Текст книги "Царский суд"
Автор книги: Константин Шильдкрет
Соавторы: Петр Петров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА III
Вечером лупатовских крестьян согнали в людскую. Подьячий долго что-то писал, перешёптывался с Мирошкой, тыкал гусиным пером поочерёдно в угрюмо притихших холопов.
– Имя!
Переписав всех, торжественно поднял руку, помахал пергаментом, гнусаво прочёл:
– Се аз, Трифонов сын Ивашка, Данилов сын Феодор, Егорьев сын Фрол...
Зачастил быстро и неразборчиво, точно читал Псалтырь. Потом протянул нараспев:
– Дали есьмы на себя сию запись...
Покрутил носом, строго уставился перед собой, снова трескуче рассыпался поток слов. И под конец густою октавою:
– ...А и крепки мы за боярином, князем Василием Артемьевичем Курлятевым, по смерть свою...
Ивашка шагнул вперёд.
– Дозволь молвить.
– Угу.
Вызывающе взглянул Ивашка на подьячего, резко повернулся к Мирошке.
– Нету на то нашей воли к боярину в кабалу идти!
Пленные глухо поддержали его.
Подьячий добродушно улыбнулся, поводил пером перед носом Ивашки, отеческим голосом объявил:
– Отселе, разумейте, крепки вы за боярином, князем Курлятевым. А подписом сию грамоту скрепит Мирон, сын Евтихиев.
Приказчик согнулся над пергаментом, надул щёки, неверной рукой вывел большой, кривобокий крест, кивнул доезжачему в сторону Ивашки и двух парней:
– Псари!
И, не обращая внимания на доносящиеся из сеней протестующие крики Ивашки, деловито приступил к распределению обязанностей между другими крестьянами.
Никишка стоял у двери, скрестив руки на груди, и покорно ждал своей участи. Приказчик подошёл к нему вплотную, двумя пальцами приподнял подбородок.
– Аль по-ивашкиному норовишь зубы скалить?
Подмигнул подьячему, мазнул потной ладонью по вытянутому лицу.
– Умелец!
И угрожающе:
– Ежели к завтрему не наладишь диковинку, на псарню отправлю.
Уже спала усадьба, когда Мирошка постучался в опочивальню Василия Артемьевича. Боярин на коленях молился перед вделанной в сверкающие ризы иконой Христа. Приказчик прислушался, чуть приоткрыл тяжёлую дверь. Хозяин услышал стук, но не обернулся, молитвенно уставился в образ, благоговейно шептал слова молитвы. Мирошка переступил порог, выжидающе застыл. Как только Курлятев поднялся, отвесил низкий поклон, на лице выдавил таинственную усмешку.
– Не про всех лупатовских ведомо тебе, боярин-князь.
Василий Артемьевич любопытно насторожился.
– Наши девки и постелю постлать не умеют.
Неожиданно стукнул себя в грудь кулаком.
– За добро и милость твою верой служу тебе.
– Да ты допрежь про дело сказывай.
Приказчик причмокнул.
– Пригнал я с народом девку Фимку. Жалеючи взял. Не пропадать же ей у страдникова сына Лупатова.
У боярина задёргалась нижняя губа.
– Приведи ко мне постелю стелить.
Бочком вышел Мирошка из опочивальни, на ходу отвешивал поклон за поклоном. Через сени пробрался он к каморке под лестницей, отпер замок. На земле, разметавшись, спала Фима. Ткнул небольно ногой в живот, девушка что-то пробормотала невнятно, повернулась со вздохом к стене.
– Эй, ты, боярышня!
Схватил за косу, приподнял. Девушка вскрикнула, испуганно вгляделась в тьму.
– Нишкни.
Вытащил из каморки, не выпуская косы, поволок через сени.
У опочивальни задержался, вразумительно шепнул в лицо:
– Приставлена ты в постельничьи к боярину-князю.
И втолкнул её в дверь.
Курлятев оправил лампаду, чтобы было Светлей, деловито уставился в Фиму.
– Пройдись-ка.
Сутулясь, робко шагнула.
– Ты голову выше, аль не ведаешь, как боярину девки кажут себя.
Поднялся с лавки, обошёл вокруг девушки, пощупал плечи, сладко вздохнул.
– Стели!
Опустился на край постели. Заплывшие глаза плотоядно ощупывали упругий стан, по углам губ сочилась пена. Резко вдруг обнял, привлёк к себе. Фима рванулась, вскрикнула, боярин зажал рот рукой, обдал слюной.
– Псам на поживу бросить велю!
По-звериному рванул на ней рубаху...
Белёсой мутью заволокло окно опочивальни. На боярской постели, собравшись в комочек, билась в неслышных рыданиях Фима.
Курлятев устало поднялся, разморённою походкою подошёл к образу. Сложив смиренно на груди руки, коротко помолился на сон грядущий.
Со двора едва слышно доносились голоса проснувшейся дворни.
Фиму отдали в сенные девушки к боярыне. Её обязанностью было одевать боярышню, прибирать терем и помогать боярыне за пяльцами. Обедать она уходила с другими девушками в людскую.
Изредка в людскую забегал торопливо Мирошка, многозначительно подмигивал девушке и тихо, но так, чтобы было всем слышно, приказывал:
– Нынче тебе черёд боярину постелю стелить.
Валилась из рук ложка, смертельной бледностью покрывалось лицо. В стекленеющих глазах стыли отвращение и ужас. Приказчик потирал руки и хихикал.
– От счастья сама не своя, ополоумела. – И с поддельным вздохом продолжал: – И то, после боярской подушки не спится, поди, на рогоже.
Едва сдерживаясь, чтобы не броситься на приказчика, Фима вскакивала из-за стола, убегала.
С Никишкой она ещё ни разу не встретилась, но знала, что после удачной починки часов Курлятев оставил его в угловом тереме при себе.
В Ильин день боярыня отпустила девушек от себя. Фима незаметно отстала от подруг, собравшихся за околицей у качелей, ушла далеко на луг.
Её увидела из окна горбунья, шутиха боярыни.
– Боярыня-матушка! – Кубарем покатилась по терему, легла у ног. – На рукоделие своё, кормилица, радуешься?
Чмокнула угол расшитой Курлятевой плащаницы.
– Доподлинно, искусней ты самой матушки игуменьи Ангелики.
Польщённая боярыня ласково потрепала горбунью по щеке.
– Ты бы мне, Даниловна, сказку сказала.
Шутиха встала на четвереньки, оскалила зубы, завыла по-собачьи. Курлятева испуганно сплюнула через плечо.
– Сухо дерево – завтра пятница. Пошто воешь, словно к покойнику?
И больно толкнула ногой в горб.
Даниловна ноюще заскулила, закатила слезящиеся близорукие глаза, высунула трубочкою язык. Боярыня погрозила пальцем.
– Язык, соромница, проглоти!
Уселась удобней в кресло.
– Сказывай сказку.
Горбунья развалилась на полу, закрыла руками лицо.
– Уж такую я сказку скажу!
Вдруг вскочила, чмокнула в локоть боярыню, поджала губы.
– Девка-то, Фимка...
Строго вытянулось лицо, задрожал надтреснутый голос.
– С сатаной Фимка спозналась.
Рыхлые щёки боярыни покрылись тёмными пятнами.
– Не моги.
Даниловна подкатилась к киоту.
– Разрази меня огнь небесный!
Седые космы выбились из-под колпака, упали на бородавчатый нос.
– Убей меня пророк Илья!
Часто закрестилась, задрожал заросший бурым мохом остренький подбородок.
Боярыня нетерпеливо передёрнула плечами.
– Станешь ты сказывать!
Шутиха поправила волосы, подползла к ногам.
– Ещё у Лупатова, с Никишкой-выдумщиком крылья сатанинские ладили. Мне ловчий сказывал.
Указала пальцем на окна.
– Утресь выдумщик на луг пошёл. А давеча и Фимка туда ж. Сама глазами своими видала.
В блаженной улыбке обнажила беззубые челюсти.
– Отпустила бы, боярыня-матушка. Уж я-то всё высмотрю. Уж я-то прознаю.
Курлятева изнеможённо ткнулась подбородком в кулак.
– Иди.
Зло ущипнула горбунью.
– Ежели выдумала...
Та не дала договорить, бухнулась в ноги, шмыгнула за дверь.
Фима шла понуро по лугу. Она несколько раз хотела вернуться домой, но какие-то звуки, похожие на стук секиры, увлекали её вперёд. Горбунья кралась за ней по траве. Девушка незаметно очутилась у стога.
– Фимушка!
Отшатнулась в страхе, но в то же мгновение радостно вскрикнула и бросилась в объятия Никишки.
– Ах сусло те в щи!
Приник щекой к щеке. Оба долго молчали.
Затаив дыхание, ползла горбунья. За стогом вытянулась в траве, чуть приподняла голову, приставила к уху ладонь.
Никишка усадил Фиму подле себя.
– Ты как же прознала про меня?
– Ненароком пришла.
Потупилась, в глазах сверкнули слёзы. Он встревоженно заглянул ей в лицо.
– Ты здорова ли, Фимушка?
Тяжело вздохнула, больно заломила пальцы, ничего не ответила.
– Аль лихо какое?
Сиротливо прижалась к нему, гулко глотала слёзы.
Никишка поднялся, весело тряхнул головой.
– Будет! Немного осталось. Всей кручинушке нашей конец!
Взял её руку, крепко пожал.
– Готовы-то крылья. Ей-ей полетим!
Фима улыбнулась сквозь слёзы.
– Всё блажишь.
– Вот ужо придумаю крылья, чтобы куда хочешь лететь, – тогда посмеёшься.
Лихо, по-разбойничьи, свистнул, прижал к груди девушку.
– За море, в Неметчину, Фимушка, улетим. Там, сказывают, у басурманов выдумщики больно гоже живут. Я от людей слыхал.
Даниловна дрожащей рукой очертила пальцем по земле полукруг, трижды перекрестила воздух.
– Чур-чур меня!
Холоп мечтательно уставился ввысь.
– Будем мы с тобой, моя горлица, как те ветры. Через леса дремучие, через сине-море, под самые те тучи уйдём... – И, вспомнив что-то, добавил: – Да ты сама погляди.
Скрылся в шалашике, вернулся с разобранными крыльями, взобрался на стог. Фима с печальной улыбкой следила за ним. Никишка ловко и уверенно собрал части, втиснулся в хомут, дёрнул верёвку, прикреплённую к затейливой завязи; широко распростёрлись и встрепыхнулись крылья.
– Лечу!
Подпрыгнул, повис в воздухе, по диагонали спланировал, широко расставленными ногами мягко коснулся земли.
Фима обмерла. Холоп высвободился из хомута, полной грудью вздохнул, гордо огляделся вокруг.
– Видала?
И переливчато засмеялся.
Даниловна не помнила, как доползла домой. Её охватил животный ужас. Дико вперив в икону остановившийся взгляд, она лежала пластом у ног боярыни. Из перехваченного горла вместо слов вырывался сухой сдушенный хрип.
– Станешь ты сказывать!
Боярыня больно щипала горбунью, отчаянно трясла её, била носком под живот.
Ничего не добившись, достала с молитвой берестяную фляжку со святой водою, побрызгала лицо шутихи.
Вошла боярышня.
– Отдай, матушка, мне шутиху. Хочу ездить на ней.
Сенная девушка просунула в дверь игрушечную коляску. Боярышня запрыгала.
– Уж и любо по терему в ней громыхать.
Курлятева недовольно оглядела дочь.
– Всё б тебе забавляться. Для праздника посидела бы у себя в терему да сказочку слушала.
Набросилась вдруг на сенную девушку:
– Аль не слышишь? Так-то за боярышней ходишь!
И резким движением головы выслала из терема девушек.
Даниловна уже сидела на полу, поджав ноги, и жевала сухими губами.
– Сказывай, ведьма.
Та поцеловала машинально руку боярыни, истово перекрестилась.
– Летал! Вот те великомученица Варвара. Разрази меня Илья Пророк! – Хрустнула скрюченными, сухими пальцами. – Сама видела. И девка с ним. Метнула хвостом и была такова. Так и вьётся, так и кружит. А Никишка в рог дудит и помелом в небо тычет.
Боярыня бочком подкралась к иконам, ухватилась за киот.
– Господи. Гос-по-ди. Го-спо-ди.
Всё тело передёргивало, и частой дробью стучали зубы.
– Го-о-спо-ди.
Даниловна закатила глаза.
– И всё улещивал он её, боярыня-матушка, за море за окиян лететь. Сам улещивает, а копытом рога почёсывает.
Сплюнула с омерзением, подвинулась к боярыне, приложила палец к губам.
– Сказывать?
– Сказывай.
– Соромно, боярыня-матушка.
– Сказывай, дьяволица!
Даниловна закрыла руками лицо.
– А девка-то...
Из её груди вырвался стон. Молитвенно протянула руки.
– Ослобони!
– Сказывай, ведьма!
– А девка-то... прямо в губы... так прямо – чмок. Потом кресты поскидали и в шалаш – шасть.
Курлятева пригнулась, наотмашь ударила горбунью кулаком по лицу.
– Молчи, тварь бесстыжая!
Метнулась к двери.
– Девки!
Тихо было в сенях. Откуда-то издалека доносился звонкий смех боярышни.
– Девки!
Ожесточённо затопала, выбежала в сени. К ней навстречу спешили перепуганные девушки.
– Подать мне Фимку!
ГЛАВА IV
У ворот Александровской слободы сторож тщетно борется с дремотой. У его ног развалились, прикованные к воротам, два медведя. Один сладко позёвывает, изредка лениво отмахивается от кого-то невидимого лапой, и тогда глухо позвякивают цепи, а встревоженный сосед сердито ворочается, ворчит сквозь стиснутые зубы. И снова – чуткая предутренняя тишина. Только с вышки сторожевой звонницы назойливо раздаются неугомонные шаги усталого стрельца.
Изнурённая долгим, напряжённым днём, спит слобода.
Одетые в мутнеющий ночной покров, сиротливо жмутся друг к другу избы, испуганно сторонятся тяжело надвигающихся на них боярских хором. Дозорным глазом тянется к окну колеблющийся огонёк лампады, зажжённой женою Малюты перед образом Егория Храброго. Сам Скуратов раскинулся на широкой лавке. Одна нога свалилась на пол, другая – туго упёрлась в бревенчатый простенок. По скомкавшейся рыжей бороде суетливо бегает заблудившаяся мокрица. Рядом с Малютой, на самом краю лавки, приютилась его жена. Её глаза полураскрыты и едва заметно шевелятся губы. Кажется, будто не спит она, а устало о чём-то думает. В люльке, подвешенной к сводчатому потолку, уткнулся лицом в постель сынишка Малюты. Ему тяжело дышать. Он передёргивает тоненькими кривыми ножками, жалко корчится, фыркает.
Скуратов прислушался сквозь сон, приподнял голову. Насекомое скользнуло по губам, запуталось в усах. Брезгливо сплюнул, шлёпнул больно ладонью по рту, двумя пальцами схватил мокрицу, зажал в кулак.
– Гад.
Заскрежетал зубами, подозрительно оглядел себя и лавку, щелчком сбросил с ладони раздавленную мокрицу.
Ребёнок заглушенно всхлипнул. Сразу мягко затеплились глаза. Протянул к люльке руки, мясистым комком собрались губы.
– Юраша!
Испуганно вскочил.
– Эй, ты!
Ткнул ногой жену.
– Так-то за сыном ходишь?
Торопливо перевернул на спину ребёнка.
Женщина вытянула шею, с трудом раскрыла слипающиеся глаза. Малюта угрожающе повёл плечами.
– Запухнешь ото сна!
Осторожно взял на руки сына, раскачивая, понёс по комнате, остановился перед лампадкой, слегка потрогал пальцем детский подбородок.
– Ах, угомон тя забери!
Мальчик вцепился высохшей ручонкой в широкую лопату бороды, прозрачное личико старчески сморщилось в улыбке. Скуратов умильно облизнулся.
– Марфа, а Марфа!
Стала за спиной у мужа, тупым, раздвоенным подбородком ткнулась в ладонь.
– Наш-то, охальщик... погляди... сме-ётся!
И сочно чмокнул ребёнка в губы. Слюна размазалась по щёчке, густо усыпанной прыщами. Ребёнок сморщил носик, точно собирался чихнуть, сжал туго пальчики в кулак и тоненько завыл. Опричник недовольно цыкнул, сунул мальчика жене.
– Не кормишь. Всё бы дрыхнуть!
Приник к оконной раме, вгляделся в небо. Уже спокойно обронил, ни к кому не обращаясь:
– Должно, светает.
И, накинув на плечи подрясник, вышел.
Проверив наскоро сторожевые посты, Малюта уверенно направился в царские покои. У двери он встретился с постельничим. Поклонились друг другу иноческим поклоном, по чину, установленному Иоанном.
– Чай, звонить пора.
Не дожидаясь ответа, повернулся к выходу.
Могуче ухнул бас. Пугливо отозвались малые колокола. Где-то далеко, за лесом, откликнулось разорванное эхо. Малюта обмотал вокруг руки верёвки, привязанные к языкам колоколов, отбивая такт ногою, чуть дёрнул язык баса. Бархатно заколебался в воздухе густой и сочный вздох. За ним, уже весело и переливчато, расхохотались осмелевшие альты и дисканты.
Царский пономарь увлёкся. Он весь дёргался, подпрыгивал, исступлённо мотал головой, по лицу и короткой шее струился пот.
Заслышав благовест, стрельцы, охранявшие заставы, повскакивали с земли, перекрестились. Один подмигнул в сторону звонницы.
– Пономарь-то ловкач при князе-государе.
Другие промолчали. Подозрительно переглянулись, уселись у костра.
Далеко на повороте изрытой ухабами дороги показались тени. Стрельцы вгляделись.
– Будто колымага.
– А позади, сдаётся, кони.
Нехотя поднялись, подождали. Колымага подъехала к заставе. Кучер спрыгнул с упряжкой, скакавшие позади двое верховых на ходу остановились.
– Кто скачет?
Полог колымаги заколыхался, высунулось помятое, заспанное лицо.
– Лупатов я.
Стрельцы строго оглядели курлятевского соседа.
– Аль нужда в слободе?
Приподнялся возбуждённо.
– По нужде кровной и осмелел явиться перед царём.
Звериной ненавистью загорелся взгляд.
– Еду бить челом на боярина-обидчика.
Стрельцы посовещались. Старший махнул рукой.
Кучер вскочил на лошадь. Лупатов нетерпеливо задёрнул полог.
Опричники в иноческих одеждах рядами построились в церкви.
Священник закрыл Царские врата. Молящиеся упали ниц, ткнулись лбами в холодные каменные плиты и сразу, как по команде, поднялись.
Скрипнула боковая дверь, ведущая в алтарь, на клирос вышел послушник. На женственном лице едва пробивался шелковистый пушок. Подрясник плотно облегал стройный и тонкий стан, выделяя округло бедра. Послушник стоял, грациозно облокотись о перила, и кокетливо рассматривал тонкие длинные пальцы холёных рук. Затем он лениво опустился на колени, перекрестился и тотчас же расслабленно поднялся. Взгляд его скользнул по церкви, с любопытством остановился на курлятевском соседе.
Лупатов смущённо потупился, ближе придвинулся к стоявшему подле опричнику.
– Кто сей инок с ликом ангелоподобным?
Опричник глухо закашлял в кулак, едва слышно бросил:
– Басманов Федька.
И под ухо:
– Он уже... оповещён.
Лупатов робко и умоляюще взглянул на послушника. Басманов дружелюбно улыбнулся, поманил к себе.
– Иди, – шепнул опричник. – Да иди же.
Бочком, задевая молящихся, притиснулся к клиросу, перед Царскими вратами бухнулся на пол. Федька стал на колени, чуть повернул в сторону распластавшегося круглое, улыбающееся лицо.
– Ползи за мной.
На четвереньках, неуклюже перебирая коленями, пополз за послушником. В алтаре, в углу, он долго лежал, не смея шевельнуться. Федька толкнул его, Лупатов вздрогнул, ткнулся больно подбородком в коврик, мысленно перекрестился. Взгляд замер на согнутой спине.
Грозный молился.
Басманов пополз дальше. Лупатов неслышно двигался за ним. Увидев острый профиль лица Иоанна с выдавшимся вперёд клинышком бороды, он изо всех сил стукнулся об пол лбом.
Царь набожно поклонился иконе, поднял руку для креста, чуть повернул голову, бросил косой взгляд на Лупатова и снова уставился благоговейно в икону. Только чуть дёрнулись брови и шире раздулись ноздри.
Иоанн долго бил поклон за поклоном, закатывая глаза, сквозь тоскующие вздохи набожно ронял слова молитв. Наконец он поднял голову, властно взмахнул рукой. Басманов не спускал глаз с царя, напряжённо ждал привычного жеста. Ловким движением подхватил посох, стоявший у стены, вложил его в руку царя. Грозный, опираясь на плечи Федьки и Вяземского, кряхтя, уселся в кресло, широко раскинул ноги.
Лупатов на животе подался вперёд, обхватил царский сапог, приник к нему.
– Встань. И воздай лобзание Отцу Бессмертному.
Впился взглядом в образ Саваофа, перекрестился.
Лупатов отполз к иконе, поцеловал край рамы, поспешно вернулся.
Царь покрутил двумя пальцами бороду, стараясь не выдать любопытства, откинулся на спинку кресла, равнодушно приказал:
– Сказывай про боярина-князя.
Согнувшись до земли, на коленях, слёзно жаловался Лупатов. И под конец не выдержал, стукнул себя в грудь кулаком, почти выкрикнул то, чему научили его опричники:
– А тебя, великий князь, хулит и поносит. Я-де сам, по роду древнему, не ниже Рюрикова отродья!
Иоанн привскочил, в судорожной гримасе перекосилось лицо, изо всех сил взмахнул посохом, глубоко вонзился острый наконечник в резную лапу, поддерживавшую алтарь.
– Молчи!
Он трясся от душившего его гнева, на шее взбухли синие желваки.
– Смерды! Псы! Молчи! Молчите!
Бессильно упал в кресло, сжал больно рукой виски.
– Пить!
Священник бросился к чаше, наполнил её вином, поднёс царю.
Хлебнул, закашлялся.
– Воды!
Залпом выпил огромный ковш, рукавом вытер губы, посохом дотронулся до растерявшегося Лупатова, расслабленно выдавил:
– Так не ниже Рюри...
Не договорил, брызнул слюной, выкатившимися глазами огляделся вокруг.
– Ке-ларь!
Вяземский уже стоял наготове с царской шубой в руках.
На паперти толпились бояре. В ограде церкви, точно каменные изваяния, застыли верховые.
– Царь идёт. Царь!
Толпа упала на колени.
Иоанн шёл, тяжело опираясь на плечо Федьки, чётко выстукивал посохом о каменные плиты. На паперти окинул пытливо коленопреклонённых, взор остановился на одном из опричников.
– Друцкой!
Опричник вскочил с колен, вытянулся перед царём.
Грозный прищурился.
– Поскачешь к боярину-князю Курлятеву.
Перевёл дух, губы скривились в ядовитую усмешку.
– Показал бы он нам милость, пожаловал бы к нам на двор.
Уставился хищно на опричника.
Друцкой понял, чего хочет царь, приложился к подставленной руке, исчез.
Малюта увидел Грозного со звонницы, рванул верёвки, оглушительный перезвон резнул воздух.
Иоанн, окружённый толпою опричников, направился к трапезной. У крыльца он остановился, поманил к себе Лупатова.
– Нынче со мною потрапезуешь.
Лупатов ошалело уставился на царя. Вяземский пригнул его голову.
Грозный милостиво протянул свою руку для поцелуя. Боярин ткнулся в перстень губами.
