Текст книги "Забвение пахнет корицей"

Автор книги: Кристин Хармел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Глава 31

Зимы на Кейп-Коде и всегда-то затяжные и унылые, а в этом году вообще кажется, будто само время замерзло и стоит на месте. Я жду, что вот-вот лишусь кондитерской. Покупатели не объявляются, да и кому захочется тащиться в нашу глушь среди зимы? Но банк все равно твердо намерен оттяпать у меня кондитерскую. Мэтт ничего не предпринимает, чтобы как-то этому помешать, а я его ни о чем и не прошу. Каждое утро – когда мой выдох повисает в воздухе, напоминая клубы замороженного дыма, – я бегу на работу, ожидая, не сегодня ли наследство Мами, наша кондитерская, прекратит свое существование. А пока этого не случилось, продолжаю печь сладости, просто потому, что ничего другого делать не умею.

Кто-то может решить, что я не люблю это время года, из-за общего запустения и отсутствия клиентуры. Но в зимние месяцы я всегда обретаю мир и покой. Перед самым закатом вечера так тихи – если крикнет над морем изредка одинокая чайка, я слышу ее голос, не выходя из своей комнаты.

Когда я выбираюсь прогуляться по берегу, под моим стоптанным сапогом нет-нет да и хрустнет ледяная корочка. А Мейн-стрит перед праздниками кажется призрачной – утром, подъезжая к кондитерской, я не могу отделаться от мысли, что я единственное живое существо в этом неприветливом краю. Тогда я невольно начинаю придумывать, как бы себя повела, знай я наверняка, что ни одна живая душа меня не видит.

В третью неделю Рождества Гэвин предлагает мне сходить в кино и потом вместе поужинать. Я отказываюсь, а он появляется у нас через несколько дней и приглашает Анни, Алена и меня на День благодарения в дом его семьи под Бостоном. В этот день я больше прежнего тоскую по Мами, кондитерская висит на волоске, и я без всякой видимой причины срываюсь на него.

– Послушай, я очень благодарна за все, что ты делаешь для меня и моей семьи, – говорю я подрагивающим от волнения голосом. – Но я не могу так подставить Анни.

У Гэвина вид озадаченный, даже обиженный.

– Чего не можешь?

– Попытать счастья с кем-нибудь вроде тебя. Он смотрит на меня непонимающе.

– Вроде меня?

Я чувствую себя ужасно, но, как и для Мами, для меня интересы ребенка отныне – на первом месте, пусть даже в ущерб моим собственным. И впредь я буду поступать только так. Ради моей дочери.

– Ты просто замечательный, Гэвин, – пускаюсь я в объяснения. – Но Анни в последнее время пережила столько потерь. Сейчас ей нужна стабильность. А не кто-то, кто может в любой момент исчезнуть из ее жизни.

– Хоуп, я не планирую никуда исчезать. Я стою, опустив голову.

– Но не можешь же ты обещать, что останешься здесь навечно? – Гэвин не отвечает, так что я продолжаю: – Разумеется, не можешь. А я бы никогда этого от тебя и не потребовала. Но я не могу впустить в свою жизнь кого-то, если есть хоть малый шанс, что это причинит боль моей дочери.

– Я бы никогда… – начинает он.

– Прости, – произношу я, ненавидя себя.

Гэвин стискивает зубы, на скулах перекатываются желваки.

– Отлично, – и он выходит, не произнеся больше ни слова.

– Прости меня, – шепчу я снова, хотя он давно уже ушел.

В этом году Ханука совпадает с Рождеством, и Ален решает задержаться, чтобы провести вместе с нами праздники. Первые две недели декабря Анни проводит у Роба, но на вторую половину месяца ее заполучаю я, а Роб со своей подружкой отправляется на Багамы. Это дает Алену возможность рассказать Анни о еврейских праздниках, и мы дарим друг другу подарки и зажигаем свечи на семисвечнике-меноре, как зажигала их, наверное, Мами семьдесят лет назад, когда еще верила, что перед ней и Жакобом лежит счастливая жизнь. Печаль оттого, что она умерла, не утихает, окутывая нас, будто туманом, хотя в иные дни мне приходит в голову, что, пожалуй, ее жизнь была куда печальнее, чем смерть. Умерла она с улыбкой на лице, а спустя короткое время к ней присоединился тот, кто сумел решить головоломку, которую она пыталась сложить, хоть мы этого даже не знали.

Гэвин не дает о себе знать больше месяца. Ну и пусть, говорю я себе, так даже лучше. Мы с Анни потихоньку приходим в себя. Она только-только начинает доверять мне. Не могу я привести сейчас мужчину, не время. Я хочу, чтобы дочь знала: для меня она всегда на первом месте.

Ален пытается завести со мной разговор на эту тему в последний день Хануки, накануне своего возвращения в Париж, но он меня не понимает.

– Гэвин так заботится о тебе, – убеждает Ален. – Он помог тебе найти меня и Жакоба. Он очень хорошо относится к твоей дочери. Он не способен на такие вещи.

– Я знаю, – отвечаю я. – Он прекрасный парень. Но нам и без него хорошо.

– Знаю. Но хочешь ли ты быть без него? – Ален внимательно смотрит на меня, так что я догадываюсь: он уже знает ответ.

Я дергаю плечом.

– Мне никто не нужен. И никогда не был нужен.

– Нам всем нужно кого-то любить.

– У меня есть Анни, – парирую я.

– И я, – говорит Ален с улыбкой. Я улыбаюсь в ответ.

– Знаю.

– Разве ты не веришь в любовь? – после долгой паузы задает он вопрос. – Неужели то, что было у твоей бабушки с Жакобом, ничего тебе не доказывает? Это же очевидно.

В ответ я только пожимаю плечами.

По правде говоря – но я не могу объяснить этого Алену – теперь я верю в любовь, в такую любовь, которая может существовать между мужчиной и женщиной. Спасибо Мами, я всегда буду ей благодарна – я получила от нее эту неожиданную науку, освоить которую и не надеялась никогда. Думаю, в этом смысле я – дочь своей матери.

Но сердце мое покрыто ледяной коркой, словно птичья кормушка, намертво вмерзшая в лед у нас на задней веранде. Да, настоящая любовь существует, но это еще не означает, что я на нее способна. Иногда, лежа без сна в ночной темноте, я сомневаюсь даже в том, что могу любить Анни так, как нужно, – не унаследовала ли я от матери ее холодность и равнодушие? Анни – мое дитя, и я готова жизнь отдать ради нее и отказаться от чего угодно, лишь бы ей жилось лучше, но любовь ли это? Не знаю. А уж если я не уверена, что способна правильно любить собственную дочь, могу ли я надеяться полюбить еще кого-то?

Кроме того, мне начинает казаться, что Мами хваталась за любовь к Жакобу как за соломинку, чтобы не утонуть. А со временем спасшая ее соломинка превратилась в целый жгут, потом в петлю – и эта петля с каждым годом затягивалась все сильнее. Эти мысли вызывают у меня страх: любовь может стать опасной, если ее не контролировать.

Прав был Гэвин: мое сердце защищено многими линиями оборонительных укреплений, и я даже не представляю, какие нужны ухищрения, чтобы кто-то смог сквозь них пробиться. Прежде всего я не верю, чтобы кто-то захотел даже попытаться. А то, что один-единственный разговор сумел оттолкнуть Гэвина так, что он вообще исчез с моего горизонта, только доказывает, что и ему на самом деле все это не особо нужно. И думать по-другому просто глупо. Так глупо, что это разбивает мне сердце.

30 декабря, на другой день после отъезда Алена в Париж, в дверях кондитерской появляется Анни. Сейчас два часа дня – предполагалось, что в это время они будут играть у нас дома с Донной, ее подругой. Мама Донны согласилась, что девочки уже достаточно взрослые и можно рискнуть оставить их без присмотра на пару часов.

– Что случилось? – моментально настораживаюсь я. – А где Донна?

– Пошла домой. – Анни улыбается. – Тебе звонили.

– Кто?

– Мистер Эванс. – Анни называет имя единственного в городе адвоката по наследственным делам. – Мами оставила завещание.

Я машу рукой.

– Это какая-то ошибка. Мы бы давно уже об этом знали. Мами умерла месяц назад.

Анни лукаво наклоняет набок голову.

– Что же я, вру, что ли?

Я открываю было рот, чтобы ответить, но она продолжает:

– Он сказал, что Мами, типа, просила, чтобы он позвонил нам 30 декабря, не раньше. Потому что там еще есть письмо, а Мами хотела, чтобы ты его прочитала только в канун Нового года.

Я с недоверием смотрю на дочку.

– Ты шутишь?

Анни пожимает плечами.

– Так сказал мистер Эванс. Позвони ему, раз мне не веришь.

Итак, я звоню Тому Эвансу, одному из тех мужчин, которые напропалую встречались с моей матерью, когда я была ребенком. Он сообщает мне в своей суховатой манере, что действительно существует завещание и действительно имеется письмо. Я могу зайти, чтобы их получить, в любое время, хотя сегодня суббота и на носу праздники.

– Закон всегда на страже, – провозглашает он, и я подавляю невольный смешок. В городке любой знает: заглянув в офис Тома Эванса, его скорее застанешь дремлющим в обнимку с бутылкой виски, чем за работой.

На следующий день я закрываю кафе пораньше и отправляюсь в офис Тома, расположенный всего в нескольких кварталах от нас по Мейн-стрит. Солнце ярко светит, но я знаю, что буквально через пару часов оно нырнет в море, в последний раз в этом году. Анни проводит вечер с отцом, который согласился отвезти ее, Донну и еще двух девочек в Четем, на шумное празднование Первой ночи[18]18
  По традиции в США и Канаде отмечают Новый год, празднуя с полудня до полуночи 31 декабря.


[Закрыть] нового года. Я же твердо намерена провести вечер в одиночестве на пляже, даже несмотря на то, что придется укутаться в несколько теплых шерстяных свитеров, чтобы защититься от холодного ветра с залива. В последнее время я часто думаю о бесчисленных вечерах, когда Мами смотрела на свои звезды. Вот и я хочу проводить уходящий год так же, любуясь небом там, где на него открывается самый лучший вид.

Сняв куртку и шапку, я просовываю голову в кабинет Тома Эванса. Том клюет носом за столом, впрочем, бутылки виски в поле зрения не наблюдается. Я немного выжидаю, прежде чем постучать. Ему, должно быть, сейчас под семьдесят; я помню, что они с моей матерью закончили школу в один год, и на мгновение при виде его ощущаю ностальгию и тоску по маме.

Я легонько барабаню пальцами в дверь, и Том мгновенно просыпается. Он начинает перекладывать бумаги на столе, шумно прочищает горло, пытаясь сделать вид, что и не думал спать.

– Хоуп! – восклицает он. – Входи, входи!

Я захожу в кабинет, и он жестом приглашает меня занять один из стоящих перед столом стульев. Поднявшись, он перебирает бумаги в шкафу для документов, мимоходом отпуская замечания о том, как быстро растет Анни и до чего Лили, его внучке, пришлись по вкусу имбирные пряники, которые он купил в нашей кондитерской, когда ехал на Рождество в Плимут к своей сестре.

– Я рада, что ей понравилось, – отвечаю я. – Это был один из любимых бабушкиных рецептов, она пекла их к каждому празднику.

Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Анни, я на полном серьезе считала себя главным глазировщиком пряников: мне было доверено украшать фигурки пряничных человечков шапочками, перчатками, а иногда даже наряжать самого Санту.

– Я помню, – улыбается мне Том. Он наконец извлекает из шкафа нужную папку и возвращается за стол. – Лили уже велела мне сделать у тебя заказ на будущий год. Она спрашивает, не можешь ли ты испечь пряничных человечков на коньках.

Я смеюсь:

– Она катается на коньках?

– В прошлом году помешалась на верховой езде, потом на балете, а теперь вот фигурное катание, – объясняет Том. – Даже не знаем, чем она увлечется в следующие зимние каникулы.

– Боюсь, – говорю я с улыбкой, – что к следующим зимним каникулам кондитерской может уже не быть.

У Тома округляются глаза.

– Как?

– Вот так, – киваю я. – Банк отзывает ссуду. Мне нечем расплатиться. Так что нам предстоят нелегкие годы.

Том сидит какое-то время молча, будто потеряв дар речи. Надев очки, он извлекает из папки одну из бумаг и внимательно ее изучает.

– Знаешь, будь это в фильме вроде «Этой прекрасной жизни», я бы сейчас сказал, что все жители города объединятся и сообща помогут тебе сохранить кондитерскую.

Я смеюсь.

– Точно. А Анни бегала бы и сообщала каждому, что всякий раз, как прозвенит колокольчик, у ангела появляются крылья.

Обожаю этот фильм; мы с Анни как раз смотрели его в канун Рождества вместе с Аленом.

– А ты действительно хочешь спасти кондитерскую? – спрашивает Том, помолчав. – Будь у тебя выбор, может, ты предпочла бы заняться чем-то другим?

Я с минуту обдумываю вопрос.

– Нет. Я всерьез хочу ее сохранить. Не знаю, что бы я вам ответила еще несколько месяцев назад. Но сейчас она значит для меня слишком много. Это – мое наследие, и с некоторых пор я это ощущаю. – Я хмыкаю, снова вспомнив кино. – Ну так где же щедрые горожане, а? Что-то, когда нужна помощь, их не видно.

– Хм-м-м, – мычит Том. Он еще какое-то время изучает документ, потом, сняв очки, смотрит на меня с таинственной улыбкой. – Что, если я скажу, что тебе не нужны горожане, чтобы спасти кондитерскую?

Я не понимаю, о чем он.

– Что?

– Позволь мне поинтересоваться, – продолжает Том, – сколько тебе нужно денег, чтобы покрыть все расходы по кондитерской и вернуть ее в свое полное распоряжение?

Фыркнув, я отворачиваюсь. Задай этот вопрос любой другой, он прозвучал бы возмутительно грубо. Но я знаю Тома всю жизнь, и это, конечно, не бестактность – он просто прямой человек.

– Больше, чем у меня есть, – отвечаю я наконец. – Намного больше.

– Хм. – Том снова водружает очки на нос и щурится, глядя на страницу. – А скажи, трех с половиной миллионов было бы достаточно?

Поперхнувшись, я закашливаюсь.

– Что?

– Три с половиной миллиона, – спокойно повторяет он и глядит на меня поверх очков. – Могут они решить твою проблему?

– Ого, более чем! – У меня вырывается неловкий смешок. – А вы решили купить мне билетик Рождественской лотереи, что ли?

– Нет, – следует ответ. – Так уж случилось, что именно такой суммой располагал Жакоб Леви, в банковских счетах и ценных бумагах. Помнишь, ты обратилась ко мне в прошлом месяце насчет его похорон и дала мне имя его адвоката в Нью-Йорке? Того, чью контактную информацию вы нашли у Жакоба в бумагах?

– Как не помнить, – бормочу я. Хотя Жакоб больше не женился и не имел других родственников, я понимала, что мы обязаны уведомить хоть кого-то во Франции о его смерти, тем более что похоронить его мы решили здесь, на Кейп-Коде. Тогда Гэвин помог мне разобраться в документах Жакоба и выйти на упомянутого там адвоката.

– Так вот, выяснилось, что свое состояние Жакоб Леви завещал твоей бабушке или ее прямым наследникам, – продолжает Том. – Он твердо верил, что она жива и что он ее найдет. Так сказал мне адвокат.

– Погодите, но… – У меня срывается голос, и я умолкаю, пытаясь осознать услашанное.

– Ты – ближайшая наследница по прямой линии Розы Дюран Маккенна, которая, как мы теперь, конечно, знаем, носила прежде имя Розы Пикар, – рассказывает Том. – Состояние Жакоба теперь твое.

– Погодите, – повторяю я, пытаясь вникнуть. – Вы хотите сказать, что у Жакоба было три с половиной миллиона долларов?

Том кивает.

– И еще я хочу сказать, что теперь у тебя есть три с половиной миллиона. Не сразу, конечно, оформление документов займет какое-то время. – Том снова начинает рыться в бумагах. – Судя по всему, прибыв в Соединенные Штаты, ваш Жакоб начал с помощника на кухне в отеле, прошел путь до управляющего того же отеля, а со временем сделался его совладельцем. Так объяснил его адвокат. Судя по всему, он стал миллионером к 1975 году и с того времени активно помогал людям, пережившим холокост. Продав свой первый отель, он приобрел семь земельных участков под застройку, которые приносили хорошую прибыль, а три года назад выгодно продал свою долю. Большая часть этих денег пошла на организацию благотворительного фонда. Оставшиеся – три с половиной миллиона – предназначены тебе.

– Он никогда не упоминал об этом, – ошарашенно говорю я. Том разводит руками.

– Его адвокат сказал, что Леви был очень скромен. Жил всегда очень экономно. Тратился только на частных детективов, пытаясь разыскать твою бабушку. Но он не знал вымышленного имени, под которым она уехала из страны. Так и не сумел разыскать ее.

– Боже, – шепчу я.

Новость по-прежнему не укладывается у меня в голове.

– Но это еще не все, – кивнув, заявляет Том. – Бабушка твоя тоже оставила небольшое состояние. Конечно, оплата проживания в интернате с медицинским уходом изрядно его уменьшило, но кое-что все же осталось. Конечная сумма – около семидесяти пяти тысяч долларов. Достаточно, полагаю, чтобы выплатить остаток кредита за дом твоей мамы.

– Невероятно… – пораженная, я только качаю головой.

– И наконец, – прибавляет Том, – вот письмо. Твоя бабушка прислала мне его в сентябре. Конверт запечатан. В адресованной мне записке, приложенной к письму, твоя бабушка попросила меня передать его тебе в канун Нового года, в конце года ее смерти.

Я не отвечаю, мешает комок в горле. Смахнув с ресниц слезы, я вижу, что Том протягивает мне через стол длинный конверт.

– Вы знаете, что там написано? – спрашиваю я, обретя голос.

Том отрицательно мотает головой.

– Советую тебе пойти домой и там прочитать. Мне нужна только твоя подпись в нескольких местах, чтобы немедля переправить бабушкины деньги на твой счет. Адвокат Жакоба Леви уже занимается улаживанием формальностей, так что скоро ты получишь и его деньги тоже. Думаю, это произойдет достаточно быстро. Я тем временем переговорю, если хочешь, с Мэттом из банка.

Я охотно соглашаюсь.

– Передайте ему, что я полностью выкупаю кафе-кондитерскую. Больше никаких сделок с банком. Я хочу, чтобы она всегда принадлежала моей семье.

– Так точно, – по-военному отвечает Том. Он медлит, глядя на меня, потом осторожно окликает: – Хоуп?

– А?

Вздохнув, он отворачивается к окну.

– Твоя мама гордилась бы тобой, я уверен. Я не могу с этим согласиться.

– Вряд ли. Я всегда ее только разочаровывала. Подозреваю, она вообще предпочла бы, чтобы меня не было.

Никогда прежде я не произносила вслух таких слов, и сейчас сама не понимаю, зачем говорю это Тому Эвансу.

– Это не так, Хоуп, – мягко отвечает Том. – Твоя мама была непростым человеком. Да ты и сама знаешь. Но, замечала ты или нет, средоточием ее жизни была ты.

– Вовсе не я, – возражаю я. – Вы были центром ее жизни. Вы и другие мужики, которые то входили в ее жизнь, то исчезали. Не обижайтесь.

– Я и не обиделся.

– Она как будто всю жизнь искала что-то и не могла найти, – делюсь я с ним.

– Под конец жизни она, по-моему, нашла то, что искала, – неожиданно замечает Том. – Но, возможно, было слишком поздно, и она не успела донести это до тебя.

Я поднимаю глаза:

– Вы о чем? Он вздыхает.

– Она постоянно твердила, как это ужасно, что она так холодна и не может дать никому тепла и заботы.

– Она вам это говорила? – А мне всегда казалось, что мать не настолько самокритична. К тому же я, откровенно говоря, не догадывалась, что они с Томом общались. Я считала, что мужчины, с которыми она больше не имела дела, переставали для нее существовать навсегда. Удивительно, она, оказывается, снова впустила его в свою жизнь.

Том пожимает плечами.

– О чем только мы с ней не говорили. Особенно перед ее уходом. Мне кажется, твоя мать многое переоценила и о многом пожалела. Только в самом конце жизни, Хоуп, она поняла – то, за чем она всю жизнь гонялась, на самом деле было совсем рядом.

Я растерянно моргаю.

– О чем это вы?

– Она любила тебя. Куда сильнее, чем сама понимала в молодости. По-моему, она всю жизнь искала любви, сомневаясь в том, что сама на нее способна. А под конец ясно увидела, что любовь все это время была здесь, возле нее. В тебе. И что, пойми она это раньше, все могло бы сложиться по-другому.

Я не знаю, что сказать. Просто молчу и смотрю на него.

– Ну, отправляйся читать бабушкино письмо, Хоуп, – ласково говорит Том. – Если хочешь чему-то научиться у своей матери, извлеки из ее жизни урок и не гоняйся за тем, что уже и так рядом, прямо у тебя под носом.

Вечером я звоню Анни и сообщаю о наследстве Жакоба, которого с лихвой хватит, чтобы выкупить кондитерскую, оплатить ей обучение в колледже – и еще останется огромная сумма. Слушая восторженный писк и визг на другом конце линии, я улыбаюсь и обещаю себе, что буду больше стараться. Все наладится. Она у меня классная девчонка, а вот мне нужно приложить усилия, чтобы стать хорошей мамой. Возможно, я способна в этом качестве на большее, чем сама думаю.

Я велю Анни как следует повеселиться на празднике, а она обещает позвонить после двенадцати – к этому времени они всей компанией уже будут у Роба, где и останутся на ночевку.

В самом начале двенадцатого я усаживаюсь наконец перед камином с письмом Мами. Распечатываю конверт трясущимися руками – в нем последняя весточка от Мами. Может, там бессмыслица, навеянная болезнью Альцгеймера, – и я готовлю себя к этому разочарованию, – а может, что-то такое, что я буду всегда хранить как сокровище. Все равно ее уже нет. Нет Жакоба. Нет мамы. Анни вырастет и лет через шесть выпорхнет из дома. Я заворачиваюсь в плед – тот самый, который связала бабушка, когда мне было шесть лет, – и стараюсь гнать прочь мысль об одиночестве.

Письмо датировано 29 сентября. День, когда мы возили Мами на море. День, когда она передала мне список имен. Первый вечер Рош а-Шана. Вечер, с которого все началось. Сердце колотится, я набираю в грудь воздуха.

Дорогая Хоуп, так начинается письмо. Следующие десять минут я читаю. Сначала торопливо пробегаю глазами, а потом, со слезами на глазах, перечитываю снова, на этот раз медленнее. Мысленно я будто слышу, как говорит Мами, обдумывая, тщательно взвешивая каждое слово, в ушах звучит ее певучий французский акцент.