Текст книги "Тетрадь в сафьяновом переплете"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Херсон

21 апреля мы прибыли в город Херсон.

До полудня нам не удалось определиться на постой, Херсон только строится, и помещений в нем не хватает. К тому же городничий, полный ленивый человек, не оказал нам никакого содействия. Нас спас инженер Корсаков, ведущий в городе множество работ и живущий в собственном доме.

Строители Херсона очень торопятся. К следующему лету они рассчитывают возвести много зданий, чтобы новый город мог предстать перед императрицей во всем размахе.

Душа всей стройки – инженер Корсаков. Это подтянутый человек средних лет, изучивший за границей все виды инженерного дела. В Херсоне он начал с добычи питьевой воды, днепровские воды слишком мутны. Корсаков приказал вырыть колодцы на глубину дальше 70 сажен, и там, под слоем известняка и белой глины, обнаружил отличную воду, которую рассчитывает собрать в большие резервуары и подвергнуть новой очистке через песок и гравий.

Корсаков повел нас на верфи, где строятся могучие корабли. Мы видели два фрегата, один 60-ти, другой 90-пушечный. И здесь проявился инженерный разум Корсакова. Для спуска судов на воду он придумал особую платформу, на которой эти огромные корабли перевозят вниз по течению в море.

– Мало рабочей силы, – жаловался инженер, – употребляем в дело солдат, да от них мало толку. Я выписал из Риги опытных мастеров, они обучают солдат. Да вот каторжников еще пригнали.

Корсаков показал на людей в серой рваной одежде и кургузых шапочках; они таскали камень и бутили насыпь у верфи.

– А это что? – спросил Петр Иванович, указывая на вполне законченное судно.

Это была стройная двухмачтовая яхта саженей двадцать в длину. Борт ее был очень белый, поверху шла красная с золотым узором кайма, ближе к носу значилась надпись «Stella Maria».

– Игрушка, – Корсаков улыбнулся. – Любуюсь не налюбуюсь. Сам Витровиус строил.

– Кто таков? – спросил Петр Иванович.

– С ревельских верфей. Преотменнейший господин.

– А что значит Стелла Мария?

– Морская звезда. Точнее сказать, звезда надежды, которая в ненастье указывает путь морякам.

– Что ж, для государыни произвели? – спросил Петр Иванович.

– О нет! Для какой-то заграничной особы. Два года назад заказала, нынешним летом должна принять.

– Этот корабль и без платформы можно спускать, – предположил Петр Иванович.

– Да, – согласился Корсаков. – Осадка невелика. Быстрая птичка, но зубастая. На ней даже две малых пушки есть.

– С кем же эта госпожа собирается воевать? – спросил граф.

– Бог ее знает, – ответил Корсаков. – Причуды нынешних дам не всегда угадаешь.

– Уж не наша ли это «инкогнито»? – произнес Петр Иванович, взглянув на меня.

В это время каторжник, тащивший мимо короб с щебенкой, остановился, бросил короб и поклонился графу, сорвав с головы шапчонку:

– Здравия желаем, барин.

– Ты что, меня знаешь? – удивился граф.

– Как не знать, свистульки делал для вас да скворца, ежели помните, говорящего подарил.

– Матвей! – воскликнул Петр Иванович. – Неужели ты?

– Я сам, – отвечал Матвеи, берясь снова за короб.

– Постой, – остановил его Петр Иванович. – Как ты в каторгу угодил? Я ничего не знал.

– Откуда вам знать, – ответствовал Матвей. – Вы в корпусе обучались, а я, стало быть, за царем пошел.

– За царем? – удивился Осоргин.

– Ну да. Петром Федоровичем. А как сказали, что это не царь, а беглый казак, так меня и в каторгу. Спасибо на том. Другим ноздри рвали, кнутом насмерть секли.

– Пугачевец, – заметил Корсаков. – Здесь много таких. Да ты крепок, – обратился он к Матвею, – поди, уже десять лет в работе, а вижу, силен.

– Бог не обидел, – отвечал Матвей.

Был он и вправду могуч. Косая сажень в плечах, шея что столб, руки будто ковши, только в бороде вилась седина. Но карие глаза смотрели остро и живо.

– Очень смышленый работник, – сказал Корсаков Петру Ивановичу, – давно замечаю. Из ваших крепостных?

– Да, – отвечал сумрачно Петр Иванович.

– Ну, барин, счастливо быть, – сказал Матвей и легко подхватил короб.

Корсаков задумчиво смотрел ему вслед.

– Хорошо, камень в руках, – сказал он. – А глядишь, дубину возьмет, не одна голова затрещит.

– Ну, а как в губернии насчет возмущений? – спросил Петр Иванович.

– Да вроде не шумят. Ну прибили тут одного помещика, так он сам виноват, девку сенную замучил, а у нее жених.

– Знакомы ли вы со Струнским? – спросил Осоргин.

– Слыхал, – ответил Корсаков. – С такими особами я не знаюсь. Мое дело корабли, плотины, колодцы. Вот еще деревьев фруктовых навез, сады буду делать. Конечно, климат тут не самый благоприятный, солончаки. Оттуда малярия идет. Но будем осушать. Приезжайте в Херсон годков через пять, подивитесь.

– А имя госпожи Черногорской говорит ли вам что? – спросил Петр Иванович.

– Не имею чести, – ответил Корсаков. – А хотите, прелюбопытную покажу вам задачку по геометрии?

Петр Иванович неохотно согласился.

Корсаков тут же начертал на песке треугольники, окружности и увлеченно принялся излагать условия задачи. Петр Иванович грустно слушал его.

Старец Евгений

Перед отъездом из Херсона мы посетили местную знаменитость архиепископа Евгения Булгариса, удалившегося на покой, ибо было ему восемь десятков лет.

Этот седовласый почтенный старец когда-то преподавал в Афонской академии, однако за недостаточное послушание святой церкви и вольнодумство принужден был покинуть ее и отправился в Германию, где читал лекции в Лейпциге. Король Фридрих II благоволил к отцу Евгению и рекомендовал его государыне-императрице. Отец Евгений сначала получил место придворного библиотекаря, а затем был назначен архиепископом Словенской и Херсонской епархий. Тут он занимался многими трудами. Писал богословские работы, труды по философии, истории, переводил на греческий римских авторов. Он также по просьбе государыни-императрицы составил записки об упадке Оттоманской империи и богатом прошлом Тавриды.

Старец Евгений Булгарис живет очень скромно, однако у него много книг. Множество полок заставлено томами в кожаных переплетах. Он показал нам редкое издание Евстафия с 4-томным комментарием на поэмы Гомера. Были тут Монтескье, Гельвеций, Вергилий и множество прочих славных поэтов и философов.

– Крым следует называть Таврическим Херсонесом, или Таврикой, – говорил старец тихим, мягким голосом. – Но лучше всего, как и утвердилось, Тавридой. Полагаю, это происходит от греческого «тафрос», что означает ров, вырытый человеческой рукой. Это подтверждается тем, что возле Перекопа, к которому вы направляетесь, существовал греческий город Тафре. Ров – естественное укрепление, которое устроил бы любой владетель Крыма в узком его соединенье с большой землей.

– Наверное, вам известна долгая война России за Крым, – сказал Петр Иванович, – полагаете ли вы естественным ее право на этот полуостров?

– Посмотрите на карту Тавриды, – произнес отец Евгений и развернул перед нами большой свиток. – Вглядитесь. Крым похож на каплю, готовую оторваться от большого тела. Покуда эта капля висит, она принадлежит телу. Отсюда все беды Тавриды. Она падает вниз, на грудь Оттоманской Порты, но никак не упадет, Перекоп, хоть и надрезан рвом, держит крепко. Однако я не думаю, что для России все позади. Будут еще войны с зеленой чалмой, многие глаза позарятся на Крым, ибо это благодатная купель для жизни, но если Россия море, а Крым его капля, тут уж ничего не поделаешь. Скорблю лишь о тех невинных, кто обживает в Крыму свой очаг, не зная, откуда придет гроза.

Петр Иванович и отец Евгений разговаривали долго и о разных предметах.

– Вы человек ученый, – сказал старец, – но ваша ученость – это куча малых вещиц, из которых не собрана одна большая.

– Да если бы знать, что за вещь нужна, я бы собрал, – отвечал Петр Иванович с легкой усмешкой.

– Это не знаньем берется, – ответил старец. – Не буду вас поучать. В академии я поучал многих, да все ли хороши оттуда вышли? Скажу лишь одно: дело себе найдите, от которого каждый, его коснувшись, получил бы хоть малое благо.

– Мануфактуры строить, виноград на новых землях плодить, – сказал Петр Иванович.

Отец Евгений рассмеялся.

– И это польза. Но тут вы главное благо берете себе. А лучше такой пример. Вы наслаждаетесь Монтенем, «Опыты» на ночь читаете. А Монтень был из богатых купцов. Что вам до того богатства? Он вам главное свое богатство отдал, душу, мысль. И не вам одному. Представляете, скольких людей просветил Монтень?

– Я не философ, – сказал Петр Иванович.

– Каждый человек может поделиться с другим, – сказал отец Евгений. – У каждого есть свое богатство. Вот вы про каторжника упомянули. Когда-то он вам свистульки дарил, скворца говорящего. А теперь вы мимо прошли.

– Но чем же я мог помочь? – воскликнул Петр Иванович.

– Ну уж не знаю. Если он помощи от вас не хотел, то и здороваться бы не стал, – произнес отец Евгений.

– Да, вы правы, – пробормотал Осоргин, – надо было хоть денег дать.

В это мгновенье прозвонил колокольчик в дверях. Вбежал слуга и что-то шепнул на ухо старцу. Тот встал, лицо его озарилось радостью. В комнату вошла госпожа Черногорская. Она преклонила колено, поцеловала руку Евгения и произнесла:

– Отец мой, корабль готов к отплытию.

Мне показалось, что граф Петр Иванович замешался. А госпожа словно и не замечала нас. Однако отец Евгений вынужден был пояснить:

– Путешественники удостоили меня посещеньем и умным разговором.

Госпожа Черногорская кивнула, мы поклонились.

– Наши пути все сходятся, граф, – сказала госпожа Черногорская.

Петр Иванович вновь поклонился.

– Скажите, граф, – произнесла госпожа Черногорская, – не из тех ли вы Осоргиных, что служили в Преображенском полку вместе с князем Дашковым?

– Да, – отвечал граф, – мой отец и его брат служили в преображенцах под началом великого князя и будущего императора Петра Федоровича…

Но здесь я вынужден прервать рассказ и вставить несколько пояснений об императоре Петре III и супруге его Екатерине.

О кратком царствии императора Петра Федоровича

По смерти императрицы Елизаветы Петровны, случившейся в 1761 году, русский престол занял ее племянник наследный гольштинский принц Карл Петр Ульрих, известный потом как государь Петр Федорович. Женат он был вот уже много лет на Анхальт-Цербтской принцессе Софии-Августе, ставшей императрицей Екатериной II.

Жизнь супругов не складывалась. Если Петр, с детства не видевший родительской ласки, искал в Екатерине родственных чувств, то Екатерина относилась к мужу с плохо скрытым презрением.

Ее раздражали грубые замашки Петра, его склонность к общению с простым людом. Ведь будучи еще полковником лейб-гвардии Преображенского полка, великий князь предпочитал помногу беседовать с солдатами, чем отдавать светские приличия офицерам.

Петр Федорович не оставался в долгу и на одном званом обеде даже вслух назвал жену дурой, отчего та разрыдалась и покинула стол.

В царствие Екатерины сложилось прочное мнение, что Петр III был ограниченным солдафоном, не способным к управлению государством. Однако, мне кажется, что это не совсем так. Я много слышал о несчастном государе, читал своды изданных им законов и пришел к выводу, что хоть и был он человек неровный, сумбурный, но по натуре добрый и желавший облегчить участь своих подданных.

Кто как не Петр Федорович упразднил позорную для всякого государства Тайную канцелярию и издал указ о терпимости веры, по которому стесненным до того раскольникам полагались определенные свободы. Всего же по моим подсчетам за полугодовое свое царствие император успел издать не меньше двухсот указов, а одним из них, именным, «за невинное терпение пыток дворовых людей», была пострижена в монахини богатая помещица, а все богатство ее роздано пострадавшим.

Беда в том, что Петр Федорович, будучи внуком великого Петра, пустился подражать своему деду. Он не признавал светских приличий, за столом пил в непомерных количествах английское пиво, до беспамятства напивался, курил трубку и заставлял курить прочих придворных, ходил в распахнутом прусском мундире.

Выходки его бывали дики и нелепы. Он, например, во время приема мог подойти к знатному вельможе и дернуть его за ухо. Пойманную в своих покоях крысу он судил самым настоящим военным судом, за «причиненное беспокойство высочайшей особе». Ничего не стоило императору в споре так распалиться, чтобы вызвать на дуэль своего подданного.

При этом нрав его был мягок и мечтателен. Он содержал порядочную библиотеку и каждый месяц выписывал сотни книг из Европы. В минуты уныния и отшельничества он обучился играть на скрипке и часто, запершись в покоях, выводил грустные мелодии, после чего плакал навзрыд.

Словом, он не был властным человеком для трона. Люди его сторонились, и, быть может, только одна Елизавета Воронцова, дочь канцлера и сестра Екатерины Дашковой, питала к нему сердечную склонность. Взойдя на престол, Петр Федорович проводил много времени с Елизаветой, играл ей на скрипке и читал вслух.

Не таковой была нынешняя государыня-императрица. С первых дней пребыванья в России она думала о короне. Возможно, сказывалось предначертанье: ведь еще в детстве богемская цыганка предрекла, что маленькая принцесса станет королевой.

Екатерина была умна, начитана, обаятельна. Возвышенное чело, откинутая назад голова, гордый взгляд голубых глаз из-под черных бровей – все подчеркивало в ней царственную осанку. До конца жизни она не научилась порядочно говорить по-русски, зато французским владела отменно и восхищала стилем самого Вольтера.

Восемнадцать лет, проведенных в несчастливом замужестве, дали ей множество времени для совершенствованья ума и знаний. По образованности с ней могла сравниться, быть может, лишь княгиня Дашкова, это и сблизило их.

Екатерина взяла за правило держаться со всеми ровно, приближать людей не только нужных, но и прочих, ибо государственный ум ее понимал, что всякая кроха полезна на том пути, который вел ее к престолу. Правда, взойдя на него, императрица стала более разборчива и проявила скрытный свой нрав, отдалив, например, княгиню Дашкову, которой столь многим была обязана. Воистину прав был Петр Федорович, когда, заметив начало дружбы своей жены с «Екатериной малой», так иногда называли Дашкову, отвел ее в сторону и сказал:

– Дочь моя, помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон.

Первым таким «лимоном» оказался по несчастию сам государь Петр. Он не умел вести светскую интригу, не вникал в тайные движения двора и не заметил, как вокруг него запутывались сети заговора.

В центре его стояли гвардейские офицеры, недовольные тем, что в гвардию стали проникать прусские порядки, строгости и всякие меры в связи с подготовкой к ненужной войне с Данией.

Как-то Екатерина обмолвилась: «Я всегда была убеждена, что лучше обладать сердцами всех, чем немногих, но если уж начинать с немногих, то у этих немногих должны быть отменные сердца».

И верно, те, кто возвели ее на престол, обладали отменными «гвардейскими» сердцами. Братья Орловы, Рославлевы, Баскаков, Бредихин, Аасунский, Барятинский, Хитрово – все они были отважными воинами. Были там и братья Осоргины, которые вместе с прочими присутствовали у Казанского собора в миг провозглашения Екатерины царствующей императрицей.

Петр в это время беспечно проводил часы в Ораниенбауме. Переворот был для него полной неожиданностью. Все слабости его характера проявились тут же. Он не смог проявить достаточно воли, чтобы удержать престол, хотя большая часть армии оставалась на его стороне. Вместо твердых мер смущенный император пустился в переговоры, потерял время и наконец был арестован и отвезен в Ропшу. Жить ему оставалось всего семь дней. Кончил он не в бою, не с оружьем в руках, а за столом во время ссоры с охранявшими его гвардейскими офицерами. Бывший самодержец был просто задушен дюжим Орловым и его товарищами.

Впоследствии ходило много слухов о причастности к тому Екатерины. После ее смерти мне довелось слышать о письме, хранившемся в шкатулке и написанном Алексеем Орловым после гибели Петра. Видел я и список с этого письма, который гласил:

«Матушка милосердная государыня!

Как мне изъяснить, описать, что случилось. Не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину, Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором. Не успели мы разнять, а его уж не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее кончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили душу навек».

А миру было объявлено, что император внезапно скончался от «прежестокой колики».

Что рассуждать! Печальна судьба тех, в ком видят соперника на престол. Не только Петр погиб в царствование Екатерины, но и убогий Иоанн, в двухмесячном возрасте провозглашенный императором, свергнутый Елизаветой Петровной и заточенный в Шлиссельбургскую крепость как «секретный узник». Императрица Екатерина послала в Шлиссельбург тайное предписание, по которому Иоанн должен быть убит, если его попытаются освободить.

И «освободитель» скоро нашелся. Это был некий Мирович, наведший пушку на крепость и потребовавший освободить «настоящего царя». Тюремщики тотчас закололи невинного Иоанна.

После этого многие задавались вопросом, почему «освободитель» явился именно в царствие Екатерины после того, как было отправлено в Шлиссельбург тайное предписанье? А до того, худо-бедно, Иоанн прожил на свете двадцать два года.

Наталья Кирилловна Загряжская передавала мне на старости лет разговор свой с доживающим век Алексеем Орловым. На престоле был уже наследник Екатерины император Павел Петрович, мало кому угодный властитель. «Отчего терпят такого урода?» – удивляется старый Орлов. «А что прикажешь с ним делать? Не задушить же его, батюшка?» – возражает Загряжская. «А почему же нет, матушка? – удивляется Алексей Орлов, нюхая табакерку. – В прежние времена без разговору душили». – «Это на кого ж ты намекаешь, батюшка?» – спрашивает Загряжская. «Да на того, кому я кушак нарочно припас», – ответил Орлов и громко чихнул.

Может быть, Екатерина и не давала прямых наказов, как поступать с соперниками на корону, но приближенные знали, чего она хочет. Не случайно и гвардейцы, покончившие с Петром, и комендант Шлиссельбургской крепости получили не наказание, а награды.

То, впрочем, мои вольные домыслы, которые я осмеливаюсь излагать по прошествии многих лет, а тогда, мальчишкой будучи, я только внимательно прислушивался к взрослым.

Продолжение разговора

– Да, – сказал Петр Иванович, – мой отец служил в Преображенском полку и сразу встал на сторону императрицы.

Госпожа Черногорская молча смотрела некоторое время на графа. Наконец она проговорила:

– Я слышала, ваше семейство было очень дружно с княгиней Дашковой?

– О да, – ответил граф, – мы до сих пор в сношеньях. Вернувшись из-за границы, я навестил княгиню Екатерину Романовну. Она в полезных трудах. Как вы знаете, под ее рукой Российская Академия. Женщина во главе Академии, согласитесь, это необычно.

– Мне попадались вирши Хераскова, – сказала госпожа Черногорская:

 
Пойте, росски музы, пойте,
Есть наперсница у вас;
Восхищайтесь, лиры стройте:
Вверен Дашковой Парнас.
 

– У вас отменная память, – сказал Петр Иванович.

– Что же развело княгиню с императрицей? – спросила госпожа Черногорская.

– О, это долгий разговор, – ответил граф.

– Нет ли в числе причин того, что ее родная сестра была наперсницей государя Петра Федоровича?

Петр Иванович смутился.

– Я не силен в разборе светских интриг, сударыня.

– Боюсь, что здесь больше, чем интрига, – сказала госпожа Черногорская. – Перед самой смертью в последнем письме к жене низложенный император умоляет отпустить его в Киль вместе с сестрой Дашковой Елизаветой.

– И любимой скрипкой, – добавил отец Евгений.

– Да, скрипка – это все, что он просил из имущества, – сказала госпожа Черногорская.

– Вы любопытствуете до судьбы Петра Третьего? – спросил Осоргин.

– Я любознательна, – ответила госпожа Черногорская. – Я много слышала. Я знаю, например, что пока Елизавета не вышла замуж, ей было запрещено показываться при дворе. Сам отец, канцлер Воронцов, относился к ней с небрежением, прочие сторонились, и только граф Осоргин осмелился приютить несчастную изгнанницу.

– Это верно, – ответил Петр Иванович. – Отец мой добр, он не мог видеть страданий несчастной женщины, тем более что ее сестра, княгиня Дашкова, просила за Елизавету.

– Где ж она укрывалась, пока не была прощена?

– Сначала в нашем смоленском, а потом в подмосковном имении.

– А вам доводилось видеть Елизавету Романовну?

– Я видывал ее мальчиком в подмосковном, а потом уж кадетом корпуса в Петербурге, когда она вышла за Полянского.

– А часто ли бывали в смоленском именье? – спросила госпожа Черногорская. – Пусть не удивляет вас настойчивость вопросов, я ведь призналась, что весьма любопытна, к тому же тут есть один интерес.

– Наезжал временами, – ответил граф. – Чудесные места, дикий лес, ягоды и сны о страшных разбойниках.

– Помните Кукушкин дом? – внезапно спросила госпожа Черногорская.

– Кукушкин дом? – Петр Иванович задумался. – Но это ведь наше лесное владенье. Отчего вы спрашиваете?

– Проезжала когда-то мимо, – задумчиво ответила госпожа Черногорская.

– Про Кукушкин дом вам Митя расскажет, – сказал Петр Иванович, – он там провел свои детские годы.

Госпожа Черногорская обернулась ко мне и внимательно посмотрела. Какие все же черные у нее глаза, какой пристальный взгляд!

– С кем же ты жил там? – спросила она.

– С матушкой, – отвечал я. – Жил и отец, да погиб на турецкой, когда я был малолеткой. Матушка после него пожила да и померла тоже.

– Как звали ее? – спросила госпожа Черногорская.

– Марья Васильевна Почивалова, – отвечал я.

Взор госпожи Черногорской внезапно увлажнился, она коснулась рукой моего плеча.

– Верно, с этим краем вас связывают воспоминанья, – произнес Петр Иванович.

– Я родилась в тех краях, – сказала госпожа Черногорская.

Тут уместно мне будет снова прервать рассказ и поведать историю, которую я слышал от матушки. Хоть я и был тогда малолеткой, но история так поразила воображение, что я запомнил ее навсегда.