355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Константин Радов » Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные. » Текст книги (страница 6)
Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные.
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 01:53

Текст книги "Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные."


Автор книги: Константин Радов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Едва я убрал шпагу, сидевшие минуту назад рядом с сержантом ближайшие приятели его, сгибаясь и кланяясь, стали просачиваться мимо меня под дождь – в караул.

Через пару дней я назначил на заготовку дров того самого гасконца вместе с двумя надежными солдатами, наиболее страдавшими от безобразий шайки Шатле. Приказав избить его до полусмерти и привязать голым к дереву (что было охотно исполнено), я очень живописно рассказал, что с ним сделаю, ежели он вздумает запираться, а в случае признания обещал ходатайствовать о смягчении приговора. Мне не понадобилось резать его живым на части, хотя внутренне я был готов и почти начал. Девочка была найдена и получила христианское погребение. Шатле, свалив убийство на приятеля, отправился на каторгу. Гасконец станцевал последний танец на виселице. Военный суд не прислушался к ходатайству, однако оно было подано, и моя совесть перед негодяем чиста.

После этой истории у меня не было трудностей с солдатами.

Помимо обыкновенных офицерских обязанностей, мне нашлось еще одно дело. Еще в Дижоне, увидев, чем вооружены солдаты, я пришел в ужас: как можно этим воевать? Войска, ходившие во Фландрию с Катина и Вобаном, еще пятью годами раньше имели больше половины новеньких кремневых фузей, теперь же были вооружены ими почти поголовно. Здешние полки получали меньше заботы от военного министерства, и в них решительно преобладали фитильные «серпентинки» вплоть до очень древних, украшенных замысловатой гравировкой, но для боя мало пригодных. Англичане и голландцы использовали новоизобретенные багинеты с кольцом, надевающимся на ствол мушкета и не препятствующим стрельбе. Здесь даже тридцать лет известные старые образцы, вставляемые ручкой в дуло, были мало распространены. Если у прочих французских полков, действующих на Рейне, оружие такое же – других причин поражений искать не надо.

Я быстро подружился с полковым ружейным мастером Жаком Нуаром. Мои инструменты приехали со мной – и после исправления нескольких мушкетов, признанных им безнадежными, он готов был почти молиться на меня. Скудные средства, отводимые на оружейное дело, едва позволяли Жаку справляться с поломками оружия, о каких-либо улучшениях не приходилось и мечтать. Убедить де Монтевилля выделить сумму на перевооружение из полковой кассы не представлялось возможным, даже при той невероятной гипотезе, что в кассе что-то бы нашлось. В Дижоне, честно говоря, у меня не было и досуга заниматься мушкетами, а вот на Рейне перспектива оказаться перед наступающим врагом во главе плохо вооруженных солдат заставила вспомнить прежние занятия. Мы с Жаком разместились в хозяйственной пристройке у сельского кузнеца (дом занимали более высокие чины) и в свободное от службы время занялись переделкой фитильного оружия в кремневое, пока только в пределах одной роты, потому что тратить остатки денег от продажи книг на чужие мушкеты не хотелось – все делалось на мои скудные средства. Я выбрал нескольких солдат с хорошими руками и обучил работе по металлу. Столкновение с Шатле происходило в середине этих занятий, и то, что негодяй отвлекал от важного дела, удвоило мою ярость. После его устранения служба пошла гладко, я смог больше времени проводить в кузнице и месяца в полтора окончил запланированное. Не считая своего труда, вышло раз в десять дешевле, чем полная замена мушкетов, и раза в три-четыре, чем стоила бы переделка замков в любой мастерской. Когда тратишь собственные деньги, это очень изощряет экономическую изобретательность. Теперь я собирался приступить к багинетам и уже сделал несколько пробных образцов, но, пока мы с солдатами обсуждали и испытывали их, появился мой капитан и всё запретил. Оказывается, лет десять назад багинет со втулкой показывали Его Величеству, и Людовику не понравилось. Не переживай, сынок, – утешал меня Ришар, – королю виднее, что хорошо и что плохо. В его глазах авторитет монарха был абсолютным: капитан провел на королевской службе всю жизнь, начиная лет с пятнадцати, а было ему далеко за сорок. Происходя из простолюдинов, он философски относился к воинской славе и мечтал о покое, но содержал на свое жалованье двух взрослых дочерей и выйти в отставку до победного завершения кампании по выдаче их замуж никак не мог.

Пришлось мне умерить свои планы. Правда, не прошло и года, как король переменил мнение и войска получили багинеты с кольцевой втулкой (к сожалению, "папаша Огюст", как называли Ришара солдаты, этого уже не увидел, получив пулю в живот от тирольских егерей). Однако и без багинетов ротные учения радовали взгляд: солдаты дружно выполняли ружейные артикулы и клацали одинаковыми курками, я старался привить им ту экономную точность движений, которая сама собой появилась у меня после тысяч выстрелов во время прежних опытов. Ко мне потянулись капитаны других рот, предлагая точно так же на личные средства офицеров усовершенствовать оружие. Я успел кое-что сделать и обдумывал расширение мастерской, устроенной в сельской кузнице, когда этому промыслу пришел конец. Можно сказать, счастливый конец, потому что в начале осени на сторону короля Франции склонился обладающий хорошей армией Максимилиан, электор Баварский, его меч перетянул весы судьбы, и командующий нами генерал Виллар скомандовал наступление. "Благородный фанфарон Виллар" – аттестовал его через полвека Вольтер. Да, было фанфаронство, вообще все в нем было немножко чересчур, как у театрального актера в роли героя. Но актер оказался талантливый, а пули, между прочим, летали вокруг него настоящие. Виллар так старательно строил из себя героя, что, наконец, выстроил. Войска с радостью шли за ним в огонь и воду.

Именно эти препятствия, только в обратном порядке, лежали перед нами: сначала воды Рейна, потом огонь имперских войск под командованием маркграфа Баденского, занявших сильную и хорошо укрепленную позицию на высотах у Фридлингена, штурмовать которую в лоб было бы чистым безумием. В четырех лье ниже по течению еще одна переправа прикрывалась небольшой крепостью Нойбург, обороняемой со стороны противника четырьмя сотнями швейцарских наемников. Наши гренадеры взяли укрепление в истинно французском стиле: часть из них отвлекла обороняющихся, другие подняли на плечах мальчишку-кадета, тот молниеносно закрепил на стене веревки, и пока храбрые, но туповатые швейцарцы спохватились, французы уже ворвались в крепость. Маркграф оказался под угрозой обхода его правого фланга и вынужденно переменил позицию, позволив нам атаковать с надеждой на успех. Прежде я участвовал в правильной осаде, и там смысл каждого маневра был понятен; теперь же, в центре полевого сражения, на покрытых лесами и виноградниками холмах, впечатление полного хаоса не оставляло меня. Страха не было: думать приходилось не об опасности, а о том, чтобы не растерять людей, пробираясь с ними через заросли, выбравшись же на открытое пространство, строить каре, не разбирая рот и полков, для отпора вражеской кавалерии, которая так до нас и не доскакала. Будучи послан полковником собирать отставших в лесу солдат, я пропустил самое интересное – перестрелку на близкой дистанции с вражеской пехотой, которую мы выиграли, судя по тому, что остались на месте, когда враг отступил, а возможно, и проиграли, если считать по нашим потерям. В полку недосчитались нижних чинов более четверти, а офицеров чуть не половину. Часть товарищей вернулась после излечения – к моему сожалению, среди них не было Даниэля. Я слышал, что ему ампутировали ногу, но так и не узнал, выжил он или нет.

На следующее утро крепость Фридлинген, именуемая также Штерншанце, сдалась на дискрецию, что окончательно подтвердило нашу победу. Маркграф, однако, отступил недалеко и по-прежнему препятствовал нам соединиться с Максимилианом Баварским. Он даже пытался вернуть Нойбург, но не преуспел. Несколько недель обе армии осторожно маневрировали в долине Рейна, пока Виллар не переправился обратно на левый берег у Страсбурга, чтобы через долину Саара пройти в Лотарингию и там поставить войска на зимние квартиры.

Сразу по окончании кампании я попросил у полковника отпуск, но де Монтевилль почему-то медлил с решением. Мое нетерпение достигло предела, когда он через несколько дней после Рождества вызвал меня и поздравил с производством. Все обстоятельства сошлись наилучшим образом: военное министерство подтвердило службу в артиллерии, оружейные старания были оценены, некомплект офицеров после тяжелых потерь тоже сыграл на руку, – и вот он, патент на лейтенантский чин, которого в другое время пришлось бы дожидаться долгие годы! Искренне поблагодарив полковника и должным образом отметив событие с товарищами, в предвкушении, как обрадуется Жюли, мчался новоявленный лейтенант в почтовой карете по Дижонской дороге. Страшное разочарование ожидало меня: хозяйка квартиры сообщила, что моя возлюбленная еще летом уехала в Париж к родственникам. Не задержавшись ни часу, я помчался в столицу, строя догадки и ругая себя за то, что покинул на долгие месяцы это юное создание, всегда готовое праздновать и веселиться, но в одиночестве начинающее скучать уже через пять минут. Разбуженная посреди ночи парижская трактирщица, приходившаяся Жюли то ли двоюродной, то ли троюродной теткой, долго ругалась и грозилась вызвать городскую стражу, я хватался то за шпагу, то за кошелек, наконец мадам сменила гнев на милость, позволила всучить себе луидор, вздохнула и сказала:

– Не стоит она тебя, вертихвостка. Месяца три, как с драгуном в Марсель уехала.

Я замер, как громом пораженный. Сначала рванулся ехать в Марсель, но почувствовав, что это бесполезно, начал топить горе в вине, то строя планы мести неверной, то собираясь свести счеты с жизнью. Наконец, разум начал брать верх. Глупо выбирать греховную и постыдную смерть от собственной руки во время кровопролитной войны, когда есть возможность погибнуть с честью. Меня охватило безумное, свирепое желание "показать им всем" – в понятии «всех» причудливым образом соединились и Жюли, и де Бриенн, и Штайнер, и советник Рише, и даже Вобан со всей своей прислугой, и множество людей, которые меня знают, и те, что не знают – чтобы они удивлялись моим подвигам и плакали о моей геройской смерти. Даже когда я окончательно протрезвел и вернулся в полк, дочиста прокутив полугодовое жалованье – это желание не ослабло, а только созрело, превратившись из пьяного безумия в спокойную твердую решимость. Я решил найти смерть в бою, еще не зная солдатского поверья, что смерть бежит от того, кто ее ищет.

Не в пример прежнему, кампания началась очень рано. Еще с конца февраля Виллар, произведенный в маршалы за прошлогоднюю победу, начал скрытно продвигать войска к Рейну, в начале марта переправился, захватил противолежащие Страсбургу укрепления и двинулся в Баварию на соединение с Максимилианом. Двухмесячный марш по имперской земле, сопровождаемый противником в почтительном отдалении, предоставлял много случаев для моих причуд. Доблесть пехотного офицера регулярных войск заключается в дисциплине, стойкости и полном отсутствии фантазии, я же, в силу своих представлений о геройстве, уподоблялся скорее какому-нибудь казаку из самых диких. Подобрав себе солдат, ранее бывших контрабандистами, браконьерами или просто разбойниками и неизменно вызываясь с ними за топливом, фуражом или провиантом, я пользовался этими благовидными предлогами, чтобы «поохотиться», стараясь по возможности не грабить мирных жителей, а нападать на посты имперцев или на таких же, как мы, вражеских фуражиров. Не жалея собственной жизни, не щадил и других, обращаясь со своими и чужими круто, а иногда жестоко. Относительно имущества мирных граждан воинские обычаи тоже дают некоторые права: лошади, провиант и оружие считаются законными предметами для реквизиций. Вероятно, отличные кони, украсившие собою полковой обоз, побуждали начальство взирать сквозь пальцы на мои художества. Скоро я приобрел завидную репутацию среди самых юных офицеров, хвастающих друг перед другом лихостью и бесстрашием.

Ближе всего вожделенная смерть оказалась, когда на сельской мельнице вместо предполагаемых фуражиров мне пришлось схватиться с имперским полковником знатного рода, по аристократической самоуверенности вставшим на ночлег поодаль от своего полка, с одними только слугами. Обычно внезапное ночное нападение вызывает панику, хотя бы кратковременную, но тут враги явили неожиданную стойкость. Я потерял двух своих людей и находился на волосок от того, чтобы лечь с ними третьим: полковник оказался страшным противником, он моментально оттеснил меня к стене и выбил шпагу из рук, спас только заячий прыжок в сторону, да заряженный пистолет за пазухой. Как только господин упал, слуги моментально сдались или разбежались. Увидев расплывающееся на кружевной рубашке пятно и кровавую пену на губах, я не потащил умирающего в плен, оставив на руках плачущего старого слуги, и прихватил только шпагу, принадлежащую мне по праву победителя. Разглядев наутро добычу, я присвистнул и понес показывать знатокам: старинный клинок немецкой работы, с бриллиантами на гарде и крупным рубином в навершии был необыкновенно красив и стоил, наверно, целое состояние. "Оружие, достойное королей" – таково было мнение капитана Леклера, лучшего фехтовальщика в нашем полку. Маркитант, промышляющий скупкой трофеев, с ходу предложил мне сказочную сумму в тысячу ливров. Это означало, что шпага стоит намного дороже. Но я не собирался ее продавать: тому, кто ищет смерти, не нужны деньги. Был какой-то особенный форс в том, чтобы щеголять потрепанной одеждой и безумно дорогим оружием, словно принц в изгнании или черкесский князь.

Похоже, за время похода сердце мое насытилось опасностью. Незаметно мечты "показать им всем" стали приобретать иное направление: добиться высшей славы, почестей, чинов и богатства, чтобы они поняли, кем пренебрегали! Когда войска Виллара вступили на дружественную баварскую землю и рискованные «охоты» поневоле прекратились, я нашел себе занятие в том, чтобы ко взаимному удовольствию перенять у старого, мечтающего об отставке капитана как можно больше обязанностей по командованию ротой, надеясь уже к следующей кампании унаследовать после него должность. Я присматривался к вышестоящим офицерам, чтобы понять, как управляют полком или бригадой, и часто входил с товарищами в обсуждение стратегии нашего маршала и его баварского союзника. Действия последнего представлялись в крайней степени ошибочными.

"Не бросайся грабить прежде победы", гласит солдатская мудрость. Электор Максимилиан Баварский то ли не знал этого правила, то ли предполагал, что к коронованным особам оно не относится. Имея в долине Дуная семидесятитысячную соединенную армию, Максимилиан мог совершить победоносный марш на Вену и принудить своего бывшего тестя Леопольда к миру и к отказу не только от испанских притязаний, но даже и от императорской короны, могущей перейти таким образом от Габсбургов к Виттельсбахам. Вместо этого он возмечтал захватить богатое Миланское герцогство, и первым делом для сообщения с ним занял Тироль. Тирольские мужики поднялись и разбили баварцев наголову. Виллару, оставшемуся в Баварии, пришлось выручать незадачливого союзника, послав вспомогательный корпус ему навстречу, и наш полк в том числе.

С особенным чувством смотрел я на поднимавшиеся все выше и выше по сторонам дороги горы – сразу за ними, на юге, находилась страна моего детства. Всего лишь полсотни лье до Венеции, если бы по равнине да на переменных лошадях – сутки пути. Но по горам быстро не поскачешь, к тому же враги дали себя знать. В месте, где долина сужалась шагов до трехсот, с противоположного склона раздались выстрелы и показались пороховые дымки. Несколько солдат было убито и ранено.

Враждебные действия не должны оставаться безнаказанными – таково первое правило поведения в чужой стране. Остановив колонну, мы развернули строй налево и открыли сильнейший огонь по зарослям, где прятались стрелки. Однако оттуда отвечали, и с поразительной меткостью! Я сообразил невыгодность нашего положения на открытом месте, когда противники не видны, и попросил у капитана позволения с десятком солдат обойти их. Не более чем через четверть часа моя "браконьерская команда" выбралась туда, откуда нас обстреливали – но никого не нашла, только под деревом валялись шляпа с пером и ружье невоенного образца с расщепленным пулей прикладом. Кровь на траве указывала, что один из нападавших ранен. Судя по следам, их было пять или шесть человек.

Вернувшись к своим, мы были потрясены потерями – около десяти убитых или смертельно раненых, в их числе капитан Огюст Ришар, получивший пулю в живот, и десятка полтора – с ранениями меньшей тяжести. Из офицеров своей роты я один остался в строю. И это сделала горстка людей, которой отвечали огнем две роты, потери наших противников – один раненый! Зная толк в засадах, я оценил действия тирольцев самым наивысшим образом и решил разузнать все, что возможно, об их оружии и воинских обычаях. В первую очередь внимательно рассмотрел трофейное ружье, на которое сначала не обратил внимания. Длинноствольное, меньшего калибра, чем наши мушкеты, и нарезное – типичное охотничье оружие, такие считаются непригодными для боя из-за медленного заряжания. Я крайне пренебрежительно относился к винтовкам: даже если охотничьи рассказы их владельцев отчасти правдивы и выигрыш в меткости в два-три раза – не сказка, проигрыш в пять-десять раз по частоте стрельбы уничтожает это преимущество. Вражеский солдат – не кабан, которого можно подстерегать целый день, единожды зарядив ружье. Если бы кабаны ходили стаями по двадцать тысяч и дружно бросались на охотников по команде вожака, важнее была бы меткость или скорострельность? Да и неправомерно сравнивать точность образцов оружия, по стоимости и аккуратности изготовления отличающихся, может быть, в десятки раз, как дорогое ружье богатого охотника – от простого солдатского мушкета. В общем, нарезы в стволе – баловство богатых бездельников.

Теперь все эти соображения оказались поколеблены. Тирольские егеря, скрываясь от французских пуль за деревьями, не спеша заряжали свои винтовые ружья и отстреливали наших офицеров и солдат, почти не делая промахов. Конечно, мастерство тирольцев могло перевесить недостатки оружия, однако обыкновенно с трехсот шагов даже хороший стрелок чаще промахивается, чем попадает. Если бы судьба дала такую возможность, дело заслуживало изучения научными методами. Но сначала надлежало позаботиться о раненых и убитых, а дальше в одиночку нести службу, обыкновенно исполняемую тремя офицерами.

Только недели через две, когда полки вышли из гор и остановились на отдых, у меня появился необходимый досуг. Починив разбитый приклад и приготовив пули нужного калибра, я сделал для начала по две дюжины выстрелов в цель из тирольской винтовки и самого лучшего в роте мушкета. То, что я считал охотничьими рассказами, полностью (и даже с избытком) подтвердилось: превосходство нарезного оружия как минимум впятеро по точности огня, а ведь еще следовало сделать поправки на непривычку к нему и погрешности моей руки: я хороший, но не самый лучший стрелок. Зато процедура заряжания… Кошмар! Пулю надлежало заворачивать особым манером в промасленную льняную тряпочку, именуемую «пластырь» и осторожными движениями шомпола забивать в ствол – Боже упаси, не слишком сильно, чтобы не помять, а то застрянет; а если слабо окажется, при выстреле не пойдет по нарезам. Я представил это священнодействие на поле боя, подумал, много ли солдат удержатся, чтобы не ударить шомполом посильнее в спешке, и еще больше стал уважать тирольцев. Нет, массовым оружием пехоты может быть только гладкоствольное, где пуля входит свободно и даже с зазором. Но почему бы не вооружать винтовками отдельных метких стрелков, чтобы выбивать вражеских офицеров, как наших выбили в горах? И еще надо подумать над причинами отклонения пуль от цели, у меня были мысли на этот счет в артиллерийском трактате, их следует додумать до конца. Возможно, точность обыкновенных мушкетов удастся повысить. Заряжание…

Мне показалось, будто в моем мозгу со скрипом проворачиваются неведомые механизмы, как в заржавевших от бездействия часах. Зачем проталкивать пулю через длинный тугой ствол, если можно без усилий вложить ее с другой стороны? У меня же есть готовая конструкция со сквозным стволом и сменными зарядными камерами, придуманная специально, чтобы ускорить стрельбу! Нет разницы, гладкий ствол прицепить к камере, или с нарезами. Трудный вопрос о затравках для воспламенения заряда был почти решен профессором незадолго до гибели. Порох нового состава, с "очищенной селитрой", помещался в прижатую к запальному отверстию капсулу, наподобие крохотного наперстка из оловянной фольги с обжатым и заклеенным смолой открытым концом. Это должно было обеспечить водонепроницаемость, чтобы стрелять в любой дождь и не перезаряжать оружие после ночной сырости. Курок вместо кремня был снабжен миниатюрным молоточком, бьющим по капсуле. Процент осечек был высоковат в первых опытах, но над этим можно поработать. Кажется, мой ум не вовсе отупел от неупотребления, в считанные минуты перед внутренним взором возникли три или четыре возможных конструкции нового оружия, на выбор. Мне бы сейчас хорошую мастерскую… Сельской кузницей тут не обойдешься!

Хорошие мастерские находились совсем недалеко. Нюрнберг славился на всю Европу часами и иной работой по металлу, другие города империи или соседних швейцарских кантонов тоже изобиловали отличными ремесленниками, но свободно располагать собой, чтобы туда отправиться, я не имел права. При победоносном окончании кампании можно было надеяться на зимний отпуск, а пока военное счастье колебалось на очень шатких весах. Преимущество, которое мы имели весной, растаяло после тирольской неудачи: баварских солдат едва половина вышла обратно, остальные погибли или разбежались. Людвиг Баденский сразу осмелел и начал наступление. Главными силами он в начале сентября занял Аугсбург, другой его корпус под командованием графа Лимбургского Германа-Отто Штирума продвигался по северному берегу Дуная. Наш отдых прервали раньше времени, чтобы остановить этот марш.

Трудно отыскать место более прекрасное, чем долина верхнего Дуная, особенно ранней осенью, когда урожай собран и все плоды земные находятся в изобилии, сентябрьское солнце не жжет, но пригревает ласково, прозрачные серебристые воды великой реки неторопливо струятся к далекому Черному морю, где бесчинствуют кровожадные сыны Магомета. А на идиллических придунайских равнинах люди, утверждающие, что следуют учению Христа, усердствовали убить или покалечить своих ближних, вместо того, чтоб их возлюбить, как предписано Иисусом. У Штирума было десять тысяч австрийцев и шесть тысяч пруссаков, из числа отданных электором Бранденбургским императору в обмен на королевский титул. У нас семнадцать тысяч французов состояли под непосредственным командованием Виллара (и непрестанно с ним ссорившегося Максимилиана), а семитысячный корпус дУссона должен был атаковать имперцев с тыла. Несогласованность действий чуть не привела к неудаче: немцы отбросили преждевременно напавшего дУссона, но, к счастью, не успели перестроиться для отпора основным французским силам. Мы опрокинули их, и только необыкновенная стойкость вражеского арьергарда, возглавляемого принцем Ангальт-Дессау, не позволила совершенно уничтожить противника. Потери убитыми и ранеными были умеренные: примерно по тысяче с каждой стороны. Мы захватили четыре тысячи пленных, тридцать семь пушек и весь обоз имперцев. Разбитый корпус Штирума спасся в Нордлингене.

На сей раз сражение не оставило ощущения хаоса – я ли стал умнее, или войска действовали более осмысленно, – а больше всего меня радовало, что удалось хорошо справиться с ротой, как на марше, так и в бою. Задача более чем непростая при таком некомплекте офицеров, и полковник несомненно должен был это оценить. Я полагал, что заслужил капитанский чин и буду представлен в самое ближайшее время. Простой расчет показывал: после этого, если потери будут столь же велики, за пять-шесть лет можно попасть либо в полковники, либо в покойники. Последнее вероятнее, но я верил в свою удачу, и игра с такими шансами меня устраивала. В королевской армии есть два главных способа продвигаться по служебной лестнице. Юные отпрыски герцогских и графских родов, члены младших ветвей дома Бурбонов или королевские бастарды зачисляются офицерами в четырнадцать-пятнадцать лет, вприпрыжку (годам к восемнадцати) добираются до полковника, а следующие чины получают уже применительно к обстоятельствам. Потомки небогатых провинциальных дворян без протекции или, не дай Бог, выходцы из "третьего сословия" лет через двадцать беспорочной службы доползают до капитанского звания и дальше не идут. Имеются средние пути между этими двумя, а изредка появляются необыкновенные фигуры, чья карьера, кажется, не подчиняется никаким правилам. К оным фигурам я и мечтал оказаться причисленным, только решать было не мне. Через несколько дней после баталии в расположение моей роты прибежал вестовой и сообщил, что полковник вызывает. Для представления на чин, по моим расчетам, было рано, это требовало переписки с военным министерством. Наконец, увидев незнакомого юношу, я подумал, что настойчивые представления о назначении мне помощника возымели действие, и дружелюбно улыбнулся новичку. Де Монтевилль, взглянув на меня строго, холодным тоном произнес:

– Позвольте представить вашего нового капитана шевалье де Треземана.

Наверно, мне не удалось совладать с лицом, и на нем выразилась вся череда моих чувств. Невероятными усилиями я сумел восстановить улыбку.

– Рад познакомиться, мой капитан. Позвольте спросить, где вы служили и в каких баталиях участвовали.

– Я мушкетер военного дома короля Франции.

Это было сказано с такой гордостью, как будто принадлежность к мушкетерам составляла достоинство. Да любой армейский офицер плевался, услышав о них! Две роты, предназначавшиеся для охраны апартаментов Его Величества, прославились междоусобицами, интригами и кабацкими драками. Самые знаменитые их сражения происходили в парижских трактирах, однако мушкетеры воображали себя героями, а рядовые при переводе в армию получали офицерский чин. Эта служба свидетельствовала о принадлежности к определенному кругу, вдобавок фамилия генерал-майора де Треземана была достаточно известна, чтобы догадаться о стоящих за юнцом родственниках. Де Монтевилль поспешил вмешаться:

– Я надеюсь на вашу дружную совместную службу Его Величеству.

Элементарные правила вежливости требовали заверить полковника, что надежды исполнятся, но у меня хватило сил только неопределенно пожать плечами. Обида была слишком сильна: это МОЯ рота, я знал солдат не только в лицо и по имени, а помнил, кто чем занимался до армии, представлял поведение каждого солдата в различных ситуациях и имел особый подход к каждому для побуждения к службе. Я уже начал обдумывать, кого из них лучше привлечь будущей весной к испытанию винтовок нового образца… Никто не мог бы командовать этой ротой лучше меня.

Больше всего мне не хотелось уподобляться негодяю Шатле, противопоставляя себя командиру. Субординация в армии должна быть безупречной и не зависеть от личных чувств. Я постарался найти привлекательные черты у молодого шевалье: например, предпочтение тягот и опасностей армейской службы парижским развлечениям говорило в его пользу. Происходя из военной семьи с давними традициями, он, вероятно, имел хорошую подготовку к исполнению офицерской должности.

Но эти рассуждения не помогли победить неприязнь. Представьте, что по высочайшему повелению вам пришлось бы отдать другому человеку, например, свою жену. Уверен, вам было бы безразлично, хорош этот человек или плох. То, что мой соперник даром, безо всяких стараний и в столь юном возрасте получил должность, ради которой я тяжко трудился и рисковал жизнью, рождало во мне настоящую ревность. По своей склонности обобщать, я сразу сделал окончательный вывод. Мне дали понять, что никакие усилия, заслуги и таланты не перевесят знатности или родственников в военном министерстве, что на продвижение по службе не следует рассчитывать, а наиболее вероятная судьба, ожидающая меня под знаменем Бурбонов – как у несчастного Ришара, капитанский чин к старости и пуля в живот в каком-нибудь европейском захолустье. Если над вами лилии – скорее всего, вы тонете в болоте. При всем старании вести себя корректно с юным де Треземаном, я не справлялся с чувствами, и в считанные дни мы с ним дошли до дуэли.

В поединке я сразу оказался бит, быстро и беспощадно. Тут пистолет из-за пазухи не вытянешь, а почти все уроки фехтования в моей жизни были получены, еще когда мы в детстве с деревянными мечами изображали римских легионеров. Ни возраст, ни сила, ни природная ловкость не смогли противостоять настоящему дворянскому воспитанию: моих умений хватило лишь извернуться в решающий момент схватки таким ужом, что клинок, нацеленный в грудь, скользнул по ребрам, причинив рану обширную и страшную на вид, но не смертельную. Полковой цирюльник зашил разрез крепким шелком, пока я, как бобр, грыз ивовую ветвь – ее используют военные хирурги, чтобы пациент не переломал зубы, скрипя ими от боли во время операции. Несмотря на большую потерю крови, молодость и здоровье взяли свое. Уже через неделю я почувствовал себя в силах повыдергивать проклятые нитки и начал бы вставать, но стыдно было показаться людям. Только верному денщику Шарлю позволялось входить в мою каморку, всем прочим он говорил, что лейтенант слишком слаб для визитов. Скорбь по погибшей репутации лихого рубаки усугублялась неопределенностью по поводу будущей судьбы: хотя дуэль была тем преступлением, на которое чаще всего закрывали глаза, в моем случае она была преступлением вдвойне, будучи совершена в военной обстановке, и втройне, поскольку поединок с непосредственным начальником означал злостное неповиновение, с оттенком бунта. Ни мой счастливый соперник, ни командир полка не были заинтересованы в огласке, однако при слишком многих посвященных история не могла долго сохраняться в тайне. В любом случае, мою службу по многим причинам следовало считать законченной. Вот почему я оказался совершенно готов, когда однажды ночью Шарль прибежал с известием, что к полковнику прибыл и сейчас разговаривает с ним жандарм, имеющий предписание о моем аресте. Слуги всегда узнают подобные известия первыми, от таких же, как они, денщиков.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю