Текст книги "Тетрадь в сафьяновом переплете"

Автор книги: Константин Сергиенко

Курганы

Хороша степь весною. Все зелено и свежо, травы и цветы развеивают кругом хмельные дурманы, цвенькают птицы, то там, то здесь вспархивает стадо куропаток, трещат бузудержно сверчки и кузнечики, выглядывают из трав любопытные суслики, стоящие столбиком, словно солдаты.

По бокам бегут холмы, изумрудно-зеленые, если вблизи, и дымно-синие в отдаленье. Иногда на таком холме вдруг явится неподвижная каменная фигура, каменный идол. Не раз мы останавливали коляску и взбирались на холм, чтобы рассмотреть и зарисовать статую.

Такие холмы называют курганами, они остались от древних скифов, населявших эти области в незапамятные времена. В некоторых курганах находят золотые украшенья, оружие и доспехи. Нам довелось побывать у помещика, который раскопал довольно много таких предметов. Петр Иванович был возмущен, что помещик не оставил древности как они есть, а переплавил их в простое золото. Помещик ссылался на то, что надписи на доспехах никому не понятны, и называл скифов варварами. Но кем же оказался он сам, если, ни минуты не помыслив, уничтожил целое воспоминанье о давно пропавшем народе?

Нам удалось спасти изображение скифской богини и два золотых гребня. За эти предметы тысячелетней давности помещик взял всего лишь несколько мелких ассигнаций. Воистину он не понимал, что это настоящая ценность.

Петр Иванович предположил, что перед нами божество огня Табити, об этом он вычитал у Геродота. По древнему мифу, скифы произошли от брака самого Зевса с дочерью Борисфена, так греки именовали Днепр. Богов у них семь, и Табити главное божество. Я смотрел на тонкий золотой профиль богини, и мне чудилось горячее дыханье скифских степей, скрип повозок и клики воинов.

Кременчуг

Проехав Ирклеев и Славник, переправившись через малую речку Сулу, мы миновали селение Букаревку и утром 18 апреля достигли Кременчуга.

Это небольшой, но уютный город, расположенный на берегу Днепра. Улицы здесь прямые, зеленые и довольно чистые. Есть пансион для мальчиков и такой же для благородных девиц. Мы слышали о проекте открыть в Кременчуге университет, для этого будто бы императрица пожаловала 300 000 рублей. В Кременчуге оживленная торговля, оборотом она превосходит киевскую. В лавках много товара, причем торгуют не только русские и Малороссы, но и поляки, греки, армяне и даже шведы.

В городе усиленно поговаривают о предстоящем на следующий год приезде императрицы. Я слышал, как один чиновник корил грека-торговца:

– На тот год я с тобой посчитаюсь! Будешь гнилую кожу возить! Как наедет матушка-императрица, жалобу на тебя подам.

Мы остановились у поляка-ресторатора и, кажется, первый раз за путешествие удобно спали в большой чистой комнате. Обед нам тоже подали знатный, жареного поросенка с приправой, малосольные огурцы и холодный квас. Если добавить к тому, что работник починил разбитую спицу в коляске, а Кагул и Чесма провели ночь в стойле с овсом, то лучшего и ожидать было нельзя.

К тому же утром мы получили приглашение посетить имение Струнского, расположенное на правом берегу Днепра. Имя Струнского известно многим в России, наслышаны о нем и в Европе. Он очень богатый вельможа и любимец императрицы. В его владениях считают не меньше ста тысяч душ, именья раскинулись по всей России. Для нас любопытно было узнать, что теперь он построил целый дворец и на берегу Днепра. В этом дворце он намеревается принять императрицу во время ее путешествия.

Струнский известен чудачествами. Он завалил книготорговцев своими бездарными сочинениями, отпечатанными на прекрасной бумаге с золотым тиснением. Крепостные хористы и танцовщицы исполняют только его оперы и балеты. Особенно любит Струнский балы, для них он придумывает самые различные направления. Известен, например, его «шляпный бал», где множество дам явилось в самых невероятных головных уборах. Не только павлины, корзины с фруктами и целые искусно сделанные корабли возвышались на шляпках, но и бюсты высших сановников, в том числе и светлейшего князя Потемкина.

Однако поговаривали о том, что Струнский жесток с крепостными, что в подвалах его дворцов устроены чуть ли не пыточные застенки. Вспомнив об этом, Петр Иванович сказал:

– Что-то не хочется ехать мне к Струнскому.

Но поехать все же пришлось, потому что под вечер Струнский прислал своих лошадей и карету. От кареты мы отказались и сели в свою коляску. Все равно нам предстояло переправиться через Днепр, чтобы продолжить путешествие по правому берегу.

Против Кременчуга река раздается на целую версту, но мы перебрались благополучно, благо Струнский пригнал для нас целый паром. Спустившись немного по реке, паром завернул в небольшой уютный залив, обведенный регулярным французским парком, в котором высились кубы, пирамиды и шары подстриженных деревьев. На довольно крутом берегу раскинулась усадьба, главное ее сооружение представлял белый дворец с двумя круглыми башнями по бокам и высоким шпилем посередине. К подъезду дворца вела просторная каменная лестница.

Хозяин приветствовал нас на пристани. Это был пожилой, но все еще молодящийся человек в черном, расшитом серебром кафтане, под которым виднелся затканный серебром камзол. На голове его белел пудреный изящный парик, на ногах белые чулки и черные башмаки с серебряными пряжками. В руках он держал тонкую трость с тяжелым дорогим набалдашником. Наряд, быть может, несколько старомодный, но чувствовался отменный вкус и тонкая манера хозяина.

– Рад, рад! – сказал Струнский, слегка приобняв молодого графа. – С батюшкой вашим приятно служил. Очень рад.

Мы поднялись по лестнице. У самого входа вдруг выскочили два лакея и растянули перед нами искристую нить. Третий протянул Осоргину серебряные ножницы.

– Что это? – спросил граф.

– Режь, не жалей! Такой у меня обычай. Чтоб дорогу не забывал!

Осоргин с сомнением повертел ножницы, но, не желая обижать хозяина, перерезал нить. Тотчас на землю посыпались бусины, нить оказалась наборной. Лакеи бросились собирать.

– Сколько, Гораций? – спросил Струнский.

– Три тысячи двадцать две, – отвечал лакей со столь необычным именем.

– Ну, ну, смотри, – произнес Струнский и жестом пригласил нас войти.

В зале все было готово для приема. Прежде всего хозяин указал нам на потолочный плафон, который, задрав головы, мы принуждены были рассматривать. Плафон велик и красиво расписан. На нем представлена государыня-императрица в виде Минервы, сидящей на облаке. Ногами она попирает разнообразные фигуры, как потом объяснил Струнский – мздоимцев, судей-крючкотворцев и нерадивых чиновников. Сюжет сочинил, конечно же, сам Струнский, а расписали его крепостные художники. Тут же хозяин вручил в подарок графу отпечатанную в его же типографии книгу «Плафон сочинения Александра Струнского к первой части его поэзии».

– Сим должно наслаждаться на досуге, – пояснил он, – а не мимолетным смотреньем.

Затем мы узнали, что нам предстоит угоститься «ханским ужином», такова была причуда хозяина. Посреди залы был расстелен огромный ковер восточной работы, а посреди красовался низкий круглый стол с серебряным бортом. Нам предложили сесть прямо на ковре, скрестив ноги и подперевшись бархатными подушками.

Кроме нас, на «ханском ужине» присутствовал еще один человек, толстый неопрятный помещик по имени Курячин. От него пахло жженым пером, он все время кряхтел и приговаривал: «Охти господи». Человеку такого сложения нелегко было скрючиться на ковре.

Что касается меня, то я неожиданно был представлен как дальний родственник и только потому мог присутствовать на ужине рядом с графом. Струнский ничего не заподозрил, а более того, внезапно ущипнул меня по-свойски, при этом довольно чувствительно.

Неслышно появились слуги, теперь уже не в европейских, а восточных одеждах, разостлали каждому из нас на колени шелковую салфетку и поднесли серебряные тазики с благовонными водами для мытья рук. Затем на столе возникла огромная сковорода с холодной яичницей, а вокруг нее шесть сосудов. Один с жидким медом, другой с виноградным соком, третий с медовым печеньем, четвертый с простоквашей, а пятый и шестой с жареным мясом.

– Будучи с русским посольством в Бахчисарае, я сходно угощался у хана. А поскольку Таврида есть нынче русское завоевание и хан упразднен, за хана вам буду я. Пробуйте, дорогие гости!

И Струнский, взяв печенье рукой, положил на него яичницу и все это обмакнул в мед, а затем отправил в рот. Мы молча проделали то же, и, надо сказать, я с трудом прожевал эту пищу. Затем подали какую-то похлебку с крупой и мясными шариками. За ней было соленое тесто и кусочки фиги, сваренные в меду, а в заключенье нам предложили кофе и шербет, сладкий тягучий напиток.

– Как думаете, граф, – обратился Струнский к Петру Ивановичу, – смогу я предложить такой ужин государыне-императрице?

– Право, не знаю, – отвечал Петр Иванович.

Забыл добавить, что во все время ужина из углов залы лилась тихая восточная музыка, исполняемая искусными музыкантами.

Внезапно Струнский хлопнул в ладоши, к нему подбежал лакей Гораций, и Струнский что-то ему приказал. Декорации мгновенно переменились. Ковер и ханские кушания были убраны, а нас рассадили в голубые атласные кресла. На золоченых ампирных столиках появились фрукты и вина. Сам Струнский, исчезнув на некоторое время, появился в другом одеянии. На нем был голубой кафтан, пышное батистовое жабо и голубые башмаки с немыслимыми бантами. Я также заметил, что он насурьмил себе брови и нарумянил щеки, а посему казался несколько возбужденным.

– Господа! – провозгласил он. – Сегодня я имею честь представить вам мое новое сочиненье, писаное на случай грядущего приезда государыни-императрицы в наши края. Однако… – он извлек из кармана часы-луковицу и щелкнул крышкой, – однако мы жаждем прибытия одной особы, которая удостоила нас чести присутствовать на первом чтении…

Не успел он договорить, как раздался пушечный выстрел. Струнский чуть вздрогнул. Как выяснилось, стреляла пушка, установленная над пристанью для встречи важных гостей.

– Вовремя, – сказал Струнский.

Незнакомка

Все мы вышли на балюстраду. У пристани стояла двенадцативесельная расписная галера, а по лестнице поднималась пышная свита, среди которой я сразу увидел всадника в алых шальварах и белой венгерке. Прочие люди были одеты тоже весьма красочно. Но впереди шла дама весьма строгого вида.

На ней был плотный синий редингот, из-под которого выступало светлое английское платье с отложным воротником. На голове красовалась мягкая широкополая шляпа, не позволявшая разглядеть лицо, пока дама не миновала последнюю ступеньку.

Впрочем, Струнский не дал ей это сделать одной. Он сбежал вниз и предложил незнакомке руку.

Наконец вновь прибывшие предстали перед нами. Я заметил замешательство на лице Петра Ивановича и быстрый взгляд, который метнула на него незнакомка. Ее лицо имело нежный цвет с легким румянцем на щеках, из-под шляпы выбивались светлые локоны, зато глаза были необыкновенно черны и смотрели пристально, строго.

– Господа, – объявил чуть запыхавшийся Струнский, – позвольте сообщить, что наша гостья не может открыть своего имени, она путешествует инкогнито. Вы можете называть ее госпожой Черногорской, как сама она к тому изъявила желанье.

Легкая улыбка скользнула по губам незнакомки, и она согласно наклонила голову.

Что ж, путешествие инкогнито в наше время не редкость. Многие знатные особы по тем или иным причинам предпочитают скрывать свое имя. Достаточно вспомнить поездку знаменитой княгини Дашковой в Европу. Она путешествовала под именем госпожи Михалковой, а в иных местах позволяла себе представляться актрисой, ищущей ангажемента. При этом все знали, что перед ними сподвижница русской императрицы, способствовавшая восхождению ее на престол.

Но кто скрывался под именем госпожи Черногорской? В Борисполе она упомянула, что совершает поездку «по высочайшей воле». Струнский, конечно, об этом знал, иначе бы он не принял гостью так пышно.

Слуги помогли госпоже Черногорской снять редингот, но, оставаясь в шляпе, она направилась в залу. Плафон Струнского ее, кажется, не впечатлил. Она едва приподняла голову, отогнув верхнюю полу шляпы. Затем она устроилась в кресле и обмахнулась веером.

– Господа! – воскликнул Струнский, покраснев от волнения. – Позвольте начинать чтение! – При этом он поманил пальцем Курячина, и тот со вздохом придвинул свое кресло вплотную к Струнскому.

Лакей Гораций внес на золотом подносе бумажный свиток. Струнский развернул его, покашлял и принялся торжественно читать:

 
В тот день, когда произвела ты радость
российским истинным сынам,
Эдемскую излила в их душу сладость,
подобну плещущим волнам,
В тот день, на трон как ты вступила,
престол российский укрепила,
трясущийся от близких бед,
в сей день тебя и рощи восклицают,
и холмы арфами бряцают,
ужели я не воспою тебя, поэт?
 

Здесь лицо Струнского покривилось, он быстро выхватил платок и промокнул им увлажнившиеся глаза. В этот миг Курячин испуганно от него отшатнулся и, как выяснилось впоследствии, не напрасно. Лишь только чтение возобновилось и возбужденный декламатор прокричал: «О ты, котора прославляешь подвижников геройский дух!» – он так ущипнул Курячина, что несчастный помещик подпрыгнул на месте. И дальше в самых, как ему казалось, возвышенных местах Струнский немилосердно щипал Курячина, так что к концу чтения тот вовсе извелся, но тем не менее первый усердно захлопал.

– Браво! Бис! – восклицал Курячин. – То-то матушка разомлеет!

Хлопали для приличья и мы, а Струнский вытирал взмокший лоб и растроганно улыбался. Госпожа Черногорская веера из рук не выпустила, а потому хлопков от нее сочинителю не досталось.

Тут лакей Гораций подал новый поднос, на нем возвышалась сверкающая горка.

– Ну, сколько? – спросил Струнский.

– Трех только и не добрали, – ответил Гораций трясущимися губами.

– Трех, – задумчиво повторил Струнский. – Ладно, ступай.

– Ваше сиятельство!.. – Гораций умоляюще приложил руку к груди.

– Ступай, ступай! – повторил Струнский.

Лакей удалился. В разговор вступил Петр Иванович.

– Как я понимаю, слуги собирали рассыпанный мною бисер, – сказал он.

– Так, батюшка, так, – ответил Струнский. – Коли рассыпали, надо собрать. Да вы ни при чем, веревочку только расстригли.

– Что же, за три бисеринки наказанье будет? – спросил Осоргин.

– Бог с вами, граф! Какое там наказанье, третейский суд.

Струнский охотно разъяснил суть дела. Дочка Горация Акулька полюбила конюха Яна и сошлась с ним без ведома хозяина. Правила Струнского этого не позволяли, он женил и выдавал замуж сам. Слуги, стало быть, провинились.

– Да я не стал бить их кнутом, – сказал Струнский, – и Яна в солдаты не отдал. Пусть фатум решает. Сколько бисеру не добрали, столько Янке с Акулькой в темной на воде и хлебе сидеть.

– Три дня? – спросил Петр Иванович.

– Ну уж, – Струнский картинно поежился, – три года!

– Позвольте! – воскликнул Осоргин. – А если бы тысяча бусин под землю ушла?

Струнский только руками развел.

– И не жалко вам, любезный хозяин, своих людей? – внезапно спросила госпожа Черногорская.

Струнский вздохнул и ответил кротко:

– Людей-то много, а вот закон един.

– Какой же тут закон? – спросила незнакомка. – Такого закона я в наших сводах не читывала.

– А в моих сводах есть, – отвечал Струнский, – уж поверьте, милостивая государыня, я этот народец знаю, он до высших законов еще не дорос.

– А что потом ждет этих влюбленных? – продолжала свои вопросы госпожа Черногорская.

– Поверьте, милостивая государыня, – ответил Струнский, – я не знаю, что ждет и меня.

– Я хочу купить у вас этих людей! – внезапно отчеканила Черногорская и поднялась с кресла. Струнский тоже встал.

– Ну что за пустяк! – воскликнул он. – Если вас хоть чуть-чуть занимает такая история, я вам их дарю!

– Благодарю, – сухо сказала госпожа Черногорская. – А теперь мне пора. – Ее взгляд остановился на Петре Ивановиче. – Кажется, мы с вами встречались?

– Ах, простите провинциальные нравы! – воскликнул Струнский. – Я позабыл вам представить. Это сын моего друга граф Осоргин.

Петр Иванович поклонился. Госпожа Черногорская протянула ему руку в батистовой перчатке.

– Вы путешествуете по Малороссии?

– Да, – отвечал Петр Иванович.

– Желаю вам отменных впечатлений.

Она повернулась и вышла. Струнский кинулся за ней.

В то время как наша коляска удалялась от имения Струнского, Петр Иванович принялся рассуждать вслух:

– И что ей за охота так прямо говорить об инкогнито? Уж если скрывается, то молчи. Нет, видно, хочет показать сразу, что она важная птица. Струнский мне намекнул, что госпожа Черногорская посланница государыни и едет по тому пути, который назначен для будущего путешествия. Может, и так. Во всяком случае, эта госпожа очень и очень не проста…

Мне было приятно, что граф делится со мной своими мыслями, потому я принимал важный вид, покашливал и кивал головой.

Борисфенский пират

Миновав ряд селений, мы приблизились к тому месту Днепра, где после бурных порогов он раздается вширь, обтекая несколько островов. Поистине это величественная картина, синие волны с шумом бьются о берег, брызгая пеной, из них вырастают зеленые острова, самый большой из которых именуется Хортицей.

Лет десять назад на этом острове и прилегающих берегах Днепра еще жил славный народ, именуемый запорожцами. Однако повелением императрицы за буйства и вольность, за поддержку мятежников этот народ был подвергнут гонениям, и в 1775 году Запорожская Сечь перестала существовать.

Нам довелось беседовать с одним занимательным человеком, проведшим у запорожцев с десяток лет и разделявшим с ними все горести и радости побед. Он сам называл себя запорожцем, хотя прежде имел чин капитана и служил в драгунском полку.

Настоящее имя свое он скрывал и просил называть Самосвистом, как именовали его на Сечи. Самосвист жил один в маленькой хатке, чем пробавлялся бог знает, но прошлое вспомнить любил. Он был уже сед, но крепок. Свой приход к запорожцам он объяснял тем, что повздорил с полковым командиром, стегнул его нагайкой и, не дожидаясь суда, бежал из кутузки.

– Эх, ясновельможные паны, или, по-старому сказать, господа! Какую чудную жизнь я прожил! – восклицал Самосвист. – Ни за какие дары на свете не променял бы ее на службу хоть при самой государыне! Какая воля, какое веселье! Тут никто не копил золотых, а если и бренчало в кармане, то вовсе недолго. Чара вина, ковш горилки, и все по ветру! Мужская дружба, честь да слава, острая сабля да верный конь – вот богатство сечевика!

Господин Самосвист очень сетовал, что среди бедных людей в Малороссии все меньше воли.

– Прибрала наша государушка, прибрала! Что ни год, все меньше хозяев. Малые хозяева под больших идут. Это все Разумовский придумал. Какой же он Разумовский, ей-богу, совсем неразумник, царствие ему небесное. А знаете, господа, – Самосвист наклонился к Петру Ивановичу, – за что мне такое прозванье дали? Ну-ка, закладывай уши!

Тут Самосвист засунул в рот по два пальца каждой руки и засвистал так громко, что я чуть не оглох. Самосвист подмигнул и улыбнулся.

– За пять верст меня ставили. Как ляхи пойдут, я и свистаю, наши снарядиться всегда успевали. Но не только в ратном бою, но и в покойной жизни свистулька моя пригодилась. На свадьбы зовут да в богатый дом на праздник. В прошлом году как свистнул, так с ветки гнездо свалилось.

– А почему бы, господин капитан, не вернуться вам к мирной жизни? На службу, например, пойти. Человек вы ученый, – спросил Петр Иванович. – Теперь уже Сечи нет, а значит, и воли. Вон в Непейводах писарь приказал долго жить, стали бы на его место.

– Тс-с-с! – Самосвист приложил палец к губам. – Ждите маленько. – Он вышел и тотчас вернулся с книгой, которую бережно прижимал к груди.

На тонкой ее обложке значилось: «Описание деяний пиратства на Средиземных и Американских морях с приложением рисунков кораблей и одежды».

Самосвист любовно погладил книжку.

– Чудеснейшее чтение, господа! Я как трижды прочел все от строчки до строчки, то понял, что мы стояли не ниже тех славных пиратов. Ну, понятно, не было у нас бригов и каравелл, но мы и на челнах галеры турецкие топили. Что есть пиратская жизнь? Накопленье богатства? Отнюдь! Это воля, свобода! Поход против всех королей! Вот тут говорится о капитане Мисоне. Благороднейший был человек, хоть и пират, золото раздавал неимущим. А мы разве не производили того же? Бывало, вернешься из похода с кубышкой цехинов и ну поселянам сыпать, уж так бывали те благодарны. А мало было средь нас благородных людей? Да во всем Петербурге столько не сыщешь! Воины, бессребреники!

Глаза бывшего капитана блистали.

– Вот вы говорите, в службу идти. А что мне там делать? Спину гнуть? Сейчас ведь как: чем ниже согнешь, тем слаже с господского сапога слижешь. Нет! Товарищи мои были не таковы! Там все равнялись! Сегодня ты кошевой, а завтра простой казак. Нет, скорбно удумала матушка-государыня. Последнюю вольницу извела.

– А что, господин капитан, – сказал Петр Иванович, – если бы сейчас другая вольница образовалась, пошли бы туда?

– Как есть, не раздумывая! – Самосвист перекрестился. – Хоть и стар, а пожил бы годок. Только свистом и выражаюсь.

Он снова засунул в рот пальцы и засвистал что было сил. Даже старый кубок на полке отозвался дребезжаньем.

Впоследствии Петр Иванович называл Самосвиста «борисфенским пиратом» и вспоминал о нем с доброй усмешкой.