Текст книги "Забвение пахнет корицей"
Автор книги: Кристин Хармел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
Глава 27
Жакоб отказывается даже зайти домой и собрать вещи – он настаивает, чтобы мы немедленно отправились на Кейп-Код, не теряя ни минуты.
– Я должен ее увидеть, – повторяет он, переводя беспокойный взгляд с меня на Гэвина и обратно. – Должен увидеть ее как можно скорей.
Я остаюсь с ним, пока Гэвин бегом несется за своим джипом, чтобы подогнать его сюда: Жакоб после операции на бедре быстро ходить не может. Мы ждем в северной части Бэттери-парка, прохаживаясь по улице, и все это время Жакоб так меня рассматривает, будто перед ним призрак. Мне хочется расспросить его о многом, но я жду возвращения Гэвина, чтобы он тоже услышал ответы.
– Вы моя внучка, – тихо говорит Жакоб, пока мы ждем. – Это так?
Я киваю медленно:
– Кажется, да.
Все это очень странно, я никак не могу избавиться от мыслей о человеке, которого всю жизнь называла дедушкой. Как-то все это нечестно по отношению к нему. Хотя, с другой стороны, он ведь с самого начала знал, на что идет. Это был его сознательный выбор – воспитывать мою мать как плоть от плоти своей.
– Моя дочь очень на вас похожа, – признаю я.
– У вас есть дочь? Я киваю:
– Анни. Ей двенадцать.
Жакоб берет меня за руку и заглядывает в глаза.
– А ваша мать – или отец? Ребенок Розы? Это был мальчик или девочка?
Меня впервые как обухом по голове ударяет мысль, как это трагично, что мама умерла, так и не встретив Жакоба, скорее всего, даже не догадываясь о его существовании. Сердце разрывается при мысли, что и сам Жакоб никогда не увидит ребенка, ради спасения которого он лишился всего.
– Девочка, – тихо отвечаю я. – Жозефина.
Дитя Иакова, которое следовало спасти, чтобы род продолжился. Вспомнив католическую церковь на выезде с 95-го шоссе, я поеживаюсь. Разгадка все время была рядом.
– Жозефина, – нараспев произносит Жакоб.
– Она умерла два года назад, – добавляю я, помолчав. – От рака груди. Мне очень жаль.
Жакоб издает сдавленный стон, точно раненый зверь, и немного подается вперед, как будто кто-то невидимый ударил его в солнечное сплетение.
– Господи, – бормочет он, выпрямляясь через несколько секунд. – Это такая потеря для вас, я соболезную.
Мои глаза снова наполняются слезами.
– А я соболезную вашим утратам. Даже не могу выразить, как мне жаль, что все так получилось.
Что потеряно семьдесят лет. Что он никогда не видел своего ребенка. И вообще не знал, что этот ребенок родился и жил на свете.
Тут Гэвин – он как раз подъехал – выскакивает из автомобиля. Помогая Жакобу забраться на заднее сиденье, мы успеваем переглянуться. Я сажусь рядом с Гэвином, и, глянув в зеркало, он проворно отъезжает от тротуара.
– Мы отправляемся на Кейп-Код, и я постараюсь доставить вас туда как можно быстрее, сэр, – рапортует Гэвин.
– Благодарю, молодой человек, – отвечает Жакоб. – А могу я спросить, кто вы?
Я хохочу, нервного напряжения как не бывало – подумать только, я забыла представить Гэвина! Я поспешно исправляю ошибку, объясняю, что именно благодаря ему все и стало возможным, да и сегодня он помог мне отыскать Жакоба.
– Гэвин, спасибо вам за все, – благодарит Жакоб, когда я заканчиваю объяснения. – Вы, должно быть, муж Хоуп?
Мы с Гэвином смущенно переглядываемся, и я чувствую, что покраснела.
– Э-э, нет, сэр, – объясняю я. – Просто хороший друг. Я украдкой посматриваю на Гэвина, но он напряженно глядит вперед, полностью сосредоточившись на дороге.
Мы молчим, пока не выезжаем с Вестсайдского шоссе на I-95 через северный Гарлем и по мосту не попадаем на материк.
– Можно мне кое о чем вас спросить, мистер Леви? – обращаюсь я к Жакобу, поворачиваясь назад.
– Прошу вас, пожалуйста, называйте меня Жакобом, – говорит он. – Или, если хотите, вы могли бы звать меня дедушкой, я буду только счастлив. Хотя, по-видимому, для этого пока еще слишком рано.
Я подавляю вздох. Мне горько за того, кого я называла дедушкой всю свою жизнь. Насколько было бы лучше узнать всю правду, пока он еще был жив. Тогда я смогла бы поблагодарить его за все, что он сделал для спасения бабушки и моей матери. Как жаль, что я не понимала, чего он на самом деле оказался лишен.
– Жакоб, – начинаю я, помолчав. – Что случилось тогда во Франции? Во время войны? Бабушка никогда в жизни ни словом об этом не обмолвилась. Мы жили в неведении, не знали даже, что она еврейка. Все это всплыло лишь несколько недель назад.
Жакоб явно поражен.
– Но как такое возможно? А что же вам было известно?
– Мы знали, что она родом из Франции, – рассказываю я, – и приехала сюда под именем Розы Дюран. И сколько я себя помню, она всегда ходила в католическую церковь.
– Mon Dieu, – шепчет Жакоб.
– Я никогда ничего не знала ни о том, что случилось с ней во время холокоста, – продолжаю я, – ни о ее семье. Ни о вас. Она держала все в секрете, пока несколько недель назад не дала мне список имен и не попросила съездить в Париж.
Коротко я повествую ему о поездке в Париж, о знакомстве с Аленом, о том, что он приехал сюда со мной. У Жакоба загораются глаза.
– Неужели Ален здесь? – переспрашивает он. – В Соединенных Штатах?
Я киваю.
– Скорее всего, он сейчас с бабушкой. – Только сейчас меня осеняет, что нужно срочно позвонить Алену и Анни, сообщить им, что мы отыскали Жакоба. И все же я решаю сделать это чуть позже, так мне не терпится услышать его историю. – Пожалуйста, вы можете рассказать, как все было? Я же почти ничего не знаю наверное, могу только догадываться.
Жакоб вместо ответа отворачивается к окну. И долго молчит, а я так и сижу, развернувшись назад и не сводя с него глаз. Гэвин косится на меня.
– Ты как, ничего? – тихонько спрашивает он.
Я киваю и улыбаюсь в ответ, после чего снова переключаю все внимание на сидящего позади меня Жакоба.
– Жакоб? – окликаю я.
Мой голос, кажется, помогает ему выйти из оцепенения.
– Да-да, простите. Я просто ошеломлен. – Он слегка покашливает. – Так о чем бы вы хотели узнать, милая Хоуп?
Он смотрит на меня с такой нежностью, что мне разом становится и радостно, и грустно.
– Обо всем, – шепчу я.
И Жакоб начинает свое повествование. Он рассказывает нам, как впервые познакомился с бабушкой и Аленом в Люксембургском саду в канун Рождества 1940 года и как, только увидев ее, он мгновенно понял, что моя бабушка – его любовь на всю жизнь. Он рассказывает, что почти сразу стал участником движения Сопротивления. Его отец в нем участвовал, да и сам он понимал: им, евреям, необходимо было самим позаботиться о своем спасении, за них этого никто не сделает. А с бабушкой они часто обсуждали, как будут когда-нибудь жить в Америке, там, где жизнь свободна и безопасна и где не преследуют за религиозные убеждения.
– Америка казалась волшебной страной, – добавляет он, выглядывая в окно. – Я понимаю, что сегодня, в современном мире, молодым людям кажется, будто свобода – это нечто само собой разумеющееся. Все, что у вас есть, все права и свободы, которыми вы пользуетесь, – это то, с чем вы родились. А во время Второй мировой войны мы были совсем бесправны. Во время германской оккупации не только немцы, но и многие французы считали евреев низшей кастой, изгоями, неприкасаемыми. Мы с Розой мечтали жить там, где подобное не может произойти, – таким местом нам представлялась тогда Америка. Америка была нашей мечтой. Мы хотели уехать туда вместе, растить детей.
А потом наступила та ужасная ночь. Родные Розы нам не поверили, они считали, что никаких облав и арестов не будет. Я настаивал, что она должна уйти со мной, чтобы сохранить ребенка. Она была беременна, на третьем месяце. Это подтвердил врач. Тогда она считала, как и я, что самое главное – спасти ребенка, спасти наше будущее. И Розе пришлось сделать ужасный, труднейший выбор – хотя, положа руку на сердце, выбора у нее на самом деле не было, она могла поступить только так, как поступила. Она убежала, стала скрываться.
Меня охватывает дрожь. Слушая рассказ Жакоба, вслушиваясь в чуть окрашенную французским акцентом музыку его речи, впитывая его чувства, я будто вижу все воочию, как на киноэкране.
– В Парижской соборной мечети? Жакоб смотрит удивленно.
– А вы настоящие сыщики! – Он медлит. – Это предложил мой друг Жан-Мишель, с которым мы вместе были в Сопротивлении. Он к тому времени уже помог многим осиротевшим детям, чьих родителей депортировали. Их укрывали в мечети и потом вывозили. Он знал, что мусульмане спасают евреев, правда, главным образом детей. Но Роза была беременна, к тому же и сама очень юная, почти девочка. Поэтому Жан-Мишель решился обратиться к мусульманам из мечети с просьбой помочь ей, и те согласились. План состоял в том, чтобы доставить ее в мечеть, где ее подержали бы какое-то время, возможно, несколько недель или месяц, выдавая за мусульманку. При первой возможности ее бы вывезли из Парижа. За деньги, которые я передал Жан-Мишелю, Розу должны были нелегально переправить в Лион. Там организация «Христианское братство» обеспечила бы ее поддельными документами и отправила дальше на юг, возможно, передав организации, которая называлась «Группа содействия освобождению детей». Они помогли многим еврейским детям бежать в нейтральные страны, и мы надеялись, что и Розе они тоже помогут, ведь ей было только семнадцать лет, и она носила ребенка. Но это только план, а что было на самом деле и как она бежала, мне неизвестно. Вы знаете, как она выбралась?
– Нет, – отвечаю я. – Но мне кажется, она познакомилась с моим дедом, когда он служил в армии, в Европе. По-моему, он и привез ее сюда, в Соединенные Штаты.
Жакоб сникает.
– Она вышла замуж за другого, – говорит он тихо, будто сам себе, и откашливается. – Впрочем, она наверняка думала, что я погиб. Я все время внушал ей: что бы ни произошло, ее главный долг – выжить самой и сохранить ребенка.
Помолчав, он спрашивает:
– Он хороший человек? Тот, за кого она вышла?
– Это был прекрасный человек, – отвечаю я. – Он умер много лет назад.
Жакоб низко опускает голову.
– Соболезную.
– А что было с вами? – помолчав, продолжаю я расспросы. Жакоб отвечает не сразу, долго смотрит в окно.
– Я пошел назад, к Розе домой. Она попросила меня об этом, но, честно говоря, я и сам пошел бы к ним. Я мечтал, что настанет время и все они встретятся. Страшные дни минуют, и над нами уже не будет нависать черная тень нацизма. Я верил, что мне под силу их спасти, Хоуп. Я был молод и наивен.
Я пришел туда глубокой ночью. Все дети крепко спали. Я тихо постучал, и отец Розы услышал. Он впустил меня и сразу все понял. «Она уже ушла, да?» – спросил он меня. Я подтвердил, что переправил ее в безопасное место. Он смотрел на меня с убитым видом. До сих пор помню, какое у него было лицо, когда он говорил мне: «Жакоб, ты сделал большую глупость. Если из-за тебя она погибнет, я никогда тебе этого не прощу».
Напрасно я битый час пытался достучаться до него, я выложил все, что знал сам. Я сказал ему, что массовые аресты вот-вот начнутся, что до начала операции остается каких-то несколько часов. Сказал, что газета «Университэ либр» сообщила о документах, судя по которым почти тридцать тысяч парижан-евреев уже вывезены и переданы немцам на прошлой неделе. Рассказал о предостережениях со стороны еврейских коммунистов, писавших о массовом уничтожении людей и о том, что следует спастись от ареста любой ценой.
Он только тряс головой, снова и снова называл меня глупцом. Даже если эти слухи окажутся правдой, говорил он, забирать будут только мужчин. И, скорее всего, только иммигрантов. Поэтому его семье ничего не грозит. Я возразил, что слышал другое: на этот раз брать будут всех, а не одних мужчин и иммигрантов. Кроме того, мать Розы родилась в Польше, а на этом основании власти могли счесть и ее детей не истинными французами. Я призывал его воспользоваться случаем и бежать. Но он и слушать не хотел.
Жакоб протяжно вздыхает и на время прекращает рассказ.
Я время от времени посматриваю на Гэвина и один раз ловлю на себе его ответный взгляд. Он побледнел, серьезен, мне кажется, что и в его глазах блеснули слезы. Не успев сообразить, что делаю, я беру его за правую руку, которую он положил себе на колено. Мой жест, кажется, застает его врасплох. Он смотрит удивленно, но уже в следующую секунду улыбается, переплетает свои пальцы с моими и нежно сжимает. Посидев так немного, я снова разворачиваюсь к Жакобу.
– Вы больше ничем не могли помочь, – говорю я. – Уверена: бабушка знала, вы сделали все, от вас зависящее.
– Да, – соглашается Жакоб. – Но я недостаточно старался. О том, что начнутся облавы, я знал, но не наверняка – потому мне и не хватило уверенности, чтобы убедить отца Розы. Поймите, мне было тогда восемнадцать. Мальчишка! А в те времена мальчик не мог спорить со старшим, убеждать его в своей правоте. Я часто думаю – наверное, если бы я постарался, то сумел бы спасти их всех. Но дело в том, что у меня тоже не было стопроцентной уверенности в том, что скоро начнутся массовые аресты. И я говорил не так убедительно, как следовало бы. Мне не удалось их убедить, никогда себе этого не прощу.
– Вы ни в чем не виноваты, – бормочу я. Жакоб, не поднимая головы, машет рукой.
– Нет, я очень виноват, Хоуп, милая. Я обещал ей, что сберегу их. И не сберег.
Издав сдавленный звук, похожий на всхлип, он опять поворачивается к окну.
– Время было другое, – после длительного молчания продолжает Жакоб. – Но я должен, обязан был сделать больше.
Тяжело вздохнув, он возвращается к рассказу.
– После разговора с отцом Розы я отправился к себе. Родители и моя двенадцатилетняя сестренка были дома. Отец, как и я, понимал, что произойдет, и был готов. Он обратился к другу, владельцу ресторана в Латинском квартале, тот согласился поселить нас в подвале своего дома. Я мог бы и Розу взять туда, но ее беременность вскоре стала бы заметна, а я знал – если ее поймают в таком виде, то неминуемо пошлют на смерть. Поэтому нужно было поскорее вывезти ее из Франции туда, где немцы никогда бы ее не нашли.
Что же касается нашей семьи, то мы с отцом решили, что самое безопасное – переждать, пока не кончатся облавы, а потом жить, держа ушки на макушке, чтобы вовремя прятаться от немцев. В ту ночь, потом в следующую и следующую после нее мы прятались в темной комнатенке в подвале под рестораном, боясь, что нас вот-вот обнаружат. К концу третьего дня мы выбрались наружу, голодные и измученные, надеясь, что худшее позади.
Больше всего я хотел добраться до мечети, где, как я надеялся, прятали Розу. Но отец мне запретил. Он напомнил, что, появившись в мечети, я подвергну смертельной опасности жизнь и Розы, и всех, кто рядом с ней. Правда, через Жан-Мишеля мне удалось узнать, что она до сих пор там и жива-здорова. Я попросил его передать Розе, что я в безопасности и скоро приду за ней. Не уверен, сумел ли он ей это передать. Через два дня к нам явилась французская полиция. Нас с отцом забрали – они знали, что мы состоим в Сопротивлении.
Маму и сестру тоже схватили. В Дранси, пересыльном лагере в пригороде Парижа, нас разделили, поместив в разные бараки. Больше я их никогда не видел, хотя позже узнал, что они, как и мы с отцом, были отправлены в Освенцим.
Мы все молчим, и я только сейчас замечаю, что солнце за окнами уже отбрасывает длинные тени на поля по обе стороны шоссе. При мысли о Жакобе и его родных, оказавшихся в лагере смерти, у меня все сжимается внутри, ком подкатывает к горлу.
– Что случилось с вашими родными? – спрашивает Гэвин у Жакоба. И снова пожимает мне руку, тревожно заглядывая в глаза.
Жакоб тяжко вздыхает.
– Мама и сестра не прошли первичного отбора в Освенциме. Мама была болезненной и хрупкой, а сестренка казалась моложе своих двенадцати лет, так что обеих признали негодными для работы. Их отправили прямиком в газовую камеру. Я уповаю на то, что они так до конца и не поняли, что происходит. Но боюсь, мама все-таки знала достаточно, чтобы догадаться. Могу себе представить, как же страшно ей там было.
Он делает паузу, старается взять себя в руки. Я не могу выдавить ни единого слова, поэтому молча жду продолжения.
– А нас с отцом отправили в бараки, – снова заговаривает Жакоб. – Сначала мы старались подбадривать друг друга, насколько могли. Но вскоре он тяжело заболел. В Освенциме тогда случилась эпидемия. Тиф. Сначала у отца ночью сильно поднялась температура, потом слабость и ужасный кашель. Надсмотрщики все равно выгоняли его на работу. И я, и другие заключенные старались по возможности брать его задания на себя, чтобы ему было легче, но все равно болезнь оказалась смертным приговором. Я сидел с ним в ту последнюю ночь, помню, как его тело сотрясал озноб. Он умер осенью 1942 года. Не могу сказать наверняка, какой это был день, неделя, даже какой месяц. В Освенциме времени в привычном смысле не существовало. Умер он до того, как пошел снег, вот и все, что я могу сказать.
– Мне очень жаль, – выговариваю я с трудом, досадуя на себя, потому что слова звучат ужасающе холодно и абсолютно не передают моих чувств.
Жакоб склоняет голову и некоторое время рассматривает пейзаж за окном, прежде чем снова повернуться к нам.
– Перед смертью он затих и успокоился, на него сошел мир. В лагере умирающие часто выглядели почти как спящие дети – невинные и безмятежные. Так же было и с моим отцом. Я радовался, глядя на его спокойное лицо, потому что понял – он наконец свободен. В иудаизме идея небесного царства не так четко проработана, как в христианстве.
Но я верил тогда и верю сейчас, что, как бы то ни было, отец нашел там маму и сестренку.
На его губах появляется улыбка, горькая, печальная улыбка.
– Над воротами Освенцима была надпись по-немецки: «Труд освобождает». Но правда заключается в том, что освободить нас способна одна лишь смерть. Так что мои близкие, по крайней мере, свободны.
– Как вам удалось выжить? – заговаривает Гэвин. – Сколько вы пробыли в Освенциме, года два?
Жакоб кивает.
– Почти два с половиной. А все дело в том, что у меня не было выбора. Я ведь обещал Розе, что вернусь. И я не мог, не имел права нарушить это обещание. После освобождения я возвратился в Париж, пытался ее разыскать. Я был совершенно уверен, что найду ее и мы снова будем вместе – вместе станем воспитывать ребенка, а может, у нас родятся еще дети. И тогда мы как-то сумеем преодолеть память о войне.
Мы с Гэвином жадно вслушиваемся в слова Жакоба, а он рассказывает, как вернулся, как метался по Парижу в поисках Розы, уверенный в глубине души, что она жива. Он описывает свое отчаяние, когда нигде ее не нашел, встречу и разговоры с Аленом, единственным из всей семьи Пикаров, кому удалось выжить. Потом он обратился за помощью в международную организацию по делам беженцев.
– Они мне помогли эмигрировать, и в конце концов я оказался в Америке. Именно там мы с Розой обещали друг другу жить, когда все кончится. Я со своей стороны попытался выполнить обещание, понимаете? И вот каждый день последние пятьдесят девять лет я ждал ее на берегу, в Бэттери-парке, где мы договорились встретиться. Я всегда верил, что она придет.
– Вы были там каждый день? – переспрашиваю я. Жакоб улыбается.
– Почти каждый. Я работал, разумеется, но приходил до и после работы. Я пропустил только несколько дней, когда сломал шейку бедра, и еще несколько после 11 сентября, когда в парк не пропускали. Я, собственно говоря, был в парке, когда первый самолет протаранил здание Всемирного торгового центра.
Помолчав несколько секунд, Жакоб тихо добавляет.
– Тогда я второй раз в жизни видел, как мир рушится прямо на глазах.
Мне требуется время, чтобы осознать сказанное.
– Почему вы были так уверены, что бабушка обязательно придет? Вы не допускали, что ее, может быть, уже нет в живых?
Он обдумывает вопрос.
– Нет. Я бы это почувствовал. Я бы узнал.
– Как? – едва слышно спрашиваю я. Не верится, что можно пронести надежду через семьдесят лет.
Жакоб отвечает не сразу, он смотрит на меня, печально улыбаясь.
– Я бы ощутил это сердцем, Хоуп, – говорит он. – Понимаете? В жизни такое не слишком часто случается. Но когда два человека соединяются друг с другом так накрепко, как мы с вашей бабушкой, – они связаны навсегда. Если бы она умерла, я бы почувствовал, что потерял часть своей души. Когда Господь соединял нас, Он из двух половинок сделал одно целое.
Гэвин вдруг крепко стискивает мне руку и смотрит мне в лицо, широко раскрыв глаза.
– Что? – недоумеваю я.
Не отвечая, он смотрит в зеркало.
– Жакоб, – окликает он. – Что вы имели в виду? Когда сказали, что Господь соединил вас?
В тот же миг, прежде чем Жакоб успевает ответить, я понимаю, о чем говорит Гэвин и что сейчас скажет Жакоб.
– В тот день, когда мы с Розой поженились, – говорит он. – Мы стали единым целым перед Богом.
– Вы с моей бабушкой были женаты? – лепечу я. Жакоб смотрит на меня с недоумением.
– Разумеется. Мы поженились тайно, конечно. Ее родные ничего не знали, как и мои. Им казалось, что мы слишком молоды для женитьбы. Мы не могли дождаться дня, когда сможем обо всем им рассказать и сыграть настоящую свадьбу, с теми людьми, которых любили больше всего на свете. Но нам так и не довелось этого сделать.
Я мучительно пытаюсь понять, и вдруг меня осеняет: если бабушка была замужем за Жакобом, ее брак с моим дедом был ненастоящим. И снова сердце мне сжимает боль и обида за дедушку, который этого не знал.
Или знал? Понимал ли он в 1949 году, когда ездил в Париж, что его собственное счастье рухнет, если Жакоб Леви жив, – ведь само существование Жакоба автоматически аннулирует его брак с бабушкой? Не потому ли он сказал тогда бабушке, что Жакоб убит? От этой мысли мне делается не по себе. Я понимаю, что правды мне не узнать никогда.
– Вы женились на бабушке из-за того, что она была беременна?
– Нет, – возмущенно мотает головой Жакоб. – Мы женились потому, что любили друг друга. И боялись, как бы война не разлучила нас. Мы знали, что предназначены друг для друга. Ребенок, как мне кажется, был зачат в нашу первую брачную ночь, когда мы впервые были вместе, в этом смысле.
Я зажмуриваю глаза, чтобы осознать сказанное. Моя мама – не результат случайной связи подростков. Она была плодом любви Мами и Жакоба. Она, а потом я – а теперь еще и Анни – единственное, что сохранилось на земле от этого обреченного союза двух любящих душ.
– Разве вы не видите? – нарушает молчание Жакоб. – Я оказался во всем прав. Роза жива. В душе я был уверен в этом. И теперь наконец снова ее увижу.
Жакоб заснул вскоре после того, как мы миновали Провиденс. В угасающем вечернем свете мы с Гэвином едем молча, каждый погружен в свои мысли.
Я не знаю, что сейчас творится у Гэвина на сердце, но лицо у него грустное. Мне тоже невесело. Отчего-то, обретя наконец утраченное семьдесят лет назад, я вместо радости и торжества чувствую опустошенность. Наверное, потому, что перевешивают потери, которых оказалось куда больше, чем находок. Да, Мами прожила жизнь в свободе и безопасности. Да, она подарила жизнь моей матери, сохранив таким образом семью и исполнив обещание, данное Жакобу. И, конечно же, Жакоб прожил все эти годы, прошел все эти дороги. Но ведь каждый из них нес свое бремя в одиночку, хотя они не заслуживали этого. Из-за цепи недоразумений, а может, даже обманов каждый из них лишился любви – той любви, в существование которой я никогда не верила.
Но теперь – поверила. И это приводит меня в смятение – ничего подобного я в жизни не испытывала. Ничего даже отдаленно напоминающего.
Гэвин останавливается на заправке сразу после Фолл-Ривер. Жакоб по-прежнему мирно спит на заднем сиденье, а я выхожу из машины и звоню Анни.
Сообщаю, что мы нашли Жакоба и уже на полпути домой. Анни визжит от восторга и во весь голос зовет Алена, а я не могу сдержать улыбки. Откуда-то издалека до меня доносятся и его радостные возгласы. Я обещаю ей, что мы будем дома самое большее через пару часов и тогда Жакоб расскажет нам всю историю до самого конца.
– Мам, я прямо не верю, что ты это сделала, – говорит Анни.
– Разве это я, – отвечаю я ей, – это сделала ты, моя радость. И Гэвин тоже.
Обернувшись, я смотрю на машину, которую он заправляет, стоя ко мне спиной. Он о чем-то задумался, рассеянно чешет затылок, и я опять улыбаюсь.
– Да, и Гэвин, – повторяю я.
– Спасибо, мам, – все же благодарит меня Анни. Такого тепла в ее голосе я не слышала давным-давно, и я в свою очередь благодарна за это своей девочке.
– Ну расскажи, как все было-то?
Я рассказываю ей, как мы разыскали Жакоба в Бэттери-парке, говорю о том, какой он добрый, любезный, как он любил Мами все эти годы.
– Я так и знала, – тихо произносит Анни. – Знала, что он никогда ее не разлюбит.
– Ты была права, – соглашаюсь я. – Увидимся через пару часов, детка.
Нажав «отбой», я медленно бреду к машине. На ходу, подняв голову, вижу, как первые звезды начинают пробивать дырочки в небе. Мне вспоминаются бесконечные ночи, когда Мами сидела у окна, дожидаясь этих самых звезд. Пытаюсь представить, что именно она искала – может, любовь всей своей жизни, которая, оказывается, все время была совсем рядом.
Я подхожу и становлюсь рядом с Гэвином, а он смотрит на меня с высоты своего роста и улыбается.
– Ты как, ничего? – спрашивает он.
Я молча смотрю, как он достает из бака раздаточный кран, крепит на колонку, завинчивает крышечку бака.
– Нормально, – отвечаю я. И гляжу на заднее сиденье, где крепко спит Жакоб.
Меня вдруг захлестывает волнение, а по щекам снова катятся слезы.
– Это правда, – бормочу я. – Все это.
Я не жду, что Гэвин поймет, о чем я, но он каким-то образом понимает.
– Знаю, – шепчет он. Он привлекает меня к себе и обнимает, я кладу голову ему на грудь и обхватываю руками за талию. И тут перестаю наконец сдерживаться. Я реву взахлеб, сама не понимая, что оплакиваю – Мами, Жакоба или себя.
Так мы стоим очень долго, не говоря ни слова, потому что слов не нужно. Теперь я знаю, что принц был самый настоящий и что люди, которые очень любят, действительно могут спастись. И что замысел судьбы относительно каждого из нас, вероятно, куда более сложен и грандиозен, чем мы в состоянии понять. Мне ясно одно – сказки в конце концов становятся правдой, если только нам хватает мужества не терять веру.
