и могу я сказать. Этой организации не было в списке тех, которые я обзванивала в последние несколько дней. Ее название мне ничего не говорит. – Авраамическая? – переспрашиваю я.

– Мусульманская, иудейская и христианская религии восходят к Аврааму, – объясняет женщина. – Мы занимаемся сближением этих религиозных групп, стараемся обращать внимание на сходство, на то, что нас роднит, а не разделяет.

– О, – повторяю я. – Понятно. Могу я вам чем-то помочь?

– Позвольте, я объясню, – начинает она. – На этой неделе в нашу организацию был звонок из Межконфессионального союза США, и обратились ко мне. Мне рассказали про вашу бабушку и про то, как мусульманская семья помогла ей скрываться и выехать из Парижа.

– Да, – тихо выдыхаю я.

– Я пробежалась по нашим базам данных, Жакоба Леви с указанной вами датой рождения среди членов нашей ассоциации не оказалось.

– Ясно. – У меня вытягивается лицо. Очередной тупик. – Спасибо, что приняли участие в поисках. Но звонить было необязательно.

– Разумеется, я понимаю, – продолжает женщина. – Но я нашла кое-кого, кто очень хотел бы с вами встретиться. А мы, со своей стороны, попытаемся вам помочь. Это наш долг. Вы не могли бы подъехать к нам сегодня? Я понимаю, что ваша бабушка тяжело больна и у вас каждая минута на счету. Извините, что звоню только сейчас, но я вижу, вы живете на Кейпе, так что могли бы добраться часа за два. Я живу в Пемброке.

Пемброк я знаю, он находится прямо на съезде с шоссе на Саут-Шор, по дороге к Бостону. За полтора часа я вполне могла бы доехать. Но я никак не возьму в толк, зачем нестись туда, если они не нашли в своих документах Жакоба Леви.

– Боюсь, сегодня ничего не выйдет, – отвечаю я. – Я работаю, у меня кафе-кондитерская, и мы открыты до четырех.

– Так приезжайте после этого, – мгновенно реагирует женщина. – Приглашаю вас на ужин.

Пауза.

– Я благодарна вам за приглашение, но… Она перебивает меня:

– Пожалуйста. Моя бабушка очень хочет с вами познакомиться. Ей уже за девяносто. Она мусульманка и тоже спасала евреев во время войны.

У меня начинает колотиться сердце.

– Она тоже из Парижа?

– Нет. Мы из Албании. Знаете, албанские мусульмане спасли больше двух тысяч еврейских братьев и сестер. Когда я рассказала ей про вашего Жакоба Леви, она была поражена. Она не знала, что в Париже мусульмане делали то же самое. Пожалуйста, она хотела бы, чтобы вы приехали и рассказали ей вашу историю подробнее, а она расскажет вам свою.

Бросив взгляд на Анни, вижу, что она смотрит на меня умоляюще.

– Можно мне взять с собой дочку? – спрашиваю я.

– Конечно, – без раздумий отвечает Элида. – Она для нас такая же дорогая гостья, как и вы. А после того как поговорим, мы будем помогать вам в поисках Жакоба, хотите? Моя бабушка говорит, что знает, насколько для всех нас сегодня важна встреча с прошлым.

– Одну минуту, не кладите трубку. – Я прикрываю рукой микрофон и пересказываю разговор Анни.