Текст книги "Нантская история (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Закончив рассказ, Отец Гидеон продолжил безучастно глядеть в сторону, словно в рассеянности сам не заметил этого. Наверно, сейчас передо мной сидела лишь его оболочка в чистой черной сутане, дух же путешествовал другими местами и в другом времени.

– Так вот почему вы решили стать священником, – сказала я чтобы растормошить его.

– А?.. – встрепенулся он, возвращаясь, – Да, наверно. Я просто увидел, сколько ненависти вокруг. И мне показалось несправедливым, что именно она так решительно и безнадежно перекраивает людские судьбы и души, добродетель же жмется в углу, как трусливый кот под лавкой. Через несколько дней после этого я оставил свой иззубренный скрептум, получил горсть монет и покинул графскую службу.

– Надеюсь, ваши успехи на этом поприще основательнее прежних.

– Мне тоже хочется в это верить, – он грустно улыбнулся, – Если бы за каждую проломленную в прошлом голову я мог бы сейчас спасать одну душу, это уже было бы недурным раскладом.

– Каждому свое, отче. Бальдульф после армии устроился в стражу и вполне сносно себя там чувствовал, не спасая ничьих душ.

– Верно. Каждому предначертан свой путь. И ваш путь, Альберка, когда-нибудь тоже приведет к Господу.

– Только не заводите эту песню вновь, святой отец. Не хочу об этом говорить.

– А о чем вы хотите говорить? – вежливо спросил отец Гидеон, – С удовольствием вас послушаю.

– Потрепать языком я и верно люблю, Бальдульф часто жалуется, что если уж я разошлась, то заткнуть меня невозможно. Болтать я могу часами. Вопрос в том, что вам хочется услышать. Например, я знаю недурной запас скабрезных анекдотов, но не думаю, что он вас развеселит.

– Я и не настаиваю. Расскажите то, что считаете нужным. Иные рассказы – как заноза в душе. Выскажешь – и сразу легче.

– Ваши душеспасительные беседы очень милы, святой отец, да только не пытайтесь ощипать ежа. Ну да ладно… Отчего не потешить вас историей. Честно говоря, не люблю я это дело, ну да раз вы поведали свою, теперь я в некотором роде вроде как в долгу, а? А долги я не люблю. Так что считайте, что счет я сровняла. Только вот что вы хотите услышать?.. Нет, не говорите. Я сносно читаю по глазам. Да, так как я лишена многих возможностей обычного человека, мне пришлось развивать свои собственные, и кое в чем я преуспела. Кажется, я знаю, что вы хотите услышать.

– Да?

– Ага. Вы хотите узнать, как я стала такой, как сейчас.

– О, что вы… Это было бы в высшей степени…

Я довольно рассмеялась, глядя на его смущенное лицо. Оказывается, чтобы смутить священника не обязательно даже прибегать к скабрезным анекдотам.

– Не переживайте, отче, вас выдали не глаза. Просто это первое, что обычно хотят спросить у парализованной девчонки. Просто некоторые стесняются, а некоторые нет. Клаудо, плесни-ка мне вина! Ну ладно, давайте уговор. Я вам рассказываю, как потеряла способность двигаться, а вы… вы выставляете мне стаканчик старого доброго «Бароло».

– Кажется, эта бутыль вам и верно приглянулась, – улыбнулся отец Гидеон.

– А то, отче! Я бы охотнее глотнула из нее, чем вы – из Святого Грааля!.. Ну же, признайтесь в своем любопытстве! Проявите человеческие черты!

– И не собираюсь. Я уже сказал – рассказывайте то, что пожелаете, дочь моя.

– А вы упрямы, как старый осел. Что ж, тогда я приступлю. И не забудьте о нашем уговоре!.. Итак, мой отец был простым вилланом Нантского графства, как и моя мать. Имен называть не буду – вам они все равно ни к чему, а я… Есть слова, которые я стараюсь не произносить. Знаете, путешествия в прошлое не только вам даются с трудом. У нас было небольшое хозяйство – крохотная гидропоническая ферма, на которой родители выращивали какие-то водоросли – хламинадию и эту… как ее… Забыла. Но до сих пор помню, как пахло от тех больших баков, в которых отец выращивал штаммы и культуры для прокормки этих водорослей. От них пахло морем. Тогда мы жили на севере, и я никогда не видела моря. В наших краях были только смрадные реки, из которых нельзя было даже пить – местные фабрики закапывали отходы в землю и грунтовые воды разносили их далеко вокруг. Даже в руку ее набрать было сложно, кожу начинало щипать. Соли тяжелых металлов, какие-то едкие химикалии и прочая дрянь. Еще у нас было озеро, но купаться в нем не рискнул бы даже самый последний дурак. Его обитатели, похожие на гигантских трилобитов, с одинаковым аппетитом уплетали что слепую пучеглазую рыбу, плававшую там, что случайных прохожих. А море я увидеть очень хотела. Мне почему-то казалось, что оно всегда теплое и очень ласковое. Что можно окунуться в полупрозрачную зеленоватую воду и бултыхаться в ней, и она никогда не даст тебе пойти ко дну. Я часто представляла себе море, но никогда его не видела в детстве – как я уже сказала, хозяйство у нас было совсем крохотное, и доход с него едва окупал ренту за землю в графский карман да церковную десятину. Даже на пропитание оставалось совсем немного, так что вояж к морю определенно не был тем подарком, который я могла получить на день рождения. Поэтому все, что мне оставалось делать – это приникать к раскаленной ржавой цистерне, внутри которой бродила какая-то слизкая протоплазма, и вдыхать запах, похожий на запах моря… Дьявол, это похоже на исповедь!

– Я не могу вас исповедать, дочь моя, – мягко сказал отец Гидеон, – Вы ведь не крещены.

– Все равно, это звучит как исповедь. Значит, вы не намерены отпустить мне грехи?

– Пока я бессилен это сделать.

– И ладно. В противном случае мне пришлось бы в срочном порядке нагрешить еще чтобы восполнить утраченный баланс, а Бальдульфу, видит Бог, и так нелегко приходится со мной… Итак, детство мое не особо отличалось от любого другого. И я наперед знала, какой будет моя юность, зрелость и старость. Мы ведь были привязаны к своему хозяйству, обычная вилланская доля. Я знала, что когда вырасту, продолжу дело своих родителей, зачну детей, и эти дети точно так же, как и я, будут вдыхать аромат несуществующего моря, а потом тоже примутся за работу. Мне всегда хотелось иметь трех детей. У своих родителей я была единственной – мать тяжело болела и не могла больше заводить детей – и временами мне было довольно скучно. Зато, когда мне исполнилось двенадцать, все резко переменилось. Вы еще хотите слушать?

– Да, конечно.

– Если вы думаете, что ваше внимание для меня благотворно и мне надо лишь выговориться, выдернуть, как вы выражаетесь, занозу, то вы заблуждаетесь, святой отец. Сейчас вы лишь удовлетворяете свое любопытство самым низменным образом. Насколько тяжел этот грех по вашей классификации?

– Я пообещал, что выслушаю вас, – спокойно ответил он, – И поверьте, это дается мне так же тяжело, как и вам. Вы ведь не представляете, что мне обычно приходится выслушивать на исповедях. Сколько сломанных жизней, разрушенных судеб, истоптанных надежд…

– Но моя история будет самая интересная среди всех! Хотя бы потому, что в ней участвую я. А я – самая оригинальная особа из всех живущих в этом районе. По крайней мере, так говорит Бальдульф, пусть и в иных, более свободных, выражениях. Ладно, не буду вас томить, вам же интересно узнать, что произошло дальше, хотя вы и отчаянно стараетесь скрыть собственное любопытство. А дальше не было ничего хорошего. Отец обязан был отдавать треть выращенного графским слугам. Эти водоросли использовались в лекарском деле, и в сезон, должно быть, шли в хорошую цену. Тысяча ливров в месяц, и плевать, что у тебя поспело, а что не уродилось. У вилланов экономика проста… В том месяце, когда мне исполнялось двенадцать, нам не повезло. Одна из фабрик неподалеку взлетела на воздух и выпустила столько всякой дряни, что мы неделю сидели в наспех загерметизированной хижине, боясь открыть и щелку. И, наверно, правильно сделали, потому что этот завод определенно производил не духи для столичных модниц. Скот, который не успели загнать в убежища, передох на следующий же день в судорогах, а птиц в тех краях не видели еще три года. В общем, нам повезло. Не повезло нашему урожаю. Эта дрянь просочилась сквозь воздушные фильтры и погубила почти все. Все отцовские водоросли превратились в зловонное месиво, которое не пустишь даже на удобрения. Я помню их с матерью лица – черные, вытянувшиеся от отчаянья. Тогда я их не понимала. Мать редко вставала с постели, болезнь уже сломила ее. После этого случая и отец стал вялым, каким-то осунувшимся, молчаливым. И только я по-прежнему бегала к ржавому баку чтобы почувствовать аромат моря, которого никогда не увижу.

Отец Гидеон слушал внимательно и, наверно, как слушатель являл собой самый лучший подарок из тех, на которые может рассчитывать рассказчик. В отличие от меня он не перебивал, не гримасничал, не вставлял комментариев. И по его взгляду, озабоченно замершему, влажному, чувствовалось, что он не просто выполняет неприятное, взятое на себя, обязательство, а воспринимает со вниманием каждое произнесенное слово. И, судя по поджатым немного губам, уже подготовился к концовке. Что ж, я не собиралась его разочаровывать.

– Они пришли под вечер, слуги графа. И они собирались забрать свою тысячу ливров. Они не интересовались погодой, как не интересовались вообще ничем, не связанным с их планом выемки. И объяснения отца их тоже не интересовали. «Раз у тебя нечем расплачиваться, будешь расплачиваться собой», – сказали они ему, прежде чем надеть силовые кандалы. Вилланская доля, отец Гидеон. Задолжавший графу отправляется ему в пищу. В фигуральном смысле, конечно, граф же не людоед какой-нибудь, а честный христианин…

– Дочь моя…

Но я не дала себя перебить.

– Граф хорошо понимает в экономике, и с должниками у него всегда порядок. С ним всегда все расплачиваются до конца, вопрос лишь в том, какой ценой. Отца забрали на специальную фабрику и разобрали, как и других вилланов, не поспевших отдать долг. Отлаженная и привычная процедура. Кровь сливают, внутренние органы и кости тоже идут в дело. Лимфа, желчь, желудочный сок… У графа много лекарей и лабораторий, ему всегда нужно сырье. И моего отца забрали. Больше я его не видела. Мать пережила его на месяц или два, потом болезнь взяла свое. А я… Мне повезло больше, чем им. Или меньше – как посмотреть. Когда графские слуги заковывали в кандалы отца, я попыталась им помешать. Двенадцать лет – не тот возраст, когда понимаешь основы вилланской экономики. Наверно, из-за возраста меня и пощадили – ударили беззлобно по спине палицей, да и только. Этого удара хватило чтобы расщепить мой позвоночник как трухлявую ветку. С тех пор я стала больше мебелью, чем человеком.

Отец Гидеон долго молчал, теребил пальцы, и очки беззвучно подрагивали на его узком лощеном лице.

– Вы… очень сильная девушка, – наконец сказал он, – И ваша история… Очень печальна.

– Она выдающаяся даже по вашим меркам, да?

– Да, – серьезно сказал он, – Даже по моим.

– Так как, она заслуживает стаканчика «Бароло»? – я прищурилась.

– Простите меня, но это исключено, – твердо сказал отец Гидеон, – Над ним я не властен.

– А как же наш уговор? – возмущенно воскликнула я.

– Простите, у нас с вами не было уговора. Вы просто рассказали мне историю. И я надеюсь, что как бы вам не было больно при этом, теперь вам стало на толику легче. И Господь в своей милости хоть на каплю убавит сосуд вашей скорби…

– Лучше бы он наполнил другой мой сосуд… Ладно, все равно это все чушь собачья. Раз вы не сдержали свою часть уговора, то и я не в накладе.

– Что вы имеете в виду?

– Вы ведь не хотите сказать, что и верно поверили всему этому?

Я с удовольствием расхохоталась.

– Так вы солгали мне?

– Вы слишком легковерны даже для священника! Разумеется, я выдумала это на ходу. Запах моря, гидропоническая ферма… Все это кромешная ерунда. А вы и купились!

Брови отца Гидеона неодобрительно задвигались.

– Это… Очень ловко с вашей стороны, Альберка, да только что вам выгоды лгать в такой ситуации? Ведь я не пытался у вас что-то выведать, напротив, дать вам успокоение и утешение, насколько в моих силах…

– О, не беспокойтесь, ложь – одно из невиннейших моих развлечений. А так как винцо вы все равно заначили, будем считать, что мы в расчете. Ну да не смущайтесь, отче, жить нам с вами под одной крышей еще дней пять, так что если я буду в благодушном настроении, может и расскажу вам более настоящую историйку. Эй, Клаудо, чего мой стакан пустой стоит? Наполни-ка его! И подвинь поближе терминал, у меня впереди много работы. А я терпеть не могу работать на трезвую голову.

Бальдульф заявился позже, чем я рассчитывала, лишь когда отец Гидеон, отобедав, удалился в свои покои чтобы провести очередную молитву.

– Святой отец ушел? – спросил он, заглядывая в комнату, – А, добро… Капитан Ламберт здесь, со мной. Не хотели заходить раньше, дело-то у нас, считай, тайное…

– Разведчики пожаловали, – обрадовалась я, – Хоть не с пустыми руками?

– Как сказать… Кой-чего выловили, а богат ли улов – тебе виднее. Ты при нас голова, Альби…

– Так заходите побыстрее! Жду не дождусь запустить лапы в вашу добычу.

Погода была сырая, к дождю, жилет Бальдульфа лоснился от отвратительно пахнущей уличной влаги, рожденной слепым серым небом Нанта, а доспехи Ламберта оказались украшены крошечными каплями повсеместно и сияли, точно инкрустированные мелкими ограненными алмазами.

– Собачья погода… – ругался Бальдульф, вытираясь старым полотенцем, – У меня от этого дождя чесотка по всему телу, как блох нахватался.

– Фонит, – безразлично сказал Ламберт, – Уж не помню, когда в последний раз осадки чистыми были.

– Верно, господин капитан. Нынче даже скотину от дождя прячут, иначе выедет ее изнутри подчистую в пару дней. Это мы живучие что крысы, и не такое переживем… Держите вот, оботритесь. Да вот из коробка черпаните пудры и по коже разотрите. Самую активную дрянь угомонит.

– Не обращайте внимания.

– Не боитесь радиации? – с интересом спросила я.

– Вроде того.

Капитан Ламберт был лаконичен, как прежде. Чтобы его разговорить требовалось нечто большее, чем огненный дождь. Впрочем, сегодня ему должен был представиться подходящий случай.

– Должно быть, вы стальной не только снаружи… Садитесь за стол, дело не ждет. Что вы нашли?

– Не много, – сказал Ламберт, – А как у вас успехи?

– Худо-бедно. Биография отца Гидеона начинает вырисовываться в тумане. Другой вопрос, что полезного она нам даст. Бальдульф, начнем с тебя. Что ты узнал?

Бальдульф что-то ворчал, смахивая остатки дезактивирующего порошка с седой щетины. Несмотря на свое военное прошлое он терпеть не мог приступать к делу без подготовки, и всегда сбивался с мысли, если приходилось говорить, срезав вступление.

– Ну… что… Долго бегал, да кое-чего нашел. Хотел найти сослуживцев нашего святого отца, да только не так это просто оказалось, как задумывалось. Сотня его, Вторая Конфланская, много где побывать успела, да только найти ее стариков не проще, чем сифилис у Папы Римского…

– Ими, случайно, не командовал маркиз, которого прозвали Упырем? – с интересом спросила я.

– А откуда ты… Ну да, было такое. Только схоронили его уж лет двадцать как.

– Неважно. Давай дальше. Жду не дождусь узнать, был ли наш святой отец столь же рассудителен и добродетелен, как нынче.

– Сперва я по своим ребятам клич бросил, много еще, кто жив, а у нас, в ветеранской среде, иной раз достаточно слово пустить, как все проясняется. Только служил святой отец в Испанской марке, графстве Конфланском, этот народец у нас редковат. В общем, пришлось повозиться, пока след выпетливал… Человек с полста поднял, пока докопался.

– Давай же к делу, Баль!

Бальдульф недовольно заерзал.

– Ишь, поспешная какая… Чай не тебя полдня по всему городу носило.

– Я бы с удовольствием приняла на себя твои хлопоты. А теперь хватит брюзжать и выкладывай.

– Нашел я этого парня в богадельне ветеранской. Старый совсем, и как в нем дух держится совершенно неизвестно, разве что с Божескою помощью. Сразу видно, солдат бывалый, не на плацу штаны протирал – обеих ног начисто нет, на минном поле оставил, сам шитый-перешитый, обожженный в некоторых местах, тугоухий от контузий… Удивительной крепости парень, если б не мина, то сносу бы ему не было, и сейчас бы бретонскую шваль гонял. «Здоров, старче, – говорю ему, значит, – А не из Второй ли Конфланской ты будешь, часом?». «Из нее самой, – отвечает, – А кто не верит, тому вот удостоверения» – и на дырки свои заросшие показывает. Столковался я с ним быстро. Все ж, как ни крути, армейская косточка – она завсегда вылезет. Я бы с таким раздавил бы бутыль за воспоминаниями о старых добрых деньках, да печень у него уж лет десять как отказала… И все равно поболтали ладно. «А не было ли у вас в сотне такого себе Гидеона?» – спрашиваю. «Нет, – отвечает, – Не припоминаю. Каждую дырку на себе помню, где какой осколок поймал, где пулю, да ребят всех по именам помню, а Гидеонов не встречал в нашей сотне».

– Гидеон – это церковное имя! – перебила я, – А зовут его…

– «Может, звали его и иначе, – говорю, – А только прежнего имени не ведаю. А ушел он потом в церковники». Тот аж в лице переменился. «Ааа! – закричал, – Сигивальд-Утопленник!»

– Почему Утопленник? – спросили мы с Ламбертом одновременно. Получилось так слаженно, что я даже прыснула.

– И я так спросил. С ним, Гидеоном нашим, одна история вышла на Эльбе, когда во втором году ее форсировали под бретонским огнем. Мне ее этот парень рассказал все. Точнее, говорил-то он три часа к ряду, ему по старости лет поболтать с кем одно удовольствие, это я вам кратенько передам… В общем, послали Вторую Конфланскую вместе со всеми через Эльбу. Это сейчас она Эльбой зовется, а тогда ее чаще Душегубка называли – много народу сгубила, проклятая, что при наступлении, что при отступлении… Оно понятно – река быстрая, злая, и глубокая, как адова пропасть. Уж не считая того, сколько туда дряни до и после было вылито… Там и в лучшие времена купаться желающих не находилось, а уж когда началась заваруха, счет на сотни, пожалуй, пошел. Мчится, значит, их десантная баржа на середине реки, и тут в нее аккурат велетский снаряд семидесятидюймовый по носу – тюк! Броня выдержала, но тряхануло так, что кто послабее – со свернутой шеей остался. А Гидеон… То бишь Сигивальд, если по-ихнему, как раз на носу стоял за крупнокалиберной спаркой – плацдарм расчищать. Смотрят они – нет Сигивальда, только сапоги его стоят нетронутые. Ну, перекрестились и дальше. Бывало, до трети десанта на подходе выкашивали, станешь тут по одному убиваться. Был парень – нет парня, вот и вся арифметика. Семидесятидюймовка шуток не шутит и вопросов не задает. Выгрузились с горем пополам и пошли на капониры. Велеты там хорошо прикопались, каждая кочка под обстрелом. Я эту проклятую Эльбу и сам штурмовал, только южнее, знаю, о чем говорю… И накрыло их огнем, да так хорошо, что едва обратно в реку не сиганули. Кинжальный огонь из капониров, когда ты еще зубами за твердую сушу зацепиться не успел – то паршивая штука, нет ее паршивее. Смерть это. Поддержки нет, артиллерия молчит, а ты на пузе, как жук в луже, барахтаешься, не то что траншейку вырыть – голову спрятать негде. Знатно их там подолбили, конечно, едва ли половину не выщелкали. Думали, там и схоронят остатки Второй Конфланской. Ан тут слышат – громыхнуло что-то наверху. Присмотрелись, а капонир ближайший разворотило начисто. Что, откуда?.. Артиллерия не бьет, потому как своих зацепить боится, огонь давно вглубь перенесла. А кому еще? И тут объявляется Гиде… Тьфу, Сигивальд. Живой, здоровехонький, только черный от дыма и без сапог. Что вы думаете? Оказалось, его ударом из сапог вытащило и швырнуло в реку. Малость контузило, но даже сознание не вылетело. Был бы просто везунчик – утоп бы в Душегубке. Там здоровяку налегке не выплыть, а солдату-то, в штурмовой обвеске, где одна броня полтысячи ливров весит… Так он и там не утоп. Прибило его ко дну и он кое-как доковылял под водой до самого берега. Мало того, пока ковылял, снесло его течением пониже, так что и пулю он не получил, как выбрался. А дальше просто, взял пару гранат, да и двинул себе тихонько вверх по реке, аккурат в капонир их и положил. Вот такой вот Сигивальд-Утопленник!

– Везунчик, – согласился Ламберт, – Это верно. Хотя его военные подвиги нас и не особо волнуют. Что еще о нем рассказывал этот старик? Хорошего и дурного?

Бальдульф наморщил лоб.

– Хорошего много, дурного – ничего, господин капитан. Судя по всему, наш святой отец неплохим был парнем, по крайней мере во Второй Конфланской о нем слова дурного не могли сказать. В атаку первым шел, пулям не кланялся и перед штыковой не робел. В самой дьявольской мясорубке не унывал, и дрался аки лев. Не отлеживался в кустах, как некоторые, орденами украшенные, все рвался вперед. Товарищей своих выручал, при нужде последним делился, словом, вел себя как честный солдат и тем заслужил добрую память.

– Жесток в бою был? – спросила я жадно.

– В бою без жестокости невозможно, Альби. Не ты убьешь, так тебя убьют. Но вообще жестокости особенной в нем не замечали, даже наоборот. Если кто старался врага не убить, а покалечить посильнее, так наш отец бил влет, как положено, что ни выстрел – чья-то голова всмятку. Калек за ним не водилось. И в рукопашной так же. После боя пленных не добивал, не калечил, как иногда водится за ребятами. Так что ни малейших претензий к нему в этом отношении сыскать возможности нет.

– Молодец отче… А дальше? Мародерство? Кражи? Может, добычу с кем не поделил?

– Ни разу. На чужое не зарился, своего в обиду не давал. За конфланцев поговаривают, что многие из них на руку нечисты, мол, тащат еще с живых, не успело убить, как уже крест нательный снимают. Но только не наш святой отец. Трофеи принимал, но не больше того.

– Видимо, он вознамерился вознестись на небеса уже тогда… – проворчала я. Несмотря на то, что прошлое отца Гидеона открывалось с самой благонадежной стороны, я отчего-то чувствовала себя разочарованной.

«Наверно, это совесть, – подумала я, вздохнув, – У самой нечиста, вот и пытаюсь найти пятно потемнее в прошлом священника. Как это мелочно».

– И все? – спросила я вяло, чтобы закончить, – Личных врагов у него не было? Дорогу никому из начальства не перебегал? Может, до юбок был охоч?

Бальдульф помотал косматой головой.

– Ничуть. Во всей Сотне за всю кампанию ни одного врага не нажил. Уж я на войне всякое повидал, но верно тебе говорю, Альби, такой парень – сущая редкость. Нечасто таких Господь посылает, а раз посылает, так, верно, для чего-то особенного…

– Замечательно… Значит, военное прошлое нашего святого отца не скрывает в себе ничего примечательного. Даже не знаю, радует меня это или печалит.

– Вы выглядите разочарованной, госпожа Альберка, – тактично заметил Ламберт.

– А вы, значит, нет? – огрызнулась я.

– Нет. Личных врагов на войне может нажить какой-нибудь магнус-капитан, но рядовой… В этот вариант я не верил с самого начала.

– А в другие?

– Едва ли больше. Увы, ваша версия с Темным культом до сих пор кажется мне самой правдоподобной.

– Тогда давайте послушаем вас, что вы раскопали. У меня такое ощущение, что мне придется разочароваться во второй раз.

– И вы совершенно правы. Я поговорил с несколькими людьми графа, занимающимися его финансами. Я имею в виду мелкую рыбешку, живущую под лестницей. Денежные реки состоят из ручейков, и подобных ручейков в его казне десятки тысяч, уследить за всеми единолично не может ни одна самая современная кибернетическая система. Кое-что приходится доверять людям. И все же я не выяснил ничего путного. Отношения Его Сиятельства и отца Гидеона всегда находились исключительно в финансовой сфере. И, насколько я понял, ничем подозрительным здесь не пахнет. Я имею в виду, если вы полагали, будто граф использует Собор Святого Дометиана для своей выгоды, в какой-нибудь афере…

– Судя по тому, как вы светитесь, никакого компромата на графа и в самом деле не обнаружено, – я вздохнула, – Так что вы можете и в дальнейшем блюсти его честь как свою собственную, дорогой Ламберт. Меня, однако, более интересуют грешки не Его Сиятельства, а самого отца Гидеона. Знаете ведь, когда человек по долгу службы вынужден управлять какими-то финансами, часто у него может возникнуть искус…

– Понимаю, о чем вы говорите.

– Да, вы всегда производили впечатление понятливого. И?..

– Пусто. Если отец Гидеон и пользовался в корыстных целях частью тех средств, что выделялись графом на собор, никаких подтверждений этому я не нашел. Однако…

Очень вовремя он сказал это «Однако» – я уже набрала в грудь воздуха для сокрушенного комментария. За этим маленьким однако, сказанным в манере Ламберта сухо и безэмоционально, могло таиться что-то интересное. Мой охотничий нюх подсказывал мне это.

– …однако во взаимоотношениях между графом и священником, пожалуй, была некоторая напряженность.

– Черт вас разрази, Ламберт, с этим вашим витиеватым дипломатическим языком! – не выдержала я, – Говорите как человек! И уберите это выражение надменной оскорбленности с вашего лица, оно не создано для таких сложных эмоций!

– Госпожа Альберка, – Ламберт стиснул зубы и мотнул тяжелым упрямым подбородком, – Я попрошу вас!..

– Побудьте хоть один час человеком. На это вы способны? Ваша фамильная баронская гордость не сдуется, если вы хотя бы час не будете изображать из себя мраморную статую. А для этого вам надо научиться изъясняться как человек.

– Я полагаю, что изъясняюсь достаточно четко, – сказал он, и голос его был настолько ледяным, что я даже испугалась, как бы не простыть.

– А вот и нет. Человек не говорит «некоторая напряженность», человек вообще таких слов не знает. Может быть, такие слова в ходу в графском палаццо, но не за его пределами. Что с вами, Ламберт? Вы избегаете говорить как чернь?

– Госпожа Альберка, – сказал он ровно, но в его голосе зазвенели предгрозовые нотки. И я бы очень не хотела оказаться в эпицентре этой грозы, – Вы неоднократно испытывали мое терпение за последние дни. И в этот раз вы как никогда близки для того чтобы узнать его предел. Вы забываетесь.

– Замолчи ты, Альби! – зашипел Бальдульф, который от моей очередной нетактичности морщился, как от приступа острой зубной боли, – Бога ради!..

Но я никогда не отличалась способностью прислушиваться к голосу разума. Если быть буре – что ж, я не собираюсь сворачивать с ее пути. Пусть грянет гром, и посмотрим, чего он стоит!..

– Тогда говорите по-людски! – воскликнула я, смело глядя ему в глаза.

– Это как же?

Взгляд рассерженного Ламберта был тяжел и, несмотря на то, что я лежала, он грозил вмять меня в землю своей многотонной тяжестью настоящего оружейного металла. От такого взгляда бессознательно хотелось укрыться, заслониться. И все же я знала, что должна пересилить его, вытерпеть. Корабль, долго убегающий от бури, обречен быть раздавленным ею. Он должен спустить паруса и устремиться ей навстречу, в сверкающий молниями водоворот ревущей соленой смерти. И это куда легче сделать крошечному кораблику с поврежденным рулем…

– Повторяйте за мной, Ламберт: в отношениях графа и святого отца была какая-то срань.

– В отношениях графа и святого отца совершенно определенно была какая-то срань, – громко и отчетливо сказал Ламберт.

Он улыбался.

– Черт вас дери… – я вздохнула, – И тяжело же с вами!

– Кто бы говорил! – отозвался он. И несмотря на показной, полный усталости, вздох, мне чертовски понравился, как звучал его голос, – Давайте к делу. В общем, если кратко, никаких явных конфронтаций между графом и священником не было. Они знакомы много лет и, хоть встречаются обыкновенно только на службах в Соборе Святого Дометиана, довольно тепло отзываются друг о друге. Однако есть между ними и разногласия. Например, если принимать во внимание слухи, которые стали мне известны от младших слуг, граф периодически выражал недовольство тем, как отец Гедион расходует получаемые от него деньги.

– Ага! Теперь мы узнаем, что любезный отец Гидеон спускал полученные от графа солиды в кабаке или в притоне с продажными девицами! – обрадовалась я, – А это уже след!

– Вовсе нет. Просто граф считал необходимым направить основную часть средств для подновления и росписи собора, в то время как отец Гидеон с упорством, достойным иного применения, тратил не меньше половины получаемых средств на бездомных и призреваемых, а также на собственную, имени Святого Дометиана, богадельню.

– Дьявол! – выругалась я в сердцах, – Кажется, оторваться от грешной земли и взмыть в небо в компании ангелов в белоснежных балахонах отцу Гидеону мешает только закон земного притяжения. В жизни не видала такого святоши! Подумать только, даже его мелкие тайны на поверку оказываются его же добродетелями. С этим человеком невозможно работать, он позорит облик среднестатистического клирикала!

– Обычно церковники сами греховодят почище нас, простого люда, – согласился Бальдульф, – Знавал я одного аббата, который в пост, нарядившись в гражданское, хаживал по трактирам, да и публичные дома стороной не обходил.

– Запросто, – подтвердила я, – Или хотя бы дело с отцом Иаковом из церкви Святой Елены, что за углом. Тоже забавная была история. Он когда-то прославился, как мастер обличительных проповедей, едва ли не местная знаменитость. Уж как он бичевал с амвона нравы и пороки! Со всего Нанта сходились послушать. По всему выходило, что причиной нашего упадка является лень, гордыня, похоть, невоздержанность и лицемерие.

– …и пьянство, – вставил Бальдульф, – Про пьянство забыла, юная обличительница. А я специально его проповеди запоминал чтоб тебе, значит, пересказать…

– А, неважно. Очень он был страстный проповедник, и большим успехом пользовался у паствы. Слушая его, немудрено было и лоб в скорби разбить. Здорово у него это выходило. Только однажды посреди его проповеди заявился в церковь какой-то юнец из бывших семинаристов. Послушал он проповеди отца Иакова, прослезился, да потом как крикнет – «Что ж вы, святой отец, прелюбодейство всяк порицаете, а сами между тем меня изволили пользовать греховным образом полгода к ряду!». Отец Иаков как его услышал, аж покраснел весь, как от удара. Да как рявкнет: «Что ж ты в глаза мне врешь, погань еретическая? Если и пользовал тебя, поганца, то лишь раз, по пьяному делу!». Очень был прост отец Иаков, за то и любили…

Ламберт рассмеялся. Хорошо у него это выходило – смеяться. Смех был легкий и чистый, как у мальчишки.

– Это, пожалуй, выдумки.

– Какие там выдумки, господин капитан! – вскочил Бальдульф, – Если полтыщи народа у паперти это слышали?

– Так и было, – сказала я, – Только, поговаривают, юнец тот не сам собой там появился. Вроде бы отец Иаков, уверовав в свою популярность, придумал кардинальшую мантию примерить… А ладно, не будет тратить времени на склоки клириков, у нас куда важнее дело имеется.