Текст книги "Нантская история (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ну ладно, жизнь отца Гидеона нам действительно не безразлична. У меня самого за него сердце ноет. Хороший он тип, хоть и церковник. Да только формального права напрашиваться на визит у нас нет. Мы не графья, Альби, и не можем заявляться вот так…

– Есть у нас право, – я усмехнулась, – Он сам нам его дал, помнишь?

– Не припоминаю.

– Зато я помню. Он сказал, что если я захочу поговорить с ним о вере и Царстве Божьем, его двери открыты для нас в любой момент. Ну как, вспомнил?

– Да вроде было такое… Только постой, проныра, это с каких пор ты засобиралась со священником о Царстве Божьем говорить?

– Ну, я вспомнила его слова, приняла его доводы и подумала, что, может быть, зря я столько лет уклонялась от того пути, который предначертан моей душе…

– Только морда у тебя хитрая, как у лисы, что в курятник бургомистром устроилась. Значит, в веру надумала обратиться, а?

– Всенепременно! Завтра же приму постриг в Орден кармелиток! – воскликнула я.

– Вряд ли у них принято глушить по две кварты дешевого вина за день…

– Значит, им придется переписать Устав. Давай же, Баль! Помоги мне!

– Боже, – Бальдульф возвел глаза ввысь, – Может, ты знаешь, ответ. Почему эта вздорная девчонка вечно тащит меня в самые скверные авантюры, и, самое главное, почему у нее всегда это получается?

Крепость пала, на главной башне затрепетал белый флаг.

– Очень просто. Потому что только оказавшись в авантюре по самую шею, ты чувствуешь, что живешь, Баль. Подать мне Инцитата! Изготовить походные барабаны! Разослать разъезды! Выдвигаемся через минуту!

Нант, столица графства Нантского, был стар. Он был настолько стар, что даже в церковном информатории, в тех его разделах, где повествовалось о чумных и проклятых веках, в пестрой и жуткой картине вселенского хаоса невозможно было бы найти ту точку на невидимом графике, с которой можно было бы вести отсчет истории Нанта. Кажется, он существовал всегда. Как черепаха, на которой покоится земная твердь, он был каким-то доисторическим, пришедшим из вечной темноты, существом, столь старым, что само время рассыпалось песком, не в силах совладать с ним.

Я часто представляла его забытым божеством исчезнувшего много веков назад культа. Божеством настолько древним, что пепел его последних жрецов давным-давно обернулся пылью, гоняемой ветрами над просторами Империи от ядовитых вод Mare Balticum[10]10
  (лат.) – Балтийское море


[Закрыть] до выжженных радиацией и солнцем пустынь Востока. Древние божества не умирают, как не может умереть пространство или время – забытые всем живущим, никчемные и лишние для этого мира, они медленно догнивают у обочины жизни, провожая случайных путников безразличным взглядом запавших глаз.

Таким был и Нант. Огромная развалившаяся туша, бездушная и непоколебимая, древняя как само солнце и равнодушная, как старое болото. Это божество умирало, умирало давно и было обречено умирать вечно, пока существует Империя и пока существует сам человек. Когда-то оно было сильно и полно жизни, но теперь оно ссохлось, съежившись внутри своего непробиваемого каменного панциря, и в его внутренностях пировали паразиты и падальщики.

Его органы и спрятанные в толще камня железы все еще функционировали, выбрасывая на поверхность выделения и секреции, бурлящие где-то в недрах титанического тела. Запахи его некротических процессов были здесь воздухом, а звуки – ритмом жизни. Застарелый гной бил мутными потоками щелочной жижи, вырывающимися из кожевенных мастерских и целлюлозных фабрик. Старая лимфа собиралась в выбоинах мостовой – серая тяжелая дождевая вода, казавшаяся настолько густой, что непонятно было, как она способна была испаряться. Уличные трубы надрывно гудели, направляя и перекачивая тонны старческой крови. Не стенах домов слизкой капелью дезинфектанта выступал холодный липкий пот. Кубометры обжигающей смегмы пульсировали в глубине трактиров и публичных домов.

Этот город был обречен бесконечно умирать и бесконечно оставаться в живых, кормя и согревая миллионы копошащихся в нем насекомых. Когда-то грозное и властное божество, сотрясавшее небо, теперь было лишь пристанищем для прожорливых личинок, злых мух и мелких червей.

«Если тебе не нравится Нант, значит, ты не была в Аахене», – иногда, посмеиваясь, говорил Бальдульф. Эти улицы были ему куда понятнее и ближе, чем мне, он был их крошечной клеткой-фагоцитом, блуждающей в поисках заразы. Ему понятны были хитросплетения гнилостных вен, в которых бурлила жизнь Нанта, и сложная структура выеденных изнутри костей, на которых покоилась власть Императора здесь, но в этом он ошибался – я была в Аахене.

Я бродила его тесными гулкими улочками, пахнущими кровью старых императоров и терпким вином забытых побед. Я была в торжественном и мрачном, как высокородная вдова, Ахенском Императорском соборе. В Капелле Карла Великого я вдыхала сотканный из пота, воска и ладана воздух.

Я была во многих частях Империи, и ни один путешественник или имперский ревизор не смог бы похвастаться большими познаниями.

Я гуляла в холмах Верхней Швабии, где выпавшая поутру роса холодит подошвы тысячами ледяных поцелуев. Я любовалась закатом в Барселоне и видела, как багровое, точно око дракона, солнце, расплавляет поверхность Mare Mediterranea, испещренную частыми гребнями ласковых пенистых волн. Мой путь пролегал через суровые смолистые недра Шварцвальда, где ветви деревьев, переплетаясь, образовывали своды тронного зала, в котором не короновался ни один монарх. Я ела луковую похлебку в Суассоне, только там можно отведать настоящую луковую похлебку с шалфеем и чабрецом. Я каталась на резвом вороном жеребце по роскошным баварским лугам, и крошечные стрекозы, прыскающие в стороны от его копыт, бронзовыми неяркими огоньками висели в воздухе как тысячи лампадок.

Экран либри-терминала был мерцающей путеводной звездой, которая вела меня сквозь пустыни, моря и леса. За строгими рядами витиевато-выписанных готических букв, грозных как императорские гвардейцы на параде, я видела то, чего не видел даже немало поколесивший на своем веку Бальдульф. Мир его глазами выглядел совсем иначе. Суассон после искоренения Арианской Ереси в девяносто седьмом году был для него потемневшими от адского пламени радиоактивными руинами. Пережившая нашествие мавров Барселона вызывала у него лишь желание убраться подальше до наступления темноты. И ржавая мертвая земля Баварии, острая от перемешанного с ней железа, не рождала в нем ничего кроме отвращения.

Чей мир был реальнее, мой или его? Существующий в виде символов на экране или исхоженный тысячами сапог? В суровом мире Бальдульфа все было не таким, все несло на себе печать разложения и скверны. Его можно было игнорировать, кроме некоторых случаев. И теперь, чувствуя под колесами Инцитата грубый булыжник мостовой, я думала о том, до чего же болезнен переход из одного мира в другой для неподготовленного рассудка.

Район Старого Порта являл собой типичный для Нанта пейзаж. Когда-то здесь располагались портовые склады и бараки портовых докеров. Здесь жизнь била ключом – хмельная как вино, едкая как кислота, полная грохота и огня, как внутренности машинного отделения какого-нибудь океанского дредноута. Здесь всегда жили, как в последний раз, и жар Старого Порта навеки опалял каждого, кто здесь поселялся, выжигая на его коже неприметный, но отличительный знак принадлежности к этом району. Когда-то здесь разгружались корабли, огромные стальные гиганты, режущие своими острыми как бритва носами, воды всех известных человеку морей. Сонными рыбинами они застывали у своих причалов, покачиваясь на тяжелых волнах, и тысячи человек карабкались по ним с ловкостью дрессированных обезьян, распечатывая трюмы и выгружая на липкий от машинного масла ржавый берег свертки, бочки, контейнеры и сундуки. Здесь всегда царил гомон, как на рынке, только гомон особый, похожий на злой быстрый клекот морских чаек. Здесь скрипели от титанического напряжения стальные тросы портовых кранов и резкими визгливыми голосами перекликались вагонетки старой одноколейки. В полуденную жару здесь пили разбавленное вино ссохшиеся, пожелтевшие от соли и бесконечной работы люди, их мышцы были похожи на обвисшие растрепанные канаты, натягивающиеся под тонкой кожей. Старый Порт был обособленным царством, организмом в организме, со своими законами, привычками и укладом.

Бальдульф не любил докеров, считая их лихим народом, и это было правдой. По утрам стражники частенько вытаскивали за ноги из воды привязанные останки, выглядящие так, словно угодили под мельничный ворот. Так здесь наказывали тех, кто крал у своих или был заподозрен в ином грехе – привязывали к молу и оставляли на время прилива. Обитающие в прибрежных камнях шипохвосты, питающиеся мусором с кораблей и мертвой птицей, объедали их лучше муравьев. Здесь лихими были не люди, здесь лихой была сама жизнь. Шумные публичные дома с крикливыми проститутками, частенько дерущими друг другу волосы посреди улицы, грязные трактиры, где вповалку лежали мертвецки пьяные люди, даже во сне кажущиеся человекоподобными слипшимися сгустками сырой протоплазмы.

Все это закончилось с пожаром, который разорил Старый Порт пять лет назад. Подброшенная бретонскими шпионами бомба превратила это маленькое прибрежное царство в руины, на которых, как на голых морских скалах, не спешила зарождаться жизнь. Некогда многолюдные извилистые улочки обратились каменными просеками, петляющими между остовами складов и элеваторов, которые были похожи на причудливых морских чудищ, выбравшихся на берег, да так и застывших. Наклонившиеся в разные стороны каменные столбы с обрывками проводов, ослепшие и искаженные покосившимися стенами оконные проемы, замершие скелеты портовых погрузчиков – все это было уже мертво. Старый Порт хотели отстроить заново, но оказалось, что форватер загроможден многотонными обломками, и граф решил перенести склады на иное место. Все, кто был способен работать, переместились туда, а вслед за ними ушли те, кто некогда составлял основное население Старого Порта – трактирщики, карманники, шлюхи, пьяницы и уличные шуты.

– Мерзкое местечко… – бормотал Бальдульф, ежась от промозглого морского ветра, пытающегося залезть ему под рубаху, и скрипя зубами, – Что прежде, что сейчас… Хотя сказал бы мне кто раньше, что оно может стать еще хуже…

Инцитат двигался неохотно, разлитая в воздухе соленая влага заставляла его скрипеть натруженными осями, ворчать передаточными валами и изъяснять всю степень своего недовольства дозволенным лишь старым машинам языком. Он был старой больничной механизированной коляской и домоседом не меньше меня. Немощный аккумулятор давал минимальную мощность, поэтому Бальдульф обычно катил Инцитата перед собой, и этот груз нимало его не тяготил. Клаудо ковылял за нами и казался единственным уцелевшим жителем Старого Порта, его пустые, широко распахнутые глаза, пьяная походка и отливающая свинцом мертвецкая кожа странно гармонировали с царством мертвого камня и пустых улиц.

– Ты же сам сказал, что это единственный способ срезать путь, – сказала я Бальдульфу, – Я бы не хотела добираться до дома отца Гидеона целый день.

– Нет, я сказал, что это один из возможных способов срезать путь. Это не меня мутит от улиц, Альби. Моя воля – сидел бы сейчас дома и видеть не видел бы Старый Порт.

Говорить было тяжело – здесь всегда царил резкий порывистый ветер, кажущийся шершавым на ощупь, он подхватывал слова, вылетавшие изо рта, и остервенело рвал их в клочья, как голодный коршун случайную перепелку. А еще здесь невероятно сильно пахло старой тиной, краской, ржавчиной и просмоленной веревкой. Все лучше, чем гнилостные миазмы рынка и вонь немытых тел.

– Я могла бы добраться и сама. Со мной всегда Клаудо.

– Твой Клаудо не защитит тебя и от голодного щенка. Улицы – не самое лучшее место для прогулок в одиночестве.

– Ты настолько свыкся с ролью моего защитника, Баль, что, кажется, уже готов оберегать меня от опасностей весь день напролет. Моя жизнь далеко не каждую минуту подвергается риску.

– Да? Тогда как тебе нравится общество вон тех трех господ?

– Каких?

– В том дальнем переулке. Один сидит, двое на ногах.

Я присмотрелась. Сперва я ничего не увидела, и неудивительно, пейзаж Старого Порта был настолько насыщен отдельными деталями, что любой посторонний объект на их фоне попросту терялся. Наверно, я бы их и вовсе не увидела, если бы благодаря Бальдульфу не знала, куда именно смотреть. Три человеческих силуэта, скорее угадываемые на фоне осыпавшейся кладки, чем видимые глазом, ждали нас впереди. Они тоже казались частью Старого Порта, такой же естественной, как груды мусора, битый камень или обожженные, безвольно свисающие провода силовых линий.

– Просто люди, – сказала я, ощутив, однако, липкий сквознячок, неприятно пощекотавший сердце, – Не обязательно предполагать опасность всюду, так и с ума сойти недолго.

– Я до сих пор жив именно потому, дорогая Альби, что привык предполагать опасность везде. И именно сейчас я ее отчетливо ощущаю. Они наблюдают за нами, и как минимум один прячет палицу. Не тот тип прохожих, который я люблю встречать на тихих улочках.

– Свернем, – сказала я немного нервно, – Свернем в сторону, Баль.

– Нельзя, – ответил он равнодушно, вглядываясь вперед, – Тогда побегут. Подставлять спину – последнее дело.

– Может, крикнуть им?..

– Вот еще! Да не переживай ты, чай не в первый раз…

– Что же мы будем делать?

– Как что? То, чего они и ждут.

Бальдульф даже не замедлил шага. Он приближался к незнакомцам, толкая перед собой Инцитата, и выглядел так же расслабленно и безразлично, как если бы гулял по собственной гостиной. Я мысленно поежилась. Страха не было, я знала, что Бальдульф защитит меня от любой опасности, но мерзкая, трескучая как юркая сколопендра, мыслишка, успела скользнуть, оставив после себя горящий след: а что если в этот раз он не успеет?..

Эту мыслишку я раздавила машинально. Бальдульф всегда успеет. От меня не укрылось, как он тайком, засунув руку под полу кафтана, негромко щелкнул там чем-то, и за этим щелчком послышалось тонкое шипение, точно где-то там спала, обмотавшись вместо ремня, живая змея. Этот звук сложно было с чем-то спутать, это разогревалась «масленка», и если бы его услышали люди, поджидавшие нас впереди, они бы, пожалуй, бросились бежать врассыпную уже сейчас.

Но они не собирались бежать. Убедившись, что кроме нас троих на улице никого нет, они расслабились. И хоть их позы при этом почти не поменялись, сразу стало понятно, что они уже не прячутся, напротив, спокойно и даже с ленцой поджидают свою добычу. А в том, что они ждали именно добычу, сомнений не осталось даже у меня. Слишком уж старательно глядели они в сторону, как бы не замечая нас, слишком неприятные змеились улыбки на их лицах – улыбки, обращенные и к нам и ко всему вокруг одновременно. Скверная порода уличных крыс, с которой Бальдульф был знаком куда лучше моего.

Крысы всегда появляются там, где разруха и гниль. И в этом качестве Нант всегда служил им превосходным гнездом.

– Просто молчи, – бросил мне Бальдульф вполголоса, – И закрой глаза, если хочешь.

– Я не ребенок, – сказала я упрямо, – И я не боюсь.

– Знаю, что не боишься. В тебе одной больше храбрости, чем у всех них. Но я беспокоюсь за твой аппетит.

– Это лишнее.

Их было трое, все молодые, не старше семнадцати. Век крысы короток – кто, не рассчитав сил, попадает на зуб своим же подельникам, кто угождает в лапы стражи, кто подыхает с выеденным болезнью нутром на тех же улицах, где прежде пировал. Бальдульф рассказывал, некоторым и везет. Такие подыскивают другое занятие, позволяющее больше времени проводить в тепле и меньше рисковать шеей, идут в сутенеры, взломщики, наемные убийцы, мошенники, рыночные менялы и охранники. Иной раз из них получаются даже респектабельные купцы, сумевшие сколотить на здешних улицах недурной капитал и ловко пустившие его в ход. Но подобная участь не ждала тех трех тощих парней, которые выступили нам навстречу из тени. И это я могла сказать совершенно точно, не глядя на линии их рук.

Один высокий, тощий, с гримасничающим нервным лицом, бледным как молоко. Наверно, старший – остальные двое безотчетно старались держаться за ним. Даже, пожалуй, симпатичное лицо, если бы не взгляд – быстрый, холодный и вместе с тем какой-то мягкий, влажный, неприятный, как прикосновение мокрицы к обнаженному телу. Взгляд, полный и злости и страха одновременно, и оттого вдвойне отвратительный. Второй был длинноволос, с гноящимися мутными глазами. То ли успел поработать на химической фабрике, то ли подхватил на улицах что-то нехорошее. Третий – коренастый, но невысокий, переминающийся с ноги на ногу, глядящий исподлобья, какой-то скособоченный, непропорциональный. И тут понятно – видать, успел отведать гидравлической дыбы.

Старший нарочно скрестил руки на груди, так что нельзя было разглядеть, что у него там. Длинноволосый покачивал небольшой, но грозного вида палицей в опущенной руке и держал ее так, точно ему было неловко или стыдно за нее. Кособокий был не вооружен, но по тому, как он поводил плечами и переступал с ноги на ногу, можно было догадаться о том, что он опытный кулачный боец, поджидающий удобного момента. И до этого момента оставалось совсем немного.

– Куда спешим, куда путь держим? – поинтересовался старший, подходя ближе и останавливаясь перед Инцитатом. Губы у него дергались не в такт произносимым словам, как у контуженного. И взгляд стал маслянистым, скользящим.

– Доброго дня, ребята, – сказал Бальдульф миролюбиво, – Да вот, дочку к лекарю везу. Тут недалече…

– Это у диакона день добрый, – усмехнулся тот, демонстрируя мелкие, тронутые серым налетом, зубы, – Дочку, значит? К лекарю? Спешишь-то сильно, погляжу?

– Порядком.

– Это плохо, – огорчился он, – Хорошему человеку спешить не нужно, верно? Хороший человек всюду поспеет… А который спешит, с тем всяко и случается. Поспешишь – святых насмешишь, слыхал?

– Слыхал, слыхал… – Бальдульф подпустил в голос толику обеспокоенности, – Да свой же я, местный.

– Тут местные в земле лежат, браток… – протянул парень, – А ты что-то живехонек, как я погляжу. И одет небедно. Знаешь, тут ведь местечко паршивое, погоревшее. Сюда и стража не ходит, куда уж людям простым… Тут только другие ходят. Те, что скарб чужой из разрушенных домов тащат, верно, Хлысь?

Скособоченный, видимо, сам Хлысь, согласно заворчал за его спиной, шевеля огромной, как валун, головой. Челюсть, выставленная вперед, была столь массивна, что любой кулак, угодивший в нее, должен был треснуть. Судя по недобрым огонькам, разгоравшимся в сонных глазах кособокого Хлыся, фаза разговоров обещала быть недолгой.

– Да какой там скарб… – Бальдульф выставил руки ладонями вперед и, хотя бы по этим рукам, наблюдательный человек мог бы заметить, что с их обладателем не стоит ссориться. Но в переулке не было наблюдательных людей, были лишь люди нетерпеливые, алчные и жестокие.

– Да кто тебя знает, какой скарб, браток… Только вижу я, что лиходей ты порядочный… А еще девчонку прихватил, совсем стыд потерял.

– Мы едем к лекарю, – сказала я громко. Чужой взгляд полоснул по лицу, сырой и липкий, как прелая половая тряпка.

– А ты помолчь, ваша светлость, помолчь. Тут люди без ног, бывало, ползали, а она в коляске разъезжает, будто бы герцогиня. Не хочешь ножки свои мостовой нашей оскорбить, значит? А мы тут, знаешь, люди попроще.

– У нас нет денег, – сказала я и ощутила, как успокаивающе легла на плечо теплая рука Бальдульфа, – Мы не сможем вам заплатить за проход или за что еще.

– Как это денег нет? – старший даже удивился, – Как это нет денег у госпожи, которую на троне раскатывают туда-сюда, да еще и с мертвецом в ливрее?

– Я парализована, – я даже удивилась тому, как спокойно звучит мой голос, – Не могу двигаться. Этот человек везет меня к лекарю. Пожалуйста, уйдите, прежде чем кому-то не стало еще хуже, чем мне.

– Не будем ссориться, ребята, – Бальдульф выступил вперед, все такой же обманчиво неуклюжий, тяжело двигающийся, обеспокоенный, ни дать ни взять – взволнованный отец, пытающийся разрешить дело миром, – Если с меня что причитается, так скажите, я же по-божески, как люди…

– Причитается с тебя, старик, ой как причитается, – вожак даже прищурился от удовольствия, – За беспокойство, за покражу, за дерзость… Или ты думал, что всякий сброд здесь будет лихо творить как ему пожелается? Нет, старый, не выйдет по-твоему. Плати кописацию, как заведено.

– Компенсацию чтоль?

– Ее самую. В честь детишек голодающих да их матерей мертвых, что тут лежат.

– Раз заведено… конечно… Я ж с пониманием…

Бальдульф с готовностью сунул руку под полу. Доносившееся из-под ткани шипение практически смолкло. Убедившись в подчинении, вожак с бледным лицом довольно осклабился, стал презрительно-равнодушным.

– Деньги сюда выкатывай, значит, и того… Повернулся и двигай, рысью крупной да не разлетистой. И свечку поставь Святому Николаю, как домой доберешься.

– А… Разве…

– Что?

– Дочь…

– Дочь? Попозже найдешь. Мы ей лекаря пока отыщем. Такого, чтоб на ноги враз вскочила да забегала. А, ребят, найдем?

Длинноволосый довольно осклабился. Кособокий что-то одобрительно проворчал, двигая своей здоровенной лошадиной челюстью. Они наслаждались не победой, они наслаждались ощущением собственной силы, пьянящим как крепкое вино и таким же волнующим. Они хотели быть сильными, диктовать свою волю и упиваться чужой беспомощностью. Я подумала, что уличный грабеж мог быть для них в конце концов просто развлечением.

– Как же так?.. – забормотал Бальдульф, все не вынимал руки из-под полы, – Побойтесь Бога, ребята. Дочь свою… Как же можно… Я же…

Длинноволосый подскочил к нему, мягко, как спружинившая куница, сунул под нос короткую шипастую палицу, уставился немигающим мутным взглядом прямо в глаза:

– Чего ж ты тут не понял, старый? Ты слов не понял? Ты за непонятливость еще заплатить желаешь? А гляделки свои потерять не желаешь?

Бледный распрямил руки, в правой оказался узкий иззубренный пехотный бебут[11]11
  Тяжелый изогнутый кинжал


[Закрыть], похожий на какой-то хирургический инструмент, страшный и почти не отражающий солнечного света.

– Свободен, – сказал бледный Бальдульфу, поигрывая изогнутым лезвием, – Понял?

– Понял… – сказал Бальдульф, немного попятившись.

– И славно. Ну что ж, сестренка, стало быть, без папашки твоего можно нам не стесняться, а? Ты, я смотрю, здоровенькая, чистенькая. В Старом Порту здоровенькие и чистенькие редко ходят… Небось, старик тебя хлебом пшеничным да молоком топленым потчует? Ну ничего, и у меня для тебя что-то найдется.

– А куда этого дурня, Мотня? – длинноволосый покосился на Клаудо, безучастно глядевшего перед собой, – Мертвого мяса шмат, возни с ним только… Он же, видать, кодированный. Только мамзельке служит, а?

– Порубите его, – отмахнулся бледный, – Кости, требуху… И в сток. Он уже свое отжил. А мы с благородной дамой пока другим займемся. Эй, дама, ты не стесняйся, мы ребята простые, но на счет удовольствий понимающие. Не велеты же дикие… У тебя, может, пожелания есть особенные? Шелковых платков не держим, но ради вас…

Они засмеялись – звонко, как гиены. Я вздохнула.

– Есть желание. Лично для тебя, красавчик.

– Да ну? – бледный даже бровь изогнул, – Что ж за желание у дамы? Что мне заради нее сделать?

– Закрой глаза и стисни зубы.

– Чего?

– Так тебе будет проще вытерпеть боль.

Наверно, он ожидал услышать что-то другое. Даже растерялся на мгновение. Я видела эту растерянность, блеснувшую на самом дне его жадно впившихся в меня и широко раскрытых глаз.

– Ты что несешь, шлю…

Больше он ничего сказать не успел. Потому что Бальдульф, одним легким и скользящим, как текучее движение хлыста, движением, выхватил из-под полы свою «масленку» и, направив ее в лицо бледному, нажал на спуск.

«Масленка» стреляет совсем не страшно, она не издает грохота вроде пистолетного, не извергает сноп синих искр как лайтер, не пронизывает воздуха извилистыми линиями искусственных молний. Она проста, как просты все надежные инструменты в мире, и ей нет нужды пугать противника. Потому что и без того человек, хоть раз в жизни ощутивший на себе действие «масленки», не забудет его до конца дней.

Тихий щелчок и шипение высвобожденной под давлением жидкости, скворчащей в воздухе. И одно-единственное мгновение полной тишины, которого хватило бледному чтобы отшатнуться и прижать руки к лицу. А потом он закричал. Это был даже не крик. Бледный заверещал, точно с него заживо срезали кожу, и из-под пальцев у него текло вперемешку желтое и красное. К запахам моря и пепелища, которыми игрался прибрежный ветер, добавился еще один – тягучий сильный запах вроде того, что бывает, когда трактирщик водружает на огонь вертел с бараньей тушей, с которой течет горячее сало. Бледный кричал так, что казалось странным, как его голосовые связки выдерживают это, отчего не лопаются. Впрочем, он уже не был бледным.

Отбросив бесполезную теперь разряженную «масленку», Бальдульф толкнул его на Кособокого и, не теряя времени, повернулся к Длинноволосому. Тот был слишком испуган и смятен чтобы оказать сопротивление, палица в его руке дрожала, и он не сразу сообразил, что ее надо поднять. Должно быть, зрелище воющего от боли приятеля на какое-то время вытеснило все прочие мысли. Поэтому когда Бальдульф очутился возле него, единственное, что он успел – открыть для крика рот. Пока он у него еще был. Кулак Бальдульфа весил как мельничный жернов, и он пришелся снизу. В короткий, без замаха, удар была вложена сила, достаточная чтобы оторвать ему голову. Бальдульф никогда не сотрясал без нужды ударами тело противника. «Бить надо так, – говорил он, – Чтобы тот, кого ты бьешь, не встал. А о красоте пусть думают имперские балетмейстеры». В его ударе и верно было мало красоты, но достаточно мощи. Я видела, как кулак врезается снизу в подбородок длинноволосого и слышала хруст, с которым он смял его и прошел дальше. Брызнули в стороны испачканные красным зубы, мотнулись сизые обрывки языка. Тело Длинноволосого обмякло и стало падать. Но Бальдульф уже потерял к нему интерес, развернувшись к Кособокому.

Должно быть, тот и в самом деле был опытным кулачным бойцом. В первый момент он немного струхнул, когда в него врезался его же приятель, потерявший лицо во всех возможных смыслах. Но он быстро сориентировался и, отшвырнув того в сторону, бросился на Бальдульфа. Он не был грациозен, как атлет на ринге, напротив, он был сутул, коренаст и непропорционально сложен, однако же действовал ловко, быстро и уверено.

Его кулаки загудели в воздухе и обрушились на Бальдульфа настоящим градом ударов, под которым тот стал медленно отступать. Кособокий молотил его с ужасающей силой, и, хотя далеко не все его удары достигали цели, уже через несколько секунд Бальдульф выглядел так, точно побывал под копытами жеребца-тяжеловоза. Он медленно пятился, пытаясь сдержать этот натиск, его собственные удары то и дело заставляли вздрогивать тело Кособокого, но тот просто пер вперед, совершенно, казалось бы, не замечая их – при том, что любой из этих ударов мог замертво свалить взрослого человека на землю! Кособокий лишь глухо ворчал всякий раз, когда кулак Бальдульфа врезался ему в челюсть, и, хотя его губы уже висели бесформенными лохмотьями, нос был смят и сворочен на сторону, а глаза кровили, было видно, что он не собирается останавливаться. Как боевой сервус, он пер вперед, не обращая внимания на повреждения, и казался неуязвимым.

Самым ужасным было даже не зрелище окровавленного, зажатого в угол Бальдульфа, а ощущение собственной беспомощности. Я была лишь безжизненной декорацией театра, на сцене которого разворачивались все действия. Я не могла даже шевельнуть пальцем чтобы помочь ему. Приказать Клаудо вмешаться? Глупо. Клаудо с его медленной походкой лунатика и силой ребенка, даже не отвлечет внимания его противника.

Но Бальдульфу не требовалась чья-то помощь, он привык рассчитывать на свои силы и никогда не ошибался. Выдержав очередной смерч молотящих ударов, способных, казалось, вогнать в землю даже каменный столб, он вдруг бросился на землю, так быстро, что я вскрикнула, решив, что очередной удар лишил его чувств. Но Бальдульф был в сознании и действовал так же быстро, как и прежде. Он подхватил с земли шипованную палицу Длинноволосого и встал с нею в руке.

Кособокий устремился на него с ревом, от которого кровь в жилах делалась подобием густого киселя. Наверно, он и в самом деле был хорошим кулачным бойцом, опытным и умелым. Должно быть, на своем веку он сразил многих противников. Но с Бальдульфом до сих пор он не сталкивался. А потому, видимо, не знал разницы между кулачным бойцом и солдатом.

Первым ударом палицы Бальдульф сломал ему руку и та повисла беспомощной плетью. Кособокий Хлысь не сразу осознал это. Видимо, и так обделенный Создателем умом, в бою он и вовсе терял те крохи разума, которыми располагал. Он непонимающе смотрел то на свою руку, то на поигрывавшего палицей Бальдульфа. Видимо, его куцый ум пытался решить вопрос, что правильнее сделать в этой ситуации – повторить натиск или же отступить. Кипящая в нем животная злость гнала его вперед, не разбирая деталей. Но боль, завладевшая его рукой, такая же старая, как само человеческое тело, твердила ему, что пора сдать позиции.

Бальдульф избавил его от выбора, следующим ударом палицы раскроив верзиле череп. Точно лопнул огромный перезрелый фрукт, наполненный спелой мякотью. Кособокий комом рухнул на землю и остался лежать, оставив тяжело дышащего Бальдульфа стоять над его поверженным телом.

Бальдульф оглянулся, выискивая взглядом следующего противника, но это был скорее рефлекс, чем осознанное действие – биться больше было не с кем. Длинноволосый лежал у стены, запрокинув изувеченную голову так, что она казалась не до конца открывшимся бутоном какого-то экзотического алого цветка. Бледный валялся поодаль, сознание милосердно покинуло его. Вместо лица у него была маска, созданная, должно быть, на маскараде в самом аду. Обваренные и лишившиеся век глаза мутно-белого цвета взирали с нее с полнейшим равнодушием. Я отвернулась.

– Вот и все, – буркнул Бальдульф, подходя ко мне.

Он выглядел помятым, но не особо пострадавшим. Всклокоченный, как цепной пес после жестокой собачьей драки, он взирал на мир из-под распухших век и пробовал на ощупь зубы, точно пытаясь удостовериться в том, что их количество не изменилось.

– Целый?

– Голова трещит немного. Как после хорошего похмелья. Этот последний оказался крепкой косточкой.

– Обязательно было… так?