Текст книги "Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные."

Автор книги: Константин Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Настал черед денежных вопросов. Повторно отказавшись от вознаграждения и предоставив оное великодушию государя, я назвал сумму, достаточную по моему расчету для завершения оружейных опытов, – от пятнадцати до двадцати тысяч ефимков, смотря по состоянию предоставленной мне мастерской, с рассрочкой на три-четыре года. При сокращении ежегодных ассигнований сроки увеличатся пропорционально, тогда как обратное неверно: дополнительные средства к ускорению работ не приведут.

Забота омрачила ясное чело государя. Да и генералы начали хмуриться.

– Куда ж тебе этакую прорву денег? – не выдержал первым Аникита Иванович.

Здравомыслящий Ренне поинтересовался, сколько винтовальных фузей получит армия в результате таких непомерных затрат. Узнав, что нисколько – только опытные образцы – скептически покачал головой и спросил предполагаемую цену за одно ружье, сверх упомянутых расходов. Можно было сделать лишь весьма приблизительную оценку, исходя из расчета, что на каждую винтовку потребуется дюжина сменных зарядных камер, каждая стоимостью почти как целый ствол, а все остальное не должно слишком отличаться от обыкновенного оружия. Учитывая вероятное удешевление от правильного распределения труда между работниками, я ответил, что первые ружья, конечно, будут очень дороги, но со временем можно рассчитывать на снижение цены примерно до десяти рублей за штуку (рубль тогда равнялся имперскому талеру).

Лица генералов вытянулись. Царь был, по меньшей мере, озадачен. Употребляемая в русских войсках фузея обходилась его казне, смотря по качеству, от восьмидесяти копеек до двух рублей. Названная мной цифра выглядела огромной и почти равнялась годовому солдатскому довольствию. Я просто ошеломил слушателей. А что оставалось делать? Есть, разумеется, хитрости, придуманные ловкими людьми для верного получения денег на свои прожекты. Если дело не относится к числу неотменных (скажем, строительство канала или моста), предстоящие расходы занижают в несколько раз, а истратив первоначальные средства, просят о дополнительных ассигнованиях в надежде, что единожды начатое не будет остановлено. Когда очевидна совершенная необходимость предприятия (например, найм транспорта для армейского обоза), поступают наоборот, стараясь всячески преувеличить будущие затраты, чтобы иметь запас, обеспечивающий исполнителю легкую жизнь. Даже умей я пользоваться этими способами, вряд ли стоило их применять, имея дело с Петром: в отношениях с ним лучшей политикой была честность.

Царь приказал подавать мнения. Всё тот же Ренне взялся говорить первым, похвалил меня за интересную идею, но полностью отверг ее практическую полезность, пока цену оружия не удастся снизить вдвое или втрое. Репнин согласился, что уж слишком дорого выходит, в пять раз дороже наилучшей кремневой фузеи. Брюс возразил: всего дешевле в таком случае – выставить против шведа мужиков с дубьем, только чем подобная баталия кончится, заранее известно. Он указал, что воспламенение заряда от удара можно распространить и на обычное оружие, это позволит стрелять в дождь или сырость, а самое широкое поле для применения сей инвенции видел в артиллерии. Ему отвечали, все в том же экономно-скептическом духе. Скучающий Меншиков, торопясь окончить спор, подвел итоги:

– Дело очевидное: на одинаковые деньги одного вооружить или пятерых?

Полковничий чин горел ясным огнем, да и капитанский был в опасности. Только что я блаженствовал на вершине успеха… Беспечный Икар взлетел слишком высоко, и теперь падал вниз, теряя перья. Гонение на казнозарядное ружье во имя сбережения казны застало меня врасплох, как атака из засады. Аргументы не приходили на ум, хотя в доводах оппонентов, похоже, крылась какая-то ошибка. Обсуждение угасало. Если немедленно не контратаковать – останется утешаться лишь тем, что похороны моих великих планов состоялись по высшему разряду, с участием августейшей особы. Еще не зная, что сказать, я встал из-за стола, как из-за бруствера под обстрелом. Счет пошел на секунды: все смолкли и обернулись ко мне, не исключая Петра. Глубокий поклон в сторону государя:

– Ваше Величество! Позволите ли еще раз взглянуть на мишени?

Ясно, что строить аргументацию можно только от результатов стрельбы. А главное – выиграть хоть немного времени, чтобы обдумать ответ.

– Прошка, принеси.

Теперь генералы терпеливо ждали. Царский денщик мелькнул в дверях и через пару минут явился с простреленными досками, острые щепки торчали вокруг пробоин. Я перенял у него ношу и остановился в середине залы, приобняв мишени по сторонам от себя.

– Прикажите считать, Ваше Величество. Во сколько раз мое ружье сделает солдата сильнее в перестрелке?

Я еще недостаточно понимал русскую речь, чтобы разобрать все фразы, коими обменивались присутствующие, но разговор явно шел о том, учитывать ли касательное попадание. Мое великодушие не имело границ:

– Шесть пуль против двух – стало быть, втрое.

– А цена выше – впятеро! Неприбыточно выйдет!

Бесцеремонный Меншиков поторопился прервать меня, глубоко заглотив предложенную приманку. Я выждал паузу, спросил царя, будет ли мне позволено договорить, и продолжал:

– Пехота ведет бой двумя способами. Сначала – перестрелка, потом рукопашная на багинетах. В первом деле, как мы видим, винтовочный стрелок втрое сильней обыкновенного фузилера, во втором – равен ему. Если, конечно, после такого огня дойдет до рукопашной. Таким образом, в среднем, по двум видам боя, можно надеяться на повышение боевой силы в два раза.

Противник снисходительно улыбался: а я мол, что говорил? Оставалось только его добить.

– Господин генерал-поручик (почтительнейший поклон в сторону Меншикова) был бы совершенно прав, если бы солдаты ничего не стоили Вашему Величеству, и их не надо было кормить. Мы убедились, что у меня один солдат в бою заменит двух. Считаем годовой расход на РАВНЫЕ БОЕВЫЕ СИЛЫ. Одиннадцать рублей жалованья и десять рублей винтовка – двадцать один. Двадцать два рубля жалованья и четыре рубля на два мушкета – двадцать шесть. Каждая винтовка сбережет пять казенных рублей, это в новонабранном полку за первый год. Дальше – больше, потому что оружие дается солдату не на один год, и цену его надо делить на срок износа. Я не знаю, какую пропорцию занимает закупка фузей в средних за много лет денежных затратах русской пехоты, но думаю, что не более двадцатой доли, как и во Франции. Если мы добьемся удвоения боевой силы полка, умножив сии расходы пятикратно, весь его бюджет возрастет не более чем на пятую часть. Гораздо прибыточней, чем увеличивать мощь армии набором дополнительных войск.

Царь очень хорошо умел считать деньги. И вообще у него был быстрый ум. Смеясь, Петр хлопнул по спине генерала:

– Плохой из тебя купец, Данилыч. Не умеешь прибытки рассчитывать.

Тот безучастно повел плечами с видом утомленного аристократа, чей благородный дух не снисходит до столь низкой материи, как деньги. Царь повернулся ко мне:

– Составьте с Яковом ведомость, что тебе потребно. Завтра доложите.

Он встал и, широко шагая, вышел из залы. Генералы заторопились следом. Брюс, проходя, взглянул сердито, будто на опасного безумца: я понимал и сам, что сделал величайшую глупость, но у меня не было иного выхода, кроме как спорить с могущественным фаворитом. К чести генерал-губернатора, столкновение не имело последствий. Меншикова обвиняли во множестве пороков, действительных или мнимых, но еще никто не упрекнул его в мелочности. Я представлял слишком незначительную фигуру, чтобы он соизволил почтить меня своей враждой.

ПОД БЛАГОСКЛОННЫМ ВЗОРОМ МИНОТАВРА

На следующий день после первой аудиенции я имел довольно обстоятельную беседу с царем и был произведен в лейб-гвардии Семеновский полк капитаном. Более высокие притязания в разговоре не упоминались, впрочем не составляло труда догадаться, что осуществление оных прямо зависит от успеха в оружейном деле. Для руководства и содействия государь поставил надо мной даже не одного, а двух кураторов. Узнав, какие люди были назначены в «няньки» – всякий поймет, насколько серьезно воспринимались мои предложения.

Брюс был естественным кандидатом в сию должность, – это он представлял меня Петру и генералам, и вообще всевозможные оружейные хитрости считались по его части. Мы с ним впоследствии прекрасно находили общий язык, несмотря на определенное расхождение интересов: Яков Вилимович стремился подчинить меня с моими людьми артиллерийскому ведомству, чтобы плодами трудов в наибольшей степени пользовался его род оружия; я же искал самостоятельности, пытаясь встать не наравне с ним – это было бы слишком амбициозно – но рядом и заниматься оружейными изысканиями отдельно, по собственному выбору. Главной помехой более тесному сотрудничеству мне представлялось окружение Брюса – та тесная толпа немецких артиллеристов и инженеров, с коей я безо всякого удовольствия познакомился уже под Нарвой. Возможно, я был к ним несправедлив (сравнение с Вобаном мало кто выдержит), но почти все оставили впечатление второсортности. Одни не прижились на своей родине по недостатку знаний, другие – по неуживчивости характера, третьи счастливо соединяли оба эти качества. Ни в чем не хочу упрекнуть Якова Вилимовича – ему приходилось использовать тех людей, которые были в распоряжении – но входить в сию компанию в качестве младшего члена не хотелось. А уж если бы генерал начал оказывать мне предпочтение перед старшими по званию и сроку производства… Думаю, тогда у меня все силы уходили бы на отражение вражеских интриг, вместо дела.

Еще одно соображение, побуждавшее меня держаться в стороне от иностранных по преимуществу артиллерийских офицеров – опасение, что в их соседстве мои секреты легко могут обесцениться, сделавшись достоянием всей Европы. Наемники, ныне служащие одному государю, завтра – другому, меньше всего годились в конфиденты, если я намеревался удержать за собой монополию. Опасность они представляли не сами по себе, а в силу возможности, что через них ключевые особенности моих инвенций станут известны действительно первоклассным европейским ученым и оружейникам, которые смогут меня опередить и превзойти. Русских людей в этом отношении можно было долго не опасаться, как бы щедро я ни делился с ними знаниями.

Примерно так я и аргументировал пожелание, чтобы мои дела ведали не в артиллерии, а в Преображенском приказе, при встрече с главой оного приказа, моим вторым (или первым – считая по чину) опекуном. Да, это был Его Величество Федор Юрьевич Ромодановский, князь-кесарь, страшилище московское. Решение царя поставить меня под покровительство самого опасного человека в России оказалось воистину мудрым, без поддержки Ромодановского я ничего бы не смог. Напомню, что, помимо розыскных дел, он ведал литьем мортир и пушек, изготовлением ядер, бомб и прочих боевых припасов, а заодно возглавлял Аптекарский приказ, так что химия и пиротехника находились под его надзором. Распоряжения князя по оружейным вопросам, хотя всегда уместные, были не самым важным вкладом в мои изыскания. Его главная заслуга – в другом.

Тот, кто не имел удовольствия заниматься промыслами или коммерцией в российских пределах, может получить представление о местных особенностях этих мирных занятий, попытавшись пройти сквозь большую стаю бродячих собак с куском сырого мяса в руке. Сей кусок будет изображать ваши деньги. Наличие влиятельного покровителя эквивалентно окованной железом дубинке: не избавляя полностью от посягательства наиболее наглых тварей, сильно увеличит шансы отбиться. Поддержка князя-кесаря, в границах сей аллегории, – это уже не дубинка, это топор, – острый как бритва и по все дни омытый свежей кровью… Мне с самого начала пришлось воспользовался беспощадным инструментом и, собственно, потому я не имею права упрекать Ромодановского в жестокости.

Царь Петр не был сторонником единства кассы: он предпочитал привязывать расходы казны к доходным статьям напрямую. Для оружейных работ мне отписали доходы с нескольких подмосковных волостей, только не надо думать, что до моего появления деньги лежали втуне. Разумеется, были другие надобности, на которые они тратились, были люди, их тратившие и себя не обижавшие – и всё это извольте разрушить только из-за того, что царю понравились сладкие речи какого-то иноземца! Честные попытки «иноземца» разобраться в денежных делах натыкались на непреодолимую оборону подьячих в съезжей избе. Денег и так было мало: гораздо меньше, чем требовалось по моим расчетам, – так и эти крохи непонятными путями исчезали бесследно. Отчаявшись развязать тугой, без единого кончика, клубок хитросплетений, я почел за лучшее разрубить сей гордиев узел – если не мечом воина, то топором палача. Князь-кесарь по моему представлению назначил розыск, приказным пришлось давать отчеты на дыбе и под кнутом. Деньги чудесным образом появились – после этого я уже не выпускал их из своего внимания.

Найти оружейных мастеров тоже помог Ромодановский. В России, даже имея неограниченные средства, невозможно просто нанять людей, – они себе не хозяева. Надо договариваться с их господином. По приказанию князя-кесаря, обрусевшему голландцу Андрею Андреевичу Виниусу, владельцу завода в Туле, пришлось поделиться оружейниками. Ей-Богу, жаль было грабить старика, и без того попавшего прошлый год в опалу и пострадавшего под кнутом за нерасторопность в снабжении армии и хищения (совершенно незначительные, сравнительно с суммами, проходившими через его руки). У него даже губы дрожали от обиды, что приходится отдавать какому-то мальчишке заботливо выученных людей, – но ослушаться не посмел. Мастеров, правда, я посчитал нужным спросить, и взял с собой под Москву, в Преображенское, только тех, кто сам пожелал. Среди бесчисленных служебных построек на задворках деревянного царского дворца князь Федор Юрьевич нашел место для небольшой мастерской, выставив вон кого-то не столь нужного.

По сути, я состоял в прямом подчинении князя, хотя встречался с ним нечасто – для отчета о ходе работ, да иногда – при возникновении не преодолимых без его вмешательства препятствий. Я не могу вспомнить почти ни одного противоречия между мной и Ромодановским. Умение различать людей – кого надо заставлять и подгонять, а кого скорее сдерживать, как слишком горячего коня, так и норовящего сорваться вскачь, – нужно всякому, кто претендует командовать хотя бы ротой. А князю-кесарю царь поручал всю Москву, уезжая за границу. Опыта и государственной мудрости ему было не занимать. Что же касается жестокости… Личина палача совершенно приросла к нему, особенно со времен стрелецкого бунта. Но был признак, наводящий на подозрения о не до конца умерщвленной совести – тяжкая потребность заливать душу вином. Черта, полностью отсутствовавшая в безупречном Андрее Ивановиче Ушакове.

Урезав мои денежные запросы на оружейные опыты, государь тем более не дал ни копейки на какие-либо новоманерные войска, которые все равно нечем было вооружать. Под Нарвой я успел лишь шапочно познакомиться с семеновцами, отныне моими товарищами, и представиться полковнику князю Михаилу Голицыну, а также руководившему при штурме всей гвардией преображенскому командиру, генерал-майору Джону Чамберсу. Буквально через несколько дней с грамотой от самого государя, сопровождаемый положенными по чину двумя денщиками, а сверх того – гвардейским сержантом из московских дворян в должности проводника, отбыл в Москву. Войска догнали меня там почти через четыре месяца, в декабре. По зимнему времени, служба была необременительна, хотя при Петре еще не вошла в обычай манера знатных бездельников числиться в полку, не исполняя никаких обязанностей. Если офицер подолгу не появлялся в расположении, это означало либо серьезную болезнь, либо особое поручение царя. Сверхштатных офицеров и унтеров вовсе не было. Отсутствие различия между должностью и чином означало, что капитан – тот, кто командует ротой, и никак иначе. Тут-то и крылся подвох. В августе месяце государь, не имея подходящих вакансий, поставил меня на временно свободную роту, капитан которой, князь Михаил Волконский, находился в отпуске после ранения. Теперь приходилось думать, как разойтись с князем мирно. Конечно, царю ничего не стоило подвинуть, если надо, какого угодно аристократа – но Волконский был своим, старым боевым товарищем, а я покамест – чужаком. Не стоило с самого начала портить отношения с офицерами.

Воспользовавшись дарованным правом обращаться к государю напрямую, я предложил создать в полку особую роту метких стрелков под моим командованием. Разумеется, прежде требовалось уговорить полковника поддержать сие начинание. Князь Михаил Михайлович Голицын, хотя не присутствовал при нарвских испытаниях, в подробностях знал их результаты, к тому же удалось сыграть на соперничестве между гвардейскими полками: преображенцы имели в составе дополнительный батальон, бомбардирскую и гренадерскую роты, да еще командиром – генерал-майора и кавалера св. Андрея. Почему бы семеновцам не постараться в чем-то другом получить над ними преимущество?! Такая идея обладала хорошими шансами на успех как по скромности первоначальных затрат, так и по привлекательности для царя, имея целью улучшение боевых качеств одного из любимейших его полков.

После высочайшего одобрения, за отсутствием новоманерных винтовок были закуплены обыкновенные, и устроены стрелковые состязания, по результатам которых я отбирал себе подчиненных. Дело подвигалось плохо: прицельной стрельбе не учили ни в русской, ни в европейских армиях, это просто не имело смысла с таким неточным оружием, как гладкоствольная фузея. С трехсот шагов, то есть всего лишь с сотни саженей, можно было расстрелять весь запас патронов по сомкнутому строю противника и не получить убедительного результата. Тирольцы, поразившие некогда французов на альпийской дороге, были всего лишь охотниками и лесниками, защищавшими родные горы: партизанами своего императора, но не солдатами его регулярных войск. В России, стране необозримых лесов со множеством пушных зверей, должны были найтись хорошие стрелки, только не в гвардии, ибо благородными видами охоты считались соколиная или псовая, где ружейная меткость не требуется.

Удручало меня и сплошное невежество (за исключением очень узкого круга, охватывающего даже не всю знать). Гвардия – еще ничего, а в армейских полках среди офицеров встречались азбучно неграмотные. Непонятно, как они достигли своего ранга и что стали бы делать, получив, например, секретный письменный приказ. А уж требовать, скажем, составить ландкарту незнакомой местности с помощью компаса и астролябии… Мне хотелось иметь в распоряжении подготовленных намного лучше среднего субалтерн– и унтер-офицеров, а желательно – и грамотных солдат, способных действовать по-тирольски, из засад малыми группами. Потребуется, допустим, взять дистанцию до противника – как это сделать, не владея счетом в пределах тысячи?

Ни умелых стрелков, ни готовых грамотеев взять негде – значит, надо их выучить. Понятно, не самому – и так голова пухла от чрезмерного множества забот. Был учрежден (опять при личном содействии государя) особый класс для откомандированных гвардейцев при московской Навигацкой школе – только в России возможна такая школа за семьсот верст от ближайшего моря! По крайней мере, там нашлись два первоклассных профессора математики: Генри Фарварсон и Леонтий Магницкий. Сухарева башня стала моим любимым местом в Москве. На верхнем ее этаже располагалась обсерватория Брюса, где мне тоже случалось бывать, но чаще я приходил к Магницкому, с которым подружился. Леонтий Филиппович был старше меня лет на десять, он никогда не покидал Россию, однако, беседуя, по выбору, на латинском, итальянском или французском языке о науках, мы с ним чувствовали общую свою принадлежность к единому племени, или скорее рыцарскому ордену, противостоящему невеждам. Он превосходил меня мастерством учителя и тем, что знал еще греческий язык, я же поразил его воображение рассказом об исчислении бесконечно малых по методу Ньютона. Разговоры не были праздными, большей частью вращаясь вокруг обучения моих подопечных. Помимо прочего, мы вместе придумали большое число математических задач на воинские темы, вошедших впоследствии в отдельную учебную книгу для военных школ.

На первых порах мои отчеты кураторам и государю представляли почти сплошную жалобу о том, чего в России нет. Ведомость машин и инструментов, подлежащих покупке за границей, равно как перечень ремесел, коим следовало обучить русских мастеров в Англии или Голландии, оказались изрядными. По счастью, большинство пунктов относилось к вещам и умениям, нужным только для изготовления ружей en masse, – согласно моим расчетам, до этого оставалось два или три года. Можно было заранее послать учеников и разместить заказы, а с опытными работами всячески изворачиваться, обходясь тем, что есть в распоряжении. План опытов я давно и подробно обдумал, и сразу по оборудовании мастерской в Преображенском начал приводить в исполнение.

Во-первых, следовало озаботиться сопряжением частей составного ствола. Опаляемые огнем и разъедаемые сернистым пороховым дымом, конические поверхности потеряли зеркальный блеск; первым сдался внутренний, заходный конус ствола, тогда как ответные части зарядных камер остались почти новенькими – вполне предсказуемо, их была дюжина, а ствол один. Всего лишь после полусотни выстрелов (почти вслед за показом царю) прорыв огня стал заметным, а ближе к сотне – просто опасным для стрелка. Я видел три пути повышения долговечности: упрочнить металл ствола закалкой или цементацией, сделать мягче зарядные камеры (возможно, даже попробовать медное литье) и изготовить сменный заходный конус, вкручиваемый в ствол на резьбе.

Во-вторых, соединение частей несколькими парами фигурных выступов в виде глаголя было слишком сложным, каждая зарядная камера требовала кропотливой подгонки, чуть не целого дня работы хорошего мастера, и при малейшей деформации все шло насмарку. У меня в голове было пять или шесть вариантов конструкции, но сделать выбор я мог, только испытав их в железе.

В-третьих… В-четвертых… … В-двадцать пятых…

Скажу подробно лишь еще об одной проблеме. Оружие получалось тяжелее обыкновенного. Правда, центр тяжести ружья сдвигался к замку, но солидная прибавка веса все равно была ощутима. Это еще без зарядных камер. А камеры – больше двух фунтов каждая. С большим резервом прочности, для показа коронованным особам, а то, не дай Бог, отлетит… Даже если не в лоб оной особе, а просто куда-нибудь отлетит, испугает… Все равно – не поймут. Предположим, делая ружье для простого солдата, треть металла после испытаний удастся с камеры снять. Число готовых к бою зарядов должно быть не меньше, чем у обыкновенного фузилера – по традиции их одиннадцать во французской пехоте и ровно дюжина – в русской. Больше на груди не помещается, а из поясных или заплечных сумок заряжать неудобно. Считаем вес и думаем о солдате небогатырского сложения, которому после долгого марша со всем этим железом надо не просто удержать ружье, а точно прицелиться, да чтобы руки от усталости не дрожали.

Приемлемый вес никак не получался. Мои оружейники трудились в поте лица, по другим пунктам продвижение было заметным, здесь же я ничего не мог придумать, кроме опорной сошки, как у старинного тяжелого мушкета, которая еще более отяготила бы солдат на марше.

На православное Рождество работы в мастерской пришлось остановить, ибо все русские люди, кроме меня, праздновали и отдыхали. А мы с лютеранином Брюсом в святой день прямо за обедом обсуждали устройство бомб нового образца. Яков Вилимович с самого своего возвращения в Москву настаивал, чтобы я занялся артиллерийскими делами, не дожидаясь окончания работ по ружьям. Мне пришлось уступить, выторговав у него взамен несколько хороших мастеров, и теперь мы рассуждали, как добиться, чтобы снаряд летел к цели определенной стороной вперед. Способы для этого существовали (например, эксцентрическое расположение полости в бомбе), но весьма грубые – нам требовалась более точная ориентация. Отвергнув всевозможные хвосты и шлейфы, имеющие свойство сгорать или отрываться при выстреле, а также вращение снаряда (нарезка даже ружейного ствола была сложной операцией, применительно же к артиллерийским калибрам сия задача повергала меня в ужас), я пришел к мнению, что решение можно найти, придав бомбе асимметричную внешнюю форму с учетом сопротивления воздуха. Сначала идея отринуть геометрическое совершенство сферы даже мне самому показалась еретической, хотя были известны цилиндрические зажигательные каркасы и осветительные лихткугели – ими стреляли, не рассчитывая на меткость попаданий. Потом, вспомнив юношеские опыты, вообразил самую обтекаемую из своих фигур: два длинных конуса, соединенных основаниями, и мысленно добавил оперение, как у стрелы, только из тонких металлических ребер. Не имея терпения дождаться пера и бумаги, нарисовал придуманное красным вином по салфетке. Брюс долго дивился на рисунок, и так и этак представляя пузатую чугунную стрелу; мы немного поспорили, выдержит ли оперение выстрел и какую форму ему придать. Наконец он сказал:

– Надо попробовать. Это может получиться.

Как только проспался наименее обрусевший немец из московских литейщиков, изготовили полдюжины таких биконических бомб, набили землей вместо пороха и выстрелили из длинной гаубицы в двухсаженной толщины снежный вал, специально для того насыпанный. Все получилось! Снаряды летели острым носом вперед, пронзая снег намного лучше круглых обыкновенных бомб и даже лучше сплошных ядер! Мы вымышляли сию диковину только затем, чтобы снабдить трубкой ударного действия в носу и заставить взрываться в самый момент удара о землю. Теперь появилась мысль об использовании прекрасной пробивной силы длинных снарядов для бреширования. Конечно, в таком случае их нельзя делать пустотелыми: ни один полый снаряд не выдержит пушечного выстрела, это вам не гаубица. Надежды не вполне оправдались: скоро мы выяснили, что сила снарядов увеличивается меньше, чем цена, по сравнению с круглым ядром. Над гаубичными бомбами подобной формы еще долго продолжалась работа. А мне захотелось испробовать свеженайденную идею применительно к ручному оружию.

У меня были изготовлены винтовки и заложена серия опытов для сравнения действия пуль различного калибра, от самого распространенного армейского в семь линий восемь точек, до четырехлинейного – годного, по общему мнению, только для охоты на зайцев. Конечно, пули весом чуть больше золотника не годились на такое сравнительно крупное существо, как человек, но я считал нужным ради полноты картины получить цифры и для этого детского ружьеца.

Подыскивая эквивалент живой плоти, чтобы измерять пробивную силу, я перепробовал разные субстанции, от сосновых досок до свиного окорока, но остановился на сырой глине, из коей, по преданию, сотворен Адам. Мой выбор определялся не авторитетом Писания, а наибольшим сходством со свининой по силе сопротивления, в сочетании с преимуществом однородности: в глине нет жил и костей, и результаты выходят в виде сравнимых чисел. Таблица близилась к завершению, когда в нее, опрокидывая и разбивая стройные закономерности, влетели продолговатые пули. Вопреки опасениям, кучность попаданий нисколько не ухудшилась, а игрушечная четырехлинейная винтовка вдруг стала страшным оружием. Удлиненная остроконечная пуля тройного, против сферической, веса, при пропорциональном увеличении заряда иногда пробивала рогожный мешок с глиной навылет. Такой слой, по моему расчету, стоил двух или трех человек, если не случится попаданий в кости.

Трудно передать восторг, меня охвативший: проблема, долго казавшаяся неразрешимой, растаяла как дым! Изменив форму пуль и уменьшив почти вдвое обыкновенный ружейный калибр, можно было примерно в той же пропорции облегчить оружие не в ущерб прочности, и еще получить солидную прибавку дальности и убойной силы.

К сожалению, эти опыты еще не дали плодов, пригодных для эффектной демонстрации, когда государь отбыл из Москвы в Литву к войску, заранее туда отправленному. Я вновь разлучился со своим полком. Под моим началом осталось десятка два откомандированных на учебу гвардейских солдат и унтер-офицеров с подпоручиком Андреем Викентьевым, не вполне излечившимся после прошлогоднего тяжкого ранения. Царским указом мне предписывалось отбирать годных людей из рекрут, а равно из гарнизонов, однако дополнительных денег не выделялось, и я очень выборочно пользовался этим правом, чтобы не отнять средства у мастерской.

Оружейные мастера были на сей период главными кузнецами моего будущего процветания, их надлежало холить и лелеять, но и держать в строгости – в последнем я убедился зимой, на святках, когда один из переданных Виниусом мастеровых запил и после недели безвестного отсутствия был найден насмерть замерзшим в сугробе. Еще нескольких, по разным причинам оказавшихся негодными, удалось большей частью обменять на молодых ребят, способных к обучению, в итоге вместе с людьми, полученными от Брюса, у меня собралось четверо хороших, опытных оружейников и при них около дюжины подмастерьев и учеников. Отношения с мастерами не сразу удалось наладить: требовалось время и немалые усилия для доказательства, что человек господского звания, да еще иностранец, превосходит их в оружейном искусстве. Эта ревнивая цеховая гордость была для меня лучшим залогом пригодности: пусть стараются убедить весь мир, что "не лыком шиты", честолюбие – великая сила! Огромная ошибка – считать, что это свойство недоступно простолюдинам! Позже, когда мы с ними уже знали цену друг другу, я был уверен – каждый из кожи вон вылезет, чтоб только не опозориться, если дело идет о мастерстве. Конечно, и деньги – большая сила для управления людьми. После того, как репутация моя устоялась, стало возможно объявлять конкурсы и обещать награды за наилучшие решения по конструкции или способам изготовления деталей. Приказчик Ромодановского Демка Ярыгин – честный, но недалекий малый, приставленный распоряжаться деньгами, никак не брал в толк, зачем платить мастеровым что-либо сверх установленного жалованья. Князь-кесарь идею тоже не одобрил – баловать работников было не в его духе. Что ж, за первый год я получил двести с лишним рублей капитанского оклада и распоряжался ими бесконтрольно. Награда не обязательно должна быть большой: иногда один-два рубля, составляющие месячный заработок мастерового, пробуждают в людях чудеса изобретательности.