Текст книги "1905-й год"

Автор книги: Корнелий Шацилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

В начале осени 1905 г. массовое революционное движение после периода относительного затишья резко пошло на подъем.

В середине сентября центр революционной борьбы переместился в Москву. Причин этому было много: московские пролетарии еще хранили колоссальный запас нерастраченной революционной энергии; здесь имелась очень сильная и дееспособная большевистская организация; пролетариат Москвы сосредоточивался на крупных предприятиях, что создавало возможность для лучшей его организации и облегчало социал-демократам проведение в его среде пропаганды и агитации.

Существовала и еще одна специфическая черта московского пролетариата тех лет: в отличие от Петербурга и многих других крупных промышленных центров рабочее население здесь, как специально подчеркивал В. И. Ленин, было «наиболее близко к крестьянству», имело «несравненно больше связей с деревней, деревенских симпатии, близости к деревенским крестьянским настроениям»^{254}. Это придавало выступлениям московских пролетариев особую значимость. «Именно в Москве и только в Москве, – обобщал опыт революции 1905–1907 гг. вождь большевиков, – массовое рабочее движение может получить всего скорее характер широкого народного движения, имеющего решающее политическое значение»^{255}.

Сентябрьские события в Москве явились прологом всеобщей октябрьской стачки. Они развивались так.

19 сентября забастовали рабочие крупнейшей типографии Сытина. Печатники потребовали 8-часового рабочего дня, государственного страхования, оплачиваемых отпусков. Выступление сытинцев быстро подхватили рабочие других типографий, Миусского трамвайного парка, целого ряда других предприятий. Московский комитет РСДРП в специальной листовке, обращенной к пролетариям Москвы, писал: «Начинаются для нас, рабочих, серьезные, трудные дни. Всколыхнулся, наконец, и в Москве рабочий народ. Забастовали типографии. К ним присоединились служащие на электрических трамваях, булочники, кондитеры. Завтра, вероятно, забастуют и другие рабочие. Толпами ходят по улицам забастовщики, кое-где происходят у них стычки с жандармами. Вчера камнями рабочие разогнали жандармскую шайку у Тверского бульвара. На Тверском бульваре днем было столкновение с казаками. Вечером же у памятника Пушкину собралась большая толпа, ее оцепила со всех сторон полиция, против нее были выставлены у стен Страстного монастыря войска и, тем не менее, толпа не расходилась. В виду войск на глазах у полиции произносились ораторами речи. Ораторы объясняли рабочим все великое значение начинающейся борьбы. Колебали трусливое и наглое жестокое правительство. Ночью казаки, жандармы и городовые напали на рабочих и студентов и зверски били их нагайками, шашками и палками. Так было вчера. Сегодня ряды забастовщиков еще увеличились, сегодня предполагаются еще народные собрания. Неужели, товарищи, остальные рабочие станут равнодушными зрителями начатой борьбы за общее рабочее дело, борьбы за освобождение всего пролетариата?»^{256}.

Равнодушных в Москве почти не осталось. Забастовки, демонстрации, митинги ширились, принимали все более острый характер. Обстановка в «первопрестольной» накалялась день ото дня. На Тверской ежедневно происходили демонстрации.

24 сентября в древней столице загремели залпы: солдаты обстреляли демонстрантов на Тверском бульваре.

25 сентября в самом центре города, почти против дома градоначальника, рабочие булочной Филиппова вступили в настоящий бой с двумя сотнями казаков. Камни, кирпичи, палки полетели с крыш ближайших домов на головы царских вояк. Около 180 рабочих было захвачено в плен и отправлено в полицию.

За два дня, 25 и 26 сентября, к стачке подключилось 22 новых предприятия с 3 тыс. рабочих. В ряде отраслей производства (печатники, пищевики, деревообделочники, муниципальные рабочие и служащие) она стала всеобщей, в других достигла самых высоких показателей за весь 1905 г. По неполным данным, в сентябре бастовали 21 металлообрабатывающее предприятие (столько же, сколько за предыдущие 6 месяцев), 11 текстильных. Такого не знал даже январь.

К концу сентября бастовала почти половина всех московских рабочих, некоторые мастерские Московского железнодорожного узла. Москва осталась без городского транспорта, перестали выходить газеты. Борьба сразу же была перенесена на улицу и начала перерастать в восстание.

В ходе сентябрьской стачки в пяти отраслях производства (печатники, табачники, металлисты, столяры, железнодорожники) стали создаваться Советы рабочих депутатов.

Сентябрьские события в Москве В. И. Ленин назвал вспышкой восстания, первой молнией грозы, осветившей новое поле сражения^{257}.

«Барометр показывает бурю»

«Октябрь и декабрь 1905 года, – отмечал В. И. Ленин, – знаменуют высшую точку восходящей линии российской революции. Все источники революционной силы народа открылись еще гораздо шире, чем раньше»^{258}.

25 сентября Петербургский комитет РСДРП в листовке «Ко всем рабочим и работницам г. Петербурга» писал: «Товарищи! Вам известны грозные московские события… Грандиозные уличные, митинги, демонстрации с красными знаменами, баррикады на Тверском бульваре, непрерывные схватки и перестрелки с войсками и полицией и, наконец, всеобщая забастовка в Москве. И как далеко ушли мы вперед от 9 января! Рабочие уже не верят больше в царя, не идут просить у него милостей, не разбегаются при первом появлении полиции, а с оружием в руках, не раз разгоняя отряды полицейских и жандармов, убивая и раня немалое количество царских палачей, смело идут в борьбу». «Революция продолжается – да здравствует революция!» – кончал Петербургский комитет свою листовку, призывая питерцев готовиться к вооруженному восстанию^{259}.

Рабочий класс Петербурга поддержал москвичей. Обе российские столицы, по образному выражению В. И. Ленина, поделили между собой в октябре 1905 г. «честь революционного пролетарского почина»^{260}. Особую роль во Всероссийской октябрьской стачке сыграла забастовка железнодорожников.

Еще 20 сентября в Петербурге открылся созванный правительством Всероссийский съезд делегатов пенсионных касс. Состоял он почти сплошь из служащих железных дорог (среди 35 его участников был только один рабочий), но за работой его внимательно следили все железнодорожники. В условиях нараставшего революционного возбуждения вдруг разнесся слух об аресте участников съезда. В ответ Центральное бюро Всероссийского железнодорожного союза (ВЖС), несмотря на колебания отдельных членов, разослало телеграмму, призывая железнодорожников «готовиться к всеобщей стачке»^{261}. Точная дата стачки не называлась, рабочие сами своими действиями определили ее. Инициаторами вновь выступили москвичи.

3—4 октября заволновались рабочие Казанских, Брестских, Ярославских железнодорожных мастерских, кондукторы Курской станции. 6 октября собрание представителей большевистских организаций Казанской, Ярославской и Курской дорог постановило начать забастовку. Одновременно и Центральное бюро ВЖС подавляющим большинством голосов приняло решение начать всеобщую стачку на железных дорогах. В ночь на 7 октября телеграфисты подмосковной станции Перово отправили по всем дорогам страны его телеграмму с призывом в 12 часов 7 октября прекратить работу. Выдвинутые забастовщиками требования носили исключительно политический характер.

Первыми 7 октября забастовали рабочие и служащие Московско-Казанской железной дороги. Их примеру последовали другие. Забастовки побежали по железным дорогам, как огоньки по бикфордовым шнурам. 8 октября не отправились поезда из Москвы по Ярославско-Архангельской, Московско-Курской, Рязанско-Уральской железным дорогам; 9 октября – по Московско-Киевско-Воронежской, Московско-Брестской; 10 октября – по Николаевской и Виндаво-Рыбинской. В эти же дни остановилось движение на линиях Петербургского узла и других крупнейших железнодорожных станциях. К 17 октября бастовало 700 тыс. железнодорожников – это составляло более трети общего числа участников Всероссийской октябрьской стачки.

Железнодорожники не оказались изолированными от рабочих других профессий, а столицы России – Москва и Петербург – от других городов страны. Вот что происходило в это время в царской империи, по сведениям газет и официальных телеграмм, собранным и опубликованным советским историком И. М. Пушкаревой^{262}.

Екатеринослав. 10 октября. «После прекращения работ служащими Управления Екатерининской дороги толпа бастующих направилась к железнодорожным мастерским и депо, где остановила работы, паровозы, телеграф, прекратив движение поездов. Затем последовательно, по настоянию прибывших забастовщиков, забастовали заводы б[ывш.] Эзау, Трубопрокатный, Брянский, все заводы и мастерские в поселке Амур-Нижнеднепровск. Трамваи остановились. Сегодня же после сходки студентов состоялся митинг в здании Горного училища».

Харьков. 10 октября. «Все в городе забастовало; магазины закрыты, трамваи опрокидывались, прекратили движение. Толпы, десятки тысяч устраивают митинги в Ивановке и близ вокзала. Ораторы призывают с флагами идти по городу с криками «Долой самодержавие, Государственную думу!». Разграбили оружейный магазин Тарнопольского. Завтра ожидается митинг на Паровозостроительном; сопротивление оружием, устройством баррикад войскам, рассеивающим толпу».

Ярославль. 11 октября. «Забастовали все железные дороги, и Ярославль оказался изолированным от Москвы, С.-Петербурга и Вологды. С этого времени началось общее брожение в городе, и по вечерам в помещении ярославского лицея ежедневные митинги студентов совместно с гимназистами, гимназистками и рабочими… Типографии забастовали все, за исключением губернской. Из местных фабрик и заводов забастовали табачная фабрика Ф. Е. Вахрамеева, наследников Дунаева, Чугунолитейный завод Смолякова и под конец Корзинкинская мануфактура».

Киев. 14 октября. «Забастовали правления Юго-Западных и Киево-Полтавской железных дорог, двенадцатого – железнодорожные мастерские, сегодня – Южнорусский завод, прекращено движение по Киево-Воронежской и Полтавской дорогам, забастовщики ежедневно собираются на митинги в университете, движение растет и грозит распространением».

Симферополь. 14 октября. «Забастовали наборщики типографии, рабочие табачной фабрики. Толпа, собравшаяся с целью прекратить деятельность почты, рассеяна эскадроном. Магазины закрылись».

Самара. 14 октября. «Вчера толпа забастовщиков заходила в фабричные заведения и казенные учреждения, их требования прекратить занятия были исполнены… Занятия в учебных заведениях прекращены, магазины заперты, газеты не выходят. Вечером выстрелом из толпы ранены трое казаков. Движение поездов прилегающих к Самаре железнодорожных линий прекратилось».

Ростов-на-Дону. 14 октября. «Начавшаяся в первых числах октября забастовка железнодорожных служащих постепенно распространилась и на прилегающие к Ростову железные дороги: Юго-Восточную, Екатерининскую и Владикавказскую. Одна за другой эти дороги прекращали движение поездов; дольше всех работала Владикавказская дорога, но, наконец, и на пей движение остановилось. В то же время забастовка мало-помалу охватила другие отрасли труда. С 14-го числа закрылись по требованию забастовщиков частные банки, приостановился выход местных газет, перестал работать трамвай, закрылись многие магазины, прекращены занятия в учебных заведениях. Город оказался изолированным, и только случайно телеграфные известия сообщали о том, что делается в других местах».

Уфа. 14 октября. «В Уфе общая забастовка железнодорожных рабочих и телеграфистов. Движение по всей линии прекратилось. Сегодня более двух тысяч рабочих предъявили губернатору требование политических реформ и, подстрекаемые приезжими агитаторами, двинулись с вокзала в город с красным флагом и пением «Марсельезы».

Тифлис. 14 октября. «В городе началась всеобщая забастовка рабочих и служащих в торгово-промышленных учреждениях, наполнившая улицы города массою свободных от занятий лиц. Под влиянием телеграмм о ходе забастовки в империи уличные толпы и сборища постепенно увеличивались».

Варшава. 14 октября. «Все фабрики бастуют; ведется агитация за закрытие всех торгово-промышленных заведений. Город объявлен на военном положении третьей степени; после 8 ч. вечера никто не должен показываться на улицу».

Чита. 15 октября. «Вчера в железнодорожных мастерских в Чите началась забастовка… Движение поездов прекращено, сообщение по Иркутскому железнодорожному телеграфу прервано».

Батум. 15 октября. «В городе закрылись все торгово-промышленные заведения, в том числе и аптеки. Забастовали извозчики, прекратилось железнодорожное сообщение, а также действие телеграфа по всем направлениям…»

Ташкент. 15 октября. «В Ташкенте корпорацией железнодорожных служащих Средне-Азиатской и Оренбург-Ташкентской железных дорог была объявлена забастовка, к которой без всякого насилия со стороны забастовавших постепенно примкнула часть торговых заведений и промышленных предприятий».

Саратов. 16 октября. «Сегодня в Загородной роще, близ товарной станции, собралась толпа рабочих и интеллигентов до трех тысяч человек, между которыми вооруженные ружьями, револьверами, кольями и кистенями. Решено было двинуться на город для вооруженной демонстрации с песнями революционного содержания… Все пути в город заграждены заблаговременно размещенными в нескольких пунктах войсками».

Житомир. 16 октября. «В Житомире началась всеобщая забастовка, толпа ходила по улицам, требовала закрытия магазинов, снимала рабочих во всех мастерских, типографиях, трамвае, в электрической станции и водопроводе. На улицах и площадях собрались массовые толпы с криками «Долой самодержавие!», «Долой царя, да здравствует революция и демократическая республика!».

Ревель. 16 октября. «…На рынке собралась толпа в полторы тысячи человек, преимущественно рабочих, остановившихся послушать своих делегатов, которые должны были передать собранию результаты своих переговоров с думой (городской. – К. Ш.). Появились и ораторы. Вдруг произошло нечто повергшее в ужас и оцепенение всех собравшихся на этом месте. Усиленный патруль солдат человек в 100–120 под командой офицера, охранявший здание окружного суда, без всякого повода направился беглым маршем на толпу, выстроился полукругом на расстоянии 30 шагов от собравшихся и без всякого предупреждения открыл убийственный огонь пачками прямо в толпу. Раздались один за другим пять залпов, и 300 человек легли на месте, остальные в паническом ужасе бросились бежать».

Рига. 17 октября. «Вчера и сегодня настроение Риги очень тревожное. Толпы собираются на улицах, устраивают митинги; палачи и драгуны разгоняют. Вчера насильственно закрыто много заводов, торговых помещений, частных гимназий и управление контрольной палаты; железная дорога бездействует… Сегодня днем было вооруженное столкновение в Верманском парке, ранены два драгуна, конный городовой и два демонстранта; пять задержаны; были вооруженные столкновения и в других местах».

Всеобщая политическая забастовка в октябре 1905 г. охватила 120 городов России, сотни фабричных и станционных поселков.

Однако голый язык цифр не в состоянии показать тот психологический перелом, который произвели в самых широких массах народа события, участниками и свидетелями которых они стали. Разве могли, например, нижегородцы остаться прежними после того, что произошло в один из октябрьских дней и так ярко было описано в большевистской газете «Новая жизнь». «В нижней части города… идет рабочий… Шествие его прямо триумфальное. Панели улицы заняты сплошной массой горожан, вышедших из закрытых магазинов, из прилегающих улиц, образуя как бы живые берега. В этих берегах мерно катится поток из 20 тысяч сормовских рабочих и рабочих заречной части города. Впереди заводской оркестр музыки, попеременно исполняющий то революционные гимны, то похоронный марш павшим борцам за свободу; за ним целое море красных знамен и дальше, насколько может охватить глаз, сплошная масса голов… Поток вливается в Благовещенскую площадь… площадь буквально вся заполняется народом; толпа доходит тысяч до 40–50… В течение 2–3 часов город живет невиданной жизнью: беспрерывно речи местах в 10 на площади, сменяющиеся то могучими звуками революционных песен, то торжественными раскатами оркестра, то взрывами бурного восторга слушателей»^{263}.

События октября 1905 г. имели необратимый характер. Их отличал невиданный ранее размах. То, о чем неоднократно и повсеместно говорили большевики, – о всенародном выступлении против самодержавия – свершилось. «Всероссийская политическая стачка, – писал в ходе ее В. И. Ленин, – охватила на этот раз действительно всю страну, объединив в геройском подъеме самого угнетенного и самого передового класса все народы проклятой «империи» Российской»^{264}.

Роль пролетариата как гегемона освободительного движения в России проявилась в эти дни особенно отчетливо. В стачке участвовал почти каждый третий фабрично-заводской рабочий. Традиционное оружие борьбы пролетариата – стачку – применили и непролетарии: забастовали все – студенты, врачи, гимназисты, ремесленники, чиновники, артисты. За полторы недели октября 1,5 млн. стачечников почти 3 тыс. крупных и мелких промышленных, горных, железнодорожных предприятий поддержало около 500 тыс. представителей городских демократических слоев, а в деревне за один октябрь произошло 219 крестьянских выступлений.

Отличительной чертой Всероссийской октябрьской стачки стал политический характер выдвинутых в ее ходе требовании: свыше трех четвертей забастовщиков (78 %) вступило в борьбу под политическими лозунгами, более половины (54 %) участвовало в стачках, носивших «демонстративно-политический характер»^{265}.

Замечательным было и другое – сочетание в ходе Октябрьской стачки самых различных форм движения: забастовки сопровождались митингами, демонстрациями, в целом ряде городов отчетливо проявилась тенденция к вооруженному восстанию. «Перед нами, – писал 13 октября В. И. Ленин, – захватывающие сцепы одной из величайших гражданских войн, войн за свободу, которые когда-либо переживало человечество…»^{266}

«Царь испугался, издал манифест…»

Царское правительство, привыкшее железной рукой вырывать малейшие ростки свободы, свирепо расправляться со всем, что хотя бы отдаленно напоминало крамолу, на Всероссийскую октябрьскую стачку отреагировало традиционно.

Генерал-майор свиты его величества Д. Ф. Трепов в октябрьские дни стал действовать соответственно тому, чему был хорошо обучен. А обучен он был хорошо только одному – стрелять. И 14 октября появился его знаменитый приказ: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть!»^{267} – предел мудрости для этого вахмистра по образованию и погромщика по убеждению. Однако мудрость подобного толка, испробованная 9 января, уже не давала положительных результатов.

Дальнейший ход событий насмерть перепугал Николая II и его двор, где царили в те дни, по свидетельству хорошо информированного графа С. Ю. Витте, «сплетение трусости, слепоты, коварства и глупости»^{268}. Придворные горько сетовали: «… жаль, что у их величеств пятеро детей… так как если на днях придется покинуть Петергоф, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием»^{269}. Царская яхта «Штандарт» стояла под парами, «самодержец всея Руси» готов был удрать за границу к своим кузенам – германскому императору Вильгельму II или английскому королю Эдуарду VII.

По сил у народа для такого поворота дел чуть-чуть не хватило. Наступило равновесие: «Самодержавие уже не в силах открыто выступить против революции, – писал вождь большевиков. – Революция еще не в силах нанести решительного удара врагу. Это колебание почти уравновешенных сил неизбежно порождает растерянность власти, вызывает переходы от репрессий к уступкам…»^{270}.

Действительно, царь начал бесконечные совещания со своими советниками» Как быть? Что делать? Самый опытный из царских бюрократов С. Ю. Витте предложил на выбор два варианта: или «1) облечь неограниченной диктаторской властью доверенное лицо, дабы энергично и бесповоротно в самом корне подавить всякий признак проявления какого-либо противодействия правительству, – хотя бы ценою массового пролития крови…» или «2) перейти на почву уступок общественному мнению и предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный»^{271}.

Николаю II был по душе, конечно, первый вариант. Возник вопрос: кого же назначить диктатором? Д. Ф. Трепов «диктаторствовал» уже с И января 1905 г. и надежд не оправдал. Выбор пал на дядю царя великого князя Николая Николаевича.

«Сказать, чтобы он был умалишенный – нельзя, чтобы он был ненормальный в обыкновенном смысле этого слова – тоже нельзя, но сказать, чтобы он был здоровый в уме – тоже нельзя; он был тронут…» – такую убийственную характеристику дал кандидату в диктаторы отлично знавший его С. Ю. Витте^{272}.

Однако даже у этого «тронутого» человека все же хватило здравого смысла в условиях Всероссийской стачки отказаться от сделанного ему предложения. «…Великий князь вынимает из кармана револьвер, – вспоминал министр двора барон В. Б. Фредерикс, и говорит: ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из револьвера»^{273}.

Николаю II ничего не оставалось, как действовать в соответствии со вторым вариантом, предложенным Витте.

Что же рекомендовал этот опытный и хитрый бюрократ? Доклад, поданный им царю, был ярким примером византийского лукавства. Почти каждое утверждение сопровождалось оговорками, призванными оставить лазейку для прежнего произвола и всесилия царской бюрократии. Не все современники поняли это сразу, но последующий ход событий подтвердил, что дело обстояло именно так. «Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы», – утверждал Витте, и потому неизбежно приходится обещать политические свободы. Но, многозначительно добавлял он, «само собой разумеется, что предоставление населению прав гражданской свободы должно сопутствоваться законным ограничением ее для твердого ограждения прав третьих лиц, спокойствия и безопасности государства»^{274}. Итак, свободы необходимы, но… законно ограниченные для спокойствия государства!

Дума должна стать законодательной, а не законосовещательной, констатировал Витте. Однако правительство не может от нее зависеть. Иначе говоря – пусть себе Дума законодательствует, а реальная власть в стране по-прежнему остается в руках старых бюрократов. «Между выраженным с наибольшей искренностью принципом и осуществлением его в законодательных нормах, а в особенности проведением этих норм в нравы общества и приемы правительственных агентов не может не пройти некоторого времени… Сразу приуготовить страну с 135-миллионным разнородным населением и обширнейшей администрацией, воспитанными на иных началах, к восприятию и усвоению норм правового порядка не по силам никакому правительству», – заявлял царю Витте. Посему одним из «руководящих принципов» он предлагал сделать не немедленное уничтожение различных чрезвычайных мер управления страной (в виде военно-полевых судов, прозванных в народе «скорострельными»), а всего-навсего «стремление (выделено мной. – К. Ш.) к устранению исключительных законоположений», не полное прекращение политических репрессий и тем более не амнистию всем политическим заключенным, а «устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих (выделено мной. – К. Ш.) обществу и государству»^{275}.

17 октября царь без всякого желания, уступая обстоятельствам, подписал манифест. В нем провозглашались «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», законодательная Дума и обещалось избирательное право тем классам населения, «которые ныне совсем лишены избирательных прав». Одновременно Николай II «повелел» образовать новый государственный орган – совет министров во главе с председателем для объединения деятельности министров (до этого каждый из них подчинялся непосредственно царю)^{276}. «Да, – писал царь своему любимцу Д. Ф. Трепову, – России даруется конституция. Не много нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное»^{277}.

Подлинное значение происшедших событий точно оцепил вождь большевиков. В статье «Первая победа революции» В. И. Ленин писал: «Уступка царя есть действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко еще не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко еще не капитулировал. Самодержавие вовсе еще не перестало существовать. Оно только отступило, оставив неприятелю поле сражения, отступило в чрезвычайно серьезной битве, но оно далеко еще не разбито, оно собирает еще свои силы, и революционному народу остается решить много серьезных боевых задач, чтобы довести революцию до действительной и полной победы»^{278}.

Ленинская оценка нашла отражение в воззвании ЦК РСДРП «К русскому народу» (от 10 октября 1905 г.), в листовках местных большевистских партийных организаций.

По-иному отнеслись к всему происшедшему лидеры меньшевиков. Один из них – А. Парвус – писал: «Манифест 17 октября означает капитуляцию старого образа правления. С тех пор его нет. Он не существует как государственный порядок»^{279}.

Либералы начинают «чернеть»

Точка зрения меньшевиков совпадала с точкой зрения либералов. Манифест прекратил споры, разделившие земских либералов всего лишь за год до этого на меньшинство и большинство. Теперь и первые из них превратились в конституционалистов «по высочайшему повелению». Либералы посчитали, что они получили все им нужное и что наступило время для прекращения заигрывания с революцией, для сговора с царизмом.

Один из ведущих теоретиков и вождей русских либералов, редактор журнала «Освобождение», П. Б. Струве, но словам своего друга и единомышленника С. Л. Франка, «сразу же, с первых дней «свобод», встал в оппозицию к русскому революционному движению, остро осознал опасность и гибельность русского политического максимализма и разнуздания злых, насильнических страстей народных масс… Он утверждал, что с введением конституционного строя, как бы несовершенен он ни был, не только должны радикально измениться методы политической борьбы, именно став открытыми и легальными, по открылась возможность положительного сотрудничества либеральных слоев общества с правительством в деле реформ»^{280}.

Оценивая поведение либералов после опубликования царского манифеста, В. И. Ленин писал: «Вся либеральная буржуазия России, от Гучкова до Милюкова… повернула сейчас же после 17-го октября от демократии к Витте. И это не случайность, не измена отдельных лиц, а переход класса на соответствующую его экономическим интересам контрреволюционную позицию»^{281}.

В самый разгар Всеобщей октябрьской стачки, 12–18 октября, в Москве собрался учредительный съезд конституционной демократической партии (кадетов), образовавшейся из левого крыла земцев-конституционалистов и основного ядра «Союза освобождения» (левое крыло «Союза» в кадетскую партию не вошло).

Открывая съезд, П. Н. Милюков отмежевался от «аграриев и промышленников», а также от социалистического пролетариата и подчеркнул «внеклассовый» характер новой партии. Он договорился до того, что будто бы у кадетской партии есть противники лишь справа, а слева противников нет, есть только союзники. Принятая съездом программа партии отличалась недоговоренностью и двуликостью.

И до съезда и на самом съезде лидеры партии неоднократно выдвигали требование созыва Учредительного собрания, а в программу его не включили.

Все кадеты твердо были убеждены в необходимости сохранения в России монархии, но сказать открыто об этом побоялись, так как подобное заявление могло оттолкнуть широкие демократические слои населений, которые кадеты рассчитывали завербовать в свою партию.

Программа включала пункт о принудительном отчуждении частновладельческих земель, а комментарии к ней утверждали, что образцовые хозяйства (т. е. ведущиеся чисто капиталистическим, а не полуфеодальным способом) отчуждению не подлежат. Отчуждаться могли только земли, сдающиеся в аренду.

В раздел о рабочем вопросе вошли весьма радикальные требования свободы профессиональных союзов, стачек, собраний и законодательного введения 8-часового рабочего дня. Но тут же следовала оговорка: 8-часовая норма немедленно должна быть введена лишь там, «где она в данное время возможна», а в остальных случаях она должна быть введена «постепенно». Запрещались ночные и сверхурочные работы и тут же добавлялось; «кроме технически и общественно необходимых». Подобные оговорки сводили на нет практическое значение многих включенных в программу положений, но зато давали вождям партии широкую возможность для их различного толкования в зависимости от хода борьбы народных масс с царизмом.

Впоследствии, по мере спада революционного движения, кадеты все больше и больше «косили глазами направо», став к ее концу открытыми врагами революции. «Друзья слева», как называл П. Н. Милюков революционеров в октябре 1905 г., превратились у него довольно скоро в «друзей-противников», затем просто в «соседей слева», а после поражения революции, в сентябре 1907 г., тот же Милюков заговорил уже о «врагах слева»^{282}.

Кадетам не удалось создать себе опору ни в крестьянстве, ни тем более среди рабочих. Поддержку они получили только у лиц интеллигентных профессий и частично у городской мелкой буржуазии (торговые служащие, ремесленники и т. п.).

Крупные буржуа тоже не вошли в эту партию.

Капитаны российской промышленности, после 17 октября встав на путь безоговорочной поддержки царского правительства и беспощадной борьбы с революцией, первоначально организовали целый ряд партий: прогрессивно-экономическую, торгово-промышленную, партию правового порядка и т. д. Но, убедившись, что партии с такими откровенными названиями, как торгово-промышленная, не могут навербовать более нескольких десятков членов, политически активные представители крупной буржуазии и либеральных помещиков решили объединиться вокруг «Союза 17 октября», возникшего в поддержку «нового» режима после опубликования манифеста.

Учредителями «Союза 17 октября» были московский купец А. И. Гучков и земец Д. Н. Шипов. Программа октябристов, как стали именовать себя члены этой партии, носила открыто контрреволюционный характер. Она предусматривала сохранение «единой и неделимой России» (т. е. великодержавную политику в отношении всех нерусских национальностей), «сильную уверенную в себе монархическую власть» для того, чтобы царизм мог «явиться умиротворяющим началом в той резкой борьбе, борьбе политической, национальной и социальной», которая ведется в стране, и осуществление «дарованных» царем положений манифеста 17 октября.