Текст книги "Тетрадь в сафьяновом переплете"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Феодосия

Однако до своей цели мы добрались без всяких происшествий. Древний город встретил нас, расположившись амфитеатром на берегу обширного полукруглого залива. Как нам рассказали, Феодосии более двух тысяч лет, основали ее милетские греки.

Чего только не происходило за всю историю города! Даже название менялось много раз, до сих пор Феодосию называют на крымский манер Кафа, а турки, например, предпочитают название Кучук Стамбул, что означает Малый Стамбул.

Владели этим местом тавры, скифы и киммерийцы, а уж потом явились греческие суда. Кстати, жители Феодосии считают, что слово Таврида происходит вовсе не от Тафроса, Перекопа, как говорил нам старец Булгарис, а именно от племени тавров, владевших когда-то значительной частью Крыма.

Феодосия процветала и почти исчезала с лица земли. Ее грабили и сжигали гунны, готы, сарматы и хазары. Здесь укреплялись генуэзцы, а на них нападали татары. Бывали времена, когда население многострадального города достигало ста тысяч, но к нашему приезду здесь насчитывалось чуть больше тысячи жителей самых разных национальностей. Кругом царило запустение, так характерное для войны. Множество зданий разрушено, почти ничего не строится, и только повсеместно возникают кабаки, в которых бойко торгуют молодыми крымскими винами.

Местный городничий предложил нам остановиться на Монетном дворе, громадном полуразрушенном здании, которое крымский хан выстроил себе в надежде чеканить собственную монету из награбленного золота.

Мы расположились в длинном высоком зале среди разбитых станков и прессов, причем в одном конце устроили себе походные ложа, а в другом поставили коляску вместе с лошадьми. Граф Петр Иванович остался доволен таким необычным приютом. Он расхаживал среди опрокинутых машин, рассматривал их и удивлялся тому, что эти сложные устройства, привезенные из Англии и Германии, не заинтересовали городское начальство.

Но прежде чем продолжить феодосийское повествование, я должен сказать о море. Эта громада синей воды совершенно меня поразила. В особенности тем, что она все время меняла свой цвет. То пробежит по ней фиолетовая полоса, то образуется серебристое озеро, то вдруг все потемнеет до густого кубового тона. Так ветер прихотливо играл красками стихии.

Меня сразу потянуло сбежать вниз и броситься в ласковые воды, но Петр Иванович сказал, что вода еще холодна.

– Накупаемся, брат! – весело пообещал он. – Путь наш еще далек.

Но в Феодосии мы все-таки искупались, однако не в море, а в турецкой бане, которую Петр Иванович непременно хотел посетить. Эта баня, скажу вам, забавная штука. Если в русской отчаянно парятся, стегают друг друга вениками, вскрикивают от удовольствия, то в турецкой все совершается в виде чуть ли не священнодействия. Люди здесь ходят с благообразными лицами, завернувшись в белые или голубые ткани, а банщики с непроницаемым видом совершают множество загадочных действий. Разминают вам суставы, мнут ноги, неожиданно дергают за руки, взбираются на вашу спину и босыми ногами, не хуже чем ладонями, прощупывают каждое ребро. Затем натирают тело каким-то корнем, ополаскивают его то горячей, то холодной водой, а в заключение предлагают шербет и кофе. Если прибавить к этому, что помещение бани похоже скорей на мраморный дворец, то можно понять, какое значение придают на Востоке подобным купаниям. В банях тут проводят по нескольку часов и выходят оттуда с просветленным видом.

Что касается нас с Петром Ивановичем, то вся эта банная церемония вызвала чувство, схожее с тем, когда вы отведаете экзотическое незнакомое блюдо. К такому блюду надо еще привыкнуть и разобраться, понравилось оно тебе или нет.

После бани тянет ко сну. Петр Иванович развалился на кошме и принялся размышлять:

– Все нити тянутся к госпоже Черногорской, это мне ясно. Неужто она и вправду принцесса или, по крайней мере, выдает себя за такую? А что связывает ее с самозванцем из Черногории? Если держаться простейшей логики, то она дочь черногорского самозванца или, в свою очередь, самозванка. Как полагаешь, Митя, похожа наша неожиданная знакомка на простую авантюристку?

– Но ведь она и не объявляет себя принцессой! – воскликнул я. – Вы сами считали, что это совпаденье имен.

– Считал, – задумчиво произнес Осоргин. – Но отчего же сыр-бор? За ней гоняются злоумышленники, путают в дело посторонних людей вроде нас. Нет, все это очень меня забавляет. Хотел бы я вновь увидать госпожу Черногорскую.

– Леди Кенти поехала к ней в Судак, – заметил я рассудительно, – и наша дорога в те же места.

– М-да… – пробормотал Осоргин.

Тут в Монетный двор с другого конца с грохотом вкатила коляска, а из нее выпрыгнул человек, оказавшийся нашим знакомцем. Это был народный умелец Митрофан Артамонов, к которому мы заезжали на речку Иртыц. Он был так же весел и расторопен, как прежде.

– А, господин граф! – закричал он. – Наше почтенье! Я как знал, что вас снова увижу!

– Что ж ты, приехал свою паровую машину ладить? – спросил Осоргин.

– А чего не наладить? – смешливо отвечал Артамонов. – Да тут прочих машин немало, надо бы ими вначале заняться.

Я уже говорил, что по всему Монетному двору в беспорядке валялись железные громадины. Это были прессы и хитроумные приспособления для чеканки монет, поставленные прежним властителем. Петр Иванович в первый же день дивился заброшенному хозяйству, рассматривал механизмы, но нашел, что они уже непригодны к употреблению.

Теперь рассматривать принялся Артамонов. Глаз, судя по всему, у него был острый. Он вдруг подскакивал, приседал, трогал что-то и отпрыгивал с радостным криком.

– Да что тебе эти машины? – спросил Осоргин. – Неужто хочешь что-то наладить?

– А то! – восклицал Артамонов.

– Да кто же тебя послал, или сам по себе?

– Теперь я на службе, – отвечал Артамонов.

– То дело, – сказал Осоргин, – значит, оценили тебя?

– Да ежели меня не ценить, то кого другого? – важно сказал Артамонов.

– Что же ты хочешь произвести из этой груды железа? – спросил Осоргин.

– Да самое то, к чему дадено, – ответил умелец.

– Да это же прессы, – пояснил Осоргин, – по-нашему сиречь плющильная механизма для чеканки монет.

– Ну и чеканить будем, – сказал Артамонов.

– Что ж, губернатор собрался чеканить свою монету? – спросил Осоргин.

– Ну, губернатор не губернатор… – И Артамонов, насвистывая, пошел вдоль разбросанных приспособлений.

Внезапно он остановился и снова вернулся к нам. Постоял, почесал растрепанную бороду и раздумчиво проговорил:

– А что, господин граф, машины-то совсем никудышные.

– Английские машины, – ответил Осоргин. – Ухода за ними нет, ржавеют.

– А намедни видал я, как турок тут приходил да бил их кувалдой, – проговорил Артамонов.

– Совсем никуда, – согласился граф.

– Да ежели вот так бить чем попало, что станет с машиной?

– У нас обыкновенное дело.

– Да можно ли это терпеть? – Артамонов повысил голос. – Машина хорошая пропадает!

– Понимаю тебя, понимаю, – устало сказал Осоргин.

– Взять бы того турка, да головой об стену! И наши, нечего сказать, хороши, болты отворачивают – и в ранец. Я говорю одному, зачем тебе болт, человек ты неумный. А он – пригодится в хозяйстве! Так и будет таскать всю войну, а потом бросит… – Артамонов замолк.

– Так у кого ж ты на службе? – спросил Осоргин.

– Машина тонкая вещь, – пробормотал Артамонов. – Вот вы, господин граф, за границей бывали, нешто ломают у них машины?

– Что говорить! – несколько раздражаясь, ответил Осоргин. Разговор этот как будто стал ему надоедать.

– А вот взять бы такую машину, наладить, в дело пустить! – воскликнул Артамонов.

– Вот и возьми! – сказал граф.

– Так вы согласны?

– С чем?

– Что ежели я эту машину, допустим, возьму?

– Мне-то какое дело? – Граф удивленно взглянул на Артамонова.

– Ну я, положим, возьму, а вы-то не закричите? – спросил Артамонов.

– Украсть, что ли, хочешь? – догадался граф.

– Отчего украсть? У меня и разрешенье есть. Только ночью, говорят, надо. Я, положим, ночью за машиной приеду, а вы закричите, людей всполошите.

– Зачем же ночью? – недоумевал Осоргин. – Днем забирай.

– Днем не могу, – твердо сказал Артамонов, – приказ.

– Что-то ты путаешь, брат, – сказал Осоргин. – Какое у тебя разрешенье?

– Бумага.

– А кто подписал?

– Бог его знает, люди высокие. Да говорят, ночью бери.

– Да отчего же ночью, черт побери! – воскликнул граф. – Как ты не понимаешь, что всякое ночное дело с воровством рядом!

– Да, видно, есть причины, – сказал Артамонов.

– Где твоя бумага?

Артамонов извлек из кармана сложенный лист. Граф развернул его и прочитал.

– Странно, странно, – пробормотал он. – Да вот и подпись светлейшего, да и печать. Ну, бог с тобой! – Он протянул бумагу Артамонову. – Я в этом деле сторона. По мне хоть весь двор вывози. Однако странные у вас тут дела творятся. Что же ты не говоришь, кто твой хозяин?

– Да знал бы я сам! – воскликнул Артамонов. – Мне только ассигнаций дали, распоряженья, а там, мол, посмотрим, как еще дело осилишь.

– А дело в том, чтоб машину ночью свезти?

– И ход ей поставить.

– Да я ведь тебе говорил, что она для чеканки монет.

– Стало быть, чеканить будем.

– Не иначе этот лис собирается свои деньги делать, – пробормотал Осоргин, – мало ему даров да милостей…

И тут я снова должен остановить повествование. Без сомнения, молодой граф имел в виду особу, при имени которой любой российский вельможа вытягивался во фрунт. Речь идет о военном министре, светлейшем князе Потемкине, и без краткого рассказа об этой фигуре в наши времена не обойдешься.

О светлейшем князе Потемкине

По всей линии нашего путешествия мы не видели безразличного лица, если в разговоре упоминалось имя Потемкина. Да вспомнить хотя бы того почтмейстера, который рассматривал подорожную госпожи Черногорской в Борисполе. «Сам подписал!» – воскликнул он с благоговейным испугом. С другой стороны, достойный всяческого уважения инженер Корсаков слегка покривил губы, когда на верфях кто-то сослался на распоряжение князя. Не любил светлейшего и молодой граф Петр Иванович. Впрочем, у Осоргиных были особые счеты с Потемкиным. Старый граф имени его слышать не мог, хотя выполнял все дворцовые приличия и в день именин князя ходил на поклон к государыне.

Да, все дело в том, что Потемкин был любимцем государыни-императрицы. А и началось-то с мелкого случая, на параде он успел первым поднять отскочивший темляк императрицы. Тут-то она и обратила внимание на молодого красивого офицера. Что говорить, нет у нас большей милости, чем внимание государыни. И князь Потемкин в полной мере воспользовался этим вниманьем, став вторым человеком в государстве. Много полезного совершил он. И в боях с турками преуспел, и вновь приобретенные земли сумел обустроить, и много милостей раздавал окружным людям. Но и в обратном отличался его порывистый нрав, а в особенности славился князь своей расточительностью и необузданным нравом в разгулах. Множество золота из российской казны утекло на его забавы и прихоти. В натуре его сошлись самые разнородные черты. Храбрый и нерешительный, величавый и мелочный, ленивый и деятельный, честолюбивый и беззаботный, добрый сердцем, но жестокий умом, таким представал Потемкин перед современниками. То он проводил целые дни в богословских спорах, собирался уйти в монахи и основать духовный орден, то устраивал многодневный разгул, после которого едва оставался жив. То он занимался неустанной деятельностью, то пролеживал на диване и разглядывал свои ордена, которых имел великое количество, а жаждал еще больше. Например, ему не давал покоя орден штата Цинцинатти, он непременно хотел его получить.

Петр Иванович со смехом рассказывал о недавнем своем посещении князя. На этом визите настоял старый граф. Что и говорить, ведь Осоргин только что вернулся из Европы, и непременно следовало снискать благоволенье светлейшего, а только уж потом ждать встречи с государыней, чтоб окончательно утвердиться при дворе. Таков удел молодого российского дворянина. Не понравишься или скажешь не то – век будешь коротать в глуши, не помышляя о достойном поприще.

– Да смотри, не кичись больно, – напутствовал старый граф, – уж как я Гришатика не люблю, а намедни послал ему наших смоленских медов. Любит, стервец. Зато и на нас тучу не гонит, а то ведь ему только пальцем шевельнуть.

Как сказал Петр Иванович, он пошел более для того, чтобы понаблюдать российские нравы, нежели искать расположенья. И нравы эти чрезвычайно его позабавили.

Потемкин долго его не принимал. Более того, вышел карлик Мосс, шут Потемкина, и предложил Осоргину поиграть в шахматы.

– Как важный гость, так сразу меня шлет на партию, – объявил карлик, одетый в строгую европейскую одежду, однако же с тюрбаном на голове.

– В шахматы я не очень умею, – возразил Осоргин.

– Ага! – воскликнул шут. – Он так и сказал: «Небось в шахматы не станет играть, небось другие игры припас».

– Я не любитель азартных игр, – терпеливо сказал Осоргин.

– Ага! – воскликнул шут. – Он так и предполагал. «Небось, – говорит, – без азарту, а держит в кармане свою карту!»

Осоргин встал.

– Вероятно, его светлость заняты, – сказал он, – так мы можем сапоги и в другой раз почистить.

Шут сначала онемел, а потом расхохотался. Через мгновенье он исчез, чтобы с удовольствием передать слова Осоргина. Тотчас растворились двери, в малиновых шальварах и расшитом халате вышел Потемкин и заключил молодого графа в объятия.

– Умен, умен! – говорил он. – Ты на Мосса моего не сердись, он всякого разыграть готов.

– Вместе стараемся! – выкрикнул сзади Мосс.

– Слыхал о тебе от батюшки, – сказал Потемкин. – Ну, пойдем ко мне, я тут наряды смотрю.

Приглашенье что-то вместе рассматривать считалось милостью. Часами мог перебирать Потемкин в руках драгоценные камни, шкатулки или, например, головные уборы, из которых больше всего любил кивера. Одних киверов возили за ним слуги до трех сотен.

На этот раз Потемкин любовался нарядами, купленными для племянниц. При этом перед ним лежали императорские рескрипты, на одном из которых граф Осоргин прочитал: «Об уборе дам, имеющих приезд ко двору». Лакеи выносили бесконечные платья, ротонды, рединготы и чепчики.

– А вот этот левит не хорош ли? – спрашивал он у Осоргина и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Ей-богу, для Нюрки, с ее куафюрой, сейчас пойдет!

Расставили по столу десятки туфель, атласных, парчовых, серебряных, золотых. Внезапно Потемкин схватил одну пару и растоптал ногой.

– Что за оказия с этаким бантом! Я у самой матушки видал подобный! Вы что, злодеи, уморить меня захотели?

Парад одежд для племянниц закончился. Потемкин подвел Осоргина к огромной, висевшей на стене карте России и сказал:

– Ты посмотри, какая громада! В Тавриде бывал?

Осоргин отвечал, что как раз собирается в путешествие.

– А зря, – произнес князь, – надо бы через два года. Будущим летом матушка едет, и на ее визит я все обустрою. Нынче, конечно, ты всякую дрянь повстречаешь, а через год не Таврида тебе будет, а пряник.

Что и говорить, «пряник» Потемкин сделать успел. Забегая вперед, скажу, что путешествие императрицы по русскому Югу золотым звоном отдалось по всей Европе, ибо сопровождали ее сотни иностранных послов и прочих важных персон. Устеленные коврами, изукрашенные резьбой и флагами плыли по южным водам расписные галеры, и смотрели на них с берегов нарядные деревеньки, кланялись богато разодетые поселяне, тучные стада паслись на зеленых лугах. Роскошные дворцы встречали знатных путешественников, умельцы показывали изделия, играли на скрипках и дудках, подносили на блюдах дары степей, лесов и вод.

Знал Потемкин, как угодить императрице. Понимала она, что не все так ладно в Малороссии и Тавриде, но ценила тот вклад, который сделал Потемкин, чтоб показать ей богатое представление. За то и любила.

Расставаясь с Осоргиным, приобнял его Потемкин и произнес:

– Батюшке передай, чтоб не серчал. Давнюю он имеет вражду, а глупо. Тебя, как вернешься, представлю матушке-императрице. Ступай, ступай.

А когда повернулся и пошел от него Осоргин, внезапно стащил с себя мягкую туфлю и запустил ее в спину графа. Тоже известный знак милости! Петр-то Иванович знал, потому и ушел не оборачиваясь, а только слегка усмехаясь.

Уже в прихожей догнал его карлик Мосс и, кривляясь, сунул в карман золотую щетку с бриллиантами.

– Их высокоблагородие жалуют! – крикнул он.

Петр Иванович повертел щетку в руках и запустил ею в дверь. Сказывали потом, что и этот поступок пришелся Потемкину по душе. Храбрец, мол, этот молодой Осоргин, но, подумав, вероятно, решил, что слишком уж храбр, и обещанного приема у императрицы Осоргин так и не дождался.

Феодосия

(продолжение)

– Вот что, – сказал Осоргин, – ты, Митрофан, бери здесь что хочешь и в любое время, но меня от свидетелей уволь. Я нынче же переберусь в другое место. Одного не понимаю, если тебя подрядили наладить чеканку, зачем механизмы в иное место таскать? Монетный двор для того и создан. Делай свои работы тут.

– Не приказано, – отвечал Артамонов. – Дело мое небольшое. Машину я должен взять и свезти на Черную Гору.

– Куда?! – Петр Иванович поперхнулся от неожиданности.

– Да на Черную Гору…

Некоторое время длилось безмолвие.

– На Черную Гору? – переспросил граф. – Но это, голубчик мой, так далеко…

– Говорят, недалече.

– Нет, – сказал Петр Иванович, – не понимаю… Опять эта Черная Гора…

– Ну, я пошел, ваше сиятельство, – произнес Артамонов и направился к своей коляске.

– Постой, постой! – позвал Осоргин. – Ты знаешь, где расположена эта гора?

– Не ведаю. Судно за нами придет. Но, говорят, недалече, совсем недалече. Будто бы верст пятнадцать.

– Когда же придет это судно?

– Будто бы известят. А вам любопытно? – Артамонов хитро скосил глаз.

– Да так… – пробормотал Петр Иванович.

– Ну, прощевайте, ваше сиятельство, мы завсегда вам рады, – сказал Артамонов, – а селитру тогда напрасно не взяли, отменная селитра была!

И, прыгнув в коляску, он укатил, только грохот шевельнулся под сводами Монетного двора.

Итак, новая загадка возникла в интриге и без того достаточно путанной. Госпожа Черногорская, принцесса Черногорская, далекая Черногория, которую часто называют Черной Горой, и вот новая Черная Гора, но расположенная всего лишь в пятнадцати верстах от Феодосии. Добавить к тому машину для чеканки монет, которую зачем-то везут на эту Черную Гору. Чеканка монет! Дело государственное. Подпись Потемкина!

– Нет, у меня голова кругом идет! – пробормотал Петр Иванович.

– Надо узнать, – сказал я.

– Да что мы можем узнать? – воскликнул граф.

– Про эту Черную Гору… которая близко.

– Нет, я чувствую, будто меня втягивает водоворот… – сказал Осоргин, – а все потому… – Он не договорил, но мне и так было ясно, первое взвихрение водоворота обнаружилось там, в Борисполе, где мы встретили пышный поезд госпожи Черногорской. Потом знакомство в имении Струнского, столкновение у старца Евгения, и далее, до самой Феодосии, незримое присутствие этой женщины превращало наше беззаботное путешествие в тревожное странствие.

– Артамонов откуда взялся? – отчаянно проговорил граф. – Нет, в простые совпадения я уж не верю. Все это крутится вокруг одного, но где разгадка? Ты представляешь, Митя, из какой глубины идет мое соприкосновение с этой женщиной? Кукушкин дом!

«И мое», – подумал я.

О Черной Горе удалось выведать на удивление быстро. Первый же встречный житель сказал, что, без сомнения, такое место невдалеке существует, это Карадаг, что в самом деле переводится как Черная Гора. До Карадага можно добраться на лошадях, но лучше морем, ибо дорога не столь хороша. Поездку туда и обратно можно совершить в один день да еще вдоволь нагуляться в горах.

Этот житель тут же стал набиваться нам в проводники, совал в лицо грязные пальцы, показывая, что возьмет всего лишь десять монет, при этом достоинство их никак не оговаривал.

Петру Ивановичу такой проводник не показался, он предложил искать другого, оставалось только решить, морем нам добираться или посуху. Первое привлекало больше, ибо никогда еще граф не плавал по Черному морю. Что уж говорить обо мне, я с восторгом принял это решение.

Карадаг

Итак, 10 мая мы отправились морем к Черной Горе, именуемой здесь Карадагом. В этом предприятии нам повезло с самого начала, ибо, перебравшись с Монетного двора, мы одновременно нашли себе хозяина дома, владельца судна и проводника.

Все эти качества соединял в себе немолодой уже грек Коста, полный говорливый человек в красной турецкой феске. Домишко его прилепился на склоне горы над самым морем и представлял из себя развалюху из трех комнат, одну из которых, лучшую, с видом на море, он предоставил нам. Зато прекрасен был сад. Феодосия вообще не слишком богата растительностью, унылые склоны гор совершенно безлесны, на улицах кое-где растут чахлые деревца, да за домом городничего разбит регулярный парк, столь бедный, что и парком называть его не хочется.

В саду же у Косты цвел буйно боярышник, горели розовые кусты и персиковые деревья давали порядочную тень. Все дело в том, что из склона горы пробивался источник, и грек легко добывал столь необходимую для поливки воду.

На стене комнаты висел кривой турецкий ятаган, а под ним кожаная сумка со свитком бумаги, на которой аккуратно был переписан рассказ турецкого министра Ресми-эфенди о знаменитом Чесменском бое.

В этом бою с турецкой стороны участвовал сам Коста, поэтому свиток был для него настоящей реликвией. Еще в молодости Коста попал в плен к туркам и, как следствие, оказался на турецкой галере, сожженной при Чесме. Сам Коста, по счастию, уцелел и теперь с удовольствием рассказывал о гибели турецкой эскадры, сгоревшей огромным факелом в Чесменской бухте.

Граф Петр Иванович, который бывал не только в Европе, но и в Стамбуле, владел турецким языком. Он сразу заинтересовался свитком и переводил его не без удовольствия, покатываясь со смеху над странным языком и причудами важного турка. Я, разумеется, не преминул переписать кое-какие места из свитка, ибо, бог знает, может, мы были единственными русскими, которым довелось прочитать измышления турецкого министра.

«Из Путербурка, лежащего на краю моря, называемого Балтык, через Гибралтарский пролив московитянин послал на воды Морей и в Архипелаг несколько мелких военных судов вертеться между островами, в Англии и в других землях нанял несколько кораблей, в Архипелаге нахватал барок и дрововозок и в четыре или пять месяцев составил себе значительный флот из старого хлама. Когда этот флот появился, опытные знатоки моря предсказывали, что первая порядочная буря этот странный флот опрометчивого гяура истолчет в щепки и размечет по морю. Но по закону успехов, предопределенных бичу мусульман, судьбы и ветры благоприятствовали его ничтожному флоту, и с первого нападения уничтожил он наш прекрасный флот, столкнувшись с ним в Чесме, месте, лежащем насупротив острова Хиос».

Эту замечательную победу русских моряков, случившуюся в 1770 году, Ресми-эфенди объясняет на свой лад:

«Но примечательнее всего, что для порядочного флота весьма трудно провести даже одну зиму в Архипелаге. Между тем, при особом покровительстве судьбы, неприятель три года кряду, зимой и летом, шатался по этим опасным водам без малейшего вреда и даже нашел средство запереть Дарданеллы своей дрянной эскадрой, так что ни один наш корабль не мог выйти из пролива. Все это одна из тех редкостей, которые у историков называются „ходисе-и-кюбра“, великим событием, потому что они выходят из порядку натуры судьбы и в три столетия раз случаются».

Ресми-эфенди писал также о разнообразных «хитростях», применяемых «нечестивыми гяурами». Особенный восторг у Петра Ивановича вызвала такая «хитрость» русских: «С пленными мусульманами не употреблять ни жестокостей, ни побоев. Гяур позволяет им жить по своему обычаю и не говорит ничего обидного для их веры, многим даже дает свободу, чтобы они бесполезно его не обременяли».

Весьма красочно изобразил турецкий министр успехи государыни Екатерины, которую упорно именовал «чарыча» вместо царицы, и я не мог не переписать такого места:

«Племя франков, или, как у них говорится, европейцев, чрезвычайно подобострастно к своему женскому полу. Поэтому они так удивительно покорны, послушны и преданы этой чарыче, они почти считают ее святой, около нее толпятся отличнейшие своими способностями и знаменитейшие люди не только московской земли, но и разных других народов, и, полные восторга к чарыче, они все мечутся рвением положить за нее душу свою. Надо сказать и то, что она также претонкая женщина. Чтобы привязать к себе этих людей, она, оказывая являющимся к ней государственным мужам и воеводам более радушия, чем кто-либо им оказывал, осыпая их милостями, отвечая вежливостями, образовала себе множество таких полководцев, как Орлуф (это, без сомнения, герой Чесмы граф Алексей Орлов) или как маршал Румянчуф (Румянцев), тот, что заключил мир с нами. При усердном содействии всех этих людей счастье ее развернулось, и она свободно поплыла по морю успехов до того, что сделалась как бы обновительницей русского царства».

Наш хозяин без конца повествовал о Чесменском бое, делал большие глаза, вскрикивал, хватался за сердце, а в тех местах, где надо было изобразить чью-нибудь гибель, с грохотом валился на пол и раскидывал руки. Я очень жалел, что наша гнедая Чесма не понимает человеческого языка, а то бы она испытала гордость, осознав, какое славное имя носит.

Майское утро было свежим, небо голубым, легкий ветерок влек наше судно по густо-синему морю, и настроение наше было отличным. Большая лодка Косты с треугольным греческим парусом оказалась ходкой, и уже через три часа мы приблизились к горным громадам. Пейзаж берегов был пустынным, дальние холмы поднимались легкой волнистой линией, одна гора казалась совершенно прямой, наподобие длиннейшего стола, другие, ломаясь причудливо, далеко проникали в море, образуя бухты.

Сам Карадаг величественно выступал, замыкая полукруглый акваторий. На берегу его виднелись татарские сакли, скудная растительность, и несколько лодок промышляли рыбной ловлей недалеко от берега.

Наконец мы приблизились к Черной Горе, выступающей в море, и стали ее огибать. Тут перед нашими глазами предстали неожиданные красоты. Очерк Карадага был совершенно необыкновенный. Это не были острые скалы и хаос камней, а нечто словно изваянное из податливого материала. Текущие потоки, ниспадающие мантии, застывшие волны – все это вместе, уходя высоко в небо, создавало суровую, но вместе с тем и мягкую красоту. Краски здесь дымчатые, приглушенные, от желтоватых до бледно-фиолетовых. То здесь, то там виднелись изумрудные рощицы, повисшие на скалах, будто акробаты.

Петр Иванович достал подзорную трубу и начал с восторгом разглядывать этот первозданный хаос. Грек Коста прищелкивал языком и говорил, что такие красоты встречаются только на его родине в Морее.

– А есть тут укромные места? – спросил Осоргин.

– О! – грек воздел руки. А затем указал пальцем вверх: – Там!

– В горах?

– Да, – сказал грек, он понизил голос и сообщил: – Там бывают разбойники.

– Корсары?

Но Коста не знал этого слова, а когда Петр Иванович объяснил, отрицательно замахал руками:

– Нет, нет! Злые разбойники!

Из этого следовало заключить, что морской разбой он считает делом благопристойным, а к разбойникам суши относится с презрением.

Петр Иванович попросил его пристать к берегу, и скоро мы очутились в уютной бухте, из которой рассчитывали забраться наверх, чтобы обозреть просторы обширного Карадага.

Грек отказался с нами идти, сославшись на тех же разбойников, которые могут увести его судно. Он показал подобие тропы, тянущейся наверх, и предупредил, что подняться по ней не легко. И он оказался прав. С великими трудностями, тяжело дыша, взмокшие, мы очутились наверху горного плато. Нас встретил оглушительный гомон птиц и душные ароматы цветущих растений. В Тавриде месяц май – самое живое время года, потом палящее солнце выжигает растительность. Сейчас вокруг стояло настоящее благоухание, травы поднимались по пояс, колыхались гроздья сиреневых, пурпурных, розовых цветов. Стрекотали насекомые, юркали ящерицы, и два ежа деловито прошествовали мимо наших ног, ничуть не страшась незнакомцев.

– Благодать-то какая! – вздохнул Петр Иванович.

Мы осторожно пошли вперед, приближаясь к торчком стоящей скале, похожей на огромный каменный палец.

– Вот уж не знаю, где здесь прячется Митрофан Артамонов, – сказал Осоргин, – да и мыслимо ли поднять на такую высоту плющильную машину?

– Он еще ее не забрал, – напомнил я, – мы же смотрели.

Да, утром по наказу Петра Ивановича я бегал на Монетный двор и убедился, что станки на месте.

– Тут несколько бухт, – сказал Осоргин, – сейчас мы с тобою пройдем по гребню и высмотрим сверху. Какие-то знаки пристанища быть должны.

Удивителен и величествен вид моря с большой высоты, необъятен его простор, и оттуда, из глубины, прилетают ветерки, доносится приглушенный шум, и ослепительные блики вспыхивают на колеблющейся поверхности вод. Хочется глубоко дышать, хочется вскинуть руки и прыгнуть с высоты, но не упасть, а взлететь и плавно понестись туда, в нескончаемую даль, где кроется неведомое чудо.

Мы миновали скалу, похожую на палец, осмотрели пещеру у ее подножья, спугнули бурого зайца, сиганувшего от нас в можжевеловый куст, и приблизились к ущелью, образованному двумя выступающими скалами.

– Осторожнее, Митя, – сказал Петр Иванович, – держись за куст.

Я схватился за крепкий ствол боярышника и заглянул в бездну, которая уходила отвесно к самому морю. То, что увидел, поразило меня красотой. На бирюзовой воде меж красных отвесов, прямо под ногами, уменьшенная высотой до размеров дамской туфельки, колебалась ослепительно белая яхта с двумя мачтами и красными балками надстроек. Тотчас вознесся оттуда нежный звук скрипки, кто-то играл под ярким полосатым тентом…

В Феодосию мы возвращались под впечатлением той яркой картинки, которая привиделась с Черной Горы. Больше разглядеть ничего не удалось, хоть Петр Иванович и приставлял к глазам подзорную трубу. Звуки скрипки умолкли, яхта оставалась неподвижной, а спуститься к ней по отвесным скалам не было никакой возможности. Когда же спустя час мы добрались до своего суденышка и попросили грека обогнуть скалу, никакой яхты в бухте уже не было, перспективу берега закрывали другие скалы, а Коста объявил, что гоняться за призраками не наряжался…

– Чудо, – бормотал задумчиво Петр Иванович, – это она, она…

В городе нас ожидала другая внезапная встреча. Едва мы выкарабкались на берег и осмотрелись, как мимо прошел человек с опущенной головой и застывшим взглядом.