Текст книги "Тетрадь в сафьяновом переплете"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Страшитесь? – усмехнулся Струнский. – Матушка-государыня даст вам жару! Грызть вам обоим в кутузке железные прутья!

– Стреляться! Немедля стреляться! – багровея лицом, закричал Осоргин. – На десяти шагах!

– Однако, – вступила госпожа Черногорская, – уж ежели вам стреляться, то прежде следует совершить маленькую процедуру. Вам, господин Струнский, придется послать записку к солдатам. Придумайте что-нибудь незатейливое. Должны же они понять эту сцену и не открывать стрельбы.

– Ах, бестия!.. – пробормотал Струнский.

Выхода у него, впрочем, не было. Рукой Струнского было начертано короткое послание, я его прочитал, ибо стоял рядом с госпожой Черногорской, внимательно изучавшей записку. В ней говорилось: «Впредь до моего особого письменного распоряжения не двигаться с места, стрельбы не открывать. Струнский».

Один из людей Станко вскочил на коня и помчал с посланием в горы.

Принесли дуэльные пистолеты. Станко быстро разметил пространство в десять шагов и воткнул две сабли по обе стороны. Привлеченные приготовлениями, сбегались со всех сторон люди.

Противники осмотрели пистолеты и разошлись. Лицо Осоргина стало сосредоточенно мрачным, Струнский же покраснел, из-под парика выступил пот.

– Раз, два, три! – крикнул Станко.

Дуэлянты пошли друг на друга. Осоргин двигался, прижав пистолет к груди, Струнский медленно поднимал руку. Шаг его стал неровным, рука напряженно дрожала, глаза вылезли из орбит. Шагах в десяти от барьера неожиданно грохнул выстрел, Струнский сорвался. В то же мгновенье он пошатнулся и упал, хотя пистолет противника безмолвствовал.

В своем щегольском серебряном камзоле Струнский лежал на песке, подвернув руку. Станко наклонился к нему.

– Обморок! – произнес он.

– Дайте ему английской соли, – распорядилась госпожа Черногорская. – Что же, граф, отложенный выстрел?

Граф Петр Иванович молчал, опустив пистолет.

Дальнейшее заняло не более получаса. Злодейскую свиту Струнского приказано было отпустить, а новосветовцам спешно погружаться на корабли. Этот бывалый люд ко всему был привычен, странствия он любил. Неожиданный поворот событий вызвал даже радостное оживление. Собирались споро и весело.

Что касается Струнского, то он довольно быстро пришел в себя. Помутившимся взором он провожал людей, садившихся в шлюпки. Одна из них предназначалась для госпожи Черногорской.

– Что ж, Петр Иванович, – произнесла она, – видно, не судьба.

– Настя! – воскликнул он.

– Я могла бы вам с Митей предоставить каюту, да ведь не решила еще, куда направимся. Но вот господина Струнского я покуда заберу с собой, чтоб не сделал глупостей. Вставайте, сударь, возьмите меня под руку да проводите к шлюпке. Пусть ваши люди наверху увидят, что вы в добром здравии.

– Благодетель, а я-то куда? – воскликнул Курячин.

– Гуляй, Мафусаил! – в отчаянье произнес Струнский. – Эта чертовка обвела меня вокруг пальца!

Вереницей проходили новосветовцы, унося с собой самое необходимое.

– Эх! – сказал казак, глядя на гору, где у пушек мельтешили фигуры. – Коня б моего степного да в сабли!

– Опять, значит, в бега, – говорил другой, – дело привычное, ладное. От кого бы не бегать, лучше уж бегать, чем на лежанке лежать.

– Матушка-государыня, а как же гранит, что вчера нарубили?

– Дура, что с глупостями пристаешь, до тебя ли ей?

Потрескивали кое-где последние заряды фейерверка. Под низким небом веял холодный ветер, вздымались волны. Шлюпки, переваливаясь с боку на бок, уходили к яхте и пакетботу.

– Бал не удался, – сказала госпожа Черногорская, – но все же позвольте поздравить вас с днем именин, сударь.

– Благодарю, – пробормотал Струнский, – где вы меня высадите?

– В ближайшем удобном месте. Не беспокойтесь, вы в безопасности.

– А я и не беспокоюсь, – напыщенно сказал Струнский, – вы не осмелитесь причинить вред любимцу государыни!

Госпожа Черногорская засмеялась. У самой шлюпки Струнский вдруг встал в позу и, протянув к морю руку, вскричал:

 
О ты, котора все Европ
Затмила доблести и славы!..
 

– Пожалуйте в лодку, – оборвала его госпожа Черногорская.

Струнскому помогли переправиться в шлюпку. Мы остались одни, только Станко да еще несколько человек сновали по берегу.

– Что ж, прощайте, Петр Иванович, – сказала госпожа Черногорская, – даст бог, свидимся.

– Прощайте, – пробормотал Осоргин, – но свидимся ли? Право, нехорошее у меня предчувствие…

Она пожала плечами и повернулась ко мне:

– И ты оставайся счастлив, Митя. Уж я и не спрашиваю, хочешь ли ехать со мной.

Нет слов, мне хотелось. Но разве я мог так поступить в присутствии графа, который был ко мне добр и ласков? И госпожа Черногорская это поняла.

– Я извещу тебя, Митя, – сказала она. – Даст бог, ты поедешь в ученье, в Европе я тебе помогу.

Усиливался шум волны. Она тяжело набегала на берег, выбрасывая пену, и катилась обратно. Госпожа Черногорская была уже в шлюпке. Развевалось ее платье, трепетали поля шляпы, она придерживала ее рукой. Шлюпка пошла. На фоне зловещих туч и свинцового моря, в гудении ветра и веерах брызг белая стройная фигура выглядела особенно беззащитно. Она взмахнула рукой.

– Настя! – из груди Осоргина вырвался всхлип.

Сердце мое сжалось. Могли ли мы знать, что больше ее никогда не увидим? Она внезапно явилась и столь же внезапно исчезла, оставив в душе пронзительное сожаление, что эта встреча была так коротка.

Шумело холодное Черное море, сегодня оно было и впрямь черным, визгливо вскрикивали чайки, и даль все больше затягивалась мглой, обещая сильную бурю.

Прощай, Настя!

Письмо

Так закончилось это необыкновенное путешествие. К моим запискам стоит прибавить письмо, которое граф Петр Иванович получил от своего отца уже в Киеве.

«Любезный сынок,

на письмо твое отвечаю сразу и уж не знаю, успеет ли оно тебе помочь. Сын мой любезный, должен я тебе повиниться, а не повинившись, ничего разобъяснить не могу. Настенька, повстречавшаяся тебе в дороге, есть твоя ближняя родня, о чем она не ведает, но теперь прознаешь ты.

Все верно она сказывала о Кукушкином доме, и что хоронилась там, и что жила потом в Михалкове. Сын мой любезный, не знаю, как то и вымолвить, но Настенька та не есть государева дочь, она сводная сестра твоя, которую я по глупости и на старую голову прижил с девицей из дворни моей в Дуплянке.

Да хоть и не по глупости, а по любви. Девицу, коей имени не называю, я истинно полюбил. А потому не называю, что в живых ее нет, она умерла тотчас после родов, и плакал я неутешно долгие дни, да и сейчас вспоминаю с тоской сердечной.

Сын мой, и вправду сошлось, что в те же дни Елизавета, сестра княгини Екатерины Романовны, разрешалась от бремени, неся то бремя от покойного государя. И те роды оказались несчастливы, младенец вышел неживой. Слухом, однако, земля полна. Многие знали, что Елизавета ожидает дитя, и не поверили, что дитя это скончалось.

Так и вышло, что розыск привел к моей Настеньке, которая, ничего не ведая, перебирала маленькими ножками и ходила по ягоду. О первом наезде злодеев мне тотчас рассказали. Я стал узнавать и дознался, что происходит то по указке важных лиц, а в роли похитителя подвизается один нехороший человек, имени которого говорить не стану. Можешь представить, что было бы с Настенькой, если б затея разбойников удалась?

Был у меня в то время один знакомец черногорского происхождения, состоявший на русской службе. Он взялся боронить Настю и наказать злодеев. Дело свое он сделал, злодеев подстерег и отбил у них Настю. Княгиня Екатерина Романовна взяла дитятку в свое именье. Совершалось то в полной тайне, и об новом Настенькином месте никто не знал. А уж девчушка была загляденье! Ты пишешь, что и сейчас хороша, и то радует мое старое сердце, поскольку, как отъехала за границу, так я ее и не видел.

Печальней всего, что хвост молвы от нее не отстал, а только разрастался. Из дочки моей, скромницы, превратили ее в лицо, опасное для власть предержащих. Как то больно, нелепо и несправедливо.

Сын мой, ежели будет случай, скажи Настеньке все как есть, и поцелуйтесь как брат с сестрой. Я и во весь голос могу заявить, признать вину. Нечего ей пребывать в сомнительном состоянии, неугодном российской короне. За что такая судьба?

Ты пишешь, что Настенька богата. И это ранит меня, ибо, чую, богатство ее сомнительно. Что до выкупа, деньги я соберу, хотя ты знаешь, как много долгов. В прошлом годе урожая в смоленском не получилось, даже целый Хотиловский лес пришлось запродать. Но деньги я соберу, хотя, рассудить по-родственному, отчего богатой сестре не способствовать брату? И может, Настенька простит этот долг, не ругай меня, старика. Простил же я Плющееву те пять тысяч, которые он проиграл мне на рождество.

Петенька, сын, не запамятовал ли ты за нынешними увлечениями о просьбе моей воздвигнуть статую матушке-императрице? Я бы хотел, чтобы матушка стояла над морем, простирая руку к волнам. Лик ее должен быть возвышенный. Коли такая статуя будет к следующему лету готова, я извещу о том нужных лиц, и, глядишь, матушка завернет в мои земли и на себя полюбуется. Не для себя стараюсь, для тебя, сынок. Ежели статуя покажется, смело можно испрашивать для тебя камер-юнкера.

И еще, сынок, есть к тебе просьба, привези мне табачку турецкого, хорошего, фунтов несколько. Табак у нас отчего-то трухлявый, я намедни закашлялся, чуть было душу богу не отдал.

А Настеньку зазвать бы к нам. Да боюсь. Надо бы все же прояснить это дело, иначе намылят нам холку. Но и передай Настеньке мои поцелуи и всяческое благословение.

За сим прощаюсь. Твой папенька граф Осоргин.

Писано в Москве, июня 21 числа».

Последнее слово

Любезный читатель! Повесть моя закончена, остается присовокупить несколько слов.

В середине лета 1786 года мы уже были в Москве. Петр Иванович переживал ужасно, но время шло, и душевная рана его затянулась. Через два года он женился и завел жизнь размеренную, ничем не отличную от жизни прочих российских дворян.

Статуя государыни так и не была возведена на крымских землях Осоргина, о чем старый граф сокрушался до конца жизни, будучи уверенным, что в этом случае сын непременно стал бы камер-юнкером, а то и камергером императрицы.

О Насте ходили самые разные слухи. Сначала доносили, что со своими кораблями она добралась до одного из атлантических островов и основала там поселение под своей эгидой. Поселение будто бы процветало, пока к острову не пристало французское военное судно и не предложило поселенцам сдать оружие и вывесить французский флаг. Произошла ожесточенная схватка, и поселенцы захватили корабль, но сопровождающий его шлюп успел уйти в море. Через полгода на остров явилась целая эскадра, на этот раз поселенцы не могли ей противостоять. Многие, в том числе и Анастасия, были захвачены в плен и доставлены во Францию на суд короля. К счастью, как раз в это время король был низложен, Бастилия срыта, а пленники отпущены на свободу.

По другим слухам, Настя раздала все свое богатство ближним, а сама до скончания дней пребывала в одном из горных монастырей Черногории. Третий и самый краткий слух извещал, что в первые же дни после отплытия из Нового Света ее корабли погибли во время бури перед Дарданеллами.

Так или иначе, но звезда ее вспыхнула, как в осенние звездопады, и навеки канула в темноте. Что до меня, то до скончанья своих дней я буду надеяться на новые известья о ней.

Всяческие слухи о том, что император Петр и его дочь живы, не прекратились, и до самой смерти государыни ими пользовались разные лица. Полагаю, что одним из таких и был тот черногорский «пан капитан», он же правитель Стефан Малый, которому старый граф доверил охрану Насти. Вероятно, он и в самом деле считал, что спас дочь государя, потому и оставил наследство Насте, совершенно тем самым уверив соратников, что он доподлинно спасшийся государь. Свою роль этот человек играл до конца.

Первое время граф Петр Иванович подумывал вызвать Струнского на отложенный выстрел, но потом плюнул и решил позабыть эту историю. Но не позабыл Струнский, не без его участия молодой Осоргин оказался на плохом счету у государыни, и только восшествие на престол нового императора вызволило его из ссылки в смоленском имении.

Струнский государыню не пережил, но до самой смерти он продолжал печатать ей оды и хвалы. В одной из них я прочитал:

 
О ты, котору боги охраняют,
От ледяных поветрий заслоняют,
Которы дуют со свирепых Черных Гор,
Где злая фея порождает чумный мор…
 

Спустя несколько лет в книжной лавке я встретил очень толстого нелепого человека, который подошел ко мне с заискивающей улыбкой и приподнял гороховую шляпу.

– Не узнаете, сударь? Да и я вас не сразу узнал. Возмужали, возмужали!

Я узнал его по запаху, от него несло жженым пером.

– Да-с, Курячин. – Он потер маленькие ручки и улыбнулся с самым виноватым видом. – Чудо! Я все вспоминаю, чудо! Ах, какая дева была! Так бы и пополз за ней в преисподнюю. Зря граф тогда испугались, с ней надо было плыть. Да и вам, молодой человек. А что? Меня Струнский щипал, вас тоже так или иначе щиплют. Нет-с! Бежать надо было, бежать! Тут жить невозможно, нет-с!

Он еще раз улыбнулся виновато, поклонился и исчез.

Я продолжал и продолжаю свое учение. Знанья свои я постараюсь употребить так, как о том мечтала Анастасия. На пользу людям, во благо человека. Я всегда буду помнить ее, добрую, пылкую. Я не забуду и той надежды, которую она пробуждала в сердцах людей. Только надежда на лучшую жизнь и позволяет нам нести тяготы дней.

И тебе, мой неизвестный читатель, я желаю пребывать в добром здравии и не расставаться с надеждой. Я верую, наступят прекрасные дни, когда мы заживем жизнью полной, свободной, когда сбудутся ожиданья и все вокруг озарится благим светом.