Текст книги "Царский суд"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Петр Петров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА XI

Мысль так потешить гостей, чтобы вся Неметчина ахнула, не оставляла Иоанна. Он хмурился, раздражался по каждому пустяку и с утра до ночи проводил в домовой церкви. Двор притих. Опричники бродили по слободе, точно пришибленные. Малюта, чтобы рассеяться, уходил с рассветом в приказ, сам пытал заключённых или взбирался на звонницу и там мучительно придумывал потеху, которую одобрил бы царь.

Был канун Рождества. Скуратов, хмурый, осунувшийся, возвращался после всенощного бдения домой. Замерзшие сторожа, заслышав его шаги, через силу старались сбросить с себя предательскую дремоту и били ожесточённо в колотушки. Малюта исподлобья взглядывал на запушённые инеем лица и обледенелые бороды, невольно зябко поёживался, глубже засовывал в рукава руки, ускорял шаг.

Вдруг он остановился, приложил к уху ладонь.

Откуда-то издалека отчётливо доносился стук секиры. Резким движением опричник сорвал с себя кунью шапку, бросил в снег, замахал кулаком перед лицом вытянувшегося неподвижно сторожа.

   – Нехристи!

Наотмашь ударил сторожа по лицу.

   – Под Рождество в царёвой слободе работают!

Он уже не помнил себя. Дикая злоба мутила рассудок. Невидящие глаза налились кровью.

Сторож лежал на снегу. Скуратов исступлённо топтал его.

   – Кто работает?! Кто в царёвой слободе работает?!

Стуки секиры не прекращались.

Ещё раз ударил сапогом по лицу, подобрал на ходу шапку и побежал на стук.

Неподалёку от мастерской Никишки остановился, прислушался. По лицу пробежала жуткая усмешка.

   – Да, никак, холоп лупатовский с дьяволом тешится?!

Им как-то сразу овладело шаловливое настроение. Сбив набекрень шапку, он широко растопырил руки, как будто ловил кого-то, на носках подошёл к избе, приоткрыл дверь.

   – С сочевником, православный!

Никишка от неожиданности обронил секиру, в страхе попятился за станок. Гость поклонился в пояс, в глазах переливались весёлые огоньки.

   – С сочевником, мил человек!

На шее взбухали багровые жилы. Незаметно для себя опричник снова рассвирепел.

   – Пошто на поклон не поклонишься? Пёс! – И, заглядывая с ненавистью в вытянутое лицо, произнёс:– Работал?

   – Крылья налаживал.

   – В сочевник?

Никишка развёл руками.

   – Царица наказывала.

Какая-то ещё неясная, неосознанная мысль завертелась в мозгу Малюты.

   – А на крыльях и впрямь полетишь?

   – И не токмо с поленницы, – со звонницы полечу!

Недоверчиво усмехнулся.

   – Слыхом не слыхивал, чтоб человек на крыльях летал.

Умелец гордо выпрямился.

   – А я полечу. Голову об заклад отдаю!

Несокрушимой верой прозвучал его голос.

Опричник суетливо задёргал головой, не мог выдержать на себе взгляда холопа.

   – Воистину дивное диво.

Уселся на пеньке у станка, крепко задумался. Изредка, словно украдкой, косился на крылья, разложенные по земле, тёр пальцами лоб.

   – Воистину дивное диво.

Счастливая мысль ярко загорелась в мозгу.

   – Постой, умелец!

Весело приподнялся.

   – Ей-пра, потехам потеха!

Стремглав побежал в опочивальню царя.

Иоанн, утомлённый всенощным бдением, отдыхал в кресле перед своею постелью. В стрельчатое оконце мутной жижицей просачивался рассвет. На постели, развалясь на подушках, нежился Федька Басманов. Он закинул руки за голову и полузакрыл глаза. Царь, любуясь, следил, как высоко и ровно вздымалась его грудь.

   – Ты бы, дитятко, разулся.

Федька поджал капризно губы, потянулся сладко.

   – Уж ладно, лежи.

Наклонился к ногам опричника, стянул сапог, поставил под кресло. Басманов подставил другую ногу.

   – Ишь ты, охальник. – Царь, улыбаясь, поднялся с кресла, подошёл к столику. – Гостинца откушаешь?

Потряс виноградной кистью, глубоко и шумно вздохнул.

   – Привезли ягоду из черкесских сторон.

Опричник не шевелился, приоткрыл немного рот, жеманно щурился. Грозный полуобернулся к нему, шагнул к постели.

   – Откушай, птенец.

И положил ему в рот горсточку винограда.

Малюта шумно ворвался в сени, бросился к двери опочивальни. Два стрельца преградили ему путь. Он позеленел. Изо всех сил ударил одного в грудь. Стрелец отлетел в угол, больно ударился о божницу. С грохотом повалились на пол иконы.

Царь вздрогнул, схватил посох. Дверь чуть приоткрылась.

   – Ма-лю-та?!

Сердце забилось в тяжёлом предчувствии.

   – Аль напасть?

Опричник бросился на колени, припал губами к босой ноге, выдохнул залпом:

   – Не добраться беде до великого князя и царя всея Руси. Не прыгнуть ей через плечи опричины. – И с торжествующей улыбкой добавил:– Скорбишь ты, царь, позабыл свой весёлый смех с той поры, как ищешь басурманам потеху...

Приподнял голову Малюта.

   – Добыл я потеху.

Грозный оживился, настороженно прислушался.

   – Вели, царь, выдумщику лупатовскому на крыльях лететь.

Никишка обрядился в чистую рубаху и новые лапти, смазал волосы лампадным маслом, пятерней расчесал их и собрался в гости на двор льнотрепальни. На пороге он столкнулся с Малютой, келарем и Калачом. Холоп оторопело застыл, болезненно вспомнилось предутреннее посещение Скуратова. Вяземский подошёл к станку.

   – Готовы крылья?

Умелец молчал. Он еле держался на ногах от разлившейся по телу слабости.

«Отнимут... Отнимут крылья...» – острым холодком обдавала мозг страшная мысль.

   – К тебе молвь! Не слышишь?

Выпрямился, дерзко ответил Никишка:

   – А и не готовы – нет опричь меня умельца прознать!

Калач размахнулся для удара. Скуратов схватил его за руку.

   – Не для шуток сюда пришли. По царской воле. – Затем, стараясь придать мягкость словам, произнёс: – Давеча сказывал ты, будто готовы.

Никишка поник головой.

   – Готовы.

   – Ну, и гоже... И гоже.

Пытливо заглянул в глаза.

   – А ещё сказывал ты, не токмо с поленницы, со звонницы полетишь?

   – Голову об заклад даю.

В разговор вмешался Вяземский.

   – И упомни. Ежели похвалялся, живьём в землю зарою. Псам брошу, смерд!

Строго огляделся, высоко поднял руку, отставил указательный палец.

   – Жалует тебя царь на Крещеньев день лететь перед ним со звонницы.

Никишка просиял. В глазах блеснули слёзы. Он благодарно поклонился.

   – И полечу! Ровно на руках, наземь снесут.

Опричники переглянулись. Калач показал пальцем на лоб, шепнул Малюте:

   – Сидит в холопе нечистый. Колесовать бы его!

Дни потянулись для Никишки, как изрытые осенью вёрсты. Хлюпаешь по колено в грязи, скользишь по ухабам, а беззубо чавкающая дорога потягивается болезненно, извивается в мучительных корчах, длится всё дальше и дальше, и не видно ей краю.

Холоп начертил на двери двенадцать долгих палочек, одну над другой, до самого косяка, а тринадцатую над щеколдой, разукрасил усиками и крылышками. Тринадцатая – Крещеньев день, полёт перед царём Иоанном Васильевичем и, как сказывала Хаят, перед басурманами.

Никишка лелеял тайную мечту: полетит перед царём, после в ноги бросится, будет бить челом за себя и за Фиму. Может быть, смилуется, отпустит обоих на волю. От думок захватывало дух. Только бы выбраться из слободы, а там найдёт он пути и за Чёрный Яр. В то, что выручит Ивашка, почему-то не верилось. Умелец знал, что зорок стрелецкий глаз и ни один человек не укроется от него. Вся надежда была на царскую ласку и на крылья.

Долгими часами стоял он у оконца, устремив взгляд в далёкое небо, или бегал по мастерской, ломал в отчаянии руки, злобно косился на дверь и ругался:

   – Кажется, и бороды уже будто прибавилось, а неперекрещенных палочек ещё уйма. Целый пяток!

Никишка осунулся. Глубоко запали глаза, и на лбу резкой бороздой залегли морщинки. Даже с Фимой он неохотно встречался в последние дни и, когда она являлась, забивался в угол, за стружки, упорно молчал, не слушал её тревожных вопросов.

Приходили за ним рабочие, звали к себе, участливо предлагали:

   – Ты бы к ведунье с поклоном. Она на уголёк бы с тебя хворь отвела.

В воскресенье перед Крещеньевым днём товарищи зашли за Никишкой и увели его в церковь.

На паперти его встретила Фима. Он по лицу её понял, что есть какие-то новости, глазами спросил. Подозрительно огляделась, зажав рукой рот, пожевала губами:

   – Ивашка приехал.

Холоп встрепенулся, тесно прижался к её руке.

   – Ежели приехал, выходит, и впрямь Крещеньев день недалече.

После обедни, в мастерской, Фима рассказывала подробно.

   – С обозом вернулся. Лён вывозить. Нам с тобой наказывал в крайние сани садиться. Под лён хочет спрятать. А за Чёрным Яром беглые холопья нас дожидают.

С лица Никишки не сходила счастливая улыбка. Он крепко обнял Фиму, зажмурился:

   – А ежели и не приметит стрелецкий глаз подо льном? Ах, сусло те в щи!

ГЛАВА XII

Наступил Крещеньев день. От берега шпалерами построились опричники. У проруби ослепительно сверкал высеченный изо льда огромный восьмиконечный крест. Тысячами алмазных звёздочек порхали по льду отблески зажжённых свечей.

Поодаль от Царских врат, за серым покровом кадильного дыма, любопытно теснилась группа иностранцев.

На звоннице непрерывно и оглушительно бил во все колокола царский пономарь – Малюта Скуратов.

В центре коленопреклонённой толпы молитвенно уставился в пространство Иоанн. Временами заранее изученными движениями рук торжественно благословлял народ и каждый раз, крестясь, пытливо взглядывал на иностранцев. Их восхищенное любопытство льстило, вызывало горделивое удовлетворение.

Молебен близился к концу. Из толпы дворовых выделился приказчик и суетливой походкой направился к проруби. Какой-то рабочий подтолкнул локтем Никишку.

– Грехи из души вымораживать пошёл, ирод.

Никишка не слышал. Все мысли были сосредоточены на полёте. Изредка, точно разбуженный от крепкого сна, он испуганно вздрагивал, тяжело, помимо воли, поворачивал голову к шатру, не поднимая глаз, неприятно ощущал на себе взгляд царицы. Несколько поодаль, с перекошенным от ревности лицом, за Темрюковной следил Калач. Он поклялся перед иконой помешать полёту, уничтожить ставшего на его пути выдумщика.

Когда священник поднял крест, опричник упал на колени, истово перекрестился.

   – Господи! Сподоби меня, извести лютою смертью смерда. Призри, Господи, на смиренного раба твоего!

Злоба давила и жгла. Пальцы, сложенные для креста, не слушались, сжимались в кулак.

Калач неожиданно вскочил с колен и ушёл с иордани. Он далеко обогнул царский двор, задами прокрался в мастерскую Никишки, остановился перед станком.

   – Ужо полетишь!

И с затаённым дыханием, точно перед живым существом, наклонился над крыльями. Внимательно осмотрев хомут, приподнял его, дёрнул завязь. Крыло всколыхнулось, с треском ударилось оземь. Опричник торжествующе усмехнулся.

   – Ну-тко лети!

И коротким взмахом кинжала подрезал завязь.

Иоанн в последний раз благословил толпу. Молебен окончился. Под гулливые перезвоны толпы ринулась ко кресту. Никишка разыскал в толпе Фиму, расчищая локтем дорогу, подошёл к ней. Рядом с девушкой блаженно улыбался Ивашка. Он не обратил никакого внимания на Никишку, только отступил немного, поглубже нахлобучил огромную баранью шапку.

И уже когда вблизи не было никого, с ужимками и кривляньем стал перед холопом.

   – Надумал?

Никишка благодарно пожал ему руку.

   – Хоть нынче горазд.

   – И весь, выходит, тут сговор.

Прищёлкнул языком, заложил руки в бока.

   – Красно деревце солнце застило... – замолчал, потом торопливо бросил: – На заре, завтра... С обозом... – И резким фальцетом затянул песню:

 
...Солнце застило,
Из-за тучи-тученьки
Месяц выволакивало.
 

Никишка остановил его:

– Крылья бы с собой увезти... для царицы которые.

   – Вы-во-ла-ки-ва-ло... А ты их в рогожу и Фиме отдай.

Хлопнул себя по бёдрам.

   – И крылья авось увезём. Чай, не махонькие.

Шумная толпа запрудила поле перед собором. У подножницы звонницы, рядом с Фимой, стоял Никишка. Он неловко переминался с ноги на ногу; сотни устремлённых на него глаз вызывали какой-то непонятный страх и смущение. Фима с беспокойством заглядывала в его побледневшее лицо, сквозь проступающие слёзы просила:

   – Летел бы с крыши. Не ходи на звонницу.

Застенчиво улыбался, тупил взор, не отвечал.

Многоголосая толпа сразу стихла и обнажила головы.

Издалека ещё, на повороте дороги, конный стрелец, приложивши ко рту рупором руки, прокричал о приближении Грозного.

Никишка взволновался, поспешно склонился над крыльями, суетливо перенёс их зачем-то на новое место. Фима не могла сдержаться, бросилась с причитаниями на грудь холопа. Мягко отстранился, чтобы скрыть волнение, выдавил на лице бесшабашную улыбку, неестественно громко закашлялся.

   – Никиш... Никишенька... Родимый ты мой.

   – Не надо... Слышь, что ли, Фимушка.

Голос дрожал и падал. Глубоко провалились и потемнели глаза. Решительным движением подхватил с земли крылья, крепко потряс руку девушки.

   – Не тужи... Авось не на смерть иду.

И, словно опасаясь погони, побежал на звонницу.

По дороге мчалась шестёрка коней, запряжённых цугом в царские сани. Впереди и с боков верхами скакали опричники. Далеко от шатра, поставленного для Иоанна, бояре, ехавшие за царём, вышли из своих колымаг и направились к собору пешком.

Царские сани подкатили к шатру. Малюта и Басманов рванулись вперёд, подхватили под руки Иоанна.

Грозный, чуть раскачиваясь, не спеша поднялся по скрипучим, покрытым мехами, ступеням, грузно опустился в кресло, недовольно проворчал, косясь на Вяземского:

   – Куда царица запропастилась?

Келарь приложил к глазам ладонь, всмотрелся вдаль.

   – Скачут.

По дороге, верхом, неслась Темрюковна. За ней, на взмыленных лошадях, едва поспевали Хаят и телохранители.

Царица с гиком и присвистом врезалась в шарахнувшуюся в разные стороны перепуганную толпу. Грозный добродушно усмехнулся, погрозился в пространство.

   – Эка проказница! Ишь топчет людей.

Опричники восхищённо уставились на дорогу. Малюта склонился к уху Басманова, шепнул сквозь губы так, чтоб слышно было царю:

   – Удаль-то... что твой Егор Храбрый!

Темрюковна на ходу соскочила с лошади, в несколько прыжков взобралась на помост, шумно уселась в кресло рядом с царём, распахнула шубу.

   – Скоро?

Высоко, вздымалась, упруго обтягивая расшитую золотом и жемчугами парчовую кофточку, грудь. Сквозь полураскрытые губы хищно сверкал крепкий оскал зубов.

Иоанн подал знак. В то же мгновение Никишка просунул голову в хомут.

Англичане недоверчиво улыбались за спиною царя, однако не спускали глаз со звонницы. Один из них перед самым полётом вдруг что-то резко сказал толмачу, остальные горячо поддержали его.

Переводчик подполз на коленях к царю.

   – Басурманы челом бьют.

Грозный вскипел.

   – Аль и сия потеха им не потеха?

Толмач съёжился, спрятал голову в плечи.

   – Челом бьют на потеху. Не можно им глазеть на смерть человечью.

Иоанн ничего не ответил, только ткнул больно посохом в плечо толмача, вызывающе повернулся к гостям, ещё раз резко махнул рукою.

Никишка обошёл площадку, приделанную к основанию креста, поглядел вниз, измерил глазами расстояние.

Царица вскочила с кресла. От предстоящей потехи лицо её рдело и сладко падало сердце.

Никишка медлил, проверял крылья. Келарь стал на перила, высоко поднял голову, крикнул нетерпеливо и зло:

   – Аль плетей дожидаешься?

Выдумщик гордо выпрямился, свысока оглядел притихшую внизу толпу, встал на перекладину креста.

   – Дер-жи-и-ись! – Могуче крикнул, расправил крылья. – Держись!

Подпрыгнул, повис на несколько мгновений в воздухе.

Дикий вой прорезал поле, ледяным ознобом скользнул по сердцу толпы. Люди в смятении заметались, охваченные паническим ужасом.

Высоко в воздухе, точно невиданная гигантская птица из сказки, с головой человека, порхал, плавно снижаясь, Никишка.

Первыми очнулись английские гости. Обгоняя друг друга, они бросились из шатра навстречу холопу.

Царь, сдвинув брови, зорко следил за полётом. Когда мимо него пробежали иностранцы, довольно подмигнул Малюте, облизнулся, важно заложил руки в бока.

   – Волил бы я увидеть такое в басурманской земле!

Никишка, сияющий, опустился на землю.

Толпа облегчённо вздохнула. Только один Калач скрежетал в бессильной злобе зубами.

Иоанн поднялся с кресла, выпрямил грудь.

   – Волил бы я увидеть такое в басурманской земле!

Лицо его расплылось в самодовольной усмешке.

   – Пускай, поганые, памятуют царя московского!

Вдруг по лицу его пробежала мрачная тень и испуганно забегали глаза. Он снял порывисто шапку, суетливо перекрестился, сел, уткнувшись подбородком в кулак.

Темрюковна недоумённо склонилась над ним.

Передёрнул нервно плечами, вытянул высохшие губы.

   – Не Божье то дело. – И, чувствуя уже, как злоба подкатывается к горлу, сверляще процедил ещё раз: – Не Божье.

Взмахнул посохом, глубоко вонзил его в помост, вскочил, трясущеюся рукою ткнул в воздух.

Малюта с двумя стрельцами бросился в толпу, схватил Никишку, приволок к ногам Иоанна.

   – Встань.

Холоп легко поднялся с колен, с сияющей улыбкой взглянул на царя, но тотчас же в ужасе отступил.

Блуждающим, помутневшим взором Грозный впился в лицо холопа.

   – На крест взгляни!

Вытянул шею, часто задёргался клин бороды, на почерневшем лице бухли, суетливо расползались багровые жилы.

   – На крест взгляни!

Сам повернулся к собору, ударил себя в грудь кулаком.

   – Человек не птица – крыльев не имат!

Исступлённо затопал, выкрикивал хрипло, бессмысленно, обдавая Никишку брызжущею слюной:

   – Не имат! Крыльев не имат! Не имат!

Упал неожиданно на колени, перекрестился, чуть приподнял голову. Остановившиеся зрачки жутко впились в Малюту.

   – Малюта! – И, медленно разгибая спину, окрепшим голосом приказал: – Отруби ему голову!

Опричник подал стрельцам знак.

Притихшая толпа расступилась, пропустила окружённого конвоем Никишку.

Англичане, узнав через толмача о суде царя, о чём-то взволнованно зашептались. Один из них поднял крылья и подошёл к Иоанну.

   – Ваше королевское величество.

Толмач перевёл.

   – Чего им?

   – Ваше королевское величество.

Англичанин умильно заглянул в лицо Грозного, перевёл взгляд на крылья.

   – Продайте нам эту игрушку.

   – Больно горазды... Все-то вы нехристи!

Вырвал крылья из рук, бросил их под ноги Вяземскому.

   – Оные крылья, дьяволом сооружённые, завтра, после торжественной литургии, огнём сжечь.

ГЛАВА XIII

Темрюковна уехала последней с полёта. Она едва держалась в седле от усталости, вся опустилась и ослабела. Позади, сдерживая коней, трусили Хаят и телохранители.

За поворотом дороги дежурила Фима. Как только царица подъехала ближе, девушка бросилась перед нею на колени. Лошадь испуганно отпрянула, поднялась на дыбы. Темрюковна негодующе припала к гриве коня.

   – Убрать её!

И больно хлестнула плёткой по спине Фимы.

   – Царица! Дозволь челом бить, царица!

Умоляюще протянула руки, голос дрожал и прерывался от слёз.

Темрюковна свысока взглянула на Фиму.

   – Никишка мой... выручи, царица-матушка... выручи перед царём.

   – Встань!

Царица повернулась к телохранителям, глазами приказала им продолжать путь.

   – Встань!

Девушка с трудом поднялась, закрыла руками лицо, всё тело дёргалось в судорожных рыданиях.

   – Любишь? – Со стоном вырвалось из груди царицы.

Фима навзрыдней заплакала.

   – Подойди поближе ко мне.

Наклонившись, царица прошептала:

   – Жди его завтра на заре!

Пришпорила коня, гикнула, исчезла за тучей снежной пыли.

Девушка ошалело поглядела ей вслед, бросилась в сторону льнотрепальни, беспомощно опустилась на сугроб.

Ивашка подстерегал сестру, притаившись в овраге. Как только царица скрылась из виду, он побежал к Фиме.

   – Ну, каково?

Тяжело приподняла голову, бессмысленно огляделась. Вдруг лицо озарилось счастливой улыбкой, на щеках зарделся румянец.

   – Завтра на заре ждать его посулила.

Ивашка прищурился подозрительно.

   – Так и молвила?

   – Доподлинно так.

Махнул рукой, не возразил.

Уже у двора льнотрепальни ещё раз напомнил:

   – Гляди же, не обознайся санями. Последним поеду. – И, подавляя вздох, добавил: – Крылья я к месту прибрал, авось пригодятся.

Была поздняя ночь, а Темрюковне не спалось. Лежала, разметавшись, на пуховике, мечтательно уставилась перед собой. Изредка томно потягивалась и шумно вздыхала. На полу, свернувшись комочком на персидском ковре, чутко дремала Хаят. Царица заворочалась на постели, ткнула кулаком в затылок черкешенке, тихо хихикнула:

   – Хаят!

Наперсница встала на колени перед кроватью, припала губами к горячей руке.

   – Не спится, Хаят.

Приподнялась с постели, ноги поставила на колени черкешенки, истомно протянула:

   – Он, как наши джигиты... Он, как горный орёл...

Хаят торопливо закивала, восхищённо закатила глаза, но тут же улыбнулась лукаво.

   – Он мог бы перед смертью счастье узнать... И умер бы со смехом и песней.

Темрюковна пожала плечами, как будто не поняла.

Наперсница склонилась к ноге царицы, сочно перецеловала все пальцы, смело заглянула в глаза.

   – Холоп заперт в нижней темнице, под теремом Вяземского.

Темрюковна прижала палец к губам, показала глазами на дверь, придвинулась ближе. Хаят коснулась её уха, зашелестела:

   – Через сени по лестнице – в книжный терем. А в тереме в стене дверь, про которую знает царь, да ты, да Малюта.

Царица погрозила шутливо:

   – Да ты лукавая.

И, подумав, решительно поднялась. Черкешенка неслышно шмыгнула к двери, приоткрыла, выглянула.

   – Никого.

Ловким движением накинула шубку на плечи царицы, скользнула вперёд.

По сеням они шли в кромешной тьме, ощупью. В книжном тереме свободней вздохнули, осмелели, зажгли огарок сальной свечи.

В темнице, на голой земле, со связанными руками лежал Никишка. У входа опёрся на бердыш стрелец. Мерцающий свет фонарика едва освещал его борющееся тщетно с дремотой лицо. С противоположной стороны, по узкому потайному ходу, подползали к темнице женщины. Хаят отодвинула засов, пропустила Темрюковну, сама осталась за дверью.

Царица вгляделась в мрак, пошарила ногой, наткнулась на заключённого. Никишка вздрогнул во сне, приоткрыл изумлённо глаза, промычал что-то невнятно.

   – Тише. – Царица, наклонившись, строго шепнула, зажала рукою рот.

Холоп отодвинулся в страхе к стене, широко раскрытыми глазами всматривался в непроглядную тьму. Царица полуоткрыла дверь. Свет от свечи ленивой струйкой скользнул по её склонённой фигуре. Никишка вытаращил глаза, мотнул головой, точно хотел отогнать от себя нелепое сновидение. Она улыбнулась приветливо, хищно вздрагивали широко раздутые ноздри.

   – Не бойся. Я пришла выпустить тебя.

Выхватила из-за пояса кинжал, перерезала верёвки.

Отёкшие руки плетьми упали на землю.

   – Тише.

Мягко расправились стиснутые лопатки; вместе с заработавшей кровью по телу разливался блаженный покой.

Калач перерыл всю мастерскую Никишки. Безнадёжно искал крылья, изготовленные для царицы. Его мучила жажда наживы. Англичане обещали заплатить за крылья столько, сколько он сам пожелает. В последний раз зло перебрал по одной все рогожи, порылся в наваленных в углу стружках и мусоре, в нерешительности остановился подле станка.

«А что, ежели через книжный терем в темницу пройти и те крылья забрать?» – подумал про себя, но тотчас же отогнал опасную мысль, вышел поспешно, направился к дому.

Сделка с иностранцами не выходила из головы. Непреодолимая сила влекла его к темнице за крыльями. Не раздеваясь, бросился в постель, пытался насильно заснуть. Назойливая мысль о книжном тереме и потайном ходе в темницу настойчиво билась в мозгу. И уже нетрудным и неопасным казалось пробраться к Никишке, убить его, а крылья отнести к толмачу. Калач трижды вскакивал с постели, но каждый раз решимость оставляла его и охватывал страх. Далеко за полночь пришёл толмач.

   – Спишь, а про дело не разумеешь!

Приподнялся с постели, виновато потупился.

   – Не сыскал я их, окаянных.

Толмач суетливо забегал по комнате.

   – Клад ведь мы загубили. Где ещё золота столь нагребём.

Ляскнул зубами, с омерзением сплюнул, пошёл оскорблённо к двери. Калач вполголоса окликнул его.

   – И слушать не стану.

Опричник с силой ухватил его за руку.

   – Ещё можно крылья добыть.

Толмач повернул голову. Лицо сразу расплылось в приятельскую улыбку, и замаслились бегающие по сторонам рысьи глаза.

Уселись на постель, таинственно зашептались. Толмач что-то страстно доказывал, отчаянно жестикулировал, весь дёргался и подпрыгивал. Наконец опричник решился, взял с лавки шапку, отороченную куньим мехом, напялил её на глаза, пошёл, сгорбившись, к выходу. Сообщник подталкивал его кулаком, торопил. У двери Калач повернулся к иконам, снял порывисто шапку, перекрестился и бочком вышел в тёмные сени.

Хаят застыла на карауле, ухом жадно ловила шёпот, доносившийся из темницы. Опричник крался во тьме. Черкешенка насторожилась, задула свечу и укрылась за свод.

Бесшумно, на четвереньках полз Калач. Черкешенка успокоилась, острое любопытство толкало её к двери. Припала глазом к щели, присмотрелась к мраку.

Темрюковна наклонилась над Никишкой.

   – Хочу в последний раз поглядеть на тебя.

Припала щекою к его щеке, обвилась вокруг шеи руками.

Медленно поднялся Калач, всмотрелся. Животный страх охватил его: у двери застыла какая-то тень. Хотел броситься назад, неясный шёпот донёсся до его слуха. Сразу вернулось сознание. Он прыгнул к тени, обмершая Хаят почувствовала на горле холодок острия кинжала. Опричник сорвал шарф, ловким движением скрутил черкешенке назад руки, туго перевязал, толкнул за свод. Женщина хотела что-то сказать – заткнул ей чадрою рот.

   – Принимай, царица, гостей.

Злорадно усмехаясь, зажёг огарок, стал во весь рост у настежь открытой двери.

Темрюковна не растерялась, выхватила незаметно кинжал, сунула его в руку Никишке, шепнула, тяжело поднимаясь с земли:

   – Убей его. Он хочет помешать тебе убежать.

Коснулась горячими губами его щеки.

   – Пропусти!

Опричник не шевелился. Царица что-то лихорадочно соображала. Вдруг она вспыхнула, грудью прижалась к груди Калача, страстно шепнула:

   – Убей его и тогда...

Снова коснулась горячими губами его щеки.

   – Убей его и тогда приходи ко мне.

Нагнув головы, наступали друг на друга Калач и Никишка.

В руке царицы дрожал догорающий огарок. Глаза сладострастно следили за поединком. Опричник подпрыгнул, взмахнул кинжалом. Холоп схватил крылья, отразил удар. Взбешённый Калач рванул изо всех сил крыло. Оба повалились на землю. Переплелись.

Калач налёг всем телом на Никишку, больно укусил его за руку, зажимавшую кинжал. Темрюковна уловила мгновение, схватила оброненный кинжал, ткнула им в спину опричника. Узник сбросил с себя тело врага. В смертельном ужасе застыло лицо раненого. На губах проступила кровавая пена.

Царица, усмехаясь, подошла к умирающему, вытащила из раны кинжал, обтёрла клинок о кафтан, прыгнула в дверь. Никишка бросился за ней. Дверь захлопнулась перед ним, загремел тяжёлый засов.

За сводом выла связанная Хаят, каталась по земле, оскаленными зубами рвала пойманный конец шарфа. Темрюковна по пути окликнула черкешенку, побежала, не останавливаясь.