Текст книги "Господин канонир (СИ)"
Автор книги: Константин Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
– Он… пьян? – нашел в себе силы удивиться Тренч.
– Нет, просто барахлят тонкие магические связи в голове. «Малефакс» несет такую же околесицу, когда переберет со своими парадоксами. Магические существа, чтоб их всех… Гомункул, установить связь с капитанским мостиком!
– Одну минуту, герцогиня, – важным тоном сообщил гомункул, – Связь установлена.
– Габбс? Габбс?..
Голос Алой Шельмы был слаб и сух. Услышав его, Габерон едва удержался от того, чтоб треснуть кулаком в бронированный борт канонерки. Едва ли разбитые в кровь костяшки помогут в его нынешнем положении. Наоборот, Марево уловит его отчаянье, его боль, и тысячекратно умножит ее.
– Эй, Ринни! – сказал он самым беззаботным тоном, – Ну как там дела наверху?
– Наверху… Не очень, Габбс, – она говорила, как смертельно уставший человек, едва удерживающийся от того, чтоб провалиться в сон, – Скучновато немного. Знаешь, я передумала. Мне не нужен такой корабль. Слишком много железа и… И вообще он неудобный. Я хочу обратно на «Воблу».
– Мы вернемся на «Воблу», – пообещал Габерон, – У Дядюшки Крунча еще будет возможность всыпать тебе ремня.
– Вы что-то придумали? Вы придумали, как выбраться с нижней палубы?
Габерон воспроизвел бы свою лучшую гримасу, если бы гомункул смог донести ее до капитанского мостика. Но гомункул, судя по всему, и так с трудом сохранял последние крохи рассудка. Поэтому все это Габерон вложил в голос.
– Ну, мы работаем над этим. Задачка, сама понимаешь, та еще…
– Вы не можете выбраться за борт?
– Как, Ринни? Это же чертова канонерская лодка, а не коробка из-под конфет. Даже будь у нас кирки, ломы и все прочее в этом роде, у нас ушло бы два дня на то, чтоб пробить бронекорпус.
– Там внизу инструментов? Вы искали?
Габерон поморщился.
– Искали ли мы? Да мы с Тренчем уже трижды провели инвентаризацию, которая не снилась даже самому дотошному квартмейстеру формандского флота. И стали счастливыми обладателями множества полезных вещей. Например, целой груды негодных ржавых труб, двух дюжин болтов с сорванной резьбой, куска гнилой парусины, нескольких лопнувших деревянных досок, чана с засохшим варом, сломанного гаечного ключа, двух футов бечевки, чьего-то восхитительного сапога, хоть и немного поношенного, бочки со старой рыбьей чешуей и рукояти от камбузного ножа.
– Прекрасная добыча, Габби, – вздохнула капитанесса, – Только бесполезная. Может, Тренч соорудит из этого что-то действительно стоящее?
Тренч даже головы не поднял, лишь безнадежно махнул рукой.
– Если и соорудит, это будет что-то вроде альтиметра для измерения высоты в человеческих носах или лампа, горящая невидимым светом, – Габерон заложил ногу за ногу, – Лучше всего обратить наше сокровище в ощутимые дивиденды. Вот увидишь, по возвращению в Порт-Адамс нас будут встречать как героев. В конце концов, быть может, я даже отдам тебе сапог. Во-первых, ты участвовала вместе с нами в этом дерзком нападении и, согласно пиратскому кодексу, имеешь право претендовать на свою часть добычи. А во-вторых, мне все равно не понравился его цвет.
Капитанесса негромко рассмеялась. Ее смех был еле слышен, как шелест легкого ветра в верхушках мачт.
– На какой мы высоте?
– На мостике есть альтиметр.
– Есть, но не работает. Только крутится без остановки в обе стороны. Наверно, что-то с гомункулом или…
– Мы еще высоко, – спокойно сказал Габерон, – Футов восемьсот, не меньше. У нас в запасе куча времени. Возможно, нам с Тренчем придется сделать из остатков моей сорочки колодку карт, чтоб скоротать время. Я надеюсь только, что он не жульничает. Мне не нравится, как он смотрит на нашу добычу…
В этот раз он услышал лишь короткий смешок. Такой тихий, что мог бы остаться и незамеченным.
– Что нам делать, Габби? – спросила Алая Шельма. Габерон лишь понадеялся, что капитанесса выглядела сейчас не на столько паршиво, на сколько звучал ее голос. Таким голосом говорят лишь вышедшие из строя гомункулы.
– Все в порядке, у нас есть план. Вы меня слушаете, капитанесса, сэр?
– Слушаю. Слушаю. Говори.
– Выходи из надстройки и иди на верхнюю палубу. По правому борту стоит шлюпка. Залазь в нее и обруби швартовочные концы. С парусом ты управляться умеешь, главное – следи за гиком и контролируй ветер. И вот еще что, не набирай высоту слишком быстро. Марево этого не любит, можешь потерять сознание. Ты меня поняла?
Она молчала несколько секунд.
– Что ты несешь, Габби?
– Держи курс на Порт-Адамс, – как ни в чем ни бывало, сказал он, – В шлюпке есть компас, этого хватит. А еще там есть небольшой запас воды и еды. Если поймаешь попутный ветер, день на пятый уже причалишь к твердой земле.
– Идите вы к черту, господин старший канонир! – Габерон даже удивился тому, как неожиданно твердо прозвучал ее голос, – Я не улечу отсюда без вас!
– Тогда не улетит никто, – жестко произнес он, – Мы завязли тут, Ринни. Как рыба-сладкоежка в чане с вареньем. Крепко завязли. Мы не можем даже высунуть головы. И твоя смерть нам не поможет. Возвращайся на «Воблу». Пожалуйста. Знаешь, у дяди Габерона за душой порядочно грехов. Я не хочу умирать, зная, что утащил за собой в Марево одну глупую и строптивую девчонку. Улетай. Это не самая плохая концовка для авантюры. По крайней мере, я сэкономлю на этом один роскошный сапог…
– Габби!..
– Передай привет одинокому карпу из моей каюты. Скажи ему, у нас все равно бы ничего не получилось. Мы слишком разные. Это… сложно объяснить, но…
– Хватит валять дурака, Габби! Я не полечу одна!
– Полетишь, – тихо, но твердо сказал он, – С Маревом нельзя бороться. Это то же самое, что бороться голыми руками с пылающим в топке пламенем. Через какое-то время оно попросту сожжет тебя. Улетай, Ринни. Отбой.
Только когда связь прервалась Габерон обнаружил, что нервно расхаживает по палубе, точно пародия на абордажного голема. Правое бедро, на которое он неудачно упал, отчаянно болело, нарушая даже причиняемые Маревом страдания. Он не замечал этого, пока слышал голос капитанессы.
– Вызззззывает капитанский хвостик! – неуверенно возвестил гомункул.
– Не принимать, – отмахнулся Габерон.
Больше гомункул не подавал голоса.
Некоторое время они с Тренчем сидели молча – два темных силуэта друг напротив друга. Наконец Тренч едва заметно пошевелился.
– Она не улетит, – сказал он так тихо, словно обращался сам к себе.
– Улетит, – Габерон упрямо качнул головой, – Она упряма, как сом, но Марево съедало и не таких. Рано или поздно у нее просто не останется выбора. Может, не сейчас. Может, спустя час или два. Когда она поймет, что мы не выберемся.
Тренч стал ожесточенно тереть виски. Возможно, у него началась мигрень. Или Марево придумало для него какой-то новый, персональный вид пытки.
– А мы не выберемся, Габбс?
Он пожал плечами, и вновь этот жест показался ему не таким простым как обычно. Даже здесь, на высоте в шестьсот с лишним футов, любое движение требовало в два раза больше усилий, чем обычно. Марево высасывало силы так быстро, что тело оплывало на глазах, превращаясь в вялую пустую оболочку сродни теряющему воздух аэростату.
– Наверно. Хотя… Есть у меня одна мысль на этот счет. Пожалуй, ее даже можно назвать планом.
– План? – глаза Тренча загорелись двумя едва видимыми огоньками. Никакого сравнения с обжигающим оком абордажного голема, – Какой?
– Да в общем-то он не так уж и сложен. Этим и подкупает. Как по мне, чем проще план, тем лучше. Лучший план в мире – такой, которой не заставляет меня вылезать из гамака. Но мир несовершенен, приятель, когда-нибудь ты в этом убедишься…
Но Тренч не был настроен на болтовню.
– Что нам надо делать? – только и спросил он.
– Ничего особенного, – Габерон подарил ему улыбку, похожую на сложный коктейль из числа тех, что умеют готовить лишь в тавернах славного острова Курбэ – щепотка снисходительности, унция превосходства, пол-пинты неразбавленного оптимизма и несколько драхм сарказма на кончике ногтя, – Ждать.
Тренч уставился на него, испытывая явное замешательство, словно пытался понять, можно ли верить собственным ушам и не может ли это быть каким-то трюком Марева, исказившим услышанное.
– Ждать? – наконец спросил он, – Мы и так ждем несколько часов. Чего ждать еще? Пока Марево не сожрет нас с потрохами?
– Однажды я съел на каком-то каледонийском острове заливного пескаря с хреном. Он сразу показался мне подозрительным, но очень уж хотелось есть. Съесть-то я его съел, но потом еще два дня этот пескарь из меня выходил, причем выбирая для этого самые неожиданные пути. Это я к тому, приятель, что даже если тебя сожрали, еще не все потеряно.
– В голове гудит, как в котле на полном давлении, – пожаловался Тренч, – Я тебя не понимаю.
Габерон пренебрежительно хмыкнул.
– Так я и думал. Тогда объясню по-простому, как если бы объяснял Мистеру Хнумру. Мы погружаемся в Марево со скоростью полтора фута в минуту. Марево вечно голодно, оно не разбирает, что лезет ему в пасть. Оно любит плоть живую, оно любит плоть мертвую, оно любит дерево, что угодно, но больше всего оно любит… что?
Тренч в замешательстве потер подбородок.
– Магию?
– Совершенно верно, господин бортинженер, – Габерон поощрил его снисходительной улыбкой, – Больше всего Марево любит магию в любом ее проявлении, даже если это зачарованные щипчики для завивки ресниц.
– А что, есть такие?
– Есть. Но тебе не обязательно знать, откуда мне это известно. А теперь подумай, что такое голем. Всего лишь механическая кукла с подобием магического сознания.
Глаза Тренча загорелись. Понял, значит.
– Он тоже… сломается? Как гомункул.
Габерон убежденно кивнул.
– У нас на флоте это называлось «протухнет». Любая магическая вещь, погруженная в Марево, неизбежно протухнет. Марево выпьет из нее все чары, а оставшееся исказит до неузнаваемости, так уж оно устроено. Голем – это сложный клубок чар в тяжелом доспехе, только и всего. Значит, нам надо лишь дождаться, когда он протухнет.
Свет в глазах Тренча немного потускнел.
– А если мы… протухнем прежде? Мы на палубу ниже него.
– Зато он уязвимее. У нас есть шанс продержаться дольше. Считай это соревнованием. Кто выдержал дольше, тот и победил.
– Не лучший план, – вяло заметил Тренч, кутаясь в свой плащ, – Сколько еще мы выдержим?
– Ха. Просто в силу ограниченного кругозора ты не способен увидеть всех его достоинств.
– Достоинств? Каких?
Габерон достал из кармана пилку и подмигнул Тренчу:
– Например, я могу наконец без помех заняться своими ногтями.
* * *
В памяти Габерона осталось множество самых разных ночей, наполненных самыми разными воспоминаниями, запахами и ощущениями. Но эта ночь оказалась длиннее и страшнее всех прочих неприятных ночей, вместе взятых.
От навалившейся тошноты стягивало нутро, и каждый приступ оставлял после себя мучительную жгущую боль. Габерон глубоко дышал, стараясь не подать виду, как тяжело ему это дается, и знал, что мучается не один. Посеревший от напряжения Тренч скорчился у другого борта. Где-то на капитанском мостике точно так же мучилась капитанесса, и Габерон был даже благодарен Розе за то, что не может ее видеть. Несколько раз он порывался было вызвать гомункула, но всякий раз не решался. Он не хотел слышать голос Алой Шельмы, проникнутый мукой. Не хотел слышать ее стоны. Лучше уж слушать скрип, который издают собственные зубы, стираясь друг о друга.
Время текло медленно, как балластная вода из крохотной пробоины, иногда даже казалось, что оно не течет вовсе, что здесь, в липкой глубине Марева, никакого времени вовсе нет. Сперва Габерон то и дело открывал часы, потом понял, что это лишь преумножает пытку – и сунул их в дальний карман.
Каждый фут Марева приносил новую пытку. Здесь, на высоте ниже пятисот футов, уже не было «кальмарчиков» и «трюмных строп». Здесь открывали пасть те порождения Марева, о которых Габерону не приходилось даже слышать.
Могли внезапно начать зудеть глазные яблоки, да так яростно, что хотелось взвыть и запустить в них пальцы. Могло внезапно отказать чувство равновесия – и тело делалось почти неуправляемым, норовящим завалиться набок, как корабль с развороченным бортом. Когда к полуночи они миновали пятьсот семьдесят, Тренч взвыл, забился в угол и сидел так несколько минут, шепча что-то неразборчивое и временами издавая жуткие смешки. Габерон так и не набрался смелости спросить, что тот испытал. Иногда не хочется заглядывать в чужой кошмар. Особенно когда сам ныряешь из одного в другой.
– Габбс…
Габерон поднял голову, такую тяжелую, что было удивительно, как ее вес выдерживает трещащая, как сухая ветка, шея. Оказывается, он на какое-то время провалился почти в сладостное забытье. Тренч тряс его за рукав. Выглядел инженер жутко – глаза покраснели, лицо посеревшее, словно из него выкачали всю кровь, на губах – следы зубов.
– Габбс!
– Что? – только и выдавил он.
– Слушай.
Он прислушался. Сперва ему показалось, что канонерская лодка погружена в полную тишину. Марево выжало весь воздух из «Барракуды» и отсеяло звуки. Потом он услышал размеренные шаги голема. Они были такими ритмичными и знакомыми, что могли бы заменить Габерону пульс. Тем более, что его собственное сердце казалось спрятавшимся под камешком новорожденным крабом.
– Ну? Шаги.
– Еще слушай.
Габерон прислушался. Новое наваждение Марева – ему показалось, что он слышит на мидль-деке человеческую речь. Монотонную, бубнящую, но, кажется, вполне осмысленную. Чем дольше Габерон вслушивался, тем громче казался звук. Он не сразу сообразил, что источник этого нового странного звука приближается одновременно со звуками шагов. Спустя несколько минут он уже отчетливо слышал слова:
Крошка-корюшка пошла за водой
Крошка-корюшка нашла золотой
Ну и глупышка! Рыбья башка!
Купит себе на них два гребешка!
Крошка-корюшка варила смолу
Крошка-корюшка поймала пчелу
Ну и глупышка! Рыбья башка!
Мёду набрала два полных мешка!
Голос был монотонным и равнодушным, совсем не таким, каким обыкновенно читают детские стишки. И этот голос не был человеческим. Габерон ощутил шевеление волосков на предплечьях, поняв, кому он принадлежит.
– Чертова железяка декламирует стихи, – пробормотал он, на какой-то миг забыв даже про Марево, – Потрясающе.
Крошка-корюшка стала слугой
Крошка-корюшка, работай, не ной
Ну и глупышка! Рыбья башка!
Не заслужила даже смешка!
– Поплыл, – подтвердил Габерон с удовлетворением, – Магические связи в его куцем мозгу начали распадаться. Это добрый знак.
– Значит, мы можем?.. – Тренч сделал короткое движение по направлению к лазу. Легкомысленная болтовня Габерона явно его не увлекала.
– Пока что мы можем только превратиться в карпаччо[5], если вздумаем сунуться наверх.
– Но он же…
– Он поплыл, – терпеливо сказал Габерон, – Но не вышел из строя. Даже не сбился с шага. Это значит, что его основные рефлексы все еще работают. Может, не так безукоризненно, как прежде, но работают. Увидев нас, он мгновенно перейдет в боевой режим. И в этом случае нам придется уповать лишь на Розу Ветров.
На лице Тренча, обычно не очень выразительном, промелькнул почти неприкрытый ужас. Он понял, что это значит. Умный парень.
– Значит, нам… Нам придется ждать дальше?
– Совершенно верно. До тех пор, пока эта штуковина не упадет с ног.
– Это может занять еще несколько часов!
– Ну да, – Габерон приподнял бровь с самым невинным видом, – А что, у тебя были более интересные планы на эту ночь?
Но шутить с Тренчем было непросто – он то ли не понимал шуток, то ли не считал необходимым на них реагировать. А может, у него попросту не было чувства юмора. Габерон вздохнул. С такими людьми тяжело делить тесное замкнутое помещение.
– Мы ведь можем не выдержать, – серьезно сказал Тренч, глядя в глаза Габерону.
– Не думай об этом, приятель.
– А о чем думать?
Хороший вопрос. Габерон едва не издал смешок.
– Ни о чем не думай, – он подмигнул Тренчу, – Просто получай удовольствие.
* * *
Период детства у голема длился не более получаса. Этого времени хватило ему, чтоб пересказать несколько дюжин стишков и спеть песенку «Влюбленная ставридка», вызвав у Габерона приступ необъяснимого ужаса. Он даже почувствовал облегчение, когда голем прекратил петь, а стишки неожиданно сменились отрывистыми командами, которыми тот сыпал вокруг с пугающими, почти человеческими, интонациями:
– Поднять грот-брамсель! Живее на брашпиле! Команда, встать на гитовы! Курс норд-норд-норд!
– Сменил пластинку, – пробормотал Габерон, вытирая ледяной пот с шеи и пытаясь непринужденно улыбнуться, – Ну командуй, командуй, жестяная голова, недолго тебе осталось…
И голем командовал. Маршируя по мидль-деку как заправский адмирал, он то и дело останавливался, чтоб выплюнуть новую порцию команд вперемешку с ругательствами:
– Эй, на гитовах! Закрепить парус! Швелитесь быстрее, рыбье отродье! Сейчас получим полную задницу картечи! Почему болтаются кливера! Держать контра-брасы[6]! Всех комендоров на гандек! Запорю насмерть! Тридцать три протухших селедки!
Несмотря на то, что нечеловеческий голос как и прежде рождал в груди дрожь, Габерон заставлял себя вслушиваться. Прогонять через собственное сознание ту бессмыслицу, которую породил сходящий с ума механический мозг. Не для того, чтоб понять смысл – в речи абордажного голема смысла было не больше, чем в чавканье окуня – а для того, чтоб не сойти с ума самому.
Он ощущал, как с каждым пройденным футом Марево все плотнее сплетает вокруг него свою сеть. Оно перестало терзать его тело, словно ему наскучила эта примитивная забава. Теперь оно взялось за то, вкуснее чего для него не существовало во всем мире – за человеческие мысли и чувства. Оно смаковало их, сладострастно и томно, как падальщик смакует новую добычу, не спеша вонзить в нее все свои зубы. Оно куталось в них, как в изысканные одежды. Оно медленно отравляло их, превращая в комок бесформенных страхов и ложных воспоминаний.
Первым пришел голод, необъяснимый и столь сильный, что Габерон едва не взвыл. Он обнаружил, что не просто голоден, он голоден так, как еще никогда не бывал. Чувство голода оглушило его, наполнив все тело тяжелой липкой слабостью. Желудок превратился в урчащую клокочущую бездну, язык пересох, зубы стали мелко стучать друг о друга. Еда. Это все, о чем он мог сейчас думать.
«Это все иллюзия, – пытался думать он, – Фальшивка, которую подсовывает тебе Марево. Морок, обман, фальшь. Оно подбрасывает тебе в голову всякую дрянь и наслаждается, наблюдая за тем, как ты страдаешь. Ты не так уж и голоден. Вспомни. Ты сидишь здесь едва ли пять часов. Ты просто не мог проголодаться так сильно…»
Но все это было бесполезно против Марева. Даже понимая природу овладевшего им голода, Габерон никак не мог от него избавиться, более того, с течением времени голод все усиливался, настолько, что он готов был заорать во всю глотку. Он не ел месяцы, годы. Его внутренности ссохлись, кровь испарилась, тело превратилось в руины. Ему нужна была еда, чтоб выжить.
Он вспомнил волшебный запах вафель на камбузе «Воблы». Он вспомнил те восхитительные блюда, которые ему когда-либо довелось пробовать. Все они проплыли перед его мысленным взором, как корабли-призраки в густом алом тумане: запеченный в тыквенном соусе картофель, чесночный хлеб с куском холодной говядины, котлеты из хека, душистый стейк тунца с ананасовой подливкой, жаренная с трюфелями форель, вся в лохмотьях золотой кожицы, истекающий сладким жиром запеченный минтай, румяная сырная запеканка с блестящими боками…
Очнулся он только тогда, когда обнаружил, что жадно грызет собственный ремень. Тренч тряс его за плечо и что-то говорил. Габерон едва разжал сведенные судорогой челюсти. Вкус во рту стоял отвратительный, но, кажется, съесть он ничего не успел. Вымученно улыбнувшись, Габерон попытался обратить все свои чувства в слух. И услышал, как в нескольких футах от него голем воркует своим бесчувственным металлическим голосом:
– Здесь мы посадим туберозу, у нее прелестные бледные бутончики… Но сможет ли она ужиться с фиалками? Ох, как бы не посадить их на одной грядке… Нет, туберозу мы посадим на восточной клумбе, она отлично оживит фасад, а фиалки лучше отнести к гербере, вместе они отлично поладят… Бедные мои ирисы! Неужели эти лентяи вас совсем не поливают? Ничего, держитесь, не роняйте лепестков. А здесь я, пожалуй, разобью молочай и пионы, они сказочно будут гармонировать друг с другом…
– Давно он переквалифицировался в садовники? – осведомился он у Тренча, с трудом ворочая языком.
– Минут десять назад, – бортинженера била крупная дрожь, он старался не подниматься на ноги, – Так и должно быть?
– Да. Это значит, процесс разложения магических связей идет полным ходом. Он теряет связь с реальностью. Куски жизней, которыми он никогда не жил. Думаю, ему осталось немного.
Но голем не желал выходить из строя. Он неустанно маршировал по палубе, делая короткие остановки и разговаривая сам с собой. Габерону показалось, что в нем убавилось прыти – шаги стали не такими энергичными, к ним прибавились странные маневры, во время которых стальная махина крутилась на месте или путала направления. Марево подтачивало ее силы, может быть, даже быстрее, чем силы запертых на нижней палубе людей. Но все равно она делала это недостаточно быстро.
На смену стихшему голоду пришла смертельная усталость, тяжелая и изматывающая. Подобной усталости Габерон не знал даже в юности, когда приходилось по двадцать часов работать на палубе или шнырять по рангоуту. Бывали дни, когда он не мог разогнуться, так трещала спина, или взять в руки ложку – ныли кровоточащие мозоли. Бывало и так, что приходилось отстоять две вахты подряд – и тогда он превращался в бездумное и безвольное существо, не более разумное, чем мешок муки. Но Марево знало еще одну грань усталости, невозможную и непредставимую в человеческом мире.
На грудь взгромоздилась заполненная камнями бочка, фунтов пятьсот, не меньше. Кости скрипели друг о друга при малейшем движении. Попытка шевельнуть головой была похожа на смертельную пытку, а глаза, казалось, скрипели в глазницах всякий раз, когда требовалось перевести взгляд. Он не просто устал, он был измотан до такой степени, что сам себе казался куском ветхого каната, завитого хитрыми матросскими узлами. Сердце тяжело колотилось в груди, гоняя ставшую сверхтяжелой и густой, как патока, кровь. Легкие натужно ворочались в груди, втягивая в себя крошечные порции воздуха. Убийственная усталость – вот как это называется.
Еще одним испытанием были урожденные обитатели Марева, спешащие оглядеть свои новые покои на правах новых хозяев. Они забирались вниз поодиночке и небольшими стайками, и некоторые из них выглядели так отвратно, что Габерон предпочел бы считать их очередными галлюцинациями. Вытянутое тело малоглазого макрусуса походило на чью-то оторванную голову с раззявленной широкой пастью, от его задумчивого скользкого взгляда невольно хотелось вжаться в металлический борт всем телом. Юркие патагонские клыкачи забрались сразу целой стаей и теперь деловито обследовали дно, не обращая ни малейшего внимания на сжавшихся людей. С их точки зрения, пожалуй, люди были малоинтересным предметом для изучения – всего лишь хрупкие организмы, чья жизнь исчисляется считанными часами… В самых темных углах беспокойно шевелились в поисках добычи мешкороты – бесформенные кожистые бурдюки с узкими щупальцевидными хвостами.
Любое существо, здесь, в глубине Марева, казалось пришельцем из тех темных отсеков разума, где размещаются самые страшные кошмары. И чем ниже они опускались, тем меньше они делались похожими на привычных рыб и моллюсков, теряя привычные очертания, обрастая отвратительными конечностями, щеря в презрительных улыбках полупрозрачные зубы…
Словно насмехаясь над ним и его беспомощностью, голем грохотал на мидль-деке:
– Миссис Ферлингейл, как ваша экономка я просто вынуждена сообщить о том, что маленький палисадник позади дома окончательно пришел в запустение. Возможно, нам стоит приложить силы, чтоб привести его в надлежащий вид…
Спустя минуту, когда Габерон изнывал от холода, точащего пальцы подобно жадной рыбьей пасти, голем уже бормотал заискивающим тоном, едва слышимым за грохотом его тяжелых ног:
– Да ляжет на вас тень Розы, сэр… Никуда я не отлучался, сами извольте видеть, и портера тоже не пил. Спросите Байдла из второго цеха, вот он туточки… А если и отходил, то за масленкой – сами глядите, с этой передачей без унции масла никакого дела не сладить… Нет, сэр, даже и дремать не думал. Да и как в таком аду, извиняюсь, дремать возможно?.. Старик Тамплтон свое дело знает, да, сэр. Уж получше этого молодняка, что в четвертом цеху. Распустили хвосты что твои мандаринки[7], шляпами украсились, а как подшипник смазать, так это старик Тамплтон иди…
Тренчем тем временем овладел припадок жуткого, неестественного веселья. Глядя на Габерона незнакомым пьяным взглядом, бортинженер хлопал себя руками по коленям и смеялся так, что делалось не по себе. От этого смеха у него запрокидывалась голова и лязгали зубы, и выглядело это так, будто инженера беспрестанно бьет сильными гальваническими разрядами. В конце концов, Габерону пришлось схватить его и прижать к полу, чтоб тот не сломал себе шею.
– Никогда! Слышите, никогда! – продолжал разглагольствовать голем на мидль-деке, – Я был знаком с этим сопляком еще в бытность вторым лейтенантом на гангутской «Рыбешке»! Он плут, подхалим, угодник и, в конце концов, отвратительный навигатор! Это, конечно же, его прожект? Нет! И слушать не стану! Извольте!
«Слабеет, – обессилено подумал Габерон, кусая себя за палец, чтоб вернуть хоть на секунду ясность мыслей, – Сдает проклятая железяка. Интервалы стали меньше, и несет его все сильнее…»
Он уже не просто декламировал отрывки из несуществующих жизней, он стал полностью вживаться в роль, причем мог по ходу повествования менять их с необычайной легкостью, с которой обычные люди меняют перчатки.
Возомнив себя молодым повесой, голем лихорадочно метался по мидель-деку, взмахивая воображаемой шпагой и принося пылкие любовные клятвы. Для того, чтоб уже через минуту обратиться почтенным деловодом и выговаривать невидимым клеркам за оплошности, допущенные ими при сортировке марок. Еще через минуту он забывал и про марки. Теперь он был богатым фабрикантом, инспектирующим собственные владения. Он рачительно оглядывал фабричные станки и делал меткие замечания, о которых сразу забывал, как только станки превращались в отару овец, а он сам – в юного взбалмошенного пастуха.
Марево наделило бедный механизм целым сонмом несуществующих личностей, и все эти личности грохотали стальными ногами по палубе, все кричали, спорили, возмущались, балагурили, сердились, грустили, мечтали, ерничали, стыдились, надеялись, боялись, любили, сочувствовали, метались, отчаивались, насмешничали, укрывались, каялись и наушничали.
В другой ситуации это изрядно позабавило бы Габерона. Они с Тренчем были единственными зрителями в театре одного безумного актера, и актера по-своему непревзойденного.
– Эй, хозяин! Свиную рульку с луком мне! Клёцки в грибном соусе? Тоже давай! Еще бутылочку красного полусладкого, только приличного, не из тех, что ты обычно подаешь. Думаешь, я на вкус не отличу лозу, которая росла на пяти тысячах футов от той дряни, что выращивают дауни?.. И сливовый пирог прихвати, если свежий…
– Ты снова был у нее! У этой медсестры с Маренго! Нет, не говори, не желаю знать. Прочь. Прочь из дома, где тебя приютили, прочь от обесчещенного тобою очага! А вздумаешь вернуться – прокляну!..
– Ханни, не забудь на обратном пути зайти к тетушке Миллз, она очень переживает, что ты совсем про нее забыла. Занеси ей пару яблок и передай, мол, матушка спрашивает о ее здоровье и передает привет, ну а касательно того отреза муара, что она присмотрела себе на палантин, скажи следующее…
– Господа лицеисты, если вы потрудитесь внимательно слушать, мы сможем наконец приступить к теме нашего сегодняшнего занятия по естественным наукам. Мистер Футрой, вы, конечно, знаете, что такое Большой Взрыв? Разумеется, знаете, иначе не плевались бы бумагой в мистера Лафлина. Ну конечно, к чему вам слушать старого зануду, верно? Не смущайтесь, покажите нам всем свои научные познания. Ах, не желаете? Тогда, конечно, придется мне. И начнем мы с теории…
Некоторые роли голем проскакивал за минуту, пренебрежительно обрывая на полуслове, другие, напротив, упорно тянул, иногда разглагольствуя несколько минут к ряду.
– …так вот, теория Большого Взрыва Мак-Миллза заключается в том, что все сущее образовалось вследствие разрушения определенной сингулярности, которая являлась прото-материей. Первым образовалось мировое ядро, которое, вследствие силы тяжести, притянуло себе все самые тяжелые частицы, обладающие магическим излуче… Кто сказал Марево? Мистер Уипплтон? Блестящее замечание, достойное плотника или трубочиста, но не совсем отвечающее лицеисту третьего класса! «Марево» – обиходное, примитивное слово, совершенно не отражающее сути вещей, я попрошу вас в дальнейшем от него воздержаться. Ядро нашего мира представляет собой своего рода бурлящее магическое вещество, чья масса непередаваемо велика. Впрочем, как полагает профессор Мак-Миллз, во время Большого Взрыва от прото-материи обособились и легкие летучие магические фракции, которые, сталкиваясь между собой в зародившейся атмосфере, насыщенной также и мельчайшей земляной взвесью, образовали первую земную твердь…
Габерон заставлял себя слушать, сжимая пальцами виски. Бесконечный спектакль сумасшедшего голема был единственным способом отвлечься от пыток, которые Марево вновь и вновь изобретало для его сознания.
Ближе к двумя часам пополуночи Тренча обуял приступ жадности. Стащив все вещи, обнаруженные ими на нижней палубе, в угол, он уселся на образовавшуюся груду с видом человека, охраняющего несметное сокровище, и выглядел в этот момент так зловеще, что Габерон счел за лучшее не приближаться к нему. Каждый сражается с демонами Марева в одиночку.
У него самого в этот момент были свои проблемы. Очередная волна окунула его в бездну апатии, такой горькой, что Габерон едва не захлебнулся от жалости к себе. Он рыдал взахлеб полчаса подряд, не видя и не слыша ничего вокруг, рыдал как маленький ребенок, оказавшийся брошенным в чужом, опасном и темном мире, рыдал до тех пор, пока не охрип и не потерял голос. И лишь выбравшись из этой темной полыньи, поблагодарил Розу за то, что оставил Жульетту где-то на верхней палубе – в таком состоянии он мог бы натворить дел с пятифунтовой кулевриной…
[1] Пеламида – ядовитая морская змея.
[2] Гипермнезия – повышенная способность к запоминанию информации.
