Текст книги "Образы детства"

Автор книги: Криста Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

В машине зашумели, загалдели, принялись увещевать, даже заплакали– бабушка, тетки! – Нелли в этом гвалте не участвовала. Ведь происходило нечто невероятное. Затем последовал короткий диалог между Шарлоттой и тетей Люцией, в результате чего дети были переданы под особое покровительство тети Люции – разумный выбор! – в свою очередь, Шарлотта обещала позаботиться о своем брате, муже тети Люции, дяде Вальтере, который «держал позицию» у себя на предприятии, на машиностроительном заводе «Аншюц и Драйсиг». И вот грузовик тронулся: Альфонс Радде, справедливо негодуя, решил не ждать больше ни минуты. Кто не хочет ехать, пусть остается. Из кузова грянул истошный рев и мало-помалу затих, поскольку Шарлотта скоро пропала из поля зрения отъезжающих. Дом Нелли пока еще видела, знакомые окна родных комнат, красные буквы над витринами– Бруно Йордан – Продукты —Деликатесы. Последним скрылся из виду тополь.

Спустя годы, когда одурь начала развеиваться, Нелли попыталась минута за минутой представить себе весь этот последний день, проведенный матерью в родном городе. Мгновение, когда грузовик исчез у нее из глаз, когда она стоит точно пригвожденная к месту.

Теперь уже поздно. Запретить себе думать, что дети потеряны для нее. Она торопливо взбегает по лестнице, назад в разоренную квартиру. Навести порядок, перво-наперво на всякий случай навести порядок. Прибрать, поставить, сложить стопками в шкафы и ящики то, что было оставлено здесь и валялось сейчас вокруг. Снять со стены портрет фюрера (надо влезть на письменный стол, иначе не достанешь), молча разбить его в подвале топором и спалить в печке. Вернуться в квартиру и вдруг замереть как громом пораженная: ей же нечего больше тут делать. Остаться здесь – у нее же просто ум за разум зашел. Она же понятия не имела, куда уехали ее дети и как их теперь искать. В один миг рассыпались прахом доводы, которыми она себя убеждала: что она-де хранительница домашнего очага, отвечает перед мужем за все их достояние, сбережет его детям. Но это же безумие, сказала она себе, наверно. Чистейшее безумие.

Надо выяснить, что к чему, сообразила она. Телефон не работал, положение было, вероятно, серьезное. Идея! – Лео Зигман, книготорговец, друг Бруно Йордана, заведует матчастыо в казармах имени генерала фон Штранца. Уж он-то скажет ей, как обстоит дело. Исполненная решимости, она добивается, чтобы ее пропустили к нему. Зигман, бледный, жжет остатки важных бумаг, после чего намерен незамедлительно исчезнуть отсюда, хотя бы и пришлось взять ноги в руки. Гарнизон получил приказ к отступлению. Взгляд во двор казармы убеждает Шарлотту. Все пропало. Она теперь знает, что к чему, Надежды нет, говорит она Лео Зигману. Где же ваша полная победа?

Она тоже бежит из города.

Входит Ленка. Она непременно должна еще кое-что рассказать. Вчера вечером, вернувшись из туристической поездки в Живохошть под Прагой, она забыла одну важную вещь, а именно: какие песни распевают наши туристы за рубежом, в социалистических странах. Ты как, догадываешься, что они поют, накачиваясь чешским пивом?

«Почему на Рейне так чудесно» – первое, что приходит тебе в голову.

Нет, не угадала. На сей раз песен было две, и совсем другие. Первая: «Пива нету на Гаваях, нет как нет».

Эту я знаю, говоришь ты. А вторая?

Ленка отвечает: «Ах, в Польше за границей...» Знаешь ее?

Нет.

Зато я знаю. «Ах, в Польше за границей /Жила одна девица, /Она была мила, ну, как мила! /Милей не видел белый свет, /Но все твердила; «Нет-нет-нет!» /И поцелуя волей не дала».– А дальше как? – спрашиваешь ты. Злость и нестерпимое желание треснуть кулаком по распевающим физиономиям – тебе и это знакомо.

В песне три куплета. Из двух последних Ленка запомнила только обрывки. Во втором куплете – тут она в своей памяти уверена, случилось «это самое». И в результате «повесилась полячка»-, а на шее у нее обнаружили записку: «Записка мрачная была: /«Со мной все было лишь разок,/ Снести удар мне не дал бог, /Я померла».

Неужто вправду наши распевали, а, Ленка?

В том-то и дело.

Какого же они возраста?

От двадцати до тридцати. Но это еще цветочки. Знаешь, как кончается третий куплет?

Как?

«Бери же немку, молодец, /Ее не так создал творец: /Не будет первый тот разок /Ее конец».

Ранняя осень, а вечерами холодает очень быстро. Сегодня кончается астрономическое лето. Ты знаешь, что желать себе скорой старости непозволительно. Жить вместе со временем! Нужно предоставить времени возможность проявить себя. Ровно тридцать пять лет назад захватом польских городков немецкими солдатами началась большая война. Неожиданно у тебя начисто пропала охота описывать, как некоторые люди – немцы– пережили конец войны. Нет тебе дела до этих людей! Песня, которую летом нынешнего семьдесят четвертого года пели немцы, убила в тебе всякое к ним сочувствие.

А как отнеслись к этому чехи, Ленка? – Смотрели удивленно и только ухмылялись.

Эти певцы не прочтут ни строчки здесь, в твоей книге. Они не смотрели на экран, когда, вот уж два года назад, три польские женщины, подвергнутые в фашистском концлагере Равенсбрюк «медицинским экспери-ментам», давали перед телекамерой свидетельские показания. Одну нз них против ее воли и без всякой необходимости оперировали. Другой впрыснули что-то в грудь, которая от этого стала твердой, почернела и в конце концов была удалена. («Невольно я все время думала о том, что у меня никогда не будет ни мужа, ни детей, ни дома. Ничего не будет».) У третьей после насильственных инъекций все тело годами вновь и вновь покрывалось язвами. В 1950 году она родила дочку, Ядвигу. Чудовищно обезображенное лицо этой девушки вдруг заполнило весь экран,

-Зачем вы надумали завести ребенка!—сказала отцу Ядвиги профессорша-акушерка, принимавшая роды.– Ведь совершенно ясно, что это уродство —результат пребывания вашей жены в концлагере...

Ядвига тоже говорила. И плакала. Двадцать два года прожила она на свете, и все они были для нее сплошным кошмаром. Только и утешения, что можно учиться. Она изучает математику в Варшавском университете, но на общие лекции не ходит, слишком это тягостно. Мне хочется жить, как все люди, сказала она, хочется сделать для людей что-нибудь хорошее, полезное.

Ни строчки больше. Вечер. По телевизору хор стариков негров поет: «Oh when the Saigts go marchin' in...» [97] 97
  «Когда святых приходит рать.... (англ.) – один из популярных гимнов Армии спасения


[Закрыть]

Музыка Баха.

Железнодорожная катастрофа в Загребе произошла из-за людской халатности.

В Г. (бывшем Л.), польском городке, воскресным днем 11 июля 1971 года около девяти утра вы завтракали в молочном баре на Рыночной площади.

«Я много записывал, чтобы дать опору памяти». Иоганн Вольфганг Гёте.

14. VERFALLEN –СЛОВО. НЕМЕЦКОЕ. СЕМЕЙНЫЙ ОБОЗ

Verfallen – чисто немецкое слово.

Заглянем в иноязычные словари: нигде больше не сходятся в одном слове эти четыре-пять разных значений. Немецкая молодежь полностью подпалапод влияние фюрера. Verfallen. Срок векселя истек.Опять verfallen. Крыши у них обветшали.И здесь verfallen. Но она ведь и так зачахла,разве вы не знали? И тут то же слово.

Ни в каком другом языке нет слова, которое, как verfallen, означало бы «конченый, пропащий, ибо стал подневольным ссобственного полного согласия».

Прошлой ночью —ты неправильно поставила будильник, он прозвонил в пять, и, усталая, но не злая, ты лежала без сна —тебе почему-то пришло на ум (вновь это verfallen!) стихотворение веймарца, о котором ты не вспоминала уже лет двадцать; «Скорбь, радость купно / Тонут в грядущем /Темно идущим, / Но неотступно / Стремимся дале...» [98] 98
  Гёте. Символ. Здесь и далее стихотворение цитируется впереводе Л. Кочеткова


[Закрыть]

Возможно, ты вспомнила его по ассоциации с гётевскими торжествами нынешнего года. Но как раз это стихотворение ни разу нигде не фигурировало. Просто удовольствие было – следить, как оно почти без пробелов, строчка за строчкой всплывало в памяти, самой воссоздавать строфы и слышать их точно впервые: «И все тяжеле / Виснут покровы / Страха. / Сурово / Горе стынут звезды / И долу могилы».

Скорей всего стихи были в том маленьком синем томике. А этот томик, сообразила ты, покуда на другом уровне твоего полуспящего-полу-бодрствующего сознания продолжалось стихотворение, был одной из двух вещиц, которые ты спасла из далеких времен, затронутых теперь воспоминанием, и взяла с собою. Вторая вещица – большой широкий нож, незаменимый для переворачивания омлетов; «усишкина» бабуля ненароком утащила его у одной крестьянки, когда вы, беженцы, ночевали у нее в сарае. «Усишкин» дед, обнаружив «кряденое» просто рвал и метал: Мы ж не воры какие-нибудь! – Он на полном серьезе требовал вернуться и отдать нож хозяйке.

Ладно, ладно. Как встанешь, так сразу и поищешь в синем томике это стихотворение.

«Здесь в вечном молчанье / Венки соплетают. / Они увенчают / Творящих дерзанье».

В полудреме ты начала расставлять после некоторых строчек вопросительные знаки. «Неотступно»? – подумалось тебе. И что значит «дале»? А «покуда не сбудется благо»?

Лишь когда, проснувшись во второй раз, ты быстро записала эти четыре строфы, тебе бросился в глаза зрительный пробел в конце последней. Там не хватало строчки. Только час-два спустя, когда тщательные поиски были приостановлены будничными делами, она внезапно вспыхнула перед глазамн, ошеломив тебя: «Зовем вас к надежде».

Как же вышло или, вернее, что же это означает, если человек, со– -хранив в памяти все стихотворение, «забыл» как раз такую строчку?

Кстати, в синем томике этого стихотворения не было. Томик лежит сейчас рядом, ты можешь взять его в руки, полистать. Четыреста шестнадцать тонких, побуревших от времени страничек – «Стихи Гёте», выпу-щенные в 1868 году издательством Г. Гроте, Берлин. Буровато-пятнистый форзац, справа вверху размашистым, энергичным почерком Марии Кран-хольд, от которой Нелли получила в подарок эту книжицу, написана твоя девичья фамилия. А посредине в старомодной витиеватой манере прошлого века тончайшее перо вывело коричневыми чернилами: От моего брата Теодора. И тою же дрожащей рукой в правом углу проставлена дата: 1870 год.

На поиски стихов ушло все утро. Некий просвещенный друг, которому ты в конце концов позвонила, дал ему название «Песнь каменщиков», хоть и неверное, но все ж таки придавшее твоим изысканиям нужное направление: под заголовком «Символ» оно открывает цикл «Ложа» и, таким образом, действительно представляет собой песню «вольных каменщиков», масонов, а вдобавок – это был самый большой сюрприз-в нем есть еще две строфы, тебе как бы и неизвестные: «Путь к посвя-щенью / Равен земному...» И так далее. (Вот почему ты не смогла найти его по первой строчке!)

Всему свой черед, как сказала бы Шарлотта Йордан. Тише едешь-дальше будешь. О чем же повести речь – о синем томике или сначала о ноже? Сначала отправимся по следу ножа, вместе с обозом, по деревням. На свете куда больше деревень, чем городов, но раньше Нелли об этом как-то не задумывалась. Если быть точным, то фирма «Отто Бонзак. Зерно еn gross» в феврале сорок пятого, вероятно, уже не существует. Однако ее название крупными буквами написано на борту серого грузовика с прицепом, за баранкой которого по очереди сидят дядя Альфонс Радде и негодный к военной службе шофер: грузовик добирается сперва до Зелова, а потом через Прицен, Финов, Нойруппин, Кириц, Перле-берг – до Виттенберге-на-Эльбе. На это уходит добрых две недели, и когда—в самую суровую зиму за бог весть сколько лет. На пути нет-нет да и попадаются люди, чье внимание привлекает надпись на грузовике, и Шарлотте Йордан, которая очень скоро начнет разыскивать своих детей, будет кого расспросить.

Нелли обосновалась поблизости от заднего борта на одном из мешков с йордановскими постелями, который со временем стал твердым как камень. С этого места можно было смотреть наружу в целлофановое окошко, вставленное в откидной брезентовый борт. Серые снеговые тучи, голые ветви вишен и яблонь на обочинах и лишь изредка кусочек самой дороги. Одер остался позади, и все облегченно вздохнули: между ними и предположительно наступающим врагом пролегла широкая река, уж ее то русским явно нипочем не одолеть.

На исходе первого дня у Зеловских высот всем велено вылезти – для облегчения кузова – и помочь толкать машину. Мерзлый снег под ногами, дорога скользкая, как каток, забитая обозами беженцев. Треклятая машина, для которой этот подъем при нормальных погодных условиях вообще не составил бы проблемы, упорно не трогается с места. Нелли ненадолго стряхнула одурь и увидела, что творится на дороге. Увидела нелепую сутолоку, которая только пуще стопорила движение. Груды нелепого домашнего скарба в крестьянских телегах– -верный признак, что все были на грани смятения, чтобы не сказать, безумия. К тому же навстречу, внося неразбериху в поток беженцев, шли мелкие подразделения вермахта: а что, собственно, солдаты думали предпринять там, на Одере?

В конце концов какой-то вермахтовский грузовик помог им одолеть Зеловские высоты, затем была дана команда «по местам!», и Нелли опять взгромоздилась на мешок с постелью. Вот так бы и ехать, дальше, дальше, все равно куда. И чтобы не останавливаться и ничего больше не видеть. Впоследствии, когда пути Шарлотты Йордан и отто-бонзаковского грузовика сопоставили по времени, оказалось, что они уже в Зелове разминулись буквально на несколько часов: вернувшись из казарм, Шарлотта еще раз варит дома на плите кофе – у нее было припрятано немного натуральных зерен,– потом, как и договаривались, приходит ее брат Вальтер. Последняя трапеза вдвоем на кухне, бутерброды. Для каждого по нескольку бутербродов в портфель – это единственный багаж, который они берут с собой.

Ибо пора уходить. Сигареты —они оба не курят – сослужили свою службу, водитель последнего почтового фургона, спешащий в Кюстрин соглашается их подвезти. Сажает в машину. Это уже за Фитцем. Шарлотта уже все ноги стерла. В глубине души каждый думал о том, что за Одер им, скорей всего, не уйти, что они будут отрезаны от своих семей. Позднее оба признаются себе, что оценивали ситуацию совершенно трезво.

Почтовый фургон довозит их только до Кюстрина. Глубокая ночь, а на улицах довольно много людей. Шарлотта принимается задавать свои два вопроса: не появлялся ли здесь эшелон с пленными французами и не проезжал ли грузовик фирмы «Отто Бонзак и К°». На первый вопрос ответы были сплошь отрицательные (Бруно Йордан уже второй день находился в плену), а на второй вопрос, наконец-то; Да, проезжал, в сторону Зелова.

Шарлотта с Вальтером добрались до этого городка утром, а грузовик, который они искали, всего часом раньше выехал оттуда. Они видели, где ночевали их родные: в налоговой конторе, под столами и просто на полу. Теперь-то найти их будет проще простого, думала Шарлотта, но она заблуждалась.

Ночью, кстати, толком поспать не удалось. Солома на полу – это еще полбеды. Куда хуже было стремительное падение нравов, заявившее о себе громкими сварами. Нелли и ее родичи были беженцами-новичками; они еще не усвоили высший закон беженской жизни: заняв сухое и теплое место, ни под каким видом не позволяй себя оттуда согнать. «Усишкину» деду, у которого вечно капризничало пищеварение, и вся родня об этом прекрасно знала, не мешало бы, конечно, устроиться поближе к двери, чтобы в случае чего быстро добежать до уборной. Но возле двери разместились товарищи по несчастью из восточных областей рейха, и переговоры с ними оказались безрезультатными; вот дедуня и перешагивал всю ночь через эту компанию, пока они не начали браниться на своем тягучем западнопрусском диалекте. Тетя Лисбет вознегодовала, что какие-то пришлые смеют костерить ее отца, и принялась отругиваться. А тут еще «усишкин» дед подлил масла в огонь, довольно резко одернул родную дочь и тем возбудил первый из великого множества скандалов, которые мало-помалу обнажили всю семейную подноготную и не раз заставляли Нелли, с тяжелым сердцем, но внимательно все это слушавшую, думать: вот оно, значит, как.

Вот, значит, как оно было. Хватит затыкать мне рот! – крикнула тетя Лисбет отцу. Это я в детстве тряслась, когда ты пьяный (Лисбет! – увещевала золовку тетя Люция Менцель. Опомнись!), да-да, пьяный являлся домой. И невесть что вытворял! —Лисбет, дочка! —это уже «усишкина» бабуля, привстав на соломе. – А ты вообще помалкивай, откуда у тебя шрамик на лбу, ну-ка, скажи! Вот именно, от осколка керосиновой лампы, которой в тебя собственный муж запустил! – О господи, ну что ты такое городишь.

Этот шрам Нелли прекрасно знала, частенько водила по нему пальцем; Откуда он у тебя? – Ах, детка, да мало ли что случается! – Вот, значит, как оно было.

Из Зелова выехали на Врицен. Мама же с дядей Вальтером, то ли неправильно рассчитав, то ли соблазнившись попутным транспортом, очутились на развалинах Берлина, а бонзаковский грузовик выбрал путь севернее, в объезд.

Если поднять голову, твой взгляд падает на старинную гравюру с видом города Л., недавний подарок одного из друзей. Изображает она силуэт города с того места, откуда открывается самая красивая панорама,—из заречья. Важные постройки, чьи контуры видны на гравюре, обозначены буквами от А до L. А – это «Трактир»; В—«Мельничные ворота»: D – «Красильня». Буквой С обозначена синагога. Высокая, без звонницы, крыша синагоги выступала, оказывается, из общего рисунка городских кровель между Мельничными воротами и Е, то бишь церковью девы Марии. Таким образом, тебе удается определить приблизительное расположение этой постройки, и задним числом ты вынуждена сказать себе, что во время той поездки, в июле 1971 года, искала ее остатки, вернее место, где она когда-то стояла, совсем в другом районе. Воскресным утром —уже расплатившись в гостинице-вы тогда еще раз медленно-медленно объехали улочки между вокзалом и Рыночной площадью, те улочки, где ты думала найти синагогу и не нашла.

В конце концов вы зашли в эспрессо на Рыночной площади. Постояв несколько минут в очереди, можно было получить стакан хорошего кофе, яйца, бутерброды. Ленка взяла большую кружку какао. Прямо-таки закон; едва ты усаживалась тут поесть, и на душе сразу становилось хорошо. Ты похвалила цвет стен – светло-зеленый, —практичные, чистенькие пластиковые столы, легкие стулья. X. заметил, что с похвалой ты хватила через край: но ты ведь ее не вымучивала. Ты вообще ничего не вымучи-вала. Напоследок ты похвалила солнце, светившее в зал. —Опять жарища будет, сказал Лутц. – Здесь, у подножия церкви девы Марии, ты чувствовала себя чужой, посторонней, и была в этом какая-то умиротворенность. Раньше, сказала ты, этого дома, в котором мы сидим, вообще не было. Тут, конечно, зазвонили колокола, верующие повалили в церковь, и войти туда стало невозможно.

Ленка открыла атлас автомобильных дорог и попросила показать ей маршрут вашего бегства. У вас с Лутцем вышел по этому поводу спор. С чего ты взяла, что Берлин мы обогнули с юга? Неужто Нелли до такой степени забыла обо всем? Лутц, младший, с его вполне надежной памятью на факты. Говорит с усмешкой: Я меньше увлекался душевными переживаниями. Тоже иной раз не без пользы, верно? —Ну конечно. Всегда.

В Виттенберге Неллипо семейство -двенадцать душ – оккупировало целую классную комнату. Это вам обоим запомнилось.

А ты? – спрашивает Ленка у отца. Его палец движется по другому маршруту, с юга на север. От плотины на Зале, которую он охранял как рядовой вспомогательной службы люфтваффе», к Берлину. Точнее: в Берлин-Лихтенберг. По железной дороге. Потому что зенитки вместе с расчетами перебрасывали в товарных вагонах на Одер, чтобы задействовать там в решающих боях. Тут-то мы и смекнули, что все пропало, конец. Вот здесь, говорит X., Бад-Фрайенвальде. Мы долго стояли в Альтранфте.

Как это—«стояли»? – говорит Ленка. Как это—«перебрасывали»?

«Перебрасывали»? Очень просто: опять товарняком через Вернойхен, Тифензе, Шульцендорф—словом, по забитой составами узкоколейке. Для одних это означало: выгрузить орудия, и дальше – на лафетах к так называемой передовой. Она проходила, стало быть, уже по ту сторону Одера, в районе Ной-Левина и Альт-Левина. Для нас, телефонистов, это означало – шагать с тяжеленной катушкой провода по бездорожью, через вымерший город Врицен, через вымершие деревни, обеспечивая связь с батареями переднего края, (Врицен! —с жаром воскликнула Ленка, но ее угомонили; Твоя мама проехала через Врицен неделей раньше, тогда он еще не обезлюдел. Да и вообще: встречи так и так не состоялись бы. – Ленка выискивает в случайном закономерность.) «Стояли» значит вот что: сутками сидеть за коммутатором, перебрасывать штекеры, регулярно проверять линию – есть ли связь. Если нет, идти на поиски обрыва, латать. Раз в день – в одно и то же время, хоть часы проверяй! – слышать гром 102-миллиметрового орудия, оно обстреливало деревянный мост в Ной-Левине, где у русских был плацдарм, и каждый раз наносило ему серьезные повреждения, а советские саперы вслед за тем спешно чинили его подручным материалом. (Ленка вставляет; Может, я совсем дура, но объясните же мне, что такое «плацдарм») Однажды звоним из брошенной деревни, с почты, в соседний городишко, а на том конце линии вдруг отвечают по-русски. Мы так и шмякнули трубку на рычаг, как кипятком ошпаренные. Ночевали в оставленных домах, в спальнях, на застеленных супружеских кроватях удравших жильцов.

Вот все это вместе. Ленка, иозначает «перебрасывали» и «стояли».

Ленка не слушает, она опять за свое: Ну правда же, не будь всего этого, вы бы никогда не повстречались. Может, у вас – у каждого – с другим мужем, с другой женой и была бы дочка моих лет, но—не я? Обалдеть, а?

Я молчу, сказал X.

Зато Лутц, не кто-нибудь, а твой брат Лутц, призвав на помощь логику и теорию вероятности, попытался оттащить племянницу подальше от опасного края нигилистической бездны; он убежден, что совершенно незачем раньше времени забивать себе голову нелепыми раздумьями; и вообще он не приветствует, когда молодые люди сводят тайну собственного появления на свет к глупой случайности.

Все это он сказал тебе, когда вы шли по Рыночной площади Г., возвращаясь к машине. – И что же ты предлагаешь? —спросила ты. Провидение? Снова-здорово высшую силу? —А чем плохо, отозвался Лутц, только ведь не пройдет. Время не то. – И ты расставляешь сети из математических формул, чтобы остановить падение в огромную черную дыру. – Тебе доводилось слышать о «белых карликах»? – спросил Лутц.– Сказками интересуешься?—Да нет же. Белый карлик – это высокотемпературная звезда небольшого диаметра и низкой светимости. – Да? – Белые карлики представляют собой позднюю стадию звездной эволюции. Не так давно было установлено, что, когда в силу отсутствия водорода ядро вырождается, звезда может претерпеть гравитационный коллапс. Тогда в космическом пространстве возникает так называемая «черная дыра». Что касается тебя, ты могла бы говорить о коллапсе событийного горизонта.

И это означает?..

Ничто более не может покинуть такую черную дыру, даже свет. В центре черной дыры нет ни пространства, ии времени, там не действуют никакие законы физики. Например, космонавт, соприкоснувшись с черной дырой, будет вытеснен из времени, станет точкой. Ну как?

Здорово, сказала ты.

То-то же, сказал Лутц. Вот теперь явижу: мозговые токи моей сестрицы пошли работать вовсю.

Во-первых, я испугалась. Не до ужаса. Скорее так пугаются, увидев знакомое там, где ни сном ни духом ничего подобного не предполагалось. А это сверхтяжелое ничто, случайно не засасывает, как по-твоему?

Опережая твои домыслы, скажу; физического доказательства, что черные дыры существуют, покуда нет, добавил Лутц. Добрая половина астрофизиков считает это ложным выводом, обусловленным нечеткостью теории. Ошибкой в расчетах, если угодно.

Будь ты астрофизиком, ты бы примкнул к этой половине.

Совершенно верно. А ты бы прибилась ко второй.

Скажи, спросила ты у Лутца, неужели ты без малейших колебаний стал бы опровергать существование черных дыр?

Да, сказал Лутц. Без колебаний. Видишь ли, ты весьма переоцениваешь число людей, готовых и способных жить с мыслью, что черные дыры существуют. По-моему, вполне достойная задача—поддержать бодрость в тех многих, которые к этому не способны и не готовы.

А как насчет того, чтоб подставить другое слово – надежда?

Как угодно, сказал Лутц.

Ты спросила: Однако, быть может, заблуждение – в том числе и самообман– позволительно лишь в самом конце серии опытов? Гораздо позже утраты веры.

Это ты так считаешь, сестрица. Но откуда тебе знать, что мы уже не в самом конце серии опытов?

Слушай, сказала ты, смена позиции – это против правил.

В машине вы быстро сошлись на том. что сегодняшний день при немыслимой жарище, которая уже давала себя знать, будет посвящен восточной части города (церковь Согласия, больница) и районам чуть к северу от нее, возле тогдашних Фридебергер– и Лоренцдорферштрассе.

«Коллапс событийного горизонта»—эти слова застряли в мозгу. Едва ли удастся более метко обозначить состояние, в котором Нелли находилась в те месяцы. Она была твердо убеждена, что никогда больше не вернется домой, но вместе с тем по-прежнему верила в возможность полной победы. Лучше уж докатиться до абсурдных мыслей, чем допустить немыслимое. Она так и напустилась на деда, когда он прошамкал беззубым ртом, что война, мол, «проиграна».

Все, что видела, обоняла, пробовала на вкус, щупала, слышала; искаженные лица; фигуры, едва волочащие ноги; вонь ночлегов; тепловатая кофейная бурда из жестяных кофейников Красного Креста; мешок с постелью, который она усидела в камень; ругань при распределении спальных мест, – все это она фиксировала, но ей отнюдь не дозволялось формировать из этого такие чувства, как отчаяние, уныние. С тех пор она усвоила – и не забывала, – что бесчувственность может выглядеть храбростью, ведь храбрость-то в ней теперь и превозносили: Она и впрямь храбрая для своих лет.

Спустя несколько месяцев, в мае, Нелли прочла в глазах офицера-американца, что онвсерьез считает ее душевнобольной; но что его едва ли не испуганный взгляд означал именно это, она поняла опять-таки лишь через много лет.

Мытарства людей старшего возраста резко отличны от страданий юных – тогда это можно было бы усвоить. Только вот таких, кто бы сам не страдал, не было, потому-то и нет сейчас надежных свидетелей. Старикам– тем, что годами бубнили о смерти, лишь бы услыхать протесты молодых, пришло время молчать, ибо свершившееся как раз и было их смертью, и они незамедлительно это поняли, за немногие недели они старели на годы, потом умирали, не по очереди и не по разным причинам, а все сразу и по одной причине, как бы она ни звалась – тиф ли, голод или просто тоска по родине, ведь и это вполне достойный предлог, чтобы умереть. Истинной же причиной было вот что: они стали совершенно лишними, обузой для других, тяжкой и вполне достаточной, чтобы отправить их из жизни в смерть, особенно если они – по примеру Неллина прадеда Готлоба Майера —набрасывали этой тяжкой обузе петлю на шею да подвешивали ее к прочному крюку на стене. Он не захотел уйти с дочерью и зятем —хайнерсдорфскими дедом и бабкой, – когда в мае сорок пятого им пришлось сняться с места. Соседи нашли его и сообщили дочери о его смерти. Слава богу, сказала якобы хайнерсдорфская бабушка.

Прадедовы часы, сказала ты Лутцу по дороге к Лоренцдорфер-штрассе, ты ведь не получил их в наследство. – Верно, не получил, сказал Лутц. Знаешь, я долго жалел об этом. Все представлял себе, как нес бы их за гробом на похоронах, орденов-то у него не было. Как повесил бы их на стену, на самое почетное место. До сих пор помню, какие они были с виду и с каким звуком отскакивала крышка. – Я тоже помню, сказала ты.

Не к добру это, якобы сказал прадед хайнерсдорфской бабушке, когда она, сама давно перевалившая за шестьдесят, оставила свой дом. Он оказался прав. Мария Йордан, вторая Неллина бабушка, скончалась в июне 1945 года под Бернау – от истощения, так гласило свидетельство о смерти, и это означало, что она умерла с голоду. Впрочем, у нее хотя бы есть могила, за которой ухаживают и на которую в поминальное воскресенье кладут венок.

Иначе обстоит дело с разбросанными могилами другой бабушки и двух дедов. «Усишкин» дед—следующим умер он, от тифа, – похоронен у кладбищенской стены, в мекленбургской деревне Бардиков. Могила его не обозначена. Лутц недавно. как он говорит, по верным приметам отыскал ее на бардиковском погосте. В Магдебурге дичает могила Августы Менцель, «усишкиной» бабули, у которой Нелли училась самоотверженности и доброте. Ей оказалось достаточно простого гриппа. Шарлотта Йордан отстригла седую прядку от тоненькой косицы, лежавшей на правом плече маленькой, сморщенной покойницы, и где-то ее хранила.

Хайнерсдорфский дед, Готлиб Йордан, единственный из всех поставил перед собою цель, и цель эта поддерживала в нем жизненные силы: он решил дожить до восьмидесяти. И действительно дожил, хоть и в жутких условиях– в деревенской клетушке, в Альгмарке. А потом сказал: Ну вот, теперь хватит,– и умер. О нынешнем состоянии его могилы ничего не известно. Есть, правда, цветная фотография, сделанная его дочерью, тетей Трудхен; на ней могила хайнерсдорфского деда украшена цветами, обрамлена белыми гравийными дорожками. На надгробии выбита эпитафия, текст он выбрал сам: Мне отмщение, говорит Господь.

Единственный предмет, сохранившийся в семье как память о поколении дедов,– это шерстяное одеяло, которое «усишкина» бабуля собственноручно связала крючком. Иногда вам с Лутцем приходят на ум те две истории, что любил рассказывать внукам «усишкин» дед: про змею и про медведя. Иногда вкус манной каши напоминает тебе пудинг с малиновым соком, каким Нелли лакомилась за кухонным столом у хайнерсдорфской бабушки. Иногда кто-нибудь скажет: Лутц-то вон какой рослый, это он в деда. Иногда —всего лишь на секунду-другую —мелькнет в одном из потомков образ Августы Менцель.

Тогдашние старики, зная, что очень скоро они уснут вечным сном, ребячились или вовсе затихали. Их сыновья и дочери именно себя считали обманутыми и проигравшими, а потому воображали, что им дано право помыкать всеми и каждым, особенно стариками, которые отжили свое, и молодыми, у которых жизнь еще впереди. Сами же они потом-кровью добились достатка, построили жизнь, а теперь вот их гонят из этой жизни прочь. Тетя Лисбет, не чуждая театральности, выкрикнула, заломив руки: Моя жизнь загублена! Дядя Альфонс Радде, ее муж, страдал меньше, ибо не утратил главной предпосылки существования: он по-прежнему служил Отто Бонзаку, хоть и безвозмездно. Жену свою он призвал к порядку. Никто ее не понимает!—заныла тетка. Тетя Люция намекнула ей, чтотем, у кого муж рядом, нечего бога гневить. Да ну тебя!—презрительно фыркнула тетя Лисбет. Другие тетки – Трудхен Фенске и Ольга Дунст – сидели на соломе виттенбергской школы и молча слушали перепалку. Вот и мы, сказали они друг дружке, мы тоже все потеряли, много ли, мало ли, а потеряли.