Текст книги "Забвение пахнет корицей"
Автор книги: Кристин Хармел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Я машу рукой, приглашая следовать за мной.
– У меня пироги в духовке. Извини, я сегодня немного припозднилась. Кофе будешь?
– А как же.
У прилавка он задерживается, и я снова машу, приглашая пройти за мной на кухню.
– Чем тебе помочь? – деловито интересуется он, закатывая рукава рубахи, будто готов сразу же взяться за дело.
Я с улыбкой качаю головой.
– Да нет, все нормально. Разве что сумеешь повернуть время вспять, чтобы я все успела.
Смолов стакан кофейных зерен, я оборачиваюсь к кофеварке и с удивлением вижу, что Гэвин уже залил в нее воду и вставил фильтр – эдак непринужденно, как у себя дома.
– Спасибо, – откликаюсь я.
– Нелегкое утро? – спрашивает он.
– Странное. Я получила твой мейл. Спасибо.
– Пригодилось? Я киваю.
– Я уже посидела в этих сайтах.
– И?
– И обнаружила там все имена из бабушкиного списка, кроме одного.
Я засыпаю в кофеварку смолотый кофе, а Гэвин переводит рычаг и нажимает кнопку «Старт». Мы молча сидим, пока кофе не начинает плеваться и булькать.
– Я не смогла найти Алена. Но остальные, их всех депортировали. В сорок втором году. Самой младшей было всего пять, а их маме – ненамного больше, чем мне сейчас. – Я горько вздыхаю, чувствуя внутреннюю дрожь. – Я все равно не уверена, что эти люди – родня моей бабушки.
– А что?
Мне отчего-то становится неловко, я избегаю взгляда Гэвина.
– Не знаю. Тогда это все в корне меняет.
– Что именно?
– Бабушка оказывается совсем другим человеком, – объясняю я.
– Да ладно, – говорит он.
– И я тоже оказываюсь другой, – слабым голосом лепечу я.
– Да ну?
– Оказываюсь наполовину еврейкой – ну или, может, на четверть.
– Нет, – говорит Гэвин. – Просто ты в таком случае узнала бы часть своего прошлого, о которой до сих пор не подозревала. То есть что ты всегда была на четверть еврейкой. Это ровно ничего не изменило бы в том, кто ты на самом деле.
Я точно на приеме у психотерапевта. Чего не люблю – того не люблю.
– Ну да ладно. – Кофейная колба наполнилась только наполовину, но я все же резко поднимаюсь, чтобы налить Гэвину кофе и заодно сменить тему. – Ты сегодня раньше обычного.
Не успевают слова вылететь, как я понимаю, что ляпнула не то: он может подумать, что я за ним слежу. У меня вспыхивают щеки, но Гэвин словно и не замечает ничего.
– Я что-то не мог заснуть. Вот решил зайти, узнать, как продвигается твое расследование.
Я киваю, обдумывая сказанное, пока наливаю кофе и себе.
– В Париж собираешься? – спрашивает Гэвин.
– Гэвин, я не могу.
Звякает таймер. Я открываю духовку, чувствуя на себе взгляд Гэвина. Натягиваю рукавицы и достаю противни со «Звездами». Поворачиваю ручку регулятора – для круассанов, которые я уже слепила и завернула, температура нужна на десять градусов выше – и выхожу в зал посмотреть, не зашел ли кто еще. Там пусто. Гэвин ждет, пока я поставлю круассаны в духовку, и возобновляет разговор:
– А почему не можешь? Я кусаю губу.
– Не могу позволить себе закрыть кондитерскую. Гэвин задумывается, а я, покосившись в его сторону, пытаюсь понять, осуждает ли он меня. Нет, не осуждает.
– Ясно, – тихо произносит он.
Слава богу, он не стал расспрашивать почему. Не собираюсь никому рассказывать о своих трудностях.
– Может, кто-нибудь мог бы заменить тебя на несколько дней? – помолчав, задает Гэвин новый вопрос.
Я смеюсь и сама удивляюсь, как горько звучит смех.
– Кто? Анни еще мала, ей даже просто по возрасту нель зя здесь работать. А на то, чтобы нанять помощницу, у меня денег нет.
У Гэвина задумчивый вид.
– Ну, наверняка же у тебя есть друзья, которых можно попросить.
– Нет, – признаюсь я. – Нету.
«Еще один мой провал, жизненная неудача», – договариваю я мысленно.
Наш разговор прерывает звяканье колокольчика на входной двери, и я устремляюсь навстречу первому сегодняшнему клиенту. Это Марси Голгоски, библиотекарша. Она выдавала книги в городской библиотеке, когда я была еще маленькой девочкой. Я наливаю ей кофе в стакан навынос и упаковываю черничный маффин. Только бы Гэвин сидел тихо на кухне. Представляю, что она подумает, если он вдруг выйдет оттуда. Мне совершенно ни к чему, чтобы весь городок начал обсуждать мою личную жизнь. Я люблю свой город, но слухи здесь распространяются мгновенно.
Сигнал таймера звучит как раз, когда за Марси захлопывается дверь, и я несусь обратно в кухню, тревожась, что пересушила круассаны. К моему удивлению, Гэвин уже вынул противень и аккуратно выкладывает их на решетку.
– Спасибо.
Он кивает, снимая прихватки.
– Мне, пожалуй, пора. Но ты неправа.
– В чем именно? – уточняю я, потому что, положа руку на сердце, подозреваю, что неправа в очень многих вещах.
– В том, что у тебя нет друзей. У тебя же есть я.
Я не нахожусь, что ответить, и потому не отвечаю ничего. Зато сердце вдруг начинает колотиться, и я чувствую, как краска заливает щеки.
– Понятно, ты меня воспринимаешь как парня, который чинит трубы и все в таком роде, – добавляет он.
Теперь лицо у меня совсем пылает.
– Я же неудачница, – выговариваю я наконец. – Почему тебе хочется быть мне другом?
– Почему вообще кто-то хочет быть кому-то другом? – отвечает Гэвин. – Потому что ты мне нравишься.
Я только хлопаю глазами и смотрю, как он скрывается в дверях.
После обеда появляется дочь, неправдоподобно приветливая. Она, похоже, в таком хорошем настроении, что я не заговариваю ни о своем интернет-расследовании, ни о сомнениях относительно поездки в Париж. Еще одного скандала я просто не вынесу. Вечером Анни снова отправится к отцу, а пока, закрыв кафе, мы с ней моем посуду, стоя бок о бок. Она нарушает молчание первой.
– А у тебя, типа, роман с Мэттом Хайнсом, вы встречаетесь?
Я яростно мотаю головой.
– Нет, что ты. Абсолютно нет. Анни недоверчиво хмыкает:
– По-моему, он об этом не догадывается.
– Почему ты так думаешь?
– Ну, он так на тебя смотрит… – объясняет она. – И так говорит с тобой… Очень ревниво. Как будто ты его девушка.
Я округляю глаза.
– Ну если он так считает, то скоро узнает, что ошибается.
– А почему ты никогда ни с кем не встречаешься? – продолжает Анни, помолчав, и по тому, как она, потупив глаза, смотрит в мойку, я догадываюсь, что разговор этот ее смущает. Не могу только сообразить, с чего она его завела.
– Мы с твоим папой развелись совсем недавно, – отвечаю я на вопрос.
Анни как-то странно на меня смотрит.
– Значит, ты хотела бы вернуться к папе, опять быть с ним?
– Ну нет! – Я реагирую мгновенно, потому что вовсе этого не хочу. – Совсем нет. Наверное, я просто не ожидала, что снова останусь одна. Да и вообще, сейчас у меня на первом месте ты, Анни. – Поколебавшись, я спрашиваю: – А что?
– Просто так, – быстро отвечает Анни. И умолкает. Я достаточно хорошо знаю свою девочку и понимаю: если на нее не давить, она сама выложит все что у нее на уме или, по крайней мере, хоть часть. – Просто как-то странно это все.
– Что странно?
– Что у тебя нет никого.
– Что же тут странного, Анни, – улыбаюсь я. – Вовсе не обязательно у всех бывает пара.
Я не хочу, чтобы Анни, повзрослев, превратилась в одну из тех девиц, которые чувствуют себя неполноценными, если у них нет партнера. Правда, до этого дня я даже не догадывалась, что такие мысли уже бродят у нее в голове.
– У папы вот есть пара, – бормочет она, снова опустив взгляд, и я даже не знаю, от чего мне больнее – от сознания, что Роб так быстро нашел мне замену, или от того факта, что Анни это явно напрягает. Как бы то ни было, ощущение такое, словно меня ударили под дых.
– Правда? – Я стараюсь, чтобы голос звучал безразлично. – И что ты об этом думаешь?
– Вообще-то нормально.
Я молчу, жду продолжения.
– Знаешь, – снова заговаривает Анни, – она все время там, у него. Его девушка. Или как там ее.
– Ты раньше о ней не упоминала. Анни дергает плечом и бормочет:
– Просто не хотела тебя расстраивать.
Я растерянно моргаю.
– Ты не должна беспокоиться обо мне, Анни. И можешь рассказывать мне абсолютно обо всем.
Она кивает, и я замечаю взгляд, брошенный на меня искоса. Делаю вид, что поглощена мытьем тарелок.
– И как ее зовут? – спрашиваю я как ни в чем не бывало.
– Саншайн[7]7
Sunshine – букв.: солнечный свет (англ.).
[Закрыть], – бурчит Анни.
– Саншайн?! – Выпустив из рук поднос, который мыла, я поворачиваюсь к ней. – Твой отец встречается с женщиной, которую зовут Саншайн?
В первый раз за вечер на лице Анни появляется улыбка.
– Да уж, имя довольно дурацкое, – соглашается она. Я фыркаю и снова принимаюсь намыливать поднос.
– Ну и как, нравится она тебе? – осторожно спрашиваю я, выдержав паузу.
Анни пожимает плечами. Она закручивает кран, берет полотенце и начинает вытирать миску из нержавейки.
– Вроде ничего, – роняет она.
– А с тобой она как? – наседаю я, потому что не могу избавиться от подозрения, что она что-то недоговаривает.
– Ничего, – повторяет Анни. – Неважно. Знаешь, мам, это здорово, что ты ни с кем не встречаешься.
Я пытаюсь пошутить:
– Да ведь и не скажешь, чтобы подходящие кавалеры обивали мой порог.
У Анни сконфуженный вид, словно она не приняла моей самокритичной остроты.
– Неважно, – замечает она. – Лучше, когда мы сами по себе. Без чужих. Когда своя семья.
Мне хочется согласиться, но я удерживаюсь. Это был бы чистый эгоизм с моей стороны, ведь я как мать должна вести себя правильно, разве нет? То есть должна помочь Анни понять наконец, что после развода жизнь не закончилась.
– Мы и так семья, Анни, – говорю я. – То, что твой папа завел девушку, никак не меняет его отношения к тебе.
– Неважно. – Глаза Анни превращаются в щелочки.
– Зайка, мы с папой оба тебя любим, очень-очень. И никогда не разлюбим.
– Неважно, – повторяет Анни и ставит миску на стол. – Ну я пошла? Мне еще уроки делать.
Я смотрю, как она снимает фартук и аккуратно вешает его на крючок рядом с холодильником.
– Малыш? – окликаю я. – Точно все в порядке?
Она кивает. Потом берет рюкзак, через всю кухню идет ко мне и неожиданно быстро чмокает меня в щеку.
– Я тебя люблю, мам.
– И я, зайка, я тоже тебя люблю. У тебя точно все нормально?
– Да, мам. – Вот и вернулся недовольный тон, она снова закатывает глаза.
И исчезает так стремительно, что я больше ничего не успеваю ей сказать.
В тот же вечер после закрытия кондитерской я отправляюсь навестить Мами. Всю дорогу меня одолевает смесь непонятной тревоги, тоски и страха. Сколько перемен случилось со мной всего-то за год: я пережила развод, став владелицей убыточной кондитерской и одинокой матерью подростка, который меня ненавидит. А теперь вот, возможно, еще окажусь еврейкой. Непонятно, кто я вообще такая.
Я застаю бабушку у ее любимого окна, она сидит, глядя на восток.
– Боже мой! – говорит она, оборачиваясь. – Я и не слышала, как ты вошла.
– Привет, Мами! – пройдя через всю комнату, я целую ее в щеку и сажусь рядом.
– Ты помнишь, кто я? – нерешительно спрашиваю я, так как весь дальнейший разговор будет зависеть от того, насколько ясная у нее сегодня голова.
Мами подмигивает мне.
– Конечно, милая. Ты моя внучка. Хоуп. У меня вырывается облегченный вздох.
– Глупо было спрашивать, – замечает она.
– Ты права, – соглашаюсь я. – Глупый вопрос.
– Ну, как поживаешь, милая? – интересуется Мами.
– Спасибо, хорошо. – Я замолкаю, не зная, как начать разговор, чтобы выяснить все, что я должна знать. – Вот все думаю о том, что ты сказала мне на днях, и хочу кое о чем тебя расспросить.
– На днях? – переспрашивает Мами. Она смотрит на меня внимательно, склонив голову на плечо.
– О твоей семье, – тихо произношу я.
Что-то вспыхивает в ее глазах, а узловатые пальцы вдруг приходят в движение, теребят кисточки на концах шарфика.
– Помнишь, мы были на пляже, – напоминаю я. Бабушка смотрит с удивлением.
– Мы не ездили на пляж. Сейчас ведь осень. Я вздыхаю.
– Ты сама попросила, чтобы мы с Анни отвезли тебя туда. И ты кое-что нам сказала.
У Мами растерянный вид.
– Анни?
– Дочка моя, – поясняю я. – Твоя правнучка.
– Я прекрасно знаю, кто такая Анни, – отрывисто отвечает Мами и обиженно отворачивается.
– Мне нужно кое о чем спросить у тебя, Мами, – снова приступаю я, выждав немного. – Это очень важно.
Бабушка продолжает смотреть в окно, и мне уже кажется, что она меня не слышит. Но наконец она глухо произносит:
– Да.
– Мами, – начинаю я очень медленно и отчетливо, выговаривая каждое слово почти по слогам, чтобы она точно услышала и поняла. – Я должна это знать: ты еврейка?
Мами так резко поворачивается в мою сторону, что я еле успеваю отпрянуть. Вперив в меня горящий взгляд, она яростно трясет головой.
– Кто тебе сказал такое? – Голос звучит резко, почти неприязненно.
С изумлением я понимаю, что сильно волнуюсь. Хотя рассуждения Гэвина и казались мне фантастикой, я вдруг осознаю, что сама уже верю в эту историю.
– Н-никто, – запинаюсь я. – Просто я подумала…
– Если бы я была еврейкой, я бы носила звезду, – сердито продолжает бабушка. – Таков закон. А вы видите на мне желтую звезду, видите или нет? Не надо выдвигать обвинений, которых не можете доказать. Я собираюсь в Америку повидать своего дядю.
Смотрю на Мами, онемев от изумления. Щеки у нее раскраснелись, глаза сверкают.
– Мами, это же я, – мягко обращаюсь я к ней. – Твоя внучка, Хоуп.
Но бабушка, кажется, меня не слышит.
– Не приставайте ко мне, иначе я сообщу куда следует! – заявляет она. – Если я тут оказалась одна, еще не значит, что вам позволено надо мной издеваться.
Я мотаю головой:
– Да что ты, Мами, я бы никогда…
Она обрывает меня:
– А сейчас я вынуждена вас покинуть, извините. Раскрыв рот, я смотрю, как она неожиданно проворно вскакивает и поспешно скрывается в спальне. Хлопает дверь.
Я поднимаюсь со стула, чтобы пойти за ней, но останавливаюсь. Не представляю, что теперь делать. Ужасно, что я так расстроила Мами. Но ее бурная реакция привела меня в полное замешательство.
Выждав какое-то время, я все же решаюсь подойти и легонько стучу в дверь спальни. Слышно, как бабушка поднимается с кровати, пружины старенького матраса протестующе скрипят. Мами открывает дверь и улыбается мне.
– Привет, милая, – говорит она. – Не слышала, как ты вошла. Прости меня. Я просто поправляла помаду.
И в самом деле, она заново подкрасила губы своей любимой бордовой помадой. Я в замешательстве гляжу на Мами.
– У тебя все нормально? – спрашиваю я неуверенно.
– Конечно, дорогая, – звучит безмятежный ответ.
Я перевожу дух. По всей вероятности, она уже не помнит о яростной вспышке всего пару минут назад. Я беру ее за руки. Мне необходим ответ.
– Мами, посмотри на меня, – начинаю я. – Я Хоуп, твоя внучка. Помнишь?
– Разумеется, помню. Не говори ерунды. Я крепко сжимаю ее руки.
– Послушай, Мами. Я не хочу тебя огорчить или причинить тебе зло. Я очень, очень люблю тебя. Но мне очень важно знать, были ли твои родные иудеями.
Глаза ее снова вспыхивают, но на сей раз я начеку и не даю ей шанса отвести от меня взгляд.
– Мами, это я, – говорю я и чувствую крепкое пожатие ее рук. – Я не хочу тебя обидеть. Просто мне очень нужно знать правду.
Мами смотрит на меня, потом отстраняется. Я иду за ней следом к окну в гостиной. Когда я уже решаю, что она забыла о моем вопросе, Мами вдруг заговаривает так тихо, что это больше похоже на шепот.
– Бог един, моя милая, – говорит бабушка. – Он всюду. Невозможно привязать его лишь к одной религии. Ты знаешь об этом?
Я глажу ее ладонью по спине и радуюсь, что она не шарахается от прикосновения. Мами не отводит глаз от розовато-серого неба с голубой полоской у самого горизонта.
– Неважно, что мы думаем о Боге, – продолжает Мами таким же тихим, ровным голосом, – мы все живем под одними небесами.
Я в нерешительности.
– Имена, которые ты мне дала, Мами, – мягко говорю я, – Пикары. Это твои родственники? Вы разлучились во время Второй мировой войны?
Бабушка не отвечает. Она продолжает смотреть в окно. И, выждав минуту, я решаюсь сделать еще одну попытку:
– Мами, так, может быть, ты все-таки из еврейской семьи? Ты иудейка?
– Ну да, конечно, – незамедлительно отвечает она, и я настолько поражена твердостью ее тона, что невольно отступаю на шаг.
– Правда? – переспрашиваю я.
Бабушка кивает. Она наконец отводит взгляд от окна и смотрит на меня.
– Да, я иудейка, – продолжает она. – Но я также и католичка… И мусульманка тоже, – добавляет она, помолчав.
Сердце у меня обрывается. А я-то уже решила, что она понимает, о чем говорит.
– Мами, а это-то здесь при чем? – Я изо всех сил стараюсь скрыть дрожь в голосе. – Какая же ты мусульманка?
– А это не одно и то же? Разницу ведь люди сами выдумывают. Но для Бога-то все мы едины. – Она вновь отворачивается к окну. – Звезда, – шепчет она, и, проследив за ее взглядом, я вижу первую светящуюся точку на фоне заката. Некоторое время я тоже смотрю на звездочку, пытаясь увидеть ее глазами Мами. Хочу понять, что заставляет ее каждый вечер сидеть у этого окна, вглядываясь в небо и вечно что-то ища и не находя. После долгого молчания бабушка поворачивает ко мне улыбающееся лицо. – Моя дочурка Жозефина скоро придет меня навестить, – сообщает она. – Надо бы вам познакомиться. Она тебе непременно понравится.
Я опускаю голову и рассматриваю пол. Не стану напоминать ей, что моя мать уже давно в могиле.
– Конечно, обязательно понравится, – шепчу я.
– Думаю, мне нужно отдохнуть. – Бабушка глядит на меня, не узнавая. – Спасибо, что заглянули ко мне. Было очень приятно повидаться. А теперь позвольте, я провожу вас к выходу.
– Мами, – делаю я попытку.
– Ах, нет, нет. Моя mamie здесь не живет. Она живет в Париже. Недалеко от башни. Но я ей скажу, что вы передавали привет.
Я открываю рот, чтобы ответить, но слов нет. Мами подталкивает меня к двери.
Я уже перешагиваю порог и закрываю дверь, как вдруг Мами приоткрывает ее и пристально смотрит на меня в упор.
– Ты должна съездить в Париж, Хоуп, – произносит она торжественно. – Должна. А сейчас я очень устала, скоро буду ложиться спать.
После этого дверь захлопывается, а я остаюсь в коридоре, уставившись на блеклые голубые доски.
Я так и стою в оцепенении, и не замечаю, как ко мне подходит Карен, санитарка.
– Мисс Маккенна-Смит? – окликает она. Я беспомощно смотрю на нее.
– Вам нехорошо, мэм?
Не сразу, но я качаю головой.
– Нет, нет. Видимо, я еду в Париж.
– Ну… так это же прекрасно, – неуверенно отзывается Карен. Видимо, решила, что я не в себе. Я ее понимаю. – М-м-м, а скоро?
– Как только смогу, – отвечаю я и наконец нахожу силы улыбнуться. – Мне нужно туда съездить.
– Ну, ясно. – Вид у нее все еще ошарашенный.
– Я лечу в Париж, – повторяю я для самой себя.
Глава 10
ПЕЧЕНЬЕ «КЕЙП-КОДЕР»
Ингредиенты
100 г размягченного сливочного масла
2 стакана коричневого сахара
2 крупных яйца
0,5 ч. л. ванильного экстракта
2 ст. л. жирных сливок
3 стакана муки
2 ч. л. питьевой соды
0,5 ч. л. соли
1 стакан сушеной клюквы
1 стакан белой шоколадной крошки
Приготовление
1. Разогреть духовку до 190 °C.
2. В большой емкости соединить и взбить электрическим миксером масло и коричневый сахар. Вбить туда же яйца, ваниль и сливки.
3. Просеять муку, смешать с содой и солью и добавлять к взбитой смеси, всыпая по одному стакану. Взбивать до получения однородной массы.
4. Добавить клюкву и шоколадную крошку. Перемешать тесто, чтобы клюква и шоколад распределились равномерно.
5. Выкладывать тесто чайной ложкой с горкой на смазанный маслом противень, на достаточном расстоянии друг от друга, так как печенье будет расплываться. Выпекать 10–13 минут. Остудить 5 минут на противне, затем переложить на проволочную решетку.
Получится примерно 50 штук.
Роза
Закат в тот вечер был ярче обычного, и, глядя на горизонт, Роза размышляла о том, что эти яркие краски и отсветы на небе – одно из самых удивительных чудес Господа. Она вспомнила – так ясно, что сама удивилась, – как сиживала у окошка в родительской квартире на западе Парижа на улице генерала Каму, любуясь заходом солнца за Марсовым полем. Ей всегда казалось, что эти закаты – прекраснейшее соединение волшебной силы Бога и человека, так изумительно сочеталась игра света в небесах с силуэтом мерцающей, таинственной стальной башни. Розе нравилось воображать себя принцессой, томящейся в заточении, и думать, что этот закат сияет для нее одной. Она была убеждена: вид из ее окна – лучший в Париже, а может быть, и во всем мире.
Но это было страшно давно, когда она гордилась своей страной и тем, что она парижанка. А символом величия любимого города казалась ей Эйфелева башня.
Со временем она все это возненавидела. Поразительно, как быстро любовь и гордость могут смениться чем-то темным и неотступным.
Роза глядела, как пылает небо над Кейп-Кодом, как играют в нем оранжевые сполохи, потом бледнеют, небо становится розовым и, наконец, ярко-синим, спокойным и уютным. Это помогало ей почувствовать себя дома, далеко-далеко от того места, где некогда началось ее путешествие. Правда, сами закаты здесь совсем не походили на парижские – наверное, из-за близости моря, – зато глубокие синеватые сумерки были такими же, что и много лет назад. Ее утешала мысль о том, что, хотя все остальное может меняться, но окончание божественного светового шоу всегда остается неизменным.
Сейчас, сидя у окна, Роза испытывала странное чувство, что произошло нечто крайне важное. Впрочем, она никогда не отличалась умением разбираться в чувствах. Что это было? Как будто кто-то заговорил с ней о чем-то таком, от чего, возможно, зависела ее жизнь. Но кто? И когда? Вроде бы никто к ней сегодня не заходил.
Раздался дверной звонок, оборвав течение мысли, и, бросив последний взгляд на висящую над горизонтом Полярную звезду, Роза медленно двинулась к двери. Даже интересно, когда же это дряхлое тело окончательно откажется ей служить; раньше, помнится, она вскакивала на ноги, легкая, как пушинка, проворная, словно ветерок. Как будто вчера это было. А теперь тело превратилось в мешок с костями, груз, который приходится таскать за собой повсюду, куда бы она ни шла.
У дверей она долго всматривалась в лицо доброй санитарки, одной из тех, чьи имена запомнить невозможно. Но лицо у нее было приятное, ей можно доверять, Роза это знала.
– Привет, Розочка, – сказала санитарка, и ее ласковый голос напомнил Розе, что здесь ей все сочувствуют. Но она не хотела их жалости. Она ее не заслуживала. – Ну что, спуститесь вниз на ужин? Другие три дамы, ваши соседки по столу, уже соскучились там без вас.
Роза знала, что это неправда. Сама она и под страхом смертной казни не смогла бы вспомнить имена и даже лица трех старушек, с которыми встречалась за столом по три раза на дню.
– Нет, сегодня я останусь здесь, – сообщила Роза санитарке. – Благодарю вас.
– Так, может, принести вам поднос с ужином сюда? – предложила та. – У нас сегодня мясные фрикадельки.
– Это было бы чудесно, – кивнула Роза. Санитарка помедлила.
– Так вас сегодня внучка навещала, да? Роза попыталась вспомнить.
– А… да, разумеется, – подтвердила она, потому что санитаркин голос звучал очень уверенно. Совершенно ни к чему, чтобы кто-то догадался о ее провалах в памяти.
Ответ, казалось, успокоил санитарку, и Розе на миг стало стыдно своего обмана.
– Это очень приятно, – сказала санитарка. – В последнее время она стала чаще к вам заходить, это просто чудесно.
– Да, конечно, – кивнула Роза, недоумевая, когда же это здесь успела побывать внучка. Однако, подумалось ей, у санитарки нет причин ее обманывать, и вдруг стало грустно от своей забывчивости. Какое удовольствие было бы перебирать в памяти визиты Хоуп.
Санитарка погладила Розу по плечу и продолжила таким же мягким, ласковым голосом:
– Судя по всему, ей предстоит фантастическая поездка.
– Поездка? – переспросила Мами.
– О да, разве она вам не сказала? – просияла санитарка. – Она едет в Париж.
И тут внезапно Роза вспомнила. Как Хоуп приезжала к ней. Как удивилась Анни, когда она передала Хоуп список имен, составленный заранее, на неделе. Каким озабоченным и встревоженным было лицо Хоуп сегодня вечером. Роза стояла, прикрыв глаза и перебирая нахлынувшие воспоминания, пока не услышала озабоченный голос санитарки, окликающей ее:
– Роза? Миссис Маккенна? У вас все в порядке?
Роза заставила себя открыть глаза и выдавила слабую улыбку. За долгие годы она научилась изображать поддельное счастье. Какой это страшный талант, подумала она.
– Извините меня, – произнесла Роза. – Я как раз думала о внучке и ее путешествии.
На лице санитарки отразилось облегчение. Роза знала: правдивый ответ – что она перенеслась в воспоминаниях в 1942 год – лишь напугал бы женщину, ласковые глаза которой свидетельствовали, что ей еще неведома боль потерь, навеки разбивающих сердце. Роза научилась безошибочно узнавать приметы таких потерь, ведь она видела их в собственных глазах всякий раз, как смотрелась в зеркало.
Санитарка отправилась на кухню за ужином, а Роза, прикрыв за ней дверь, поковыляла к окну. Она смотрела в вечернее небо, где уже мерцали первые звезды, но сейчас небо показалось ей совсем другим. За растекшейся по горизонту тьмой, за бескрайним океаном, где-то на востоке, лежал Париж, город, в котором все это началось, город, где все это закончится. Роза туда никогда не вернется. Но, чтобы прошлое наконец завершилось, туда должна отправиться Хоуп, Роза это точно знала.
Роза понимала: конец уже скоро. Она чувствовала его приближение каждой косточкой, так же как летом 1942 года заранее почувствовала, что за ними вот-вот придут. Когда в тот же год Роза очутилась на американском побережье, увидела Нью-Йорк и статую Свободы, то пообещала себе навсегда отринуть все то, что было. Но теперь, когда Альцгеймер грыз ей мозг, запутывая нить ее жизни, прошлое вернулось, непрошеное и неистовое.
Теперь, просыпаясь по утрам, Роза с трудом восстанавливала связь с настоящим. Иногда она просыпалась в 1936 году, или в 1940-м, или снова и снова в 1942-м. Все вспоминалось так ясно, будто случилось вчера, и на несколько кратких, застывших мгновений казалось, что вся жизнь у нее впереди, а не позади. Она представляла, как прячет воспоминания в шкатулку для драгоценностей (подаренную бабушкой на тринадцатилетие), как поворачивает ключик в замке и выкидывает его в вечные воды Сены.
Однако теперь, когда настоящее стало таким туманным и ненадежным, казалось, что единственные мгновения ясности сохранились лишь в прекрасной шкатулке с воспоминаниями, закрытой на ключ почти на семьдесят лет. Порой Роза задавалась вопросом, не само ли забвение, к которому она стремилась, помогло сберечь эти воспоминания в первозданном, нетронутом виде, словно древний документ в темном герметичном хранилище.
К собственному удивлению, Роза вдруг поняла, что находит утешение в мыслях, которые гнала от себя на протяжении долгих лет. Соскальзывать в прошлое оказалось приятно, как смотреть слайд-шоу: медленно сменяющиеся кадры, эпизоды собственной жизни. Той жизни, что – Роза знала это наверняка – уже почти подошла к концу. А из-за провалов в воспоминаниях случались дни, когда удавалось блаженствовать в прошлом, не ощущая тотчас вслед за этим неизбежного сокрушительного удара. Во время своих кратких путешествий в прошлое Роза виделась с мамой, отцом, сестрами и братьями, и это было так радостно. Такое счастье ощущать, как mamie обнимает ее за плечи, слушать лепет сестренки, которая еще только учится говорить, с наслаждением вдыхать сладкие, сдобные ароматы родительской кондитерской. Роза жила теперь ради этих дней, когда ей удавалось шагнуть в прошлое и повидать любимых, с которыми она уже и не мечтала когда-нибудь поговорить. Вот где ее сердце – она оставила его там, на дальних берегах, много-много лет назад.
Сейчас, когда вокруг нее сгущались ее собственные сумерки, Роза понимала, что жестоко ошибалась, пытаясь все забыть – без этих воспоминаний, как без заветного ключика, она не была собой. Но теперь уж поздно. Она все потеряла, все оставила там, в ужасном и прекрасном прошлом. И так будет теперь всегда, до конца.
