Текст книги "Деньги не пахнут 8 (СИ)"
Автор книги: Константин Ежов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Лау почувствовал, как внутри что-то холодеет. Гонсалес говорил о прямой коррупции с тем же выражением лица, каким другие обсуждают меню в ресторане.
Вот зачем нужен был «антижучковый» досмотр… пахло не только ароматизатором, но и чем-то ещё – опасностью, самоуверенной наглостью, готовностью играть грязно.
Гонсалес чуть наклонил голову, выжидая реакцию.
– Ты ведь именно за этим сюда пришёл, верно?
В принципе, Лау и правда предполагал, что парень не слишком дружит с законом. Но никак не ожидал такого откровенного признания. Пальцы Гонсалеса переплелись, щёлкнули суставами – сухо, резко, как маленький выстрел.
– Так что повторю вопрос. Что ты можешь мне предложить?
Лау наконец произнёс подготовленный заранее ответ:
– Влияние. Через мои контакты можно зайти в малайзийские добывающие проекты. Я могу открыть тебе эти двери.
Но Гонсалес, словно хищник, уловивший запах крови, тут же прижал его к стенке:
– Правда? А почему тогда сам туда не зашёл?
Лау на миг застыл. Воздух в кабинете будто стал гуще. Конечно, он не мог говорить о реальных причинах – о том, что любые крупные добывающие проекты внутри страны могли ударить по рейтингам премьер-министра, и потому суверенный фонд держался в стороне. Всё это было скрытой политикой, которой Гонсалесу знать не положено.
Пока он подбирал слова, Гонсалес ухмыльнулся шире – искоса, почти издевательски.
– Влияние, говоришь… звучит красиво. Только вот глядя на тебя…
Он не закончил фразу. Вместо этого резко сменил тон, как будто ему надоело играть одну мелодию, и он взял другой аккорд.
– У меня была секретарша. Я её недавно выкинул вон. Она ходила и рассказывала, что «встречалась с президентом». Формально – да, была рядом, когда я здоровался с нашим президентом. Но если она называет это своим влиянием – это что? Правильно. Обман.
Щёки Лау медленно налились жаром. Теперь он понял намёк: Гонсалес сравнил его с той самой секретаршей – человеком, который просто случайно оказался рядом, но пытается продать это как власть.
– И ты такой же, – продолжал Гонсалес с удовольствием, даже не скрывая, насколько ему нравится его собственная издевка. – Никакой должности у тебя нет. Просто «стоял рядом».
Это уже не было грубостью – это был расчётливый, открытый плевок в лицо. И сам Гонсалес, похоже, получал от этого искреннее удовольствие. Он слегка наклонился вперёд, словно смакуя момент.
– Влияние звучит привлекательно, не спорю. Но я проверю его. Хочу испытание.
– Испытание? – Лау не смог скрыть потрясения.
Он приехал как инвестор. И теперь должен «проходить испытание», чтобы ему позволили вложить деньги? На такое способен только законченный безумец.
– Не нравится – дверь там, – спокойно заметил Гонсалес, даже не повысив голос. – И за беспокойство заплачу.
Он раскрыл стоявший на столе чемоданчик. Оттуда пахнуло свежей краской банкнот, чуть металлической полиграфией. Внутри лежали аккуратные стопки сотенных долларов – плотных, новых, хрустящих.
– Сто тысяч. Покроет дорогу туда-обратно.
После этого он скривил губы, как будто собирался сказать что-то ещё…
* * *
Стоило Гонсалесу произнести фразу:
– Если не уверен, что выдержишь испытание – уходи немедленно, – как воздух в комнате будто стал суше, плотнее.
В словах его звенел металл, холодный и звенящий, будто клинок только что выдернули из ножен.
И всё же мои мысли были далеко не о нём.
История с малайзийским суверенным фондом… да что там, не история – настоящий обух по голове для всего мира. Вонь от того скандала стояла такая, что казалось, будто кто-то вскрыл канализацию международных финансов: премьер-министр страны по уши в мошенничестве, а на стороне у него – не кто-нибудь, а сама Уолл-стрит. Инвестиционный гигант «Голдман» так ловко вписался в аферу, будто всю жизнь только тем и занимался, что аккомпанировал политикам, потерявшим совесть в обмен на швейцарские счета.
Но правда была в том, что лез туда вовсе не из жажды справедливости.
Нет, меня манило совсем другое.
«Это идеальная сцена для дебюта.»
Мой «Институт политики Дельфи», ещё вчера никому неизвестный, мог одним прыжком вырваться на мировую арену. Поставить печать на громком деле, встать в центр внимания, громко хлопнуть дверью – и вот ты уже не мелкая структура, а интеллектуальный игрок глобального уровня.
Однако для такого выстрела было две огромные преграды.
Первая – заставить мир слушать.
В прошлой жизни этот скандал прошёл… слишком скучно. Будто кто-то взял детектив с интригами, коррупцией, тайными сделками, жемчужинами, шампанским и ночными виллами – и пересказал его сухим языком прокурорского отчёта. Одни только выражения: «суверенный фонд», «отмывание капитала», «торговля облигациями».
Слова, которые способны усыпить даже журналиста.
Но ведь любая история – это прежде всего сюжет. И подача.
«Надо просто добавить немного приправы.»
Приправы… смешно даже. Тут и добавлять ничего не требовалось – само дело уже стонало от избытка пикантных деталей: премьер-министр – мошенник, Уолл-стрит – пособники, громкие вечеринки, голливудские лица, тайные счета.
Все ингредиенты были на месте. Их нужно было лишь подсветить, расставить так, чтобы мир заговорил.
Но вторая проблема была куда серьёзнее.
Поймать Лау.
В прошлой жизни этот человек растворился в воздухе, стоило следствию подойти к нему вплотную. Всё, что знали – обрывки, следы, догадки, словно он был не человеком, а призраком. И именно он держал в руках карту всей аферы – единственный, кто видел цепочку целиком.
Не поймаешь его – и дело растворится, как и прежде, оставив лишь недосказанность. А недосказанные истории не живут долго: распадаются на пыль и исчезают.
Так что арест Лау был не опцией, а единственным шансом довести всё до конца.
Только проблема была в том, что цеплять его пока было не за что.
– Прямых доказательств связи Лау с фондом MDB нет. У него даже официальной должности нет", – сказал тогда агент ФБР.
Тот самый, что в прошлой жизни бегал за мной по пятам, пока сам не умер.
– Но он же сейчас представляет фонд на переговорах! – возразил ему сейчас, показывая на монитор.
Мы были в оперативной комнате ФБР, среди мерцающих экранов, запаха дешёвого кофе и едва слышного гула вентиляторов. На одном из экранов – скрытая камера в офисе Гонсалеса. И там, на мягком свету лампы, отчётливо видно лицо Лау: спокойное, почти невозмутимое.
– Вот он. Говорит от имени фонда. Ведёт переговоры. Этого недостаточно?
Агент покачал головой, и его голос прозвучал так, будто он сто раз говорил эту фразу раньше:
– Он скажет, что это была разовая услуга. Что он не участвует в принятии решений. Нам нужно что-то гвоздём в крышку – доказательство, от которого не отвертишься.
Мне пришлось стиснуть зубы.
«Значит, всё зависит от Гонсалеса?»
Это было самым неприятным.
У парня талант, этого не отнять. Он умел играть роль бесшабашного богача, умел давить, провоцировать, манипулировать, расправлять плечи так, что у собеседника слабели колени. Но была в нём одна фундаментальная проблема.
Он любил смотреть больше, чем играть.
Он жаждал не быть главным героем, а сидеть в зале и наслаждаться тем, как другие танцуют под его музыку.
Вот что пугало больше всего.
Гонсалес должен был стать актером первой роли. А он всё ещё оставался зрителем.
Настоящий авантюрист всегда ставит себя в центр мира, будто всё вокруг крутится только ради него.
Но Гонсалес… в глубине души он куда больше напоминал «зрителя, который пришёл просто насладиться представлением».
И всё же – сможет ли такой человек сыграть убедительную роль?
Так что нервно следил за изображением на мониторе, чувствуя, как холодок пробегает по спине.
– У тебя ведь тоже нет официального статуса. Прямо как у моего секретаря.
Неожиданно даже для меня самого Гонсалеса сыграл намного ярче, чем рассчитывал. Его нагловатая ухмылка, снисходительный тон, жест, будто он сравнивает Лау с пыльным офисным клерком… И каждая фраза, произнесённая без малейшего запинки.
Это был идеальный образ нахала.
Разве что одно смущало…
«Он слишком этим наслаждается».
Но это было не критично. Какая разница? Любому отпетому пройдохе свойственно получать удовольствие, когда он унижает собеседника.
Проблема была в другом: объектом был Лау.
В прошлой жизни этот человек ускользал от международных служб двенадцати стран и пять с лишним лет жил, словно тень, исчезнувшая из всех баз данных. Он был одержим любой темой, связанной с его преступлениями, – паранойя у него буквально стояла за плечами.
Мог ли такой человек почувствовать малейшую фальшь в игре Гонсалеса?
Меня накрыло очередной волной тревоги…
Но всё пока шло гладко. Лау действительно задело слово «секретарь». Его лицо перекосила едва заметная, но очень характерная обида – словно его внезапно назвали пустым местом.
Этого должно было хватить, чтобы он перестал подозревать ловушку.
Однако…
– Решим после того, как я проверю твоё влияние.
«Проверю»? На слове «проверю» выражение Лау резко изменилось: глаза сузились, будто он уловил запах опасности.
Его паранойя могла вспыхнуть в любой момент. И если он, обидевшись, сейчас уйдёт и снова растворится в подпольном мире – вся операция рухнет.
«Нельзя этого допустить…»
Но вмешаться не имел права. Приходилось надеяться только на Гонсалеса.
И именно в ту секунду, когда я подумал, что сейчас всё сорвётся, он вдруг спокойно произнёс:
– Не нравится – дверь там. Мы всё равно компенсируем тебе дорогу.
Он небрежно выложил на стол тяжёлую сумку, и я буквально услышал, как пачки купюр внутри мягко ударились друг о друга.
– Сто тысяч долларов. На пересадки и такси хватит? Если боишься провалить проверку – можешь прямо сейчас уходить.
«Когда он успел это подготовить?»
Этой сумки не было в моих инструкциях. Он подготовил её сам, заранее, просто потому что так решил.
– Ну… и что выберешь? Проверку пройдёшь? Или поедешь домой?
Голос Гонсалес звучал лениво, уверенно, как будто от ответа вообще ничего не зависело.
«Чёрт… он давит именно туда, куда нужно».
Эта фраза тоже не была прописана в сценарии. Чистая импровизация. Те самые приёмы «нажатия на больные точки», которым учил его на тренировках, наконец начали приносить плоды.
Губы Лау дёрнулись – он попался.
После того, как Гонсалес выставил всё так, будто уход означал признание слабости, Лау не мог просто развернуться и уйти. Теперь любой его шаг назад выглядел бы как бегство, как проигрыш перед человеком, который только что назвал его ничтожным секретарём.
И потому, проглотив обиду, он выдавил:
– Что за проверка?
Гонсалес медленно улыбнулся.
– Ничего особенного. Просто покажешь нам свою личную коллекцию.
Гонсалс наконец перестал импровизировать и мягко вернулся к тем словам, что заранее для него подготовил. В воздухе, казалось, даже дрогнуло напряжение – начинался первый «тест», тот самый, что должен был сорвать покровы с тщательно скрываемой жизни Лау.
Речь шла о коллекции искусств.
– Считай это проверкой личности. Коллекция рассказывает о человеке куда больше, чем его визитка, – произнёс Гонсалес, медленно перелистывая страницы досье, словно между строк чувствовал запах старой бумаги, лака и пыли музейных залов.
И ведь правда: искусство – не просто показатель богатства. Это пропуск в узкий круг тех, кто живёт в мире закрытых выставок, персональных рекомендаций и негласных правил. Настоящие арт-дилеры не продадут редкую картину просто так, даже если перед ними мешок денег. К таким покупателям нужно быть допущенным. За тебя кто-то должен поручиться. Тебя должны признать.
Поэтому коллекция – свидетельство того, что человек уже интегрирован в верхушку общества, в тот самый слой, где вместо словесных договоров достаточно одного рукопожатия.
Такую версию Гонсалес озвучил вслух.
Но истинная причина, конечно, была другой.
«Нам нужно отследить его активы.»
Именно скрытое богатство позволяло Лау столько лет растворяться в воздухе, исчезать с радаров двенадцати стран, жить совсем как тень. Деньги текли у него через десятки каналов, но куда именно он прятал основную часть?
Подставные фирмы, антиквариат, драгоценности. Особенно картины и ювелирка – маленькие, тихие, не требующие отчетов. Их можно перевозить хоть в чемодане, а можно просто положить в безликую ячейку, и никто ничего не узнает.
А сейчас мы фактически просили Лау выложить свои тайники перед нами. Если он покажет коллекцию Гонсалесу, то позже ФБР спросит: «А как вы оплатили эту картину? А откуда пришли деньги? А кто выступил посредником?» И по этим нитям можно будет распутать весь клубок его состояния.
Но…
«Клюнет ли он?»
Вот в чём был вопрос.
Лау всегда оставался странной смесью тщеславия и осторожности. Он любил роскошь, словно она была его вторым именем, и при каждом удобном случае демонстрировал своё богатство. Но одновременно скрупулёзно избегал всего, что могло привести его к провалу.
Какой из двух его половин победит сейчас?
– Коллекция, хм… запрос не самый обычный, – сказал он медленно, будто на вкус пробовал каждое слово. В голосе звучала осторожность, почти шорох недоверия.
Он выбрал расчёт, не тщеславие.
И это было логично. Будь он идиотом, поддавшимся на первое же поддразнивание, в прошлой жизни его поймали бы не через столько лет, а намного раньше.
Ничего страшного. Это был только первый щуп.
Если он откажется – перейдём к следующей части плана.
Но тут Гонсалес неожиданно сделал шаг вперёд и ударил куда больнее, чем следовало.
– Что, и показать нечего? – он бросил это как нож, облитый презрением. Взгляд Гонсалес стал холодным, острым, будто он сомневался, достоин ли Лау вообще находиться в одном помещении с человеком его «статуса».
Он давил на самое важное: на гордость.
Сработает ли?
Так что сейчас вслушивался в тяжёлую тишину, пока Лау, словно чувствуя подступающее унижение, не выдохнул чуть резче, чем нужно:
– Конечно, у меня есть коллекция. Но… её сложно показать. Она «в пути». Думаю, ты как коллекционер меня поймёшь.
«В пути»… Сразу понял, что он имеет в виду: фрипорт.
Технично, логично и чертовски удобно. Фрипорт – это огромный склад, где картины хранятся в стерильных ячейках, окутанных запахом холодного металла и сухих кондиционированных потоков воздуха. Там нет налогов, нет таможенных пошлин, нет лишних глаз. Место, где богатые люди держат искусство, не проводя его через границу.
Но стоило Лау произнести это, как лицо Гонсалес перекосило недовольство. Он хмуро спросил:
– Фрипорт? Из-за налогов?
Гонсалес ударил слишком резко – даже по экрану чувствовалось. Он выпалил своё замечание про фрипорт так прямолинейно, будто хотел услышать от Лау признание:
«Да, я держу всё в беспошлинном хранилище, чтобы не платить налоги.»
Такое признание могло бы потом обернуться для ФБР целым чемоданом юридических рычагов. Но…
«Не дави настолько. Задушишь – насторожишь.»
И точно: глаза Лау сузились, в них блеснула недоверчивая сталь.
– Тогда покажи свою коллекцию здесь и сейчас, – бросил он, будто проверяя, насколько далеко можно зайти.
Гонсалес даже не моргнул:
– Легко. У меня всё выставлено дома.
– Выставлено?.. Настоящие картины?
– А какие же ещё? – в голосе прозвучало искреннее удивление, будто вопрос Лау был верхом глупости. – Я покупаю их, чтобы смотреть, наслаждаться, а не держать в коробках.
Это спокойствие, эта простая уверенность в своих словах будто обдала Лау холодной водой. Он растерялся на секунду, лицо тронуло неловкое пятно красноты. Неудивительно: хранение искусства в фрипорте – удел тех, кто относится к шедеврам как к удобным мешочкам денег, а не как к объектам восхищения.
Настоящие богачи – такие, как играл сейчас Гонсалес, – платят налоги, вешают полотна у себя на стенах и с гордостью показывают их гостям. По сути, между ними проложилась линия: реальный элитный класс и тот, кто только старается казаться его частью.
«А ведь у него талант…» – мелькнуло у меня.
На тренировке предупреждал Гонсалеса:
– Лау бесится от того, что никогда не стал настоящим магнатом. Тыкай его в это – и он теряет равновесие.
Но то, как Гонсалес этим пользовался сейчас, было выше всех моих ожиданий.
– Не понимаю, – продолжил он, морщась так, словно перед ним обсуждали что-то отвратительное. – Если тебе жалко платить пошлины, так зачем вообще покупать картины? Хранить сокровища, которых ты сам никогда не увидишь? Так может делать только человек совсем без вкуса.
Слова Гонсалеса прозвучали тягуче, презрительно, словно он сомневался, достоин ли Лау не то что коллекции – а вообще находиться в одном помещении с человеком его уровня. От этого тона воздух будто стал плотнее.
– Ладно, – сказал Гонсалес, со вздохом человека, которому надоело объяснять очевидное. – Раз так… могу позвонить в аукционный дом. Просто подтвержу, что именно ты покупал эти полотна.
– Что⁈ – Лау дернулся так, будто его ударили током.
– Я же объясняю: это обычная проверка личности.
Пауза вытянулась мучительно долго. Казалось, в комнате слышно, как пересыхает у него во рту.
Наконец он выдавил:
– Это… будет сложно.
Гонсалес сделал вид, что искренне удивлён:
– Почему? Коллекцию мы посмотреть не можем – я понял. Но хотя бы записи о покупке? Они же существуют.
И тут Лау сдался:
– Покупатель… был указан под другим именем.
– Под другим именем? – Гонсалес даже бровь приподнял. – И зачем это?
Лау замолчал. У него не было ответа. Как он мог признаться, что приобрёл картины через подставную фирму?
Гонсалес тихо рассмеялся – сухо, недоверчиво, почти сочувственно.
– Люди бывают разными, но покупать искусство, записывая всё на чьё-то имя… Вот это уж точно подрывает доверие. Тут уж извини.
Лау побледнел. От возмущения или от страха – было трудно понять.
– И ты после этого утверждаешь, что представляешь MDB? – продолжил Гонсалес, словно вскрывая нарыв. – Я согласился на встречу только из-за фонда. А сейчас… ты ничем не отличаешься от секретаря, которого недавно уволил.
В этот момент невольно улыбнулся перед монитором. Он нажимал на все самые болезненные точки Лау – ровно, без дрожи, как хирург с идеально наточенным скальпелем.
Каждое слово, каждый взгляд Гонсалеса ложился точно туда, где у Лау были старые, но не зажившие трещины. И меня, странным образом, накрыла тихая гордость.
«Вот что, наверное, чувствует учитель, когда ученик в первый раз делает что-то лучше него.»
Но размякать было нельзя.
Первый тест – сорван. Теперь уже невозможно вернуть разговор к коллекции. Да и не нужно.
Это был всего лишь наживочный крючок. Приманка, чтобы посмотреть, как дергается добыча, когда её слегка подцепить.
И теперь видел всё ясно. Мы всколыхнули эмоции Лау. Он потерял равновесие. А Гонсалес полностью завладел темпом разговора.
Так что можно было смело убирать пробный крючок.
Время переходить к следующему этапу. К настоящей наживке.
Глава 12
Гордость Жана Лау была растоптана так, словно по ней прошлись грязными сапогами. «Терпеть…?» – слово звякнуло в голове, как ржавая монета.
Подобные унижения случались в его жизни не впервые. Он прекрасно знал этот ритуал: склонённая голова, выверенная улыбка, покорность перед высокомерными типами. Это был его способ выживать. Перед малайзийским премьер-министром он не раз ходил тенью, изображая из себя преданного секретаря, как тот любил подчёркивать.
Но тогда его достоинство не задевали. Напротив – он видел в этом лишь тонкую игру, часть пути к вершине. Он считал, что умение сгибаться вовремя делает его сильнее.
Только сейчас всё было иначе.
«Почему он полез именно в аукционный дом?.. Зачем трогать самое личное?»
Лау всегда умел жёстко разделять жизнь на две половины: публичное и личное. На публике – он мог позволить кому угодно ставить себя ниже плинтуса, если так требовала ситуация. Но вне чужих глаз у него было собственное королевство – тщательно обустроенное, надёжное, где каждый сантиметр принадлежал только ему.
И короной этого королевства был аукционный дом.
Разумеется, уважаемые дома вроде Sotheby’s, Christie’s или Phillips не распахнули перед ним двери сразу. Их стены пахли вековой пылью, старым маслом картин, дорогими духами коллекционеров и стойким снобизмом. Новые богачи там были чужаками. Но он терпеливо выстраивал мосты, год за годом складывая кирпичи доверия. И наконец стал VIP самого высокого уровня.
Его знаком отличия был «Скайбокс» – отдельная, почти священная комната, откуда можно было наблюдать торги, не смешиваясь с обычными богатеями на общем полу. В Скайбоксе воздух всегда был холоднее, пах дорогой кожей и свежесваренным кофе; шаги едва слышно тонут в толстом ковре. Он входил туда так же уверенно, как домой.
Это место было не просто укрытием для вложений. Там, среди шелестов ставок, клацаний электронных панелей, приглушённых голосов аукционистов, подтверждалась его значимость.
И вот теперь Гонсалес полез грязными руками в эту интимную зону его мира.
– Так, а знает ли аукционный дом, что ты ставишь ставки не под своим именем? – голос Гонсалеса был липким, ехидным.
Джон промолчал.
– Ты ведь не покупаешь всё это на имя MDB, только чтобы потом туда спрятать? – продолжал тот, будто давил пальцем на свежий синяк.
Ответа снова не было.
– Что же получается… ты теперь кладовщик? Хранишь чужие игрушки и делаешь вид, будто они твои?
Оскорбления текли одно за другим, не прекращаясь. Из секретаря – в кладовщики. Из партнёра – в обслуживающий персонал.
Пальцы Лау едва заметно дрогнули, будто по ним пробежал холодок.
«Нет… я не такой,» – пронеслось в голове. Он не был просто управляющим. Он был архитектором всей структуры MDB, невидимым дирижёром, управляющим потоками капитала, как музыкант управляет оркестром.
Но его имя не могли записать в официальные документы – из-за грёбанного скандала с растратой.
– Ну раз ты тест пройти не можешь, тогда действуем по правилам, – лениво бросил Гонсалес. – Давай проведём комплексную проверку.
– Проверку? – Лау поднял глаза.
– Стандартная процедура при крупной сделке. Надо же убедиться, откуда у тебя деньги… и нет ли там каких-нибудь регуляторных рисков.
От этих слов лицо Лау словно окаменело. Воздух вокруг стал плотнее, будто в комнате внезапно опустилась тяжёлая пелена.
Если следовать букве закона и проводить проверку MDB «по учебнику», компания бы не выдержала и первого же вопроса. В их стране уже копались в финансах, поднимая архивы, рылись в документах – там пахло жареным. К счастью, Гонсалес пока об этом не догадывался… но как только начнётся официальная проверка, тайна всплывёт на поверхность быстрее бензиновой плёнки на воде.
Лау, чувствуя, как в животе неприятно сжимается что-то холодное и липкое, наконец выдавил из себя тихий, почти ползущий голос:
– Разве… разве нет другого способа, не связанного с этой проверкой?
Гонсалес скривил лицо так, будто услышал абсолютную глупость, – брови взлетели, губы презрительно изогнулись.
– То есть даже это тебе не подходит? Я правильно понимаю?..
Это движение снова больно ударило по остаткам гордости Лау, будто кто-то сжал его сердце ледяной ладонью. Но он заставил себя выровнять дыхание и продолжил, стараясь звучать спокойно:
– Проверка ведь требует времени. А вы, насколько понял, хотели бы продвинуть процесс быстрее…
И тут вдруг он осознал, каким жалким сейчас выглядит. Эта мысль щёлкнула, как удар дверью. Лишние эмоции мгновенно исчезли с его лица, сменившись строгостью и собранностью.
– Я могу оказать ту самую «помощь», о которой вы говорили. Но, понимаете… люди, способные оказывать подобные услуги, редко проходят официальные проверки.
Он попытался подражать интонации тех, кто привык договариваться в тени – уверенно, чуть лениво, с намёком на власть. Но в нынешнем контексте прозвучало это всего лишь как слабая попытка оправдаться.
– Эх… – Гонсалес выдохнул так тяжело, будто выпускает пар из перегретого котла.
Воздух вокруг даже стал гуще, словно пропитался его раздражением. Покатив глазами к потолку, он наконец выдал что-то новое:
– Ну вообще ничего не получается. Тогда слушай сюда. Говорят, у тебя вечеринки – что надо.
– … Вечеринки? – Лау чуть приподнял голову.
– Да. Судя по размаху и гостям, такие мероприятия сами по себе являются отличной характеристикой. По ним можно понять, кто ты.
При слове «вечеринка» его лицо едва заметно оживилось. Это была его стихия – шампанское, вспышки камер, шелест дорогих тканей, тесный воздух, густо намешанный из парфюма, сигарного дыма, горячего света и голосов влиятельных людей. Он умел превращать обычный вечер в ритуал силы.
– И как раз скоро отличный повод, – продолжил Гонсалес. – МЕТ Гала уже на носу.
– МЕТ Гала…? – переспросил Лау, хотя прекрасно знал, о каком событии речь.
– Надеюсь, ты не собираешься сказать, что впервые слышишь?
Конечно, он слышал. МЕТ Гала – ежегодный бал Института костюма при Метрополитен-музее, гигантский праздник моды, который в мае превращал Нью-Йорк в кипящий котёл роскоши. Место, где собирался цвет мирового искусства, кино, бизнеса. Там даже воздух казался золотым, а каждая вспышка камеры – как мини-фейерверк.
– Ты ведь сможешь туда попасть, правда?
– Ну… – выдохнул Лау, чувствуя, как внутри всё сжалось.
Попасть туда можно было только по приглашению. Да, спонсоров допускали, но окончательный список гостей лично утверждала главная редакторка Vogue – и там вход стоил дороже любых денег. Но его смущало даже не это…
– Не говори мне, что хочешь вести со мной дела, но не способен организовать такую мелочь? – съехидничал Гонсалес, давя на каждое слово.
Лау резко мотнул головой:
– Нет, конечно, естественно могу туда попасть.
– Прекрасно. Тогда устроим вечеринку в ту же ночь.
Он сказал это легко, словно речь шла о заказе десерта в ресторане.
– Если ты организуешь афтепати после МЕТ Гала, мы сами увидим, насколько ты влиятелен.
Лау потерял дар речи на несколько секунд.
Гонсалес только что предложил – нет, потребовал – чтобы он стал хозяином афтепати МЕТ Гала. А это не просто вечеринка.
Это была вершина социальной пирамиды. Сама вершина.
И теперь ему предстояло доказать, что он достоин стоять на ней.
Афтепати после МЕТ Гала… само словосочетание звучало так, будто по коже пробегает электрический разряд. Это была ночь, когда Нью-Йорк дрожал от лимузинов, вспышек фотокамер и густого аромата дорогих духов, смешанного с влажным майским воздухом. В тот вечер каждый уважающий себя хозяин стремился открыть двери собственному празднику, и целая россыпь приглашений летела по городу, как золотые листья в порывистом ветре.
Вот среди всего этого безумия и требовалось провести испытание.
– Так вот какой ты задумал тест… – Лау почувствовал, как сердце делает скупой, болезненный толчок.
– Именно, – кивнул Гонсалес с ленивой кислотной ухмылкой.
Испытание было подлое: гости должны были отвергнуть приглашения от других – более известных, более влиятельных, более блестящих – и выбрать вечеринку Лау. Только его. Только эту ночь. Только его имя.
А потом Гонсалес добавил ещё один удар, будто нож скользнул по ребру.
– И, да, вечеринку ты устраиваешь под своим именем. Не прячься за тех, кто покупает для тебя картины.
– Под… моим? – голос Лау дрогнул, как струна.
Он всегда действовал в тени. Всегда. Он был мастером кулуарных сделок, человеком без лица, который управлял миллионами так тихо, что даже тени не замечали его присутствия. А теперь ему предлагали выставить собственное имя под софиты, в ночь, когда за происходящим следит весь мир. Это полностью противоречило его правилам.
Но Гонсалес не дал ему ни секунды на сомнения.
– Да что с тобой… – выдохнул он, тяжело, раздражённо. Щёлкнул замком своего кейса, словно ставя точку. – Это нельзя, то нельзя… я хотел уложиться в месяц, но если ты так будешь мяться, мы и за пару лет ничего не сделаем.
Он небрежно подвинул к нему пакет, набитый купюрами. Бумага пахла пылью, чернилами и чем-то ещё – сыростью чужого пота.
– Это за беспокойство. Если планируешь дальше думать, просто уходи.
Гонсалес говорил так, будто ему плевать. Будто вся сделка – мусор, который можно выбросить. Будто он уже мысленно отвернулся и пошёл дальше.
Но Лау нельзя было просто так прогнать.
Ему нужен был этот человек. Нужен был до одергивания нервов, до желания впиться зубами. И особенно зацепило одно слово, брошенное Гонсалесом вскользь: «месяц».
Месяц… Если провернуть всё за месяц, можно было бы раздуть показатели фонда, заткнуть силой цифр все подозрения, вернуть себе былой статус. Это шанс, который бывает раз в жизни.
Он проглотил тревогу, вдохнул так глубоко, будто пытался втянуть в себя весь воздух комнаты, и сказал:
– Конечно смогу! Просто… просто выбирал подходящую тему и место. Ночь ведь особенная.
Он принял второе испытание. Несмотря на неприятную дрожь под рёбрами, несмотря на ощущение, будто он стоит над пропастью.
– Да что там… – лениво пожал плечами Гонсалес. – Главное, чтобы ты не соскочил на полпути. Мой секретарь так любит делать.
А затем, почти мурлыча, добавил:
– Наверное, всё от того, что люди иногда слишком уж любят притворяться хозяевами… когда на самом деле просто сторожа склада.
Он снова ткнул его в старую рану – ту самую, что болела больше всего.
Лау продолжал улыбаться. Точнее, уголки губ расползлись в выверенную светскую улыбку, но в глубине глаз мелькнула резкая, колючая искра.
– Это всё равно придётся сделать, – подумал он. – А раз уж так…
…то поставить этого громилу на место когда-нибудь будет совсем неплохой наградой.
* * *
Прошло две недели после той напряжённой встречи с Лау, когда воздух в кабинете густел от недосказанностей, а сжатые пальцы Гонсалеса побелели возле ручки портфеля. И вот, ранним утром, когда в офисе ещё пахло ночной пылью и холодным кофе из вчерашнего стаканчика, на стол легло приглашение.
Мягкая фактура кремовой бумаги, тонкий аромат типографской краски, тяжёлый конверт – всё это сразу говорило о дороговизне. На лицевой стороне серебристой тиснёной нитью переливались слова: «MET Gala After-Party».
Но куда сильнее бросалась в глаза другая строка, аккуратно выгравированная под заголовком: «John Lau».
Он действительно решился. Выставил своё имя на всеобщее обозрение, как драгоценность на витрине, от которой уже нельзя отойти в тень.
Гонсалес вертел приглашение на свету, будто пытаясь на вкус определить, насколько крепкой будет эта игра.
– Ты ведь не знаешь, кто там будет? – спросил его, наблюдая, как письмо медленно качается в его пальцах.
– Понятия не имею. Узнаем только на месте.
Ведь дал ему чёткий приказ, приправленный лёгкой тенью интриги:
– В день мероприятия обойди весь зал, всех гостей. С каждым перекинься словом. Спроси, как они познакомились с Лау, насколько близки. Не упускай ни одного лица.
Он не понимал всей картины, но сам праздник был тщательно расставленной ловушкой.
