Текст книги "Господин канонир (СИ)"
Автор книги: Константин Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
[3] Сплесень – соединение двух отрезков троса методом сплетения их волокон.
[4] Глубоководные удильщики – отряд глубоководных рыб, использующих для привлечения жертвы «удочку» со светящейся приманкой.
[5] Карпаччо – блюдо из тонко нарезанных ломтиков мяса или рыбы.
[6] Контр-брас – часть такелажа, служащая для разворота паруса.
[7] Мандаринки – порода красочных коралловых рыбок.
Господин канонир, часть 4
* * *
Промежутки между новыми приступами становились все короче, а может, Габерону это лишь мерещилось – он был настолько вымотан, что даже концепция времени иной раз казалась слишком сложной для разумения. Время от времени он смотрел на часы, но больше по привычке, чем по необходимости – истощенный Маревом мозг не способен был сложить и двух яблок. Часы показывали три часа ночи с четвертью, но Габерон не мог вспомнить, что это значит. Тем более, не мог он высчитать высоту. Каждый раз, когда он пытался, у него получались разные цифры, и чем дальше, тем причудливее.
Во время одного из приступов он вдруг обнаружил, что весь состоит из цифр. Его плоть, его кожа, его пальцы, его внутренние органы – все стало огромным ворохом переплетенных между собою цифр, живущих по своим странным правилам. Цифры менялись, съедали друг друга, терпели непонятные преобразования, причиняя Габерону неизъяснимые страдания – он чувствовал себя так, точно все клеточки его тела взбунтовались и теперь тянут в разные стороны…
Габерон не помнил, как пришел в себя, не помнил, что с ним происходило. В какой-то момент он просто обнаружил свое тело лежащим на палубе, как сверток с негодной парусиной. Вокруг была темнота, жаркая и сухая, невыносимо хотелось пить. Габерон приподнялся на локте. Он ощущал себя, как человек, вынырнувший из черной бездны – и тело и сознание были столь дезориентированы, вымотаны и перепутаны, что несколько минут он просто пытался собраться с мыслями.
– Эй, приятель… Живой? – окликнул он Тренча.
И услышал голос, больше похожий на шорох мешковины:
– Габбс, ты?
– Я.
– Мы еще живы?
– Не уверен.
За несколько последних часов Марево прилично потрепало его тело, но куда хуже оно обошлось с разумом. Собственное сознание сейчас казалось Габерону брошенным кораблем-призраком. Безлюдной шхуной, на которой не осталось и следа человеческого присутствия, лишь какая-то липкая, приторно пахнущая дрянь, запачкавшая все отсеки и палубы… Трюмы, где полагалось находиться воспоминаниям, были полны звенящей пустотой, паруса порваны в клочья, руль перебит. Габерон не имел ни малейшего представления, что пережил за эту ночь, но всякий раз, когда пытался вспомнить, мозг словно обжигало изнутри.
Габерон на ощупь вытащил из кармана часы и выругался. Они были разбиты вдребезги, прочный корпус погнулся, сложные механические потроха звенели внутри россыпью железной трухи, а стрелки превратились в пружины. Кто-то хорошо постарался для того, чтоб уничтожить хитрый механизм. Возможно, он сам в припадке неконтролируемой ярости бил ими по палубе? А может, Тренч?..
Габерон швырнул часы в угол и встал. Это далось ему непросто. Вспоминая, как ходить и как переносить центр тяжести, он словно учился управлять кораблем незнакомой конструкции, к тому же, жестоко изношенным и едва держащемся курса.
– Гомункул, – прохрипел Габерон, держась рукой за борт, – Связь с…
– Принимая ваше наивысочайшее пожелание, кармически обособленное в гипоаллергенную составляющую воздушного спектра, следует концентрически абстрагироваться от идиосинкразических капиталов, способствующих вызреванию травоядного нигилизма…
– Готов, – Габерон презрительно сплюнул, и даже это далось ему с трудом, во рту было сухо, как в пустой топке, – Кажется, наш гомункул только что самовольно покинул свой пост.
Протух. Рехнулся. Выжил из ума.
Сложная магическая конструкция оказалась сродни часам – не выдержала затянувшейся пытки. Погибла, испытав на себе разрушающее воздействие хаотической и безумной силы Марева.
«Теперь от него никакого толку, – вяло подумал Габерон, – Теперь не то что кораблем управлять, он и яйца сварить не сможет…»
Единственным, кто не собирался сдаваться Мареву, был голем. Как и прежде, он измерял шагами мидль-дек, время от времени замирая и изрекая очередную бессмыслицу:
– …рассмотрим пример с равенством отрезков на обеих секущих между собой, в противном случае данное утверждение становится неверным…
Тренч выглядел не лучше. Помятый и потрепанный, в своем мешковатом плаще, он напоминал обломок кораблекрушения, обернутый брезентом. Но когда он поднял голову, стало видно, что лицо у него вполне человеческое, разве что ужасно бледное и с глубокими синяками под глазами, каких не бывает даже у отстоявших три вахты подряд.
– Габбс?..
– Порядок, – Габерон подмигнул ему и упал рядом. Собирался присесть, но подвело вдруг правое бедро, – Ну у тебя и вид, приятель.
– Мне плохо, – сонно пробормотал Тренч, – Наверно, я умираю. На какой мы высоте?
– Понятия не имею, – беспечно заметил Габерон, – Часов у нас больше нет. Так уж вышло. Думаю, приближаемся к трем сотням.
– А три сотни…
– Это смерть, – просто сказал Габерон, – Уже не смерть сознания, а смерть плоти. Ниже трехсот растворяется даже дерево. К тому моменту Марево успевает выжать из своих жертв все до капли. Это даже не убийство, по сути. Всего лишь утилизация отходов.
Некоторое время они сидели рядом, привалившись спинами к борту, и слушали шаги голема. Шаги эти давно потеряли размеренность и ритм. Механический убийца то семенил по палубе на своих паучьих лапах, то надолго замирал, то двигался какими-то нелепыми шагами, словно исполнял сложный танцевальный номер с большим количеством позиций.
– Как, вы сказали, его зовут? – бубнил он, – Ах, не знаете? Прибыл сегодня утром? В саржевом костюме? Как интересно. Немедленно отправить агентов в порт и в Лонг-Джон, пусть проверят наверняка. Особенное внимание обращайте на запах ванили…
– Чертов болванчик, – Габерон хрипло рассмеялся, – Ему все ни по чем! Рехнулся, как рыба на нересте, а все равно марширует… Он крепче, чем я думал. Куда крепче.
– Крепче нас? – уточнил Тренч без всякого выражения.
– Как знать… Может, что и крепче.
Прежде чем задать следующий вопрос, Тренч долго молчал.
– Ринриетта улетела?
Габерон осторожно шевельнул плечами:
– Она была бы последней дурой, если б не улетела.
Тренч неожиданно посмотрел на него в упор.
– А ты бы улетел?
Габерон выдавил из себя улыбку. Улыбка была неказистой, не чета его парадной. Бледная и слабая улыбка смертельно уставшего человека. Так в родную гавань возвращается из дальней экспедиции корабль – с потертыми парусами, обожженный, лишившийся флагов и вымпелов, накренившийся, едва ползущий по ветру…
– Приятель, я бы убрался отсюда быстрее, чем ты смог бы произнести мое имя.
– Бросив нас с капитанессой?
– Что ж поделать… Запомни, дядя Габби знает толк в хорошей одежке, но собственная шкура для него ценнее всего.
Тренч тихо засмеялся, отчего Габерон опасливо на него покосился. Кажется, на инженера опять подействовали медленно сводящие с ума муки Марева. Но, отсмеявшись, Тренч внезапно обрел прежнее спокойствие.
– Ты ведь всегда врешь, да? Даже перед лицом смерти?
– О чем ты?
– Ты ведь вовсе не такой самовлюбленный идиот, каким хочешь казаться.
Габерон отчего-то почувствовал себя уязвленным.
– Не понимаю, что ты несешь, – отозвался он оскорбленно, – Видать, хорошо ты Марева хлебнул…
– «Саратога».
– Что еще за «Саратога»?
– Корабль, что вез меня в Шарнхорст. Ты отправил его в Марево одним выстрелом. А потом соврал капитанессе про то, что уронил пальник из-за крема, помнишь?
Габерон хотел было запротестовать, но понял, что не сможет сделать это достаточно убедительно. Кроме того, в этом уже не было особого смысла. Когда над тобой – семь сотен футов Марева, на многие вещи начинаешь смотреть иначе.
Он улыбнулся и подмигнул бортинженеру:
– А ведь хорошо вышло, а?
– Хорошо, – согласился Тренч, – Она поверила. – Но зачем, Габбс?
Габерон склонил голову, что могло означать кивок.
– Ничто так не укрепляет нас, как слабости тех людей, что нас окружают, – произнес он, – Ринриетта отчаянно хочет быть сильной. Но у нее это не всегда получается.
– Поэтому ты специально выглядишь напыщенным идиотом?
Габерон поморщился.
– Эй, не перегибай! Я просто… позволяю ей чувствовать себя свободнее. Собственные слабости всегда отступают в тень, когда наблюдаешь за слабостями других людей. А у Ринриетты все еще слишком много слабостей, от которых она пытается избавиться. И которые время от времени заставляют ее оказываться в глупейшей ситуации. Слушай, – он толкнул локтем Тренча, – А ведь тот выстрел и в самом деле был хорош, а?
– В самом деле. Прекрасный прицел.
– То-то же, – Габерон щелкнул пальцами, – Точно в котел. Не так-то это и просто, надо сказать, даже когда стреляешь по неподвижной цели. Боковой ветер, поправки, разница высот…
– Ты ведь сразу все понял, да?
– Приятель, я полощусь в этих ветрах почти всю свою жизнь, – Габерон скупо улыбнулся, – Разумеется, я почуял запах засады. И заметил, как головорезы из экипажа прячут под парусиной оружие.
– Но ничего не сказал капитанессе.
– Чтоб она бросилась в рукопашную, размахивая саблей? Боязнь оказаться недостаточно хорошей, чтоб стать достойной наследницей своего деда – ее главная слабость. Все из-за проклятого Восьмого Неба… Если за ней не присматривать, она точно окажется там раньше положенного… Я лишь стараюсь ограждать ее от чрезмерно больших неприятностей. Иногда мне это даже удается. Но ты-то как понял?
Улыбку Тренча можно было бы не заметить в темноте. Габерон бы и не заметил, если б не видел смутно его лица в тревожном алом свечении стайки фотостомий[1].
– Твой гандек.
– А что такое с гандеком?
– Он в ужасном беспорядке. Но только на первый взгляд. Ты нарочно сделал так, чтоб он выглядел запущенным и грязным. На самом деле твои пушки в абсолютном порядке. Внутри.
– Ты ведь сам чистил ржавчину!
– Не ржавчину, – Тренч покачал головой, – Сахар. Коричневый тростниковый сахар. Но выглядит похоже. Разбросанные ядра – мулежи. А паутину ты сделал из пряжи.
Габерон польщено кивнул.
– Да, получилось недурно. Знал бы ты, скольких сил стоит создание и поддержание беспорядка на гандеке! Ведь мало набросать вещи в кучу, беспорядок должен быть естественным, а это не так уж просто устроить. Да и в остальном… Иногда довольно сложно сделать вид, будто потратил целый час на выбор сюртука. А от некоторых духов у меня аллергия… Но сложнее всего было научиться спать по двенадцать часов. Ох, я учился пару лет, не меньше. Пришлось пережить настоящую битву с собственным организмом. Но зато теперь без ложной скромности могу сказать, что способен проспать даже пятнадцать часов подряд!
Тренч уважительно хмыкнул.
– Ничего себе!
– Ерунда, – Габерон напустил на лицо снисходительное выражение, специально подобранное к этому случаю, – Надо всего лишь в мелочах придумать образ, а потом воссоздать в себе каждую его черту. Вжиться в чужую чешую, понимаешь? Тогда даже случайные твои действия будут естественны и органичны, так нас учили.
– Где учили?
Габерон ощутил желание плотно сомкнуть зубы, чтоб прикусить не в меру развязавшийся язык. Так обычно и утрачиваешь контроль, подумал он, мрачнее. Закручиваешь гайки много лет, а только немного расслабишься – и все, что скручивалось внутри, рвет наружу. Это все чертово Марево, размягчает волю…
– Неважно. Но поверь мне на слово, быть мной вовсе не так просто, как может показаться на первый взгляд.
– Жаль, что капитанесса не узнает о твоих достижениях.
– У нее будет шанс, если мы сможем выбраться на верхнюю палубу.
– Ты ведь сказал, что она улетела?
– Нет, – возразил Габерон – Я сказал, она была бы последней дурой, если б не улетела. И, будь уверен, так оно и есть. Для несостоявшегося законника она чертовски неплохо усвоила пиратский кодекс чести. Капитаны не бросают своих подчиненных, ты ведь знаешь об этом? Возможно, это нас и спасет.
– Каким образом?
– Есть у меня еще один план… – Габерону пришлось постараться, чтоб придать голосу ленивые интонации, особенно сейчас, когда он чувствовал себя опустошенным и выпитым до дна, – Честно говоря, оставлял на крайний случай. Но сейчас, кажется, именно такой. Нам не просидеть здесь еще час, а этот жестяной болван куда крепче, чем я думал. Он все еще на ногах и боеспособен. Несмотря на помрачнение сознания, его основной инстинкт все еще действует. А значит…
– Значит?..
– Мы его обманем.
– Как? Ты сам говорил, для него любой человек – цель…
– О, очень просто, – Габерон от всей души понадеялся, что его голос звучит достаточно уверенно, – Мы просто перестанем быть людьми.
– Габби…
– Т-с-ссс, – он приложил палец к губам, – У нас не так и много времени. А сделать предстоит еще кучу всего. Будь добр, подтащи сюда те ржавые трубы. И бочку с варом. А еще ту, что с рыбьей чешуей…
* * *
Склонившись над бочкой с остатками чешуи, Тренч явственно позеленел – это было заметно даже в темноте, едва разгоняемой зыбким алым свечением фотостомий.
– Ну и вонь.
– Не стану спорить, пахнет от него не карамелью. Но если хочешь выбраться живым, вымажись в нем с головой. А потом уже обсыпайся чешуей. Иначе не пристанет.
Тренч с сомнением отколопнул кусочек вара и растер в пальцах.
– От него несет прелым китовым жиром.
– Тем лучше, – сам Габерон принялся деловито раскладывать вокруг себя ржавые трубы и мотки проволоки, – Знаешь, охотники на сомов часто натирают себя всякой тухлятиной. Представь, что ты охотник.
– Я не стану похож на рыбу, если вываляюсь в варе и чешуе.
– С точки зрения человека – едва ли, – согласился Габерон, – Но големы – это не люди. Они сильны, выносливы, быстры, но куцый мозг всегда будет оставаться их слабым местом. Их система определения целей весьма примитивно устроена и служит лишь для распознавания простейших признаков. К примеру, все, что имеет голову, две руки и две ноги, автоматически будет расценено как человек. Любое существо, покрытое чешуей, превращается в рыбу, и так далее.
– Ты ведь не знаешь об этом наверняка, да? – с подозрением покосившись на Габерона, Тренч зачерпнул в ладонь варево и принялся обмазывать им грудь, – Если это новая модель…
– Будем надеяться, что по этой части она недалеко ушла от старой. В любом случае, нам придется рискнуть.
Габерон выбрал трубу побольше и надел ее на предплечье. Потом вытащил из кучи хлама какую-то наполовину развалившуюся муфту и с помощью проволоки примотал на шею.
– Почему я должен быть рыбой, а ты – големом?
– Если хочешь, можем поменяться ролями, – Габерон придирчиво изучил ржавую пружину, прежде чем натягивать ее на ногу, – Только учти, тебе не так-то просто будет меня нести.
– А…
– Рыба не может никого нести. А голем может. Поэтому, если не хочешь по-рыбьи ползти всю дорогу до верхней палубы, слушай старину Габби. Я думаю, сойду за старую развалину, особенно если привяжу к себе еще фунтов сорок металлолома. К тому же, не забывай, моя роль посложнее. Мне придется идти, держа тебя на плече, и при этом изображая консервную банку вроде Дядюшки Крунча. Если же моего актерского дарования не хватит…
Тренч лишь вздохнул. Измазанный варом настолько, что походил на анзакского дикаря, бортинженер почти растворялся в темноте. К вару прекрасно липла рыбья чешуя, быстро превращая его из человеческого подобия в какое-то жуткое порождение Марева. Спустя несколько минут преображение было завершено. Габерон удовлетворенно кивнул – перепачканный варом и чешуей Тренч напоминал что угодно, но только не человека.
К тому моменту он и сам серьезно изменился. Благодаря проволоке ему удалось скрепить ржавые части своего доспеха так, чтоб они прикрывали все тело. Конструкция получилась крайне неудобной, в чем Габерон сразу убедился, пройдя до борта и обратно. Двигаться в ней получалось лишь короткими отрывистыми шагами, обзор был серьезно ограничен, к тому же при ходьбе вся эта металлическая рухлядь нещадно дребезжала.
Габерон мысленно выругался. В подобной амуниции ему предстояло пройти почти весь мидль-дек, добрых сто двадцать футов, к тому же, с Тренчем на плече и ушибленным бедром. Мало того, избегая резких движений, возгласов и вообще любых действий, которые могли бы навести на подозрения безумного голема.
«Веселая задачка, – уныло подумал Габерон, привыкая к весу своих жестяных доспехов, – Не проще, чем обогнать на весельной шлюпке прущий на всех парах корабль или пообедать куском облака…»
Как будто Роза могла предоставить ему выбор!
– Ты должна знать, Эллен, что я, как твоя мать, всегда буду желать тебе блага, – произнес голем безжизненным скрипучим голосом, – Нет, не перебивай меня. Я знаю, как важен тебе мистер Кобб, как знаю и то, какую роль он сыграл в твоей судьбе. Но послушай свое сердце, дорогая Эллен, разве он – это то, что ты заслуживаешь?..
– Надо спешить, приятель, – Габерон сделал несколько глубоких вдохов, – Может, у нас в запасе лишь несколько минут.
– Я готов, – спокойно сказал Тренч, – Помоги мне забраться.
Габерон подставил ему руку и инженер повис у него на плече, точно огромный кусок балыка. Габерон поблагодарил Марево за то, что мальчишка такой худой. Будь он тяжелее фунтов хотя бы на пятьдесят, эта затея могла бы закончиться очень быстро и очень не вовремя. Но так… Габерон сделал несколько быстрых разминочных шагов. Вес был велик, но не чрезмерен. Если бы не отчаянно жалующееся бедро, его можно было бы назвать сущей ерундой.
Габерон с Тренчем на плече подошел к развороченному лазу. И рефлекторно отпрянули назад, когда-то над их головами взревел голем:
– Каналья! Этот пирог с ревенем вчерашний! И ты еще смеешь называть себя поваром? Не будь я губернатором Бархэма, если не заставлю тебя сожрать его целиком! Пойдешь под суд, мерзавец!
– Вперед, – шепнул Габерон, – Рискнем, пока наш железный приятель занят.
Потом он заставил себя ни о чем не думать. Привычный для канонира фокус. Выкинуть из головы все лишнее, что в нее надуло ветрами, оставить только корпус неприятельского корабля и прицел собственной пушки. Занять ум расчетами скорости, высоты потока, силы ветра, парусности и дистанции. Все лишнее – за борт.
Он уцепился обеими руками за остатки лестницы, подтянулся, чувствуя, как скрипят его собственные сухожилия под огромным весом, зацепился рукой за какой-то обломок, вставил ногу в трещину, подтянулся еще раз…
Мидль-дек сильно изменился за прошедшую ночь. В первый момент Габерону даже показалось, что он ошибся палубой. Что в конструкции знакомой ему до последней заклепки «Барракуды» Марево за несколько часов сотворило изменения, соорудив еще одну палубу. Но это был мидль-дек. Разгромленный и обезображенный, усеянный грудами мусора, который когда-то был гордостью формандских судостроителей. Редкие уцелевшие лампы заливали жуткую картину неярким мерцающим светом. Многие котлы были сорваны со своих мест и, лишь представив силу, которая для этого потребовалось, Габерон ощутил неприятную изжогу.
А мгновение спустя он увидел голема.
* * *
Огромная стальная махина приближалась к нему, ковыляя по обломкам и бормоча себе под нос. Свет из ее единственного глаза бил все так же ярко, даже направленный вниз, он ослепил Габерона настолько, что несколько пугающих мгновений тот провел на самом краю лаза, тщась сохранить равновесие. Секундой позже он понял, что и голем его заметил.
Чудовище перестало бормотать себе под нос и выпрямилось во весь рост, точно матрос, увидевший на палубе офицера, враз сделавшись на добрых два фута выше Габерона. Взгляд его мерцающего голубого глаза был способен превратить в лед воду, и Габерон на миг остановился, когда этот взгляд полоснул его поперек груди.
– Пропустим сегодня по стаканчику? – фамильярно осведомилось чудище у Габерона, резким движением приподнимая воображаемую шляпу, – Я знаю одно местечко здесь за углом, там подают превосходный ром из сахарного тростника. Погода нынче дрянь, обязательно надо промочить глотку… Ну, пошли, старик.
«Спокойно, – приказал себе Габерон, чувствуя, как по раскаленной коже между лопаток стекает ледяной ручеек, – Он так настроен. Он замечает любой движущийся объект и оценивает его, пытаясь понять, подходит ли он под описание цели. Терпи. Двигайся медленно, без спешки. И никаких человеческих жестов».
Железная маска смотрела на него, неподвижная, зловещая и лучащаяся разъедающим душу голубоватым светом. Габерон не знал, что происходит сейчас в мозгу голема, как не знал и того, можно ли назвать мозгом то устройство, которое управляет механическим телом.
«Привет, – мысленно сказал он голему, безотчетно стараясь сделать воображаемый голос безэмоциональным и сухим, – Это я, другой голем. Человек? Какой человек? Здесь их и близко нет. Только ты и я, два старых приятеля-голема. Смотри, какой я ржавый. Я провел на нижней палубе полгода, покрываясь ржавчиной и трухой. Сейчас мне надо проверить ходовую систему и торсионы. Не смущайся, ты мне ничуть не мешаешь».
Голем не отвечал, да и не мог ответить. Он был инструментом совсем для другой работы. И, глядя на то, как нервно дрожат его страшные когти, Габерон старался не думать – для какой.
Огромный корпус голема, напоминающий отлитого из металла лангуста с уродливым наростом вместо головы, резко развернулся. Он смотрел прямо на Габерона. Не просто смотрел – разглядывал. Чертова механическая кукла. Железный палач и сумасшедшая марионетка, связанные воедино.
Габерон сделал несколько шагов по направлению к трапу. Трап был далеко. В густой алой пелене, которую он заметил лишь сейчас, ступени казались далекими, как Порт-Адамс. Голем был близко, на расстоянии в пятнадцать-двадцать футов. Для его огромных ног – всего лишь несколько шагов. Габерон знал, как быстро эта штука умеет двигаться при желании.
Нельзя бежать. Нельзя прятаться. Нельзя показывать страх.
Стоит ему сделать что-то, что изобличит его как человека, смерть настигнет его мгновенно.
Габерон двинулся вперед, стараясь двигаться с механической размеренностью, при этом ощущая, что все внутренности в его теле трясутся и дребезжат, как незакрепленная во время шторма посуда на корабельном камбузе. Спина, еще недавно мокрая от пота, мгновенно высохла, превратившись в выжженную пустыню. Боль в ушибленном бедре лишь казалась незначительной, стоило ему перенести тяжесть на правую ногу, как ту пронзило словно зазубренным гарпуном.
Голем хладнокровно наблюдал за ним, поворачиваясь всем корпусом. Отравленный Маревом, он двигался хаотично и рвано, его тонкие опорные лапы подламывались, как у пьяного, но все-таки выдерживали вес бронированной туши. Сила, заключенная в нем, была воистину огромна, даже Марево не могло совладать с ней.
Габерон постарался не обращать на него внимания. Это оказалось куда сложнее, чем ему представлялось. Поднимать тяжелый, пропитанный водой, парус, было легче, чем заставлять двигаться собственное тело. Он развернулся и стал медленно двигаться в сторону выхода, туда, где виднелся серый прямоугольный просвет – трап на верхнюю палубу. Голем остался за его спиной, но по какой-то причине легче от этого не было – Габерон ощущал чужой бездушный взгляд спиной даже сквозь толстый слой ржавого металла. От этого взгляда было так тошно, что поневоле хотелось зажмуриться.
Но возможность закрыть глаза в его случае была непозволительной роскошью. Мидль-дек был завален мусором и остовами машинного отделения, пройтись по нему вслепую не смог бы даже признанный цирковой акробат. А стоит ему споткнуться, выдав человеческую природу, как голем мгновенно увидит перед собой цель. И будет действовать так, как предписывает заложенная в него магия.
Потом он услышал шепот Тренча, свисающего с плеча:
– Он позади нас… Быстрее, Габбс!
– Заткнись, – почти беззвучно, не открывая рта, произнес Габерон.
Он старался выдерживать идеально равные интервалы между шагами и двигаться так, словно вместо суставов в его конечностях – порядком прихваченные ржавчиной шарниры. Видимо, получалось у него это достаточно хорошо, потому что они вдвоем были еще живы – даже после того, как миновали середину мидль-дека.
Голем шел за ними, шатаясь будто пьяный и не затыкаясь ни на секунду.
– Прелестная пьеса, – щебетал он, восхищенно прижимая к груди лапы, способные разрубить человека на несколько частей, – Я не была в таком восхищении с тех пор, как мы с кузиной посещали королевскую оперу. И какие миленькие декорации! Правда, тенор, мне показалось, несколько полноват, и у него такая, знаете ли, странная манера держаться на сцене…
«Заткнись! – мысленно умолял его Габерон, – Заткнись, консервная банка. Не мешай мне. Уберись обратно в свой угол!»
Голем не собирался останавливаться. Он шел за Габероном почти след-в-след, неуверенно переставляя лапы-спицы и покачиваясь раздутым бронированным корпусом. Он выглядел так, словно сам не до конца понимал, что делал, в его движениях Габерону померещилась озадаченность.
– А я тебе говорю, отдай ракушку, Нетти! Это я ее нашел! Если тебе нужна ракушка, иди и найди себе сама! А ну отдай! Не то скажу твоему отцу и он тебя ершом колючим попрек спины выпорет!
«Спокойно, – твердил себе Габерон, – Сохраняй ритм. Смотри, куда ставишь ногу. Держи равновесие. Не обращай внимания на этого дурака».
Удивительное дело, пройдя пару десятков шагов, он уже сам шатался не хуже голема, точно шел не по ровной палубе, а по туго натянутому на огромной высоте канату. Даже перекинутое через плечо тощее тело Тренча быстро сделалось серьезным грузом.
Только бы не уронить. Только бы не оступиться.
Только бы преодолеть эту пропасть длиной в тридцать футов…
– Покайся! – внушал Габерону голем сердитым басом, не отступая ни на шаг, – Помни, что писал в своем послании к латинянам преподобный Буц. Человек, отягчающий свою душу грехом, никогда не прикоснется к лепестку Розы. Его жизнь до самого окончания будет покорна лишь дурным низменным ветрам, слабым и дующим над самым Маревом. Тот же, что нашел в себе силы духовно очиститься, безжалостно выкинув балласт греха, вознесется на высоту в сто тысяч футов, осеняемый самыми ласковыми и нежными ветрами!
Ведущий на верхнюю палубу трап был ближе с каждым шагом. Габерон уже видел кусок неба. Странного, багрово-серого неба, точно облака отражали зарево полыхающего где-то поблизости пожара. Габерон не сразу вспомнил, где они находятся. В нижних слоях Марева, где ядовитые испарения столь густы, что воздух почти теряет прозрачность. И этим воздухом они с Тренчем дышали всю ночь, насыщая сознание гибельными, дарующими сумасшествие и смерть, парами.
– Скоро глотнем свежего воздуха, – прошептал Габерон на ухо Тренчу, – Держись.
– Он идет за нами?
– Да. Просто бормочет.
До трапа осталось футов двадцать пять. Смешное расстояние для человека, привыкшего за полминуты добираться от юта до форштевня. И гигантское – для человека, сознающего, что идет по волоску над бездонной пропастью, и каждый шаг может стать последним. Габерон задыхался в своей гремящей броне, а шлем постоянно съезжал в сторону, отчего он переставал видеть даже то, что находится под ногами. Следующий по пятам голем в любой момент мог обнаружить обман.
– Батюшки! – голем всплеснул руками, разрубив огромную бочку, стоявшую в футе от правого плеча Габерона, – Подумать только, Хемиши придут уже через полчаса, а мы даже сазана в печь не поставили! Из-за этой скарлатины у меня все вылетело из головы! Мьюзи, будь добра, сходи в чулан за рыбьим жиром, а я побегу на кухню… Ох, Роза, вот ведь незадача какая…
Каким-то образом Габерон сумел не вздрогнуть, услышав треск раскалывающегося дерева прямо за спиной. По костям, ставшим внезапно полыми, прокатились ледяные капли ртути, а челюсти сжалась настолько, что могли бы, казалось, перекусить швартовочный конец. Но все-таки не вздрогнул. Не сбился с шага.
Не думать. Не отвлекаться. Не чувствовать.
До трапа осталось едва ли больше двадцати футов. И еще семь сотен по вертикали – чтоб вырваться из плена адской похлебки. Если есть шлюпка и парус, а еще ветер, чтоб его надуть, это дело нескольких минут. Габерон представил, как шлюпка стремительно взмывает вверх, сбрасывая с себя хлопья алого тумана. Как он набирает полную грудь свежего воздуха, сытного и сладкого, как родниковая вода. Как ветер ласково и вместе с тем насмешливо треплет его по волосам. А кругом плывут облака – разных форм, разных очертаний, и все белые, как вывешенное на просушку белье…
– Сапоги недурны, признаю, – снисходительно заметил голем, неотступно следовавший за ним, – Вижу, вы заменили подметки? Очень чистая работа, мистер Трамбельдот. Эти сапоги мне достались еще в тридцать шестом, когда я служил под командой адмирала Генти на «Солнечном луче». Прекрасные сапоги и сносу им не было бы, кабы не подметки…
Пятнадцать футов до трапа. Расстояние на два прыжка. Габерон знал, что даже истощенный сверх всякой меры сможет покрыть это расстояние в секунду. Но он не был уверен в том, что в его распоряжении имелась эта секунда. Даже разболтанный и едва держащийся на ногах голем оставался смертельно опасен. Значит, никаких рывков. Что ж, правду говорят, будто канониры – самые хладнокровные люди на свете. Шаг за шагом. Фут за футом. Медленно и…
Последним препятствием перед трапом была небольшая груда мусора. Габерон, не задумываясь, поднял ногу, чтоб перешагнуть ее. Взгляд, обогнав тело, уже прыгал по ступеням трапа. Еще четыре, самое большее, пять шагов и…
Тренч оглушительно чихнул.
В тишине безлюдного мидель-дека этот звук прозвучал громко, как мушкетный выстрел. Габерон, уже занесший ногу, от неожиданности пошатнулся, попытался сместить центр тяжести, но это было сродни попытке управлять кораблем с перебитым рулем. В сотую долю мгновенья равновесие оказалось утрачено, Габерон зашатался, дернулся было в сторону и…
«Встать на ровный киль! – крикнул кто-то у него в голове, – Дифферент на нос! Все на палубу!.. Тревога!»
Он рухнул лицом вниз, не успев даже смягчить падение руками, думая лишь о том, как бы не зашибить Тренча. Это было похоже на крушение тяжело груженого корабля в миниатюре. Был и треск дерева, и грохот, и брызнувшие во все стороны обломки, и приглушенные крики.
Габерону не раз приходилось наблюдать кораблекрушения со стороны или даже участвовать в них, но он никогда не задумывался о том, что ощущает большой тяжелый корабль, врезаясь носом в непреодолимую преграду…
Тренч, вскрикнув от боли, откатился куда-то влево. Сам Габерон врезался лбом в палубу, с такой силой, что перед глазами вспыхнули в плывущем хороводе зеленые звезды. Хвала Розе, в последний момент успел повернуть немного голову, чтоб не сломать шею… Но удар все равно вышел оглушающий.
