Текст книги "Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные."

Автор книги: Константин Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Вынужденное пребывание в тылу уместно было использовать для усовершенствования городского и войскового хозяйства, совсем заброшенного мною за недосугом. Должен сказать, что пребывание на Днепре значительной армии пошло на пользу крепостному строительству. Известна поразительная способность русских солдат обустраиваться во всякого рода временных лагерях, при полном отсутствии средств и условий: поселят в продуваемой и промокающей палатке, глядь – а у них откуда ни возьмись землянка с печкой появилась, да так выкопана, что тепло и сухо. Адриан Никитич использовал это свойство, снабдив людей строительными материалами, и совершил чудо – заставил почти всё выстроить где надо и как надо. От полевого укрепления с землянками до крепости с казармами – всего один шаг, и он был сделан. Вниз по реке появились фортеции у опаснейшего из всех Ненасытецкого порога и у двух татарских переправ: Будиловской и Кичкасской. На Хортице и Томаковке сделали редуты. Вместе с обновленным Каменным Затоном эта цепочка обеспечила нам безопасный путь, а неприятелей лишила маневра. Одиночный лазутчик еще проскочил бы, но значительный отряд крымцев мог переплыть Днепр только ниже системы укреплений, распространение коей до самого устья было делом времени. Возведенные в Богородицке двухэтажные казармы позволяли зимовать пехотной дивизии без малейшей тесноты, в спешном порядке доделывались хлебные магазины, пекарни, бани, кузницы и все прочее, что необходимо регулярному войску.

Расходы, не предусмотренные сметой, всплывают при таком большом деле ежедневно и ежечасно. Препятствие в виде сидящих над душой ревизоров чрезвычайно усугубляло мои страдания. Требовался щедрый источник неучтенных денег.

Я считал, что заблаговременно позаботился об этом. Люди и инструменты, нужные для делания железных изделий на продажу, больше года как приехали из Тулы вместе с Козиным. Но работа не шла: сначала надо было устраивать мастерские, а потом мешал недостаток топлива. Древесный уголь приходилось возить аж из брянских лесов.

Мне не понадобилось напрягать ум, ибо решение лежало на поверхности: на поверхности земли, в буквальном смысле. По пути из Азова я встретил в степных балках выходы каменного угля, о котором и раньше слышал от казаков. Англичане лезут за ним в глубокие шахты, а здесь ломай и вези. Первая проба в кузнице оказалась вполне удовлетворительной. До зимы успели пригнать несколько обозов, под охраной конных егерей. Мастерская становилась прибыльной.

Еще один щедрый подарок судьбы посчастливилось получить во время рекогносцировки на правом берегу Днепра, напротив Каменного Затона: даже руки задрожали от жадности, когда увидел в речном обрыве мощный пласт минерала, что специально для меня выписывали из-за границы. Пиролюзит! Золото не обрадовало бы сильнее. Теперь все, что необходимо для приготовления затравочных смесей к новоманерному оружию, найдено в России. Государь незамедлительно получил известие о сем, цифирью. Ценность пограничной области, с обретением сих минеральных богатств, увеличивалась многократно. Добавочный резон защищать ее изо всех сил.

Помимо моего специального употребления, пиролюзит обыкновенно применяют для обесцвечения стекла, коему неизбежные в песке железосодержащие субстанции сообщают зеленый оттенок различной глубины, смотря по консистенции. Русские стеклоделы, из экономии, редко следовали сему рецепту, я же теперь мог варить на местном угле стекло высших кондиций по дешевой цене, и заложил завод, способный с лихвой обеспечить всю Украину.

По негласному правилу, действующему в России, доходы от промыслов, устроенных местными властями на казенный счет, употребляются на казенные же нужды, но по собственному усмотрению начинателей – пока верховная власть не наложит на них свою руку. Я рассчитывал использовать не включенные в государственную роспись прибытки главным образом для строительства и укомплектования оборонительной линии, утвержденной государем на бумаге, но не получившей доселе ни копейки ассигнований. Жаль было бы оставить без воплощения любимый прожект, во всех подробностях обдуманный зимними вечерами. Ландмилицкий регламент, принятый почти без поправок по моим предложениям, соединял распорядок гарнизонных войск с обычаями однодворцев старой Белгородской черты, прибавляя к ним воинский опыт егерей, из коих я намеревался ставить командиров. Мне давалась воля переводить на новую линию служителей прежних засечных черт, поселять малороссиян (этих – только своей охотой, без принуждения), зачислять солдат, признанных негодными к регулярной службе (то есть всех, которых пожелаю – какой лекарь меня ослушается?), и самое замечательное – брать в ландмилицию излишних рекрут, буде таковые окажутся. Последний пункт, на первый взгляд совершенно бесполезный (рекрут вечно не хватало, они бежали тысячами), на самом деле открывал возможности сказочные и почти безграничные.

По сути, это была индульгенция на прием беглых. Тогда еще никем не оспаривалось право любого холопа расплеваться с хозяином и пойти «вольником» в армию, дабы служить самому государю. Приравняв ландмилицию к регулярным полкам по комплектованию, Петр тем самым позволил мне без спросу прибирать чужих крестьян в обмен на выписанные их владельцам квитанции о приеме рекрут. Обидно, если такие громадные полномочия пропадут втуне.

Тем не менее, я не сразу научился употреблять сию "полную мочь" с пользой для дела. Если буквально следовать римской системе и выводить на землю солдат, прослуживших пятнадцать лет в строю, не удалось бы заселить и одной деревни: огромные небоевые потери и быстрый оборот людей оставляли очень мало ветеранов такого срока службы (похоже, римляне лучше умели беречь своих воинов). Вдобавок те, кто не выслужил за столь долгое время хотя бы унтер-офицерский чин, отличались дурным поведением, пьянством или иными особенностями, препятствующими постановке в десятники, коих планировалось из них сделать. В конце концов я перечислил в ландмилицию около сотни солдат, имевших прежде тяжелые раны, и на этом сей источник иссяк. Украинские поселяне воодушевления не выказали. "Нема дурных" – звучало их единодушное заключение после знакомства с регламентом, разительно отличным от казацкой воли и подозрительно напоминающим армейский порядок. Надежда на более привычных к государственной дисциплине великороссиян столкнулась с отказом Федора Матвеевича Апраксина, из чьей губернии собирались переводить людей. Его старший брат, сочувствуя прожекту, прислал двести семей пензенских однодворцев и крещеной мордвы, но этим пока и ограничился. Беглые тоже не спешили сбегаться под мое покровительство, и правильно делали: не знаю, чем бы я стал их кормить.

По идее, военные поселенцы должны были сами обеспечивать себя провиантом, изобилие плодороднейшей земли сему способствовало. Слободу на берегу Самары, близ крепости, для них построили. Но запасы до первой жатвы, семена, инвентарь, рабочий скот – всё это надо было раздобыть, притом что казна не давала ни гроша, а ремесленные начинания находились в том младенческом состоянии, когда вложений требуют больше, чем приносят прибыли.

Осенняя вспашка под озимые стала критическим испытанием земледельческих сил наших. Помилуй Бог, какие споры кипели по поводу пахотных орудий! Всякий мужик в России считает себя профессором хлеборобского искусства, даже если одет в мундир вместо армяка. Будучи полным невеждой, я ничего не мог присоветовать, а опыт людей из разных концов страны сильно различался. Солдаты из северных уездов норовили изладить привычную соху, ругаясь, что подходящего дерева на этой лысине днем с огнем не сыщешь. Пензенцы плевались, глядя на их работу, и с гордостью вывозили в поле тяжелый сабан, от которого тоже мало проку: сей татарский плуг требует шесть или восемь волов, а с тяглом у переселенцев совсем беда.

Поглядев на эти мытарства и послушав аргументы пахарей, я понял только одно: ежели ничего не предпринять, ландмилиция моя вымрет с голоду на будущий год, и начинание кончится крахом. Договорившись, чтобы переселенцам продали в долг, под оплату хлебом, выбракованных из артиллерии лошадей, отправился в мастерские и поставил заскучавшим от однообразия оружейникам задачу:

– Нужен удобный легкий плуг, под одну пару волов. Или – пару лошадей, еще лучше. Чтобы при этом брал глубоко и пласт оборачивал, – всё для здешней земли. Кто лучше всех сделает, тридцать рублей не пожалею. Только не сейчас, а после государева жалованья. Железо на это можете даром брать.

Надо ли говорить, что все загорелись работой, и не только ради приза: мастера в душе оставались такими же крестьянами, как и все прочие мужики. Тут вмешалась в дело сословная гордость земледельцев. Пробы и переделки представленных образцов затянулись на всю осень. К нынешней кампании не успели, но результат получился хорош. Не помню, кто додумался пустить бесплатное железо не только на лемех, но и на отвал, вместо дерева, – земля перестала прилипать, и плуг пошел, как по маслу. Тридцать рублей пришлось разделить между тремя мастеровыми, каждый из которых мог частично претендовать на авторство конструкции. Впрочем, получение денег было для инвенторов лишь вопросом престижа, ибо все они без остатка ушли на грандиозную пьянку с угощением и побежденных соперников, и людей вовсе непричастных.

За зиму наклепали сотни таких плужков – чтобы все желающие брали, с отдачей зерном через год. Не понравится – можно вернуть, заплатив только за аренду. В последующие десятилетия они, с небольшими усовершенствованиями, распространились на юге России под названием ландмилицких. Кстати, очень похожий плуг, именуемый в Англии роттердамским, был изобретен немного позже – жаль, я не догадался взять патент на железный отвал.

Все эти занятия, прибавляясь к обычным офицерским обязанностям, не позволяли мне скучать в перерывах бесед с ревизорами. А как только дорогие гости уехали, нагрянула инспекция иного рода: двадцать тысяч татар, под командой калги Саадет Гирея, перейдя Днепр по тонкому льду между Кременчугом и Переволочной, принялись разорять крайние хутора Полтавщины.

Учиненная крымцами проверка готовности не застала наши войска врасплох. План размещения по селам припасли заранее. Жители, обычно воспринимающие постой с враждебностью, как посягательство на свои вольности, были радушны и приветливы (я разрешил полковникам в недоброжелательных селениях солдат не ставить). Баталий никто не ожидал: татары обычно уклонялись от столкновений с регулярными войсками, а те не имели возможности за ними угнаться, пока разбойники не обременят себя скотом или ясырем. Однако на этот раз произошел серьезный и весьма знаменательный бой (к сожалению, без моего участия).

Полк Ивана Баташева, один из ходивших летом на Гезлев, на марше в открытом поле оказался окружен всей неприятельской ордой и принужден отбиваться с утра до позднего вечера, прежде чем дошел до укрепленного городка, где можно было дать людям отдых. О пережитом страхе говорили без стеснения. Офицеры и солдаты вскладчину поставили пудовую свечу в гарнизонном храме Рождества Богородицы за свое чудесное спасение. Но я сделал иные выводы.

Подтвердилось прутское наблюдение, что иррегулярная восточная конница, сколько бы ее ни было, бессильна против дисциплинированной пехоты. Новоманерное оружие, даже в небольшом количестве, придало дополнительную устойчивость обороне. Две роты егерей, образуя одну из четырех шеренг, не могли вести длительный непрерывный огонь, как Тульский полк, но прекрасно дополняли фузилеров: общими усилиями они отражали любую атаку. Пятнадцатикратно превосходящий неприятель, соблазнившийся численным перевесом, ничего не сумел поделать с неприступным каре, разве что замедлил его движение. Конечно, если бы нападения продолжались, истощение боевых припасов и утомление угрожали гибелью – но два или три полка, снабженные всем необходимым, чувствовали бы себя гораздо увереннее. А бригада четырехполкового состава, при условии что ей не придется заботиться о коммуникациях, пройдет по татарским степям, как пуля через печень – навылет.

Крымцы сделали обычные пакости: поймали оплошных людей, угнали скот, выжгли оставленные жителями поселения, – и ушли восвояси. Можно было отправляться в зимний отпуск, на что позволение давно имелось. Не спеша, с уроками турецкого языка в дороге от специально взятого в кибитку пленного, с долгими остановками в Туле и Москве добирался я до балтийских берегов, но все же приехал в Петербург раньше государя. Его задержали голштинские дела. Противоборство со шведами в Германии и Финляндии стояло на первом месте, туда шли деньги, рекруты, лучшие генералы – мы на юге довольствовались остатками. После неудачного похода Петр держался относительно турок оборонительной стратегии и, похоже, тешил себя надеждой, что бесплодная минувшая кампания заставит султана задуматься о мире. Некие намеки на смягчение жестоковыйных неприятелей действительно были: русского посла Петра Андреевича Толстого в очередной раз выпустили из тюрьмы и даже позволили ехать к царю для консультаций. Его ожидали со дня на день.

Городок на Неве превратился в оживленное место, знакомых встречалось множество: князь Михаил Голицын, почти вся гвардия, оба Брюса. Генерал-адмирал тоже был здесь, и возвращение его в Азов состояло под сомнением, в зависимости от военных обстоятельств. Собираясь с визитом, я посчитал удобным воспользоваться сей формой изъявления вежливости, чтобы возобновить вопрос о комплектовании ландмилиции.

Препятствуя переводу "старых служб служилых людей" на новое место, Федор Матвеевич исходил из интересов губернии и флота: верфи на Дону нуждались в защите. Бывшие запорожские владения формально никуда приписаны не были, но де-факто оказались под рукой Дмитрия Михайловича Голицына. Размышляя, как бы объехать загородившего путь адмирала, я нашел единственно возможный способ. Надо добиться передачи восточной части провинции, по Днепр, в Азовскую губернию, чтобы ответственность за оборону легла на Апраксина, а линия стала частью единой системы, расположенной в порученных ему землях. Резоны, главным образом военного свойства, подобрать нетрудно. Были аргументы и в пользу подчинения князю Дмитрию Михайловичу, но последний год отношения с ним испортились. Князь бесцеремонно задерживал мои лесные и хлебные грузы для своих киевских нужд, и возражать ему не приходилось: в этом генерал-губернатор властен. С караванами равного по рангу соседа он бы так поступать не стал.

Говоря по совести, имелся у меня и личный мотив. Голицын сидел в Киеве безвылазно, вникая во все подробности управления; Апраксин занимался преимущественно флотскими делами и проводил в Петербурге едва ли не больше времени, чем в губернии. Можно было надеяться на совсем иную меру самостоятельности. К приезду царя удалось убедить Федора Матвеевича, что польза отечества неотменно требует распространения его власти к западу от Азова, и наше совместное представление на высочайшее имя увенчалось успехом. Сделавшись (весьма кратковременно) частым спутником и сотрапезником государя, я имел удовольствие вскоре быть представленным прибывшему из Константинополя через Венгрию и Польшу Толстому и участвовать в обсуждении дел, прикосновенных к турецкой войне.

Не хотел бы я видеть этого человека своим врагом. К счастью, обстоятельства ставили нас скорее в положение союзников, равно заинтересованных в привлечении царского внимания к югу, дабы возвысить собственное значение. Сии попытки требовали достаточно ненавязчивой манеры: любопытно, какое воздаяние получил бы глупец, осмелившийся указывать Петру, что следует делать. Как лучше добиться его целей – такие советы он еще готов был принимать от людей, отмеченных августейшим доверием. Политический расчет и простое любопытство действовали в одном направлении, побуждая меня играть на руку Толстому и постоянно расспрашивать посла о политике Блистательной Порты, интригах и перемещениях начальствующих лиц. Незадолго пришло известие, что турецкий командующий Измаил-паша отозван.

– Дорогой Александр Иванович, – будучи вдвое меня старше, знаменитый дипломат тем не менее обращался с безукоризненной вежливостью, возможно содержащей каплю иронии к бесцеремонному выскочке, – не принимайте так близко к сердцу опалу вражеского генерала, хотя бы и несправедливую.

– Не в этом дело, уважаемый Петр Андреевич! Если сей паша понесет наказание за свои осторожные и разумные действия и за неисполнение неисполнимого, его преемник во избежание столь же печальной судьбы может избрать более рискованный военный план, о чем было бы полезно знать заранее.

– Увы, пока невозможно с уверенностью предполагать, кто займет это место: слишком быстро менялись люди в султанском окружении. Десять лет назад, государь, – Толстой повернулся к царю, обратившему внимание на наш разговор, – я докладывал Вашему Величеству о казнях, учиненных визирем Хасан-пашой. Двенадцать тысяч тогда умертвили, большей частью чиновных и знатных. Верите ли, за последние годы еще больше палачам трудов было.

– Что тут невероятного? – Петра было казнями и опалами не удивить. – Поделись-ка лучше своими обсервациями о султане и нынешнем визире, чего от них ждать.

– Падишах Ахмед – младший сын Мехмета, который осаждал Вену…

– Лучше скажи: который охотился на зайцев, пока визирь Кара-Мустафа осаждал Вену, – усмехнулся Петр.

– Истинно так, Ваше Величество. Младший сын прозванного «охотником» султана Мехмета от гречанки-вероотступницы. Наследовал после бунта своему брату, свергнутому янычарами, и очень боится разделить его судьбу. Он малодушно податлив к прихотям черни и мнительно-жесток с приближенными, от коих вечно чает измены. Топор палача ни дня не остается праздным. На плахе скончало жизнь больше турок, нежели под мечом Евгения Савойского. Оно бы и хорошо – пусть басурманское племя само себя истребляет, только вот беда: к власти пришли небитые. Никого не осталось из помнящих прошлую войну. Новые паши мнят себя счастливее проигравших оную прежних и не престанут воевать, пока не вернут Азов (чего Господь да не попустит), либо пока не будут биты до потери куража.

– А визирь? Столь же воинственно настроен?

– Визирь настроен сберечь свою голову. Когда весь народ турецкий жаждет побед над христианами, ни один разумный министр противиться не станет – но конфузия означает удавку. Было время, султан менял визирей чаще, чем галантный кавалер меняет подштанники…

– Да, каждый раз, как обгадится!

– …Однако нынешний Дамад Али-паша, зять султанский, совсем не прост. Всем ведомо, что нынешняя война начата по интриге крымской и шведской – а по каким резонам закончится, никто не знает. Визирю нужна хотя бы видимость победы, иначе опять станут виноватых искать. И вот еще что я приметил. Сильнее всего ратуют за возвращение Азова такие лица, коих ни при каких обстоятельствах в бой не пошлют. Воинские люди, кто поумней, больше в сторону Мореи поглядывают: венецианцев осилить нетрудно, а провинция побогаче Азова будет. Не голая степь. Кара-Осман, ага янычарский, почти открыто противность показывает.

– Мнишь, янычары опять взбунтоваться могут?

– Если их прямо на убой пошлют, как на Пруте – возможно. Только у Али-паши хитрости хватает до этого не доводить, а непокорных поодиночке выдергивать и с важной должностью на войну отправлять. Или из янычар исключать, под видом негодности. Вот еще резон против мира: чем казнить, лучше своих врагов под русские пули подставить.

Царь хмурился на такие соображения: необходимость держать две армии против шведов и третью (под командой Шереметева) в Польше, по своему политическому устройству уязвимой для враждебных интриг, оставляла очень мало средств для борьбы с турками и татарами. Рассуждения мои о пользе для России взятия Очакова раздражали его несвоевременностью. Осада и удержание города одними имеющимися силами были, пожалуй, возможны – но пришлось бы оставить без должной защиты остальную границу, чем хан не преминул бы воспользоваться. Устройство оборонительных линий и десантные действия против Крыма, напротив, встретили полную поддержку: государь наградил меня за прошлую кампанию деревнями и подарил свой портрет с бриллиантами.

Теперь я знал, куда девать крепостные души, а на предстоящую кампанию (буде обстоятельства возблагоприятствуют) наметил, обсудив с царем и адмиралом, несколько многообещающих планов. Пользуясь близостью Азова и днепровских крепостей к уязвимым пунктам неприятельским, можно было на татарские набеги отвечать своими. Лучший способ отучить хана от дальних походов – заставить его обороняться. Высочайшая апробация моих воинских намерений давала надежду преодолеть бездеятельную осторожность Бутурлина.

Негоциации между Вилларом и Евгением Савойским в Раштатте, ведомые в ту зиму, привлекали внимание всей Европы, а наше – особенно. Вмешается ли император после неизбежного мира на западе в войну на востоке? Петр возлагал надежды на породненного теперь с ним Карла Шестого, ожидая его содействия не только против турок, а также и против шведов, вытеснение коих из Германии предполагал выгодным для венского двора. Скептики сомневались, усмотрит ли сей двор выгоду в замене шведского влияния русским на балтийском побережье, но ничего еще не было решено, и мой амстердамский знакомец Андрей Артамонович Матвеев, лучший дипломат России, отправился в Вену соблазнять имперцев выгодами союза. Толстой полагал эту задачу чрезвычайно трудной:

– Интриги шведов или крымского хана, – пояснял он, – это сильный резон для султана нападать именно на нас, но не единственный. Карловицким трактатом страны римской веры взаимно гарантировали свои от турок приобретения, так что атака на любую из них грозит Порте возрождением Священной Лиги. К России они ласкались, пока для войны надобилась, а на победный пир не позвали, оставили за воротами. К православным там отношение хуже, чем к магометанам, на завоеванных землях теснят и принуждают к унии всемерно. Если будут русские сильны, а границы сблизятся – император станет в сей политике не настолько волен. Ему выгода так сделать, чтобы мы с турками взаимно друг друга истощили. Нападение на Польшу или Венецию для Карла Шестого – casus belli, а нам помогать он ни обязательств, ни корысти не имеет.

– Петр Андреевич, насчет корысти не так всё грустно. – Я изобразил систему речных торговых путей, возможную в случае совместной победы над османами. Толстой задумался:

– Может быть. Но и здесь почвы для соперничества усматриваю не меньше, чем для союза. Получат ежели цесарцы выход к Черному морю – постараются торговлю целиком под свою руку взять, а персидский шелк вместо Астрахани в Трапезунт направить. И даже если государь Петр Алексеевич с императором о разделе торговых выгод договорятся, иезуитских интриг сие не устранит. Священная Римская империя – не Голландские Штаты, кои деньги выше религии ставят.

– А насколько вероятно вмешательство Вены при вторжении турецких войск на польские земли? Скажем, в случае их марша к Киеву, как мы прошли в Молдавию три года назад?

– Вряд ли турки на такое осмелятся. Французский посол убеждает их ни в чем себя не ограничивать, ибо немцы теперь ослаблены, только собственный интерес французов слишком явственно в сих уговорах просвечивает. Война против коалиции, с лучшим европейским полководцем во главе, в планы великого визиря не входит, он постарается осилить христианские государства по отдельности. Что его ждет при неудаче, всем известно. Захочет ли он совать голову в петлю?

– И все же, давайте возьмем разные степени нарушения польского нейтралитета, от набега крымцев до полновесного похода – какой может оказаться достаточно, по вашему мнению, для имперцев?

– Они могут игнорировать любое нарушение, коли пожелают, под претекстом, что русские войска первыми вошли в республику и разорвали ее нейтралитет. А более всего сие зависит от Варшавы: неловко, знаете ли, объявлять войну в поддержку союзника, который сам отказывается сражаться. Помните, как весной одиннадцатого года поляки ответили на разорение Правобережья Орликом и Мехмед-Гиреем?

– Никак. Они предоставили это нам. Будто не их территория.

– Вот именно, любезный Александр Иванович. Казачьи земли польские магнаты не очень-то за свои считают, скорее за покоренные неприятельские. Начнут турки грабить их собственные имения – тогда встрепенутся. Действия же императора предсказать очень сложно: пожелает он дать отдых народу после испанской войны или захочет утешиться от разочарований приобретениями на востоке, нам неведомо.