Текст книги "Тетрадь в сафьяновом переплете"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Константин Сергиенко
ТЕТРАДЬ В САФЬЯНОВОМ ПЕРЕПЛЕТЕ

Записки Дмитрия Почивалова сделанные им во время путешествия по Малороссии и Тавриде в 1786 году

Начальное слово

По смерти моей матушки Марьи Васильевны Почиваловой я не лишился угла, а остался жить в доме Осоргиных, где она провела большую часть своей жизни. Граф Иван Матвеевич Осоргин – богатый, знатный вельможа, отец его возвысился еще при Петре, и до сих пор старый граф любит вспоминать, что его «держал на ручках» сам великий государь.

Сын Ивана Матвеевича Петр в ранней молодости поехал учиться в Европу, приезжал время от времени, и окончательному его возвращению я обязан тем путешествием, которое описываю в этой книге.

Наша семья была невелика, я да матушка. Происходили мы из крепостных, но отец получил вольную в знак особого расположения старого графа. Отца я никогда не видел, потому что не было мне еще года, как он погиб в Тавриде на турецкой войне.

После смерти матушки старый граф распорядился отдать меня для должного воспитания в частный пансион. Держатель пансиона господин Эллерт был человек заезжий. В наши времена множество иностранцев направляется в Россию испытать счастья. Особенно в моде французские учителя, при этом неважно, чем они занимались раньше, достаточно того, что француз, ибо первое, что должен уметь сейчас молодой дворянин, это говорить по-французски, изысканно одеваться и делать комплименты дамам.

Хотя программа в пансионе с виду была обширна, в основном нас учили танцам, изящным манерам и фехтованью. По-русски говорить запрещалось. Если господин Эллерт слышал русское слово, он тотчас подходил к пансионеру и бил его по рукам линейкой. Применялись наказания и построже. Одного ученика, например, высекли розгами за то, что тот читал крамольную книгу.

При пансионе Эллерта было отделение для благородных девиц, но хозяин не стеснялся и там, употребляя все ту же линейку. В своем рвении он зашел слишком далеко и однажды получил пощечину от особы высокого рода, когда она заметила синяки на руках своей дочери.

Время в пансионе текло томительно долго. Еда была скудной, библиотека бедна. Каждый день требовалось заучить наизусть страницу из надоевшей книги «О должностях человека и гражданина». Развлечение состояло только из верховой езды и физических упражнений.

Спасло меня возвращение молодого графа Петра Ивановича. После многих лет обучения пора было приложить его знания к русской почве. По крайней мере, так думал его отец, получивший только что в дар от государыни-императрицы новые земли в Крыму.

Старый граф потребовал, чтобы сын совершил путешествие в Крым, осмотрел новые владенья и, больше того, возвел на берегу Черного моря гранитную статую государыни Екатерины. Ведь поговаривали, что в следующем, 1787 году сама государыня отправится в Крым, дабы отметить этим путешествием двадцатипятилетие своего правления.

Граф Петр Иванович отказался от многочисленных слуг и пожелал, чтобы в Крым сопровождал его я. Так, едва достигнув четырнадцатилетия, я счастливо покинул опостылевший мне пансион, на прощание положив дохлую крысу в ботфорт самого Эллерта, а ботфорты его всегда красовались перед входом в директорскую, где он предпочитал разгуливать в мягких туфлях.

При первой же встрече молодой граф подарил мне объемистую тетрадь в зеленом сафьяновом переплете и сказал:

– Мой друг, ты, верно, знаешь, как модно сейчас путешествовать. Столь же модно составлять об этом записки и вести путевые дневники. В европейских салонах путевые дневники ходят по рукам как увлекательные романы, их читают вслух. На записки о России особенно большой спрос. Но почему-то пишут по большей части иноземцы, пора бы и русским взять в руки перо. Ты человек молодой, примерно воспитанный и образованный, как я надеюсь, почему бы тебе не составить наш путевой дневник? Я буду давать тебе на писание время, не буду тебя проверять, дабы не ограничить свободы чувств. Пиши вольно, впечатлений не укрывай, не бойся обнажить пороки, и я надеюсь, у тебя выйдет отменная книга.

Так появился на свет мой труд, большая часть которого укрыта под зеленой сафьяновой обложкой. Но и впечатленья последующих лет, кое-какие оценки и мысли тоже вошли сюда, дополняя разрозненный путевой дневник и преображая его в повествованье, которое, быть может, кому-то покажется интересным.

Итак, в путь, мой неизвестный читатель.

Отъезд

13 апреля 1786 года мы приготовились выехать из Киева. Здесь были сделаны необходимые закупки, сюда же явился и я из смоленского пансиона Эллерта. Молодого графа я видывал в детстве и хорошо помнил. Он мало изменился. Это был мужественный человек лет двадцати пяти, роста достаточно высокого, с узким лицом и насмешливым взглядом темных глаз. Одет он был на английский манер в строгом суконном сюртуке, тогда только еще входившем в моду, и английской же шляпе с узкими полями. Парика молодой граф не носил, а слегка лишь подкручивал волосы на висках, стягивая остальные черной лентой к затылку. На ногах у него были мягкие сапоги с короткими шпорами.

– Вот ты каков, – сказал Петр Иванович, оглядывая меня с ног до головы. – Подрос, подрос! Поди, на лошади ездить умеешь.

Я мог похвастать не только умением ездить на лошадях, но и отменным фехтованием и стрельбой из пистолета. Последнему обучил меня старый граф во время коротких моих приездов в имение.

Петр Иванович приобрел в Киеве двух лошадей, гнедую и вороную, а также легкую крытую коляску. Однако лошади предназначались лишь для верховой езды и должны были следовать за нами, лошадей для коляски мы рассчитывали брать на почтовых станциях, и для этого Петр Иванович выписал подорожную у киевского губернатора.

Петр Иванович составил список нужных вещей. В основном это касалось одежды и предметов туалета, что до оружия, то молодой граф привез его с собой из Германии. То были два отличных пистолета голландской работы и английский карабин с винтовым нарезным стволом. Я слышал о таких карабинах, но в России их еще не видал. Достоинство такого оружия заключается в дальнем и точном бое, ибо пуля летит вращаясь и таким образом держится траектории.

В небольшом черном кофре у графа хранилась подзорная труба, разнообразные чертежные инструменты и даже карта Тавриды, напечатанная в парижской типографии. Было тут и несколько особо любимых графом книг, роман англичанина Свифта и записки француза Монтеня.

Была у нас с собой и походная аптечка с корпией, пинцетами и разнообразными пузырьками. Словом, мы захватили много полезных вещей. Если бы кто-то высказал сомнение в надобности оружия, он был бы не прав. Мы ехали в те края, где не так давно отгремела война. Крым из-под власти Турции перешел к России, но там еще оставалось много недоброжелателей, точно так же, как в обширных Причерноморских степях бесчинствовали шайки грабителей.

Итак, на дворе был месяц апрель. Самое время для начала путешествия. Кончились половодья, Днепр вошел в свои берега, дороги подсохли. Воздух тёпел и сух, а солнце при чистом небе пригревает так, словно бы уже полное лето.

В три часа пополудни мы переправились через Днепр. Дорога пошла хорошо укатанная, твердая. Ямщик покрикивал, пыль поднималась из-под колес, Кагул и Чесма, так мы назвали лошадей в честь побед русского оружия, бодро бежали налегке за коляской.

– Ну что, Митя, – начал Петр Иванович, – рассказал бы ты мне про свое учение.

Он с первых дней обращался со мною просто и дружески. Обращение «ваше сиятельство» он не переносил, я называл его просто по имени-отчеству. Покоряло и то, что он превосходно говорил по-русски. Нынче дворянские дети высоких родов да еще те, которые провели молодость по заграницам, по-русски изъясняются очень плохо. Сама императрица, как тайно сказывали в пансионе, в слове из трех букв умудряется делать четыре ошибки, вместо «еще» она пишет «исчо».

Я много рассказывал Петру Ивановичу про пансион. Он хохотал до слез. Внезапно он сделался мрачным и проговорил:

– Россия недалеко ушла от прежних времен. Понадобится еще целый век просвещенья, чтобы изменить дикарские нравы.

Грело неяркое солнышко, с обеих сторон потянулся редкий лесок, светивший робкой зеленью. В семи верстах от Киева мы проехали озеро Дарница с захудалым постоялым двором на берегу. Потом дорога стала неровной, по правую руку выросли холмы, носящие название Казачьих гор. На этих холмах похоронен будто бы один из предводителей Запорожской Сечи, теперь уже упраздненной по велению императрицы. Что-то заунывное есть в мерном очерке холмов, и столь же заунывным было пение ямщика, слегка раскачивавшегося на козлах. Видно, пение это расстроило и графа. Лицо его вдруг исказилось, он ткнул стеком в широкую спину ямщика и приказал:

– Замолчи.

Борисполь

Небольшой городок Борисполь знаменит только своим свекольным квасом. Пока Петр Иванович прохаживался по его пыльным улочкам, я старательно записывал способ изготовления кваса, известного даже в доме киевского генерал-губернатора. Передо мной стоял местный житель в цветастом малороссийском кафтане, с головой, перевязанной грязной тряпицей. Он тыкал в тетрадку пальцем и приговаривал:

– Стрекай, барин, стрекай.

Я «стрекал». К зиме очищенную свеклу кладут в бочку и заполняют эту бочку водой. Вода принимает свекольный цвет и начинает бродить. Добавляют еще немного изюма и трав, названия которых я не разобрал. Бочку опускают в холодный подвал, через некоторое время питье готово.

Так посреди пыльной городской площади под вечереющим небом я сидел на подножке нашей коляски и записывал рассказ о свекольном квасе. В этот час случилась моя первая встреча с той, которая, словно звезда, пронеслась через мою жизнь, опалив ее загадочным светом.

– Стрекай, барин, стрекай, – твердил малороссиянин.

Раздался топот копыт, на площадь вылетел диковинный всадник на белом коне. На всаднике были алые шальвары, заправленные в белые сапоги, венгерка, расшитая золотом, и лихо заломленная шапка с белым пером. Всадник вздыбил коня и закричал сильным голосом:

– Десять лошадей для ее высочества!

Испуганный этим криком, выскочил почтовый смотритель и ответил:

– На станции только восемь, да вот господа двух берут.

– Всех лошадей ее высочеству! – приказал всадник, и тут же в конце улицы показался неспешный поезд.

Впереди ехала богатая и поместительная карета, запряженная шестеркой лошадей, за нею еще одна с четверкой, а по бокам скакали несколько всадников в одежде такой же яркой, как у первого.

Кареты сделали полукруг по площади и остановились, подняв целое облако пыли. Смотритель, сняв шапку, приблизился к карете. Дверца не открывалась. Спутники богатой кареты остановились в молчанье поодаль.

В этот момент на площади появился граф Петр Иванович Осоргин. Он не спеша пересек пыльный круг и остановился перед каретой, отодвинув смотрителя. Изукрашенная золотом дверка распахнулась. Со своего места я не видел, кто же сидит в карете, но хорошо слышал разговор.

– Не имею чести вас знать, сударыня, и тем более не собираюсь препятствовать вашему путешествию, – произнес граф Осоргин, – однако нам тоже нужны лошади.

Некоторое время в карете молчали, затем раздался мелодичный голос:

– Прошу прощения, сударь, что не могу представиться вам, я путешествую инкогнито. Хотя и путешествием это трудно назвать, скорей поездка по высочайшей воле.

Почтовый смотритель тем временем рассматривал подорожную и не удержался от восклицанья:

– Да тут сам подписал!

Я тотчас сообразил, что «сам» – это, вероятно, всесильный князь Потемкин, второй после императрицы человек в государстве, военный министр, властвующий сейчас к тому же над Тавридой.

Петр Иванович слегка поклонился.

– Мой долг пропустить вперед женщину, даже если она не пользуется расположением высочайшей воли.

В карете снова помолчали.

– Сударь, сколько вам надобно лошадей?

– Всего две, – ответил Петр Иванович.

– Я уступаю вам всех. Эй, Станко! – Всадник на белой лошади подлетел к карете. – Поедем без остановки до следующей почты.

Кареты сразу же двинулись и, затмив пылью небо, исчезли по дороге на Переяслав. Граф Петр Иванович задумчиво глядел им вслед.

Иртыц

Не доезжая Переяслава, возле часовенки, возведенной там, где погиб один из переяславских князей, мы свернули направо и достигли небольшой речки Иртыц. Здесь граф Петр Иванович собирался повидать человека, о котором говорили еще в Киеве.

Уральский однодворец Митрофан Артамонов переселился в Малороссию. Но каким способом! С котомкой за плечами он проехал через всю Россию на самобеглой коляске, изготовленной им самим. Этот проезд вызвал немало толков и пересудов. Мало кто верил, что какой-то крестьянин смог опередить ученых хитроумцев и покрыть такое расстояние не на лошадях и не пешим ходом.

– Мы должны примечать с тобой все любопытное, – сказал Петр Иванович, – а такого в наш век становится все больше и больше.

Иртыц небольшая, но глубокая и быстрая речка. Вода здесь прозрачна, и мы видели мелких рыб, снующих у самого дна. Ниже по течению Иртыц впадает в Трубеж, протекающий рядом с Переяславом.

Подъехать к дому умельца мы не смогли, дорогу пересекал овраг. Оставив коляску, мы отправились пешком.

Митрофан Артамонов оказался невысоким смешливым человеком с растрепанной русой бородой. Он долго не хотел нам показывать свою самобеглую коляску, но наконец выкатил ее из ветхого сарая и поставил перед белой чистенькой мазанкой. У коляски было три колеса, переднее очень большое, два задних поменьше. Между ними устроено сиденье, на котором надо сидеть верхом, ногами же следовало крутить два рычага, приделанные к оси переднего колеса.

Коляска имела довольно потрепанный вид, одно колесо ее покривилось. Петр Иванович попросил показать езду, но Артамонов только смеялся.

– Эх, господин граф, почитай тысячу верст без починки прошла, устала.

– Почему ты решил, что я граф? – спросил Петр Иванович.

– А видно! – ответил умелец и больше объяснять не стал.

– Почему ты покинул свои места? – спросил его граф.

– Как не покинуть? – отвечал Артамонов. – Мне двигаться надо. Теперь вот через море пойду.

– Корабль хочешь строить?

– Э! Уж такой построю корабль! Паром будет ходить.

– Чем, чем? – удивился граф.

– Водяной силой. – Артамонов принялся объяснять, а Петр Иванович так увлекся, что достал бумагу и попросил Артамонова нарисовать.

– Э нет, ваше сиятельство, – отвечал Артамонов, смеясь. – Я нарисую, а ты сделаешь вперед меня.

– Какие же есть у тебя еще мысли? – спросил Петр Иванович.

– Э, многие! – усмехнулся Митрофан Артамонов. – Пушку разборную сделать могу, водную мину противу корабля.

– А не ходил ли ты со своими делами в департамент? Ведь тут много пользы для государства.

– Как не ходить, ходил. Только по шее дали.

– По шее? – удивился Петр Иванович.

– Сказали, мошенник какой. Я, вишь, денег на постройку просил. Сказали, деньги возьмешь да сбежишь.

– Вот глупость! – воскликнул граф.

– Да кто его знает, – Артамонов вздохнул, – может, глядишь бы, и сбег. Не могу на месте сидеть. А деньги-то мне давали. Заводчик Мамонов давал. Да никак я деньги не могу приладить к работе. То не ту железу куплю, то загуляю. Чувствительная деньги вещь, карман не держит.

Когда мы пошли к коляске, Артамонов вслед закричал:

– Барин, селитры полпуда не хочешь? Задешево отдам!

Петр Иванович только махнул рукой.

В коляске я все размышлял о встрече в Борисполе. Кто эта таинственная незнакомка? Судя по обращению и нарядности свиты, высокая, должно быть, особа. Но спросить у Петра Ивановича я не решился.

Переяслав

Переяслав когда-то был славным городом, здесь жили удельные русские князья. На прилегающих равнинах разворачивались кровавые битвы. Теперь же город зачах. Тут захудалые торговые ряды, монастырь да народная школа на несколько десятков учеников.

Зато в трактире мы встретили замечательного человека. Это дивизионный врач Самойлович. Увидев Петра Ивановича, он кинулся к нему с объятьями. Молодой граф и доктор встречались в Англии и Германии и накоротко там сошлись. Теперь по приказу Потемкина Самойлович служит в Екатеринославской губернии.

Доктор уже в летах, но по-прежнему жив, подвижен и любознателен. Во всей Европе он известен своими трудами по леченью опасной болезни – чумы. В прошлом году чума обрушилась на Малороссию, Самойлович упорно и бесстрашно с нею боролся. До сих пор он разъезжает по губернии, выискивая случаи заболевания.

Друзья заказали себе обед и за бутылкой лафита продолжили разговор.

– Много ли сейчас случаев чумы? – спросил Петр Иванович.

– Слава богу, почти совсем извели, – отвечал Самойлович. – Твоя дорога теперь безопасна. Да если и будут случаи, я распорядился ставить у дверей охрану, чтобы никто не ходил к больным. Хотя в Стамбуле поступают еще проще, чумных или касательных к ним одевают в желтые одежды и разрешают выходить в город, их издали видно.

– Сам не страшишься слечь? – спросил Петр Иванович.

– Я виды видал! – сказал Самойлович. – Даже, ты знаешь, делал себе прививки, да государыне-императрице это не показалось.

– Но государыня благоволит к наукам, – возразил Петр Иванович.

– Так-то так, – согласился Самойлович, – да любит, чтоб все прельстительно было. А то говорят ей, Самойлович себе руку порезал да ввел чумный яд. Она чуть не в обморок. Этот Самойлович весь двор заразит. Глядишь, перемрут красивые генералы. Так, брат мой, и оказался я тут, сам Потемкин из Петербурга выдворил.

– Куда ж ты теперь?

– В Коврай, помещик там занедужил.

– Бог в помощь.

– Да и тебе. Я слышал, ты земли в Крыму получил.

– Вот еду с инспекцией по батюшкиному наказу.

– Кто ж будет с тобой? – Самойлович внимательно и ласково посмотрел на меня. Я покраснел.

– О, человек ученый! – сказал Петр Иванович. – На трех языках говорит, на лошади скачет, шпагой фехтует.

Я вовсе смешался, Самойлович же засмеялся.

– Что за время! – воскликнул он. – При Петре все в работу шли, инженерное, морское дело учили, познавали науки. А нынче? Бывал я в Московском университете, студенты бог знает в чем ходят, профессора не читают лекций. Веришь ли, за все царствие государыни один лишь студент выдержал экзамен на доктора. Да и что говорить, если нынче на медицинском факультете всего три студента числится! Зато пойди в салон. Щеголи по-парижски щебечут, а хочешь, по-лондонски или по-венски. Флирты, интриганство, дуэли, танцы всю ночь напролет! Ты посмотри на российского дворянина! Он бездельником стал. Как только освободили его от службы, он на диване лежит да романы читает. Такая в голове каша! Вольтер, Дидро – это, разумеется благородно. Всяческие Бейли и Ангильберты. Вся жизнь в голове европейская, а тело-то русское! Идеи оттуда, а жизнь тут! Мы отрываемся от среды, живем призрачными интересами, волшебными снами и грезами. Почитал красивый роман, поплакал, потом встал и отхлестал по щекам лакея – вот нынешний русский тип! Вот увидишь, мой друг, это внутреннее раздвоенье еще даст свои плоды. Еще не раз мы потащим мысль оттуда, чтобы взрастить ее здесь. Да что вырастет? Может, урод какой.

– В целом ты прав, – сказал Петр Иванович, – но иногда лишку хватаешь. Разве не из просвещенных стран ученье идет? Где издали твои труды, в Петербурге или Дижоне?

– Да разве я противу наук? – сказал Самойлович. – Я противу того, чтобы петух по-кошачьи мяукал да еще умным котом себя полагал.

– Меж французом и русским меньше разницы, чем между птицей и зверем, – возразил Петр Иванович, – не кукарекаем, не мяукаем, а говорим словами, значит, можно найти согласье.

– Знаем мы наше согласье! – воскликнул доктор. – О проекте Платона Зубова слыхал? Он перед императрицей границы Российской империи начертал да столиц в ней шесть – Санкт-Петербург, Москва, Берлин, Вена, Константинополь и Астрахань.

– Мало ли сумасбродов, – сказал граф.

– Вольный дух глупому в голову бьет. Ты верно говоришь, что императрица жаждет просвещенья. Только просвещенье указом не насадишь, сверху не спустишь. Триста лет орды – вот наше просвещенье. Ты, верно, знаешь французскую поговорку: «Поскобли русского, под ним окажется татарин». Слыхал историю про Каррика?

Случай с банкиром Карриком

Этот странный случай лучше рассказать отдельно, ибо он показывает нравы нашего века в смешном и одновременно ужасном виде. Я слышал эту историю не только из уст доктора Самойловича, но и от прочих лиц, так что сомневаться в ее достоверности не приходится, как бы она ни была невероятна.

Это произошло в Петербурге в царствие Екатерины. Императрица охотно принимала и обласкивала заезжих людей, даже зазывала их с помощью указов. Таким образом, во многих российских городах появились торговые лавки, пансионы и мануфактуры, основанные предприимчивыми европейцами. В России они столкнулись с благожелательством, добродушием, но и дикими нравами в господских домах. Так что неудивительно, если гувернера-француза высекли на конюшне, а голландского инженера услали в Сибирь.

Случай с банкиром Карриком особенно ярок.

Шотландец Каррик процветал в Петербурге. Его банкирский дом был надежен и состоятелен. Каррика знала и милостиво принимала сама императрица.

Однажды Каррик в шлафроке пил свой утренний кофе, как к нему в сопровожденье солдат явился петербургский полицмейстер, человек недалекий, но исполнительный и трудолюбивый.

– А что, Фрол Петрович, не желаете ли кофе? – приветствовал его Каррик.

– Да нет, Якоб Бертович, я по делу, – утирая красное, взволнованное лицо, отвечал полицмейстер.

– Да что за дело с утра? – спросил банкир.

– Да уж и не знаю, как и подать вам, – ответил несчастный полицмейстер.

Банкир смекнул, что дело нешуточное, и нажал на полицмейстера с расспросами. Но тот никак не мог решиться сообщить, с чем приехал.

– Да уж не впал ли я в немилость к матушке-императрице? – воскликнул банкир больше в шутку, чем всерьез.

– То-то и оно, – сказал полицмейстер.

– Как? Я только вчера беседовал с императрицей, она была со мной ласкова и мила!

– Бог его знает, Якоб Бертович, может, не то что сказали, матушка и припомнила задним числом.

– Но в чем я виновен? – спросил банкир, встревожившись не на шутку.

– Хотел бы я знать, – сказал полицмейстер, снова вытирая свой потный лоб. – Да нам секретов не открывают. Наверное, в чем-то ужасном, раз наказанье такое.

– Как? – изумился банкир. – Уж сразу и наказанье? Неизвестно за что, без суда, без объяснений?

Полицмейстер вздохнул и пожал плечами.

– Сам недоумеваю, батюшка. Ушам не поверил, переспросить хотел. Да на меня только прикрикнули, выгнали вон. Исполняй, мол, тотчас!

– Да что за наказанье, Фрол Петрович, не томите меня! – крикнул банкир. – Выслать, что ли, хотят?

– Э, кабы выслать, – вздохнул полицмейстер. – С вашими денежками, Якоб Бертович, неважно, где жить.

– В Сибирь? – с ужасом спросил Каррик.

– Да и это не самое страшное, – ответствовал полицмейстер. – Возвращались и из Сибири люди.

– Ты что же, убить меня хочешь? – завопил несчастный банкир.

Полицмейстер снова вздохнул.

– Эх, Якоб Бертович, что такое убить! Тут все честь по чести, а с вами приказано то, что и выговорить не могу.

– Да уж выговаривай наконец!

– Не знаю уж за что про что, Якоб Бертович, только повелела матушка-императрица сделать из вас чучелу.

У банкира отнялся язык. Онемев, смотрел он на полицмейстера. Но тот подтвердил, что именно такое распоряженье получил только что от императрицы и выполнить его должен в кратчайший срок. Напрасно протестовал несчастный шотландец, напрасно кидался из комнаты вон. Солдаты его схватили и вернули на место. Полицмейстер отпустил Каррику полчаса на то, чтобы привести в порядок бумаги. В первые же минуты тот успел написать отчаянную записку государыне Екатерине и послать с ней во дворец своего сына. По счастью, Екатерина прогуливалась в саду, и сын Каррика пал перед ней на колени. Прочитав записку, Екатерина изменилась в лице и спешно отправила в дом Каррика флигель-адъютанта. Тот успел вовремя, шотландца уже тащили к коляске, чтобы везти на верную смерть.

Впоследствии императрица смеялась, рассказывая этот случай. Все дело в том, что у нее скончалась любимая собачонка, шотландский мопс по имени Каррик. Императрица была столь опечалена, что первому вошедшему в кабинет человеку приказала сделать из Каррика чучело. Этим человеком и был незадачливый полицмейстер. Он был вызван впоследствии, и государыня ему сказала:

– За такое усердие не благодарю, но в качестве милости поручаю тебе написать стихотворную эпитафию на смерть моего мопса.

Полицмейстер хотел было объяснить, что никогда не писал эпитафий, тем более стихотворных, но императрица прогнала его вон, потребовав, чтобы к утру сочинение было.

Говорят, усердный служака кинулся к какому-то французу, заплатил ему золотом, но все же доставил во дворец эпитафию, за что и был прощен…

По этому поводу доктор Самойлович сказал:

– Сделать чучело из человека у нас легче, чем составить вирши. Как не признать после того, что нынешнее российское просвещение сплошной анекдот.