Текст книги "Царский суд"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Петр Петров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА V

Ивашка возбуждённо вышагивал по чулану.

   – Как знаете сами, а я надумал: нынче ночью с Фролом и Федькой в казаки уходим.

Никишка испытующе глядел на Фиму. Девушка молчала. Псарь презрительно сплюнул.

   – Аль слаже в боярских холопьях?

Пальцы Никишки сжались в кулак.

   – Ежели обо мне сказ, я не замешкаюсь.

Он хотел ещё что-то прибавить, – запнулся, отвёл в сторону взгляд. Фима решительно поднялась.

   – И весь тут сговор: куда ты с Никишкою, туда дорога и мне.

Ивашка приятельски хлопнул изо всех сил сестру по спине, по лицу пробежала лукаво-снисходительная улыбка.

   – Как в Чёрный Яр придём, так и скрутим вас.

Фима стыдливо закрыла лицо.

   – Венчать будет Федька, а я – вокруг сосны ботожком прогоню.

   – Вон оно где, соколики, сумерничают!

На пороге остановился Мирошка.

   – А мы-то по всем лугам обыскались.

И, кривляясь, он поклонился до земли.

   – К боярину на двор для беседы пожаловали бы.

Ивашка первый пришёл в себя, угрюмо шагнул к выходу.

   – Не тебя. Больно ты псиной отдаёшь для боярской беседы.

Оттолкнул псаря, приказал дворовым увести Никишку и Фиму.

На крыльце, развалившись в резном дубовом кресле, сидел Курлятев. Из-за его спины нетерпеливо всматривалась вдаль и суетливо топталась на месте боярыня. Недоумённо жались друг к другу согнанные на двор холопы.

Сияющий Мирошка подвёл к крыльцу Никишку и Фиму, бросил их боярину под ноги.

Василий Артемьевич хлопнул в ладоши. Дворовый бросился в сени, принёс разобранные крылья, с омерзением бросил их и перекрестился.

   – Приладь-ка к месту.

Никишка, ничего не понимая, собрал части, приподнял выжидающе голову.

Боярыня спряталась за сенных девушек, ожесточённо плевалась и торопливо шептала слова заговора против нечистой силы. Курлятев исподлобья взглянул на холопа.

   – Для какой нужды дьявола тешишь?

Никишка простодушно улыбнулся.

   – Летать хочу.

Боярин суеверно поднялся, закатил глаза.

   – Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы...

И наотмашь ударил холопа по лицу.

Мирошка подскочил сзади, скрутил Никишке руки, коленом упёрся в спину, чтобы боярину удобнее было бить по выпяченной груди.

   – Повтори ещё, смерд!

   – Не ведаю в том колдовства, что своим умишком прикин...

Новый удар по переносице не дал ему договорить.

Боярыня, превозмогая страх, подкралась к Фиме, поманила глазами девушек.

   – Рвите ногтями ей рыло.

И первая ожесточённо царапнула девушку по лицу.

Курлятев оттолкнул жену в сторону, что-то обдумав, торжественно, нараспев, приказал:

   – Для-ради Бога – бить их батогами до седьмого поту.

Не глядя, указал пальцем на дрожащую Фиму.

   – А блудницу после батогов в железа заковать и голодом морить, докель не издохнет.

Мирошка и ловчие набросились на приговорённых, сорвали с них одежду.

Прильнув к теремному оконцу, жадно следила боярышня за тем, как обнажённых холопов взвалили на плечи двум дворовым, связали канатами и били под счёт отца батогами.

Точно в столбняке застыл у тына Ивашка. Два псаря зорко следили за ним, боялись, что не стерпит он, бросится к своим на выручку и погибнет в неравной борьбе.

Стиснув конвульсивно зубы, Никишка молчал. Только при страшных, смертельных криках Фимы из груди его рвался надрывный хрип.

Василий Артемьевич прикрикивал на ловчих, в такт ударам хлопал в ладоши. По краям губ пенилась и сочилась слюна.

Неожиданно поднятый высоко батог застыл в руке приказчика. Боярин сердито прицыкнул, взгляд его невольно потянулся за взглядом Мирошки.

   – Опричина скачет, боярин!

Вздрогнул, сразу весь съёжился, робко притих.

Всадники мчались к усадьбе.

С визгом, топча друг друга, в страхе разбежались дворовые.

Друцкой подскакал к крыльцу. Не поздоровавшись, он надменно уставился на хозяина.

   – Пошто, боярин, людишек казнишь?

Вытянулся перед опричником, одёрнул кафтан.

   – С нечистым спознался. На крыльях летит.

   – А девка?

Зло сверкнули глаза.

   – Блудница девка.

Друцкой спрыгнул с коня, любопытно склонился над крыльями. Опричники столпились подле него.

   – Так сказываешь, на крыльях летит?

Утвердительно мотнул головой.

   – А ведомо ли тебе, боярин, что такие дела в приказ сдают?

И, меняя презрительный тон на властный, к дворовым:

   – Заковать их в железа.

Не спеша поднялся с частью опричников на крыльцо.

   – Принимай, князь, проезжих.

Василий Артемьевич почтительным жестом, стараясь сохранить в то же время достоинство, пригласил в дом незваных гостей.

Арестованных приковали цепями к стенам, одного перед другим.

Спускалась ночь. Лес заволокло тяжёлою бурою пеленой. Неожиданными порывами из чернеющего вдали провала у дороги взметался ветер, комкал и рвал студенистые глыбы тумана. На мгновение ветер обнажал встревоженно вздрагивающие старые сосны. Воровским посвистом резал нахохлившуюся даль и уже неслышно полз по земле к ощерившемуся оврагу.

По обочине дороги на четвереньках крался с двумя парнями Ивашка. Изредка он решительно вскакивал, умоляюще прикладывал руки к груди.

   – Перегодили б немного. Авось выручить можно.

Псари сердито тащили его за собой.

   – Выручишь при опричине! Зря себя и их загубим.

И с дружеским участием:

   – Ужо придём на Чёрный Яр, порассудим. Авось подмогнут-то свои.

Покорно стихал, снова неслышно полз. В лесу беглецы присели передохнуть. Ивашка понуро сидел, пальцы нервно мяли пожелтевший колючий репейник.

   – Братцы, а братцы!

   – Небось опять про Никишку?

   – Попытались бы. Негоже так-то.

Но тут же сам безнадёжно махнул рукой, встал суетливо.

   – Коли в путь, так в путь!

Гуськом двинулись по нелюдным тропинкам, пропали во мраке.

Дворовые беспрерывно бегали с полными мисками и жбанами из кухни в боярский терем. Курлятев пригласил гостей к столу.

   – Показали бы милость. Откушали бы.

Друцкой принял ковш, пригубил, поморщился.

   – Горькое у тебя вино, князь.

Бросил остервенело на пол ковш, залил вином кафтан хозяина.

Курлятев обиженно отстранился. Друцкой щёлкнул его по лбу, моргнул Грязному.

С гиком выбежали опричники из терема, впереди погнали дворовых.

   – Ведите к боярышне.

Курлятев стоял, ошеломлённый, у двери.

   – Не по мысли, боярин, вольность моя?

Молчал, закрыл руками лицо. Гнев перехватил горло.

Сенные девушки, заслышав топот шагов, забились по тёмным углам. Горбунья открыла скрыню. Насильно втолкнула в неё боярышню. Курлятева стояла перед шутихой, ломала руки, беспомощно всхлипывала:

   – А меня куда же? Меня куда же, Даниловна?

   – Хватит, чай, в скрыне местечка и на двоих.

Опричники бешено стучались в дверь.

   – Честью просим, впустите!

Укрыв боярыню, горбунья надела колпак, подбежала к двери.

   – Кой с усам – поскачет и по горам!

   – Пустите, ежели головы своей жалко!

   – А кой с бородой, тот и суженый мой!

Отодвинула засов, присела на корточки, залилась тоненьким собачьим лаем. Опричники откинули её в угол, вгляделись в обмерших девушек.

   – Куда боярыню с боярышней схоронили?

Горбунья на четвереньках подошла к Грязному, ткнулась головою в его колено, приподнялась.

   – Эвон, гляди.

Чуть слышно шевельнула губами, с ехидной улыбочкой показала на скрыню.

Опричник выволок женщин.

   – Бью челом, боярыня-матушка. – И, похлопав ладонью по щекам боярышни, продолжал:– Что царевна твоя, белоснежна, дородна!

Боярышня отступила.

   – Охальник!

   – Ну, ты!

Обнял, на руках вынес из терема.

   – А будешь кусаться, царевна, зубы перекушу!

Боярыню подхватили под руки. Она покорно пошла.

Опричники опорожняли сундуки. Как стихло за дверью, они набросились на сенных девушек.

Грязной, приплясывая, стал перед Васильем Артемьевичем.

   – И дочку ты родил, красавицу!

Он облизнулся, прищурился.

   – Краше царевны.

Курлятев молчал, сдерживался. Боярыня, прижавшись лицом к его плечу, всхлипывала.

Опричник хлопнул себя по бёдрам.

   – А не попотчуешь ли, боярин, гостей долгожданных поцелуйным обрядом?

И, не дожидаясь согласия, Грязной поставил женщин среди горницы, построил опричников в очередь. Наперёд вышел Друцкой.

   – Подай, боярин, вина.

Курлятев, с лицом, почерневшим от бессильной злобы и оскорбления, трясущимися руками подал жене жбан, а дочери братину на подносе. Опричники многозначительно переглянулись.

Друцкой шагнул, будто нечаянно, больно отдавил ногу хозяину.

Василий Артемьевич торопливо отошёл к окну. Боярыня налила вина в братину. Дочь поклонилась Друцкому в пояс. Опричник одним духом выпил, поставил братину на поднос, обнял девушку, сочно поцеловал.

Курлятев заскрежетал зубами. Лицо покрылось мертвенной бледностью.

Женщин усадили насильно за стол.

   – За такую честь – подать вина боярыням!

Грязной облапил хозяйку, прищурил глаз.

   – А у тебя, князь, губа не дура. Эвон какую боярыню раздобыл. – И, причмокивая: – Принесли бы вина, распотешили бы.

Дворовые бросились из терема, вернулись с бочонком.

Один из опричников внимательно огляделся, жалко скривил лицо.

   – Чем бы ещё князь-боярин гостей попотчевал?

Взгляд его упал на подголовник.

   – Эна! Гляди!

Курлятев тяжело засопел.

   – Не дам! Не дам ломать!

Пригнул голову, на лоб упала седая прядь, надвинулся на опричника.

   – Не дам ломать!

Друцкой стукнул кулаком по столу.

   – Так-то царских людей принимаешь! – И резко проговорил: – Связать!

Навалились, сбили с ног, привязали полотенцами к дверной щеколде.

   – Оно так-то вот краше.

Опричник плюнул сквозь зубы в лицо Курлятеву, повернулся к боярышне.

   – Сняла бы, царевна, кокошник.

Девушку мутило от выпитого вина, заволакивало сознание. И когда с неё сорвали кокошник, сквозь всхлипывания неожиданно расхохоталась, потянулась к ковшу, потеряв равновесие, ткнулась лицом в залитый вином стол.

Грязной утащил боярыню в сени.

Василий Артемьевич, красный от напряжения и ненависти, отчаянно рвался, кричал.

Всю ночь пили опричники. На рассвете они приготовились в путь. Курлятевское добро было уложено в колымаги. В крайнюю повозку посадили боярина, Никишку и Фиму. Впереди построились псари со сворой боярских псов.

Отряд сел на коней. Друцкой отдал команду.

ГЛАВА VI

Ещё не просыпался день, а на государевой льнотрепальне уже кипела работа. Неугомонным роем шмелей гудело фландрское маховое колесо. Остервенело и жадно чавкали трепальные станки. В колеблющемся тумане серой пыли, точно призраки, сновали рабочие. Девушки, обхватив тучные и тяжёлые связки кудели, непрерывной чередой мелькали у станков. Пот бороздил их лица затейливыми узорами грязи, липкими струйками стекал к стиснутым губам. Пыль ложилась на глаза, больно разъедала их, вызывала слёзы. Нельзя было остановиться, передохнуть. За каждым движением рабочих зорко следил глаз приказчика.

Две пары голых рук непрерывно вертели фландрское колесо.

Вдруг льнотрепальню прорезал крик. У колеса забилась девушка. Брызнула кровь. На мгновение все остановились. Рабочие побросали работу.

Приказчик рванул из колеса раздробленную кисть руки девушки.

   – Убрать!

И изо всех сил хлестнул в воздухе плетью.

Люди рассыпались по местам.

   – Эй, вы, у колеса!

Вертельщики беспомощно развели руками.

   – Так что поломка.

Старший притих, съёжился сразу, глупо поглядел на рабочих.

   – По-лом-ка?

Подошёл к колесу, пощупал бессмысленно.

   – Немедля прила...

Он не договорил. Его прервал появившийся на пороге стрелец. Приказчик бросился к двери.

   – Ца-ри-ца! Царица идёт!

По дороге вскачь неслись всадники. Впереди на низкорослом монгольском коне, высоко запрокинув голову, скакала Марья Темрюковна. За ней – наперсница Хаят и телохранители.

Царица резко остановила коня, бросила повод стремянному, слегка покачиваясь, вошла в льнотрепальню.

Рабочие распростёрлись на земле. Темрюковна строго поглядела вокруг, остановилась у маховика, нагайкой ткнула в спину рабочего.

   – Не гулять!

Чуть заколебался тёмный пушок на чувственной верхней губе, и вздрогнули широко раздутые ноздри.

   – Не гулять!

Капризно топнула ногой, затянутой в сафьяновый сапог.

Рабочий лежал не шевелясь, только плотней приник лбом к земле. К царице неслышно подполз приказчик, коснулся губами края расшитого золотыми узорами шёлкового платья.

   – Дозволь молвить.

Протянул молитвенно руки.

   – Поломка.

И съёжился, как от удара.

Жутко потемнели, двумя большими агатами сверкнули глаза царицы.

   – Не смели ломать! Работать!

Полуобернулась к опричнику, зло провела у себя по шее нагайкой.

Опричник приложил руку к груди, выхватил из ножен саблю. Приказчик вцепился в подол платья царицы.

   – Помилуй, не я!

Его поволокли из льнотрепальни.

Темрюковна повернулась к вертельщикам.

   – Один день даю на починку.

Рабочие неподвижно лежали у её ног.

Вытирая на ходу куделью окровавленную саблю, вернулся опричник.

   – Готово, царица.

Улыбнулась неожиданно мягко, быстрым, едва уловимым движением коснулась щекою его щеки, отодвинулась. Хаят потупилась, поправила чадру, пальцы сосредоточенно перебирали перекинутые через плечо монисты.

   – Едем, царица?

Опричник снова наклонился к уху, порывисто задышал.

   – Едем, Калач.

Ни на кого не глядя, вышла на двор, легко прыгнула на коня, пришпорила. Рядом с ней, не отставая, скакал Калач. Изредка Темрюковна нарочно осаживала коня, шаловливо вскрикивала, откидывалась в сторону опричника. Тогда сильная мужская рука стискивала больно её стан, а глаза уверенно искали её ответного взгляда.

У терема царица отпустила телохранителей, шепнула что-то по-черкесски наперснице. Хаят приложилась к руке, позвякивая монистами, скрылась в узеньких тёмных сенцах, открыла дверь, ведущую в трапезную и царскую опочивальню. В сенцы скользнул Калач, по винтовой лестнице пробрался в угловую комнату. Тотчас же вошла к нему царица. Она была уже в шальварах и в открытой, с глубоким вырезом на груди, парчовой рубашке.

В смежной комнате, у двери, застыла на дозоре Хаят.

В полдень Темрюковна снова прискакала на льнотрепальню. Она молча подошла к безрукому ливонцу, слегка поклонившемуся при её появлении.

   – Почему не начинаешь?

Упрямо мотнул головой, показал глазами на обрубки рук.

Царица отступила, хищно изогнулась, как будто приготовилась прыгнуть. Злая усмешка шевельнула пушок на верхней губе.

   – Голову отрублю!

Сжала ручку кинжала, заткнутого за пояс.

Ливонец безразлично поглядел перед собой, спокойно обронил:

   – Голову отрубить можешь, а колесо сделать не можешь.

Замахнулась нагайкой, остро вспыхнули агатовые глаза.

Калека покорно согнулся.

   – Твоя воля, царица.

Сдержалась, далеко в сторону откинула нагайку.

   – Почини. Дам, что сам попросишь.

   – Скажи царю, чтобы вернул мне руки.

Голос его прозвенел туго натянутой струной, в глазах блеснули слёзы.

   – В железа его!

Темрюковна, взбешённая, не дожидаясь, пока Иоанн примет её, ворвалась к нему в думу.

Бояре недовольно переглянулись, однако встали и поклонились ей в пояс.

Грозный испуганно уставился на жену.

   – Немец... поносит тебя... не починяет.

Ничего не понял, поджал сердито губы.

   – Колесо сломалось... немец колесо делал... чинить не хочет...

   – Ну?..

   – Имени твоего слушать не хочет. Руки просит свои у тебя.

Иоанн, прищурясь, поглядел на Малюту.

   – Покорми псов его головой.

Царица недовольно замахала руками.

   – Вели ему наперёд колесо починить.

Зажав бороду в кулак, царь облокотился раздумчиво на ручку кресла.

   – Ладно, – убеждённо произнёс он. – Ладно. Будет. Будет колесо.

Темрюковна вышла, сердито притоптывая каблучками.

Г розный вытер рукавом кафтана лицо, устало зевнул.

   – Читай, Мясной!

И добродушно уставился в Курлятева, застывшего среди терема.

Дьяк поднёс к близоруким глазам пергамент.

   – Царь и великий князь всея Руси суда слушал...

Василий Артемьевич заломил больно пальцы. Голова низко склонилась на грудь. На переносице смешно вздрагивало, темнело большое родимое пятнышко. Царь не спускал с боярина ласкового, доброго взгляда. Вяземский приподнял голову подсудимого.

   – Гляди в государевы очи!

   – ...и велели учинить постельничего, Бориса, сына Петрова, Лупатова, больше боярина – князя Василия, сына Артемьева, Курлятева...

Мясной окончил чтение, подал Иоанну пергамент.

Грозный не спеша прочёл грамоту про себя, обратился простодушно к боярам:

   – Гоже ли?

Поспешно поднялись, отвесили низкий поклон.

   – Гоже.

Царь положил руку на плечо Друцкому, поманил к себе глазами Курлятева.

   – Подойди, сделай милость.

Боярин упал на колени.

   – Про баб твоих я было упамятовал. – И ласкающим шёпотом, сквозь благодушный смешок продолжал: – Отдам я баб твоих в монастырь на постриг. А имение с животом отпишем, боярин-князь, в опричину.

Устало закрыл глаза, щёлкнул пальцами.

   – Келарь...

Вяземский оттолкнул ногой Василия Артемьевича.

   – Прикажи попытать маненько...

Выдержал долгую паузу, с наслаждением следил за вздрагивающей спиной Курлятева.

   – Прикажи попытать маленько... немца. – И неожиданно резко приказал: – К завтрему колесо в работу пустить!

Подсудимый облегчённо вздохнул, поднялся с колен, отошёл к двери.

Два стрельца предостерегающе вытянулись.

Вяземский расстроенно покачал головой.

   – Умельца надо. А с немцем не сладить. Давно сложить голову свою ищет.

Грозный откинулся на спинку кресла.

   – Уважить. Нынче, после опросу, зарыть живьём в землю!

Друцкой искоса поглядывал на Курлятева, что-то туго соображал. И уже когда выходили на двор, предложил:

   – Прикажи доставить лупатовского холопа. Он, сказывают, выдумщик.

Иоанн безразлично кивнул.

В слободском приказном застенке, перед подьячим и дьяком, связанный, лежал Никишка. Сзади него палач держал перекинутую от рук холопа через бревно верёвку. Другой палач раздувал горн.

В углу, под низкими сводами, на цепи, в железном ошейнике, полувисела Фима.

Дьяк ткнул только что спущенного с дыбы Никишку.

   – Отрекохся ли?

Холоп через силу приподнял голову. Со лба крупными каплями струился пот.

   – Отрекохся ли?

Никишка, сжав высохшие, белые губы, молчал.

Дьяк рассвирепел. Подьячий сложил молитвенно губы.

   – Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его... к тебе, ирод, глас. Будешь, пёс, на крыльях летати?!

Никишка вдруг встрепенулся, забывая непереносимую боль, по слогам отчеканил:

   – Буду, докель умишко имею! Нету моей в том вины.

Дьяк ударил его носком сапога по зубам.

   – Жгите пса калёным железом.

Палач натянул верёвку. Хрустнули кости, тело повисло в воздухе.

Фима рванулась вперёд, ошейник остро резанул горло.

Подьячий взял из рук палача раскалённый прут, ткнул в бок Никишки...

Пытка подходила к концу, когда прискакал Друцкой.

   – По царёву приказу – обоих на царский двор!

ГЛАВА VII

Иоанн стоял в трапезной перед аналоем и читал Псалтырь. Опричники, на коленях, молча уставились в царёву спину. На спине, у плеча, три мухи жадно высасывали пятнышко от воска. В сторонке, друг подле друга, притихли Василий Артемьевич и Лупатов. Изредка кое-кто заглушение зевал, и тогда Грозный медленно поворачивал голову, закрывал один глаз, другим шершаво водил по полу. Опричники торопливо били земной поклон, усердно крестились. Царь сокрушённо вздыхал, набожно простирал перед образом руки, при каждом слове порывисто дёргался клинышек бороды. Встревоженные мухи разлетались в разные стороны, но сейчас же снова присасывались к восковому пятнышку на царском подряснике.

– Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся.

Каждый раз, когда Курлятев крестился, его рука, будто невзначай, задевала плечо соседа. Лупатов перегибался, с торжествующей усмешкой заглядывал в лицо боярина, высовывал язык и покручивал носом. Василий Артемьевич огромным усилием воли сдерживался, чтобы не вцепиться в бороду врагу, кривил брезгливо губы и незаметно для других отплёвывался.

Царь шумно захлопнул Псалтырь, поцеловал переплёт, облокотившись на Басманова и Малюту, направился к отдельному столу.

Послушники принесли рыбу и дымящиеся мясные щи.

Иоанн благословил трапезу, оглядел свиту. Взгляд его остановился на Лупатове. По лицу порхнула шаловливая усмешка.

   – Садись, постельничий, насупротив Вяземского-князя.

Откинул голову, свернул трубочкой губы.

   – И тебе, боярин-князь, по роду место...

Показал костлявым указательным пальцем на пустое место ниже Лупатова.

Курлятев не шевелился.

   – Посадить боярина-князя!

Опричники бросились на Василия Артемьевича, подняли, с размаху опустили на лавку. Он упрямо рванулся, сполз под стол.

Царь отрезал огромный кусок рыбы, сунул в рот, потёр довольно руки.

Друцкой склонился к Вяземскому.

   – А и быть ужо потехе.

Малюта оскалил зубы, перевёл испытующий взгляд на Иоанна, уловил его желание. Обронив ложку, он наклонился под стол, изо всех сил упёрся кулаком в затылок боярина.

   – Показал бы ты милость, сел с нами.

Ухватил за ворот, вытащил из-под стола. Курлятев упёрся. Лицо его залилось кровью и выкатились глаза.

   – Не кичись, отведай царёвых щей.

Насильно усадил, обнял за талию. Курлятев рванулся, плечом оттолкнулся от Лупатова, задыхаясь, истерически крикнул в лицо Скуратову:

   – Не сяду с ним! Ниже страдникова сына не сяду!

Малюта взглянул на лукаво ухмыляющегося царя, дёрнул за бороду боярина. Два опричника приподняли его за уши.

Оглушительным взрывом прокатился по трапезной хохот.

Лупатов забылся, подпрыгивая мячом, отчаянно стучал ногами, закатывался в безудержном смехе.

Василий Артемьевич пригнул по-бычьи голову и грузно задышал.

   – Бо-я-рин-кня-зь!

Тот повернулся на оклик, встретился с взглядом царя, сразу обессилел.

Острые глаза пронизывали, издевались, лишали воли. Тоскливо упало сжавшееся комочком сердце.

   – Ан сядешь, боярин!

И, словно позабыв о Курлятеве, придвинул к себе миску со щами, хлебнул.

   – А мне! Васильиц!

Из-за двери выскочил карлик, тряхнул колпаком. Тоненьким переливчатым смешком залились бубенцы.

Уродец прыгнул на лавку к Василию Артемьевичу, сунул руку в миску, вскрикнул от боли, размазал пальцами по губам боярина.

   – Злой. А есцё князь-боярин. Раскалил, стоб не мозно мне похлебать...

Кувыркнулся с лавки, стал на корточках перед царём так, как служат собаки.

Иоанн подбросил кость. Шут подхватил её на лету ртом, с рычанием развалился на полу.

Василий Артемьевич, обжигаясь, ел. Малюта, с шуточными поклонами, беспрерывно подливал щей в его миску.

Карлик шушукался с Вяземским, вышел из трапезной и вскоре вернулся с ковшом.

   – Испей, князь-боярин. Водица пригозая. Зёлтая-зёлтая, как зубы у дьяка Лясного. – И ткнулся под руку царю.

Иоанн взял ковш, сунул его в губы уродцу.

   – А коль пригожая – сам и испей.

Брезгливо отдёрнул голову, умильно поглядел на царя.

   – Пей... или...

Кривляясь и фыркая, шут выпил залпом.

Грозный с отвращением сплюнул, схватил со стола миску со щами, вылил на голову карлику.

   – Гад. Не поперхнётся!

Обваренный заорал благим матом, забился под стол.

Иоанн спокойно взял кость из миски, аппетитно глодал её; кусочки капусты, мясной мозг, мутная жижа щей размазались по бороде, усам и лицу. Он, жадно и громко высасывая, глодал кость.

Послушники налили в ковши вина.

Лупатов быстро захмелел, полез с поцелуями к Друцкому. Василий Артемьевич мрачно уставился в миску. Его обрюзглое лицо изрылось серыми лучиками, сжатые страдальчески губы вздрагивали и слюнявились.

Царь допил свой ковш, подмигнул Басманову на колпак, свалившийся с головы шута.

Федька фыркнул в кулак, встал из-за стола, грациозно поднял с пола колпак.

Грозный подал рукой знак. Малюта изо всех сил застучал по столу. Мгновенно все стихли.

Басманов встал перед Василием Артемьевичем, жеманно поклонился.

   – Царь и великий князь жалует тебя своим шутом.

И, приплясывая, нахлобучил на голову боярина шутовской колпак.

Курлятев съёжился под едким смешком царя, не смел шевельнуться.

   – Эй, скоморохи!

Терем заполнился пронзительным визгом, звоном бубенцов, мяуканьем и собачьим лаем. Опричники захлопали в ладоши.

Незаметно для себя Иоанн в такт хлопкам задёргал плечами. Лицо его расплылось в хмельной удалой улыбке. Малюта закатил глаза так, что видны были одни белки, стал против царя с волынкою.

 
До-о-о-брый ве-е-е-чер...
До-о-брым лю-у-дям...
На здо-ро-вье.
 

Гнусаво затянул, подражая слепцам. Подле него Федька на корточках подпевал тоненьким, дрожащим фальцетом.

Грозный зажмурился от удовольствия, потрепал Скуратова по плечу.

   – За потеху, убогие, и мы потехой уважим.

Окликнул дружелюбно Курлятева:

   – Что, соколик, притих?

Боярин, пошатываясь, встал.

   – Подойди, соколик, не обессудь Рюриковича. – И сквозь сжатые зубы ехидно добавил:– Попляши.

Вяземский хлопнул боярина по животу, схватил за руку, откинул от себя.

Курлятев неуклюже закружился по терему. Непереносимою тяжестью давил голову колпак, а звон бубенцов отзывался тяжким позором во всём существе. В бегающих глазах жутко переливались, как у загнанного человеком зверька, панический ужас и дикая ненависть. Шуты с воем и свистом вертелись вокруг него, падали под ноги, карабкались на плечи, царапались и кусались.

А плечи Иоанна подёргивались всё быстрей, задорней, ноги выстукивали уже частую дробь. Малюта ревел хриплым басом, нёсся с Басмановым по комнате в бешеной пляске.

Царь вскочил, ухарски тряхнул головой.

   – Эй, жги-говори, приговаривай!

Василий Артемьевич остановился как заворожённый, не сводил глаз с Иоанна. Не соображая, помимо воли, он стал повторять каждое движение и жесты разгулявшегося пьяного царя.

Быстрей и задорней выстукивали частую дробь ноги Грозного.

Всё тело ходило и дёргалось.

   – Испить!

На ходу подхватил ковш, залпом опорожнил его, бросил под потолок.

   – Эй, жги-говори, приговар...

Оборвался. Смылась с лица удаль. Один глаз закрылся, другой жутко блеснул.

   – Царскую пляску, смерд, перешучиваешь!

Правая щека взбухла, посерела, покрылась пупырышками, как у утопленника. Пальцы корчились и посинели у ногтей. Тяжёлой волной поднимался от сердца гнев.

   – Убрать!

Схватил жбан, неистово стучал им о стол, надрываясь, исступлённо ревел:

   – Убрать! Убрать! Убррра-ать!!

Малюта бросился на Курлятева, вытащил его из терема.

Грозный бессильно упал в кресло.

Басманов рукавом своего подрясника стёр с его лба проступивший обильно пот. Опричники и шуты сбились за столом.

   – Келарь! – позвал расслабленно, чуть приоткрыл глаза.

Вяземский упал на колени.

   – Пошто... при... тихли... все... келарь?

По тёмному лицу порхнула слабая болезненная улыбка. Вдруг вскочил, взмахнул рукой.

   – Эй, жги-говори...

Жадно выпил вина.

Трапезная ожила. Басманов под шум незаметно вышел из терема, в смежной комнате обрядился в сарафан, надел кокошник. Подбоченясь по-женски, вернулся в трапезную.

Царь, увидев ряженого, затрясся от смеха. Опричники подзадоривали Басманова. Вяземский, задрав подрясник, важно ходил за ним, временами порывисто налетал и облапывал. Тогда Федька тоненько взвизгивал, кокетливо отбивался и стыдливо закрывал руками торчавшие из-под сарафана на месте грудей толщинки...

У подвала Малюта жестом отпустил стрельцов, пропустил Курлятева через кованую железную дверь в темницу. Василий Артемьевич безнадёжно огляделся, пощупал впереди себя руками, опустился на солому. Его похоронила сырая мгла.

Скуратов постоял за дверью, о чём-то подумал и решительно шагнул в темницу.

   – Боярин!

Тот съёжился, закрыв руками лицо, молчал.

   – Слушай, боярин!

Наклонился к уху.

   – Тяжко мне. Весь я не свой. Не ведаю, как и живу с ним, с бесноватым царём.

Курлятев в ужасе отшатнулся.

   – Не царь, а выдумщик, басурман. И Русь-то ему нипочём. Всё бы, как на Неметчине. – И едва слышно произнёс: – Беги, боярин!

Василий Артемьевич нащупал руку опричника.

   – Не шути, Малюта. Грех шутить в смертный мой час.

   – Сказываю, беги.

Торопливо поднялся, загремел тяжёлым затвором. Открылась потайная дверь. Вдалеке, из узкой щели, заструился белёсый свет.

Курлятев просиял. Надежда выбраться на волю хмельной волной ударила в голову.

   – Доколе живота даст Господь – слуга я тебе... А приду на Литву...

   – Иди... не мешкай, боярин!

И вытолкнул узника.

Тотчас же с шумом захлопнулась дверь. Василий Артемьевич ступил на половицу и вскрикнул. Стены зашевелились.

   – Малюта! Малюта!

Из подвала едва донеслось сквозь жуткий смешок:

   – Боярин! Боярин! А и выдумщик царь. Всё бы ему на Руси ладить, как на Неметчине.

Стены сдвигались. Курлятев уже различал на них тёмные пятна крови и целый лес остроконечных железных шипов.

Мутился рассудок. По спине бежал ледяной озноб, жгло во рту, и на лбу проступила испарина. Собрав последние силы, приговорённый застучался отчаянно в дверь.

В ответ придушенно долетел сладострастный смешок.

   – А и выдумщик царь... как придёшь на Литву...

Малюта облизнулся, нажал рычаг.

С треском столкнулись стены и медленно снова раздались.

Сплюснутый, истерзанный мясной ком беззвучно упал.

На полу запеклась кровь, такая же тёмная и набухшая, как вино на скатерти в трапезной, пролитое царём.