Текст книги "Господин канонир (СИ)"
Автор книги: Константин Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
– Но вы…
– Мы на нижней палубе. Знал бы я, какая здесь вонь, пожалуй, позволил бы ему отрубить себе голову….
В этом Габерон не покривил душой. Запах на нижней палубе и в самом деле стоял неприятный, застарелый, какой обычно стоит в заброшенных и давно не знавших ухода помещениях. Под ногами здесь валялось то, что экипаж «Барракуды» за годы службы так и не решился выкинуть за борт, но что оказалось решительно непригодным для дальнейшего использования. Груды старых труб, какие-то бочонки, рассохшиеся ящики, рыбья чешуя… Габерон рассеянно ощупал все это, вслушиваясь в ритмичные шаги голема. Судя по звукам, тот успел дойти до юта и теперь топтался там.
– Готландский голем? – напряженно спросила капитанесса.
Силуэт Тренча мотнул головой:
– Не думаю, что это готландский голем. Может, он формандской сборки? Мы же нашли его здесь, на корабле.
Едва ли он лгал. Габерон и сам помнил изображения старинных готландских големов, похожих на закованных в латы человекоподобных великанов. Тяжелые литые нагрудники, огромные наплечники, каждый из которых весил фунтов двести, глухие шлема с забранными крупной сеткой вентиляционными отверстиями… Они производили впечатления даже на старых гравюрах. Вживую Габерону не пришлось их увидеть – последних из абордажных големов Унии списали еще лет за двадцать до того, как он надел юнкерскую форму. На кораблях Формандии они пропали и того раньше.
– Это и не формандская модель, – Габерон нащупал возле себя какой-то бочонок и, покряхтев от боли, уселся на него верхом, – Видишь ли, я знаю все модели, прежде бывшие на вооружении флота. И такого чудовища среди них определенно не значилось. Черт возьми, я вообще не видел прежде ничего подобного. Ну и силища! А реакция! Благодарение Розе, големы все еще подвержены склерозу.
– Что ты имеешь в виду?
– Големы – не самые великие мудрецы на свете, капитанесса, сэр. Говорят, именно поэтому от них начали избавляться, когда благословенная эпоха парусного флота, о которой так любит ныть Дядюшка Крунч, стала подходить к концу. Видишь ли, мозгов у обычного голема не больше, чем у старого кальмара. Даже не уверен, можно ли назвать это мозгом. Скорее, пара примитивных рефлексов, наспех связанных магией. Что, впрочем, не делает эти жестянки менее опасными. Они умеют определять цель и уничтожать ее, а большего от них обычно и не требуется. Все остальное для голема – слишком сложная наука.
– Ты хочешь сказать, он попросту… забыл про вас?
Габерон, горестно вздохнув, оторвал от остатков сорочки полосу и принялся бинтовать руку.
– Совершенно верно. Наш новый приятель тоже не гипермнезик[2]. Он преследует цель только пока видит ее. Как только голем теряет с ней контакт, он быстро забывает про ее существование и возвращается к выполнению основного приказа.
– И какой приказ у этого? – с беспокойством спросил из темноты Тренч, – Маршировать до бесконечности?
Габерон скривился.
– Скажи спасибо, что он не исполняет при этом готландский военный гимн.
– Я же сказал, это не готландская модель!
– Хватит, – Габерон выставил вперед ладонь, – Сейчас это не имеет существенного значения. Достаточно того, что нас обоих этот болван определил как цель. Поэтому главная наша задача – решить, как выбраться на верхнюю палубу, миновав это чучело. Если вы не против, предлагаю именно это сейчас и обсудить.
– Вы не можете выбраться? – обеспокоенно спросила Ринриетта.
– Мы в некотором роде в западне, Ринни. Считай, что мы две мыши, которые оказались заперты в подполе, в то время, как по дому бродит голодный кот.
– Он все еще на мидль-деке?
– Судя по всему, этот заводной болван и не собирается покидать палубу. И я буду последним человеком на борту этого корабля, который попытается проскользнуть мимо него.
– Он быстрый, – пробормотал Тренч, потирая шею. Не иначе, тоже заработал дюжину синяков, пока улепетывал от голема, – Чертовски быстрый.
– Верно подмечено. Чертовски быстрый и смертельно опасный. Мало того, бронирован не хуже самой канонерки.
– Знать бы, откуда он вообще взялся на борту…
– Давай-ка отложим этот вопрос в наш мешок для неуместных вопросов и займемся им как-нибудь на досуге? У нас не так уж много времени, если ты меня понимаешь. Тошноту чувствуешь?
Тренч неуверенно кивнул.
– Я думал, это от бега… И страха.
Габерон щелкнул крышкой хронометра, по счастью оставшегося в штанах. Нажал на серебряную шишечку и репетир издал восемь длинных ударов.
– Восемь часов пополудни с небольшим, – Габерон спрятал хронометр, – По моим подсчетам, мы опустились до восьмисот пятидесяти футов. Я не ошибся?
Алая Шельма, видимо, смотрела как раз на альтиметр капитанской рубки, потому что отозвалась почти сразу же.
– Восемьсот шестьдесят четыре фута.
– Ну вот, я почти угадал. Я ведь рассказывал тебе, что происходит, когда ты погружаешься ниже восьмиста?
– Я помню. Марево возьмется за нас всерьез.
– Вот и хорошо, – Габерон почти натурально зевнул, – Потому что к рассвету мы будем мертвы, если не выберемся отсюда. Как тебе перспектива?
Алая Шельма выругалась сквозь зубы. Дядюшка Крунч нашел бы, к чему придраться, но главное, что произнесено все было с чувством.
– Мы можем набрать высоту!
– Ринни, ты еще не поняла? У тебя больше нет никакого корабля. Теперь все это – не более, чем огромная жестянка для конфет. Мидль-дек разгромлен, машины уничтожены, паропровод не функционирует. Отныне никакая сила не поднимет эту малышку вверх.
– Я…
– Вызывай «Воблу», Ринни. Надеюсь, они не успели отойти слишком далеко.
– Я… Хорошо, – голос капитанессы дрогнул, – Оставайтесь там. Я сейчас свяжусь с «Малефаксом». Скажу, чтоб ложились на обратный курс.
Когда она замолчала, Габерон внезапно ощутил легкий приступ тошноты – словно в его внутренностях свернулся кольцом липкий скользкий угорь. Первый подарок от Марева? Или всего лишь реакция на отключение связи? Теперь, когда голос Ринриетты пропал, нижняя палуба сразу же стала темнее и теснее, чем была, настолько, что организм поневоле испытывал легкую дурноту.
– Все в порядке, – беспечно сказал он, хлопнув Тренча по плечу, – Мы еще расскажем об этой истории в кают-компании «Воблы» под хохот Корди и причитания Шму.
– Если доберемся до нее.
– Ну конечно доберемся! Кстати, раз уж зашла речь о рассказах… Тебе не тяжело будет подтвердить, что в минуту опасности я прикрыл тебя своей грудью и крикнул «Беги, Тренч, я его задержу»?
Тренч уставился на него с удивлением, хорошо заметным даже в слабом освещении нижней палубы.
– Ты серьезно?
– Разумеется, серьезно! – Габерон наставительно поднял палец, – Репутация – такая штука, о которой заботиться надо больше, чем о порохе. Никогда не знаешь, когда репутация позаботится о тебе. Поэтому давай отрепетируем. Итак, я тебе крикнул «Беги, Тренч!». В этот момент у меня на лице было выражение решительной отчаянности. Запомнил? А мои глаза потемнели, как небо, когда приближается грозовой фронт…
* * *
– Ты слышишь?..
– Тс-с-с!
– Я больше не слышу его шагов. Он остановился?
– Тренч, будь добр, помолчи минуту, я пытаюсь понять, где он.
– Где-то возле трапа…
– Кажется, стоит на месте. Нет, сейчас повернулся. И…
Секундой позже Габерон и Тренч отпрянули от пролома, окунувшись в густую темноту. Над их головами загромыхали шаги голема, такие тяжелые, точно кто-то на мидль-деке неспешно забивал в палубу сваи. От каждого шага потолок над их головами вздрагивал, щедро осыпая пиратов мелкой пылью и чешуйками ржавчины.
– Не похоже, что он собирается останавливаться, – Тренч подышал в ладони, словно ему было холодно.
– А ты думал, у него закончится завод? – небрежно осведомился Габерон, одним ухом вслушиваясь в ритмичные звуки тяжелых шагов, – Это же голем. Его магического заряда может хватить на несколько дней службы. Или даже недель. Или…
– Не продолжай, – Тренч судорожно сглотнул.
Выглядел он неважно. Глаза Габерона за последний час достаточно приспособились к скудному освещению нижней палубы, чтобы разбирать отдельные предметы и их контуры. Тренч скорчился на каком-то ящике неподалеку от провала, оперся острыми локтями о колени и тяжело медленно дышал. Он выглядел как человек, впервые в жизни угодивший в жесткую воздушную «болтанку» балла на три-четыре. Щенок. Сухопутная крыса. Такого никогда бы не приняли в формандский военно-воздушный флот.
Габерон закинул руки за голову, стараясь не замечать, как пузырится в его собственном желудке и как ноет печенка. Там, внутри, точно медленно разливалось ядовитое болото, отравлявшее своими испарениями кровь и воздух в легких. Гадкий симптом. Не самый страшный из тех, которыми может одарить своих гостей Марево, но неприятный. Среди юнкеров его называли «Утерянный завтрак» или «Поющие кишки». Юнкера – народ со своеобразным чувством юмора, у них для каждой вещи на свете припасено особенное название, иногда имеющее затаенный смысл, а иногда лишенное всякого смысла. Палубную швабру они именовали не иначе как «госпожа Ш.», форменные фуражки – «камбалами», а бронзовые пуговицы на боцманском кителе – почему-то «ленивцами», Габерон уже и сам не помнил, почему. А рундук они звали…
– Я тут подумал… – Тренч неуверенно кашлянул, – На счет голема… Может, это новая модель?
– А?
– Он не похож на те рисунки, что я видел в книгах. Те были… проще. И походили на людей. А этот совсем другой. Вот я и подумал, может, кто-то вновь взялся их делать?
Угловатый и тощий, в темноте он выглядел еще более нескладным. Однако то, что он до сих пор не потерял самообладание, многое о нем говорило. Габерон украдкой улыбнулся. Ему приходилось знать лейтенантов и капитанов, которые на месте этого мальчишки уже бились бы в истерике, ломая руки.
– Новая улучшенная модель?
– Что-то вроде того. Если бы я мог разобрать его на части и посмотреть…
Габерон не удержался от нервного смешка.
– Смотри, как бы он сам тебя не разобрал. Силы в нем – как в молодом ките, а злости больше, чем у матерой белой акулы. Но вот на счет новой модели ты, пожалуй, прав. О Роза… Кажется, я начинаю понимать. Это были испытания!
Тренч покосился на него с опаской.
– Что?
– Ходовые испытания! Как у кораблей, только сошедших со стапелей, – Габерон, не удержавшись, схватил бортинженера за плечо, – Ваши ребята просто вздумали испытать новую модель абордажного голема, причем на всякий случай подальше от обитаемых островов. Ни одной живой души кругом на двести миль! Включили, а он…
– Или это формандский голем, которого испытывали на канонерке, – возразил Тренч, – Но как только к ней пришвартовался терпящий бедствие готландский полакр, голем сошел с ума и принялся рубить всех вокруг!
– Дурацкая версия – голем определенно готландский.
– Или формандский, – Тренч не намерен был сдаваться, упрямо смотрел в глаза, -
– Женщина на корабле, – напомнил ему Габерон, – Та самая, которая завела в ловушку де Сезара. Все это было спланировано, приятель.
Бортинженер качнул головой.
– Готланд, конечно, не Каледония, но и у нас бывают женщины на кораблях. К тому же, она могла быть и пассажиром.
– Кстати, тебе не показалось, что у нее немного… странный голос?
– Немного, – Тренч неопределенно пошевелил пальцами, – Не обратил внимания.
– Эх ты. А ведь у тебя слух куда острее, чем у старого канонира!
– Мой слух не настроен исключительно на женские голоса.
– Ладно, черт с ней, – вздохнул Габерон, ерзая на своей бочке, еще более жесткой и неудобной, чем кресло дежурного офицера на капитанском мостике «Барракуды», – Даже если она немолода и некрасива, я бы не отказался встретиться с ней, чтоб потолковать. Потому что как ни крути, она единственный человек, который может пролить свет на эту историю. Загадочная особа. Прямо какая-то леди Икс!..
– Сейчас неважно, формандский голем или готландский, – пробормотал Тренч, – Главное, что он считает своими врагами всех вокруг.
– Скорее всего, сбой восприятия цели, – рассеянно заметил Габерон, – Обычных големов дрессируют исходя из цвета мундиров неприятеля. Синий – свой, серый – враг… Но этот, кажется, считает ниже своего достоинства разбираться в таких мелочах. Нас с тобой он собирался разделать точно так же, как и команду. Это значит, у него вообще нет предпочтений по части деталей. Любой человек, оказавшийся в пределах его досягаемости, воспринимается как враг.
Кажется, его слова не очень-то успокоили Тренча. Тот встал с ящика и сделал несколько покачивающихся шагов по нижней палубе. Габерон заметил, что бортинженера тоже бил легкий озноб. Несладко ему сейчас, должно быть. Но это все покажется ему детскими шалостями, если они погрузятся в Марево еще на сотню-другую футов…
Самого Габерона куда больше беспокоило молчание капитанессы.
– Гомункул, – приказал он полушепотом, – Связь с капитанским мостиком!
Гомункул отозвался не сразу, а когда отозвался, его голос осекался еще больше обычного.
– Ус… ус… устанавливаю связь. Мос… мостик на связи.
– Ринни! – выдохнул Габерон в пустоту, прикрыв зачем-то ладонью рот, точно опасаясь, что этот звук привлечет внимание марширующего голема, – Эй, на мостике! Ты что, уснула?
Пять секунд тишины показались ему вечностью.
– Слушаю тебя, Габбс, – отозвалась тишина.
При звуке ее голоса Габерон испытал такое облегчение, словно в один миг сбросил двести галлонов балластной воды. Грязной зловонной жижи, тянувшей его вниз. Но уже в следующую секунду он почувствовал приступ липкого стыда. Голос у Алой Шельмы был уставший и тусклый. Так обычно не звучит голос живого человека, даже переданный гомункулом.
– Могу я осведомиться, что там слышно с отправкой, капитанесса, сэр?
– Тебе так быстро надоела обстановка? – в голосе капитанессы послышался намек на улыбку.
– Я неуютно себя ощущаю, когда не могу сменить гардероб хотя бы трижды за день, – в тон ей ответил Габерон, – Кроме того, еще немного, и я провоняю здесь настолько, что тебе придется проветривать меня на леерах, как грязное белье. Это все чертова чешуя… Здесь у нас несколько бочек этого добра, видно, оказалась недостаточно качественной для ведьминского зелья… Ты даже не представляешь, как она смердит! Где «Вобла» наконец? Передай Дядюшке Крунчу, чтоб взял у меня на гандеке самую большую пушку из всех, что найдет. Я хочу, чтоб он превратил эту штуку, шагающую по мидль-деку, во много-много маленьких деталей на радость Тренчу.
– «Воблы» не будет, Габбс.
Габерону показалось, что он ослышался. Слух старого канонира не всегда отличается остротой, а гомункулы формандского образца нередко искажают звук. Габерону безотчетно захотелось помотать головой, чтоб прочистить уши.
– Повтори, я не понял. Прием.
– «Воблы» не будет, – тихо повторила Алая Шельма, – Извини.
Тренч уставился на Габерона широко раскрытыми глазами. Не послышалось, значит.
– Где она?
– Где-то на пути в Порт-Адамс, должно быть, – капитанесса отчетливо шмыгнула носом, – Я пыталась ее вызвать. Пытаюсь до сих пор. Однако… «Вобла» сейчас в каких-нибудь тридцати милях от нас, но корабельный гомункул ее не видит. Не видит и не может связаться.
– Марево, – упавшим голосом произнес Тренч, садясь обратно на ящик, – Вы говорили, оно экранирует связь по магическому лучу.
– Так и есть, – отозвался Габерон тихо, бессмысленно разглядывая собственные пальцы. Глупейшее занятие, особенно в темноте, – Марево глушит любую связь.
– Но ведь мы погрузились всего на двести пятьдесят футов!
Габерон медленно набрал воздуха в легкие, пытаясь представить, что это чистый и свежий воздух, который веет по ночам над верхней палубой, а не затхлая, пропитанная ядовитой алой взвесью, отрава. Желудку это ничуть не помогло, он по прежнему вел себя так, словно внутри него колыхалась большая медуза.
– На триста приятель. И это ровно на триста футов больше, чем рекомендуется для здоровья.
– Почему ты так думаешь?
– Видишь ту гадкую рыбину, которая кружит в углу?..
Тренч опасливо скосил глаза, наблюдая за уродливым существом, похожим на наконечник стрелы и таким же плоским.
– Д-да.
– По-латинийски эта тварь именуется «акантонус арматус». И она никогда не поднимается выше трехсот.
– Значит…
– Значит, мы остались втроем в этой тонущей кастрюле, – Габерон ухмыльнулся, надеясь, что ни Тренч, ни Алая Шельма не подозревают, какой ценой далась ему эта беззаботная ухмылка, – К тому же, в обществе безумного механического убийцы. Не знаю, как вам, а мне это кажется началом нового захватывающего приключения.
– Габби… – Алая Шельма осеклась, не смогла продолжить. Голос изменил ей и в течении нескольких секунд корабельный гомункул передавал на нижнюю палубу только хриплое дыхание и короткие всхлипы, – Я… Я…
– Держите себя в руках, капитанесса, сэр! Формандскому боевому кораблю не привыкать к пролитой крови. Но вот женские сопли на мостике явно не к месту.
– Нам не выбраться отсюда. Я сглупила, Габби. Прости меня. Я была вздорной и глупой девчонкой. Сделала все наоборот. Если бы здесь был Дядюшка Крунч… Ох, если бы он был здесь… Я… О Роза, что же я натворила!
Габерону пришлось сделать два или три глубоких вдоха, чтобы привести мысли в порядок. Это было непросто. Они плясали в голове как крошки планктона, сталкиваясь между собой, разлетаясь и связываясь в громоздкие бессмысленные цепочки. Цепочки, которые своей тяжестью напоминали тянущие ко дну якорные цепи.
– Все в порядке, Ринни, – выдавил он, надеясь, что его голос звучит по-прежнему безмятежно, – Дядя Габби что-нибудь придумает.
И быстро, чтоб она ничего не успела возразить, добавил одно короткое слово:
– Отбой.
* * *
Габерон презирал сверхнизкие высоты, но не боялся их.
Боязнь перед Маревом среди юнкеров формандского военно-воздушного флота вытравливалась в первые же годы учебы, методом настолько же варварским, насколько и эффективным. Инструмент, предназначенный для его выполнения, на флоте негласно именовался «пивным бочонком» и фигурировал в великом множестве историй, как невинных, так и довольно неприличных – в зависимости от рассказчика. «Пивной бочонок» был предельно прост по своему устройству и представлял собой простейший деревянный корпус, формой напоминающий баллон аэростата. Привязанный прочными линями к борту судна, он волочился под килем, позволяя бортовым лебедкам регулировать высоту, от нескольких десятков футов до нескольких сотен. Метод действительно отличался крайней простотой. Испытуемого опускали на предписанную высоту и держали там столько, сколько было необходимо.
Офицерский норматив – шесть часов на восьмистах футах – Габерон сдал на «отлично» еще будучи старшим юнкером. Молодое и сильное тело обладало значительной выносливостью, позволявшей сопротивляться тлетворному воздействию Марева. Уже позже, в звании мичмана второго класса, он даже как-то раз выиграл пари с сослуживцем, выдержав три часа на шестистах футах. Но уже почти забыл, насколько же ему после этого было плохо…
– Становится жарче, – пробормотал Тренч. Он обмахивал лицо воротником плаща и выглядел так, словно провел у топки всю смену, даже губы запеклись, разве что пар от волос не шел.
– Иллюзия, – коротко отозвался Габерон со своего места.
– Я же чувствую…
– Температура не изменилась, – Габерон почувствовал досаду на инженера, заставившего его открыть рот, – Это твое тело начало реагировать на близость Марева. «Жаровня». Она начинается между седьмой и восьмой сотней футов. У каждого по-разному.
Сам Габерон жары пока не чувствовал, но по тому, как начали нагреваться кончики пальцев и язык, знал, что «жаровня» не заставит себя долго ждать. Такой жар не оставляет ожогов, лишь изматывает, вытягивает душу, заставляет задыхаться и превращает человека в подобие беспомощной мятой тряпки. За «жаровней» обыкновенно бывают «кальмарчики» – это когда тело вдруг начинает пощипывать со всех сторон, так, будто твою плоть заживо грызут сотни мелких голодных тварей. Но тут можно и проскочить, как карта ляжет. Говорят, рыжих «кальмарчики» вообще не грызут, а среди остальных шанс один к пяти.
Но даже «кальмарчики», в сущности, не самая страшная штука. Настоящие беды начнутся, как только уровень корабельного альтиметра опустится ниже семи сотен футов. О том, что ждет человека за этим пределом, среди юнкеров ходили самые зловещие слухи, и некоторые из них Габерон когда-то вынужден был проверить на практике, найдя их такими, что полностью соответствуют изложенному.
«Трюмный строп» заставляет человека чувствовать себя как на дыбе, растягивая его позвоночник с такой силой, что явственно хрустят кости и темнеет перед глазами. Отдельным счастливчикам «трюмный строп» достается вместе с «костежором» – это когда собственные кости кажутся истончившимися и хрупкими деревянными плашками, а боль в суставах такая, что и руки не поднять. От «фронтального залпа» человек начинает чихать как одержимый и чихает до тех пор, пока голова не начинает раскалываться, а тело дергаться как под гальваническим током. «Сплесень[3]» стягивает все жилы, сколько их есть в человеческом теле, в тугие, не способные сокращаться, канаты. «Пропойца» настолько иссушает рот и глотку, что человек готов облизывать доски палубы, лишь бы найти хоть каплю воды. «Хрустень» поражает лишь суставы пальцев, но столь сильно, что руки делаются бесполезными, как дубовые культяпки. «Плясун» дергает свою жертву за все члены, доводя ее до изнеможения и паралича. «Фунт селедки» почти безвреден, лишь заставляет язык скручиваться узлом от странного вкуса во рту. Зато от «пьяного лоцмана» человек почти теряет контроль на собственным телом, спотыкаясь, как пьяный, и испытывая страшнейшие спазмы.
У Марева есть много видов наказаний для тех человеческих существ, что по глупости или недоразумению нарушили раз и навсегда установленный предел.
– Я никогда не опускался так… низко. Рейнланд куда выше.
Габерон не удержался, фыркнул.
– Живи твои предки на этой отметке, уже шевелил бы плавниками. На таких высотах выживают только дауни. Для них верхние слои Марева – как для тебя туманная дымка. Но ниже нет ходу даже им.
– Что… там?
Габерон усмехнулся, уловив в голосе инженера тщательно скрываемый страх. Мальчишка, который никогда не был даже в «пивном бочонке»!
– У Марева тысяча лиц. Никогда не знаешь, которое из них заглянет к тебе в душу. Ты что-нибудь слышал про «хрустня» или «пьяного лоцмана»?
Тренч помотал головой. Так осторожно, точно боялся уронить ее с плеч.
– Тогда и знать тебе не обязательно. Чего душу травить… Главное, все это – лишь кошмары плоти. Марево любит свежую плоть, но вот человеческий разум для него – истинный деликатес, разум оно подтачивает еще быстрее. Люди, которые заглянули за четыре сотни, обычно уже не приходят в себя.
– А на сколько футов ты опускался?
– Куда ниже, чем мы сейчас. Шесть сотен, – Габерон позволил себе самодовольную улыбку, но не очень широкую – кожа сделалась слишком чувствительной, – И еще дня три после этого выглядел контуженным. А чувствовал… Лучше тебе этого не знать, приятель. Марево может заставить тебя орать от боли, но то, что оно способно сделать с твоим разумом, во сто крат хуже.
– Что? – через силу спросил Тренч. Он выглядел испуганным и зачарованным одновременно. Как рыбешка, разглядевшая в кромешной темноте гипнотизирующий и манящий огонек, раскачивающийся на лбу острозубого удильщика[4], – Что ниже четырехсот футов, Габбс?
– Там последний рубеж перед смертью, – Габерон сплюнул на палубу, – Рубеж, за которым тебе отказывает не только тело, но и рассудок. На четырех сотнях все шестеренки в твоей голове уже работают вразнос. Тут, опять же, у каждого свое. Кого-то настигает такой приступ паники, что он готов голову о переборку размозжить. Кто-то впадает в транс, да такой, что можно на части пилить тупой пилой – не заметит. Кто-то воображает себя рыбой и пытается летать. Говорят, это все защитная реакция. Отчаянная попытка разума сохранить себя от излучения Марева. Иногда, кстати, самоубийственная. Про адмирала Кубека слышать приходилось?
Тренч покачал головой.
Габерон вздохнул. Он чувствовал, как внутренности медленно наливаются огнем, верный знак того, что скоро он с головой окунется в «жаровню». В такие моменты лучше сидеть тихо и неподвижно, всякое лишнее усилие приносит лишь дополнительные мучения. С другой стороны, болтовня немного поможет Тренчу. В нарушаемой лишь гулкими шагами голема тишине немудрено утратить душевный контроль задолго до того, как «Барракуда» погрузится ниже критической отметки.
– Был такой адмирал в каледонийском флоте – Кубек. И как-то раз, во время рутинного облета новенького фрегата, умудрился сорваться в штопор. Кажется, у них были какие-то проблемы с рулями высоты. Ухнули вниз, как камень в лужу, даже аварийный вымпел выкинуть не успели. Связь, понятно, оборвалась, какая там, на сверхнизких, к чертям, связь… Вся королевская рать высыпала их спасать. Шутка ли, адмирал, и не из последних… Завели буксиры с какими-то сверхдлинными тросами, тралили как могли, и таки чудом вытащили. Корабельный гомункул, разумеется, этого путешествия не пережил, как и половина команды, так что вахтенный журнал канул в Марево в прямом смысле слова. Но, говорят, судя по длине веревок, фрегат проторчал несколько часов на высоте около трехсот пятидесяти. Тяжелый корпус, много железа… Но хуже всего было когда его все-таки подняли.
Габерон на несколько секунд смолк, ожидая, что Тренч поторопит его, но тот молчал, лишь блестели в темноте нижней палубы его внимательные глаза.
– Адмирал пережил две дюжины воздушных битв, но погружения в Марево его рассудок не вынес. Сразу этого не заметили, списали на шок. Но затем он потихоньку принялся чудачить. Стал пить чернила с лимонным соком вместо вина. Спал в вертикальном положении, закутавшись в гардины. Приняв под командование новый фрегат, вместо капитанской каюты облюбовал себе камбузный чулан для сыра. И знатно огорошил своих канониров, приказав засыпать в пушки мел вместо пороха. Правда, карьера его после этого долго не продлилась. Обнаружив в нейтральном воздушном пространстве шхуну, груженную трюфелями, адмирал Кубек отчего-то впал в ярость и приказал открыть по ней огонь из всех стволов, после чего отправил домой в Каледонию тревожную депешу, от которой все тамошние пэры лишились дара речи. Он сообщал, что начал великую войну с трюфелями и поклялся вести ее до победного конца, пока весь мир не будет освобожден из-под власти трюфелей. Корабль с трудом вернули в родную гавань, а беспокойного адмирала его величество Горольдт Третий по прозвищу Каледонийский Гунч своим указом без лишнего шума отправили в отставку. Как тебе?
Тренч молчал. То ли был слишком впечатлен рассказом, то ли его подавляли ухающие шаги голема, который расхаживал по мидль-деку над их головами. Габерон мог его понять, его самого этот звук буквально сводил с ума. Куда хуже, чем равномерный бой часов под ухом.
Сколько часов осталось у них в запасе до того, как Марево высосет их досуха? Габерон сжал в кармане часы, но открывать не стал. Часы остались единственной вещью из всего окружающего, которой можно было верить. Они все глубже погружаются в Марево, это значит, что скоро начнут лгать мысли, чувства и воспоминания. И единственным прибором на борту, не подверженным влиянию алого яда, останется хронометр. Цифры никогда не врут, это подтвердит любой канонир. Они скажут правду даже тогда, когда это откажется сделать любимая женщина рядом с тобой или верный товарищ. Габерон привык верить цифрам.
Приоткрыв крышку часов, он тайком от Тренча нащупал пальцем стрелки. Двадцать минут одиннадцатого. Это значит… значит… Цифры, прежде послушные, как шеренги выстроившихся на баке матросов, стали сбиваться в кучу, выпадать и совершать совершенно неожиданные маневры. Габерону пришлось сосредоточиться и сделать несколько глубоких, наполненных вонью Марева и рыбьей чешуи, вдохов, чтобы вновь обрести над ними власть. Делим… Однако же.
– Мы теряем примерно полтора фута каждую минуту, – сообщил он в пустоту, не видя Тренча, – Значит, сейчас… Да, верно. Шестьсот тридцать семь футов.
Тренч, обнаружившийся совсем недалеко, посмотрел на него ничего не понимающим взглядом.
– Что это значит?
– Это значит, что от смерти нас отделяет еще триста тридцать семь футов, – Габерон спрятал часы, – Четыреста три минуты. Шесть с лишним часов. Будь здесь хоть один иллюминатор, мы бы смогли увидеть рассвет. Впрочем, какой рассвет на такой высоте… Солнечные лучи сюда почти не проникают.
– Габбс.
– А?
– Если мы… одновременно… Ну, вместе… Как думаешь?
Ему не потребовалось уточнять, что Тренч имеет в виду – он уже думал об этом получасом ранее.
– Нет, – Габерон мотнул головой, – Разорвет обоих. Ты видел его в деле. В общем, лучше не думай об этом. И вообще ни о чем не думай. Мысли сейчас только вредят. Не помнишь, давно мы были на связи с Ринриеттой?
Тренч потер виски.
– Недавно… Или нет, давно. Не помню.
Габерон напряг собственную память, но та работала со скрипом, как механизм, чувствительные шестерни которого засыпало трухой. Потребовалось значительное усилие, чтоб вспомнить – он говорил с капитанессой немногим меньше часа назад. О Роза, жарко… Тело горит, как у тифозного больного, кажется, вот-вот и начнет плавится бронированное днище под ним…
– Надо… связаться с ней, – Габерон облизнул губы, но от этого стало только хуже, – Узнать, как она.
– Зачем? – безразлично спросил Тренч, – Она двумя палубами выше. Ей сейчас легче.
– Дурак ты, – без всякого выражения сказал Габерон, – Она одна. Это значит, ей тысячекратно хуже. Гомункул!
Он ожидал, что безжизненный дух «Барракуды» отзовется не сразу. Но голос гомункула прокатился по нижней палубе почти мгновенно:
– Гггг-говорит торт сто пятнадцать! Докладываю… закладываю… выкладываю… Выкладываю постановку! Заста… Поста… Обстановку. Закладываю обновку! В-в-вввремя на бортах – десять часов двадцать галлонов! Текущий морс – зюйд-зюйд-чай.
Как и прежде, этот голос был лишен эмоций, но теперь проговаривал слова на странный манер и слова эти казались беспорядочным месивом, чьи части едва стыкуются между собой – что-то подобное можно напоминать на рейде Могадора, где в воскресный день могут столпиться сотни кораблей – сейнера, пакетботы, почтовые шхуны, бриги…
– Чего это он? – Тренч даже приподнялся на своем сундуке.
– Замечательно, – восхитился Габерон, – Кажется, наш гомункул освоил тот язык, на котором общается капитанесса при помощи гелиографа!
– Д-ддобрый вечер, милые дамы! – голос гомункула несколько раз сухо треснул и вдруг перестал заикаться, – Добро пожаловать на лучшую в этих широтах небесную яхту. К вашим услугам опытная команда, превосходные стюарды и, конечно, охлажденное шампанское. Если соблаговолите взглянуть в иллюминаторы левого борта, то увидите величественные дворцы Лоррэна… Именно с Лоррэна мы начнем наш увеселительный и восхитительный круиз!
